Посредством этого союза мы подчиним себе Мерцию а чего доброго, покорим и непокорных валлийцев, что весьма возможно, так как Альгар породнился с валлийским королевским домом. С помощью Альгара ты будешь иметь возможность покорить Марков, которые так плохо защищаются Рольфом, норманном. Альгар сообщил мне на днях, когда я встретился с ним, что он намерен выдать свою дочь за Гриффита, мятежного короля, вассала Северного Валлиса. Поэтому я советую тебе не упускать драгоценного случая, а свататься скорее. Не думаю, чтобы Гарольд со своим красноречием получил отказ, - добавил Годвин с улыбкой.
      - Батюшка, - ответил Гарольд, предвидевший, к чему клонится речь отца и призвавший на помощь все свое самообладание, чтобы скрыть овладевшее им волнение, - я чрезвычайно обязан тебе за твои заботы о моей будущности и надеюсь извлечь пользу из твоих мудрых советов: я попрошу короля отпустить меня к моим ост-англам. Я соберу там народное собрание, буду проповедовать о народных правах, разберу все недоразумения и постараюсь угодить не только танам, но и сеорлям... А Альдита, дочь Альгара, никогда не будет моей женой!
      - Почему? - спросил Годвин спокойно, пытливо устремив на Гарольда свои ясные глаза.
      - Потому что она не нравится мне, несмотря на всю свою красоту, и никогда не смогла бы привлечь меня к себе; потому еще, что мы с Альгаром постоянно были соперниками, как на поле брани, так и в Совете, а я не принадлежу к тем людям, которые способны продать свою любовь, хотя и умею сдерживать свою ненависть. Граф Гарольд сумеет и без помощи брака .привлечь к себе войска и создать несокрушимую власть...
      - Ты сильно ошибаешься, - возразил Годвин холодно. - Я знаю, что тебе нетрудно было бы простить Альгару все причиненные тебе неприятности и назвать его своим тестем, если бы ты чувствовал к Альдите то, что великие люди называют глупостью.
      - Разве любовь - глупость, батюшка?
      - Непременно, - ответил старый граф не без грусти. - Любовь есть безумие, в особенности для тех, кто убедился, что жизнь состоит из забот и вечной борьбы... Неужели ты думаешь, что я любил свою первую жену, надменную сестру Канута? А Юдифь, твоя сестра, любила ли Эдуарда, когда он предложил ей разделить с ней престол?
      - Ну так пусть Юдифь и будет единственной жертвой нашего честолюбия.
      - Для нашего "честолюбия", пожалуй, и действительно достаточно ее, но не для безопасности Англии... - проговорил невозмутимый старик. Подумай-ка, Гарольд, - твои лета, твоя слава, твое общественное положение делают тебя свободным от всякого контроля со стороны отца, но от опеки родины ты избавишься только тогда, когда будешь лежать в могиле... Не упускай этого из виду, Гарольд!.. Не забудь, что после моей смерти ты будешь обязан укрепить свою власть для пользы Англии, и спроси себя по совести: каким еще способом притянешь ты на свою сторону Мерцию и что может быть для тебя опаснее ненависти Альгара? Не будет ли для тебя этот враг вечным препятствием на пути к достижению полного величия - ответь же на это хоть самому себе, положа руку на сердце.
      Спокойное лицо Гарольда омрачилось: он начал понимать теперь, что отец прав, и не нашел, что возразить ему. Старик видел, что победа осталась за ним, но счел благоразумным не выказывать этого. Он закутался в свой длинный меховой плащ и направился к двери; только на пороге ее обернулся и проговорил:
      - Старость дальновидна, потому что богата опытом, и я, старик, советую тебе не пренебрегать представляющимся удобным случаем, если ты не желаешь раскаяться впоследствии. Если ты не будешь владеть Мерцией, то все будешь находиться на краю глубокой бездны, хотя бы ты и занял самое высокое положение в обществе... Ты теперь, как я подозреваю, любишь другую, которая служит преградой твоему честолюбию; если ты не откажешься от нее, то или разобьешь ей сердце, или же всю жизнь будешь мучиться угрызением совести. Любовь умирает, как скоро удовлетворится; честолюбию же нет пределов: его ничем не удовлетворишь.
      - Я не обладаю подобным ненасытным честолюбием, батюшка, - ответил Гарольд серьезно, - мне не знакома эта безграничная любовь к власти, которая кажется вполне естественной у тебя... Я не имею...
      - Семидесяти лет! - перебил старик, договаривая мысль сына. - В семьдесят лет каждый человек, познакомившийся с прелестью власти, будет говорить так, как говорю я, а верно каждый испытал на своем веку и любовь? Ты не честолюбив. Гарольд... ты еще не знаешь самого себя, или не имеешь ни малейшего понятия о честолюбии... Я предвижу впереди необходимую награду, ожидающую тебя, но не дерзаю, не могу назвать ее... Когда время положит эту награду на конник твоего меча, тогда скажи: "Я не честолюбив!"... Подумай и решайся.
      Гарольд долго думал и соображал, но решил не так, как хотел старый граф. Он не имел еще семидесяти лет, а награда была еще сокрыта в глубине гор, хотя гномы уже занимались ковкой золотого венца на своих подземных наковальнях.
      ГЛАВА VI
      Пока Гарольд обдумывал слова старого графа, Юдифь сидела на низкой скамейке у ног английской королевы* и слушала почтительно, но с тоской в душе, ее увещевания.
      Спальня королевы, так же как и кабинет короля, примыкала с одной стороны к молельне, а с другой к обширной прихожей; нижняя часть стен была оклеена обоями; пурпурный свет, проходящий через цветные стекла высокого и узкого окна в виде саксонской арки, озарял наклоненную голову королевы и разливал по ее бледным щекам яркий румянец. В данную минуту она вполне могла служить изображением молодой красоты, увядающей в расцвете.
      ---------------------------------------------------------
      * Супруга первых английских королей не носили титулов королев, а назывались Ladies of England, то есть госпожами; супругу короля Эдуарда нельзя было в свое время величать иначе, как Ediht the lady.
      ---------------------------------------------------------
      Королева говорила своей юной любимице:
      - Отчего ты колеблешься? Или ты воображаешь, что свет даст тебе счастье? Увы! Оно живет только одной надеждой и угасает с ней!
      Юдифь только вздохнула и склонила печально свою прекрасную головку.
      - А жизнь жрицы - надежда! - продолжала королева. - Жрица в этой надежде не знает настоящего, а живет в одном будущем, и ей слышится пение невидимых духов, какое слышал Дунстан при рождении Эдгара. Душа ее возносится высоко над землей к обителям Ведена.
      - А где носится сердце ее? - воскликнула Юдифь с глубокой тоской.
      Королева умолкла и положила с нежностью свою бледную руку на грудь молодой девушки.
      - Дитя! Оно не бьется суетными надеждами и мирскими желаниями, точно так, как мое, - сказала королева. - Мы вольны заключить всю нашу жизнь в душе и не слушаться сердца; тогда горе и радость исчезают для нас... Мы смотрим равнодушно на все земные бури... Знай, милая Юдифь: я сама испытала величие и падение; я проснулась в чертогах английской королевой, а солнце не успело закатиться за горы, как король уже сослал меня без всякого почета, без слова утешения во мрак вервельского храма. Отец мой, мать и братья были внезапно изгнаны, и горькие слезы мои лились не на грудь мужа.
      - Тогда, королева, - подхватила Юдифь, покраснев от гнева, - тогда, верно, в тебе заговорило сердце?
      - О, да, - произнесла невольно королева, сжимая руку девушки, - но душа взяла верх и подсказала мне:
      "Счастливы страждущие!", и я тогда обрадовалась этому испытанию, так как Воден испытывает только тех, кого любит.
      - Но все твои достойные и изгнанные родственники, эти храбрые витязи, которые возвели короля на престол? - Я утешилась мыслью, - ответила на это королева, - что моления мои за них будут угоднее Водену, долетая к нему не из царских чертогов... Да, дитя мое, я испытала почет и унижения и научила сердце смиряться безразлично в обеих этих крайностях.
      - Тебе дана нечеловеческая сила! - воскликнула Юдифь. - Я слышала, что ты с молодых своих лет была такой же кроткой и чуждой земных желаний и скорбей?
      Королева невольно взглянула на Юдифь. В глазах ее явилось сходство с ее отцом, признак души, привыкшей владеть своими чувствами. Более опытный наблюдатель, чем молодая девушка, задумался бы невольно над взглядом королевы и задался бы вопросом: не скрывалась ли под всем этим спокойствием затаенная страсть?
      - Юдифь, - проговорила королева с чуть заметной улыбкой, - есть мгновения, когда все то, что дышит, подчиняется общим стремлениям жизни человечества. В моей суетной молодости и я читала, размышляла и мечтала только об одних знаниях... Я бросила потом эти ребяческие мечты и призраки и если вспоминаю их, то только для того, чтобы озадачить школьника головоломными загадками науки... Но ведь я не за тем послала за тобой, дорогая Юдифь; еще раз умоляю тебя повиноваться воле нашего властелина и обречь свою молодость на служение храму.
      - Не могу и не смею... Это мне не по силам! - прошептала Юдифь, закрыв лицо руками.
      Королева взяла эти нежные руки ее и, посмотрев на бледное встревоженное личико, спросила печально:
      - Так ты не хочешь, милая? Сердце твое привязано к суетным мирским благам? И к мечтам о любви?
      - Вовсе нет, - отвечала уклончиво Юдифь, - но я дала уж слово не быть никогда жрицей.
      - Ты дала его Хильде?
      - Хильда, - отвечала ей с живостью Юдифь, - не дозволит мне этого! Ты знаешь ее твердость и ненависть...
      - К законам нашей веры? Да, это-то заставило меня приложить все старания, чтобы оградить тебя от этого влияния... Но ты дала, конечно, обещание Хильде?
      Юдифь не отвечала.
      - Кому ж ты обещала: женщине или мужчине? - пристала королева.
      Но прежде, чем Юдифь успела ей ответить, дверь прихожей отворилась: в нее вошел Гарольд. Быстрым спокойным взглядом окинул он двух женщин, и Юдифь вскочила с места; прекрасные глаза ее засверкали от радости.
      - Добрый день, сестра! - сказал граф королеве. - Я пришел к тебе в роли непрошеного гостя! Нищие и друиды не дают тебе времени беседовать с братом.
      - Это упрек, Гарольд?
      - Нет! - ответил он дружески, посмотрев на сестру с видимым состраданием. - Ты одна только искренна посреди лицемеров, окружающих трон, но ты и я расходимся в способах поклонения Создателю вселенной: я чту его по-своему!
      - По-своему, Гарольд? - спросила королева, качая головой, голосом, отзывавшимся гордостью и нежностью.
      - Да, как я научился от тебя же, Юдифь, когда я стал благоговеть перед делами греков и доблестных римлян и решил в душе поступать, как они.
      - Правда, правда! - созналась печально королева. - Я совратила душу, которая, быть может, нашла бы себе иные предметы подражания... Не улыбайся так недоверчиво, брат; поверь мне, что в житии убогого и смиренного нищего кроется больше мужества, чем в победах Цезаря и поражении Брута!
      - Все это может быть, - ответил ей Гарольд, - но из одного дуба вытачивается и дротик и костыль, и руки, недостойные владеть первым из них, владеют другим. Каждому предназначен его жизненный путь, и мой - давно уж избран... Но довольно об этом! Сообщи мне, сестра, о чем ты говорила с прекрасной Юдифью, что она так бледна и, видимо, встревожена? Берегись, сестра, превращать ее в жрицу! Если жрицу Альгиву отдали бы за Свена, он не скитался бы теперь, всеми отвергнутый, на далекой чужбине.
      - Гарольд, Гарольд! - воскликнула королева, пораженная его выходкой.
      - Но, - продолжал граф голосом, звучавшим красноречием взволнованной души, - мы не рвем свежих листьев для своих очагов, а жжем в них сухие. Незачем губить юность; пусть она мирно слушает звонкое пение птичек. Пар исходит от сочной зеленеющей ветки, брошенной в огонь; жгучие сожаления овладевают сердцем, отрезанным от мира в полном расцвете молодости.
      Королева ходила в волнении по комнате. Через некоторое время она указала Юдифи на молельню и проговорила с принужденным спокойствием:
      - Поди туда и стань смиренно на колени; умоли Водена, чтобы он просветил твой рассудок и дал тебе спокойствие... Я хочу на свободе поговорить с Гарольдом.
      Юдифь вошла в молельню. Королева смотрела с нежной лаской на девушку, склонявшую свою головку для усердной молитвы. Притворив плотно дверь, она подошла к брату и спросила его тихим, но ясным голосом:
      - Ты любишь эту девочку?
      - Сестра, - ответил ей задумчиво Гарольд, - я люблю ее, как мужчина способен любить женщину, то есть больше себя, но меньше тех целей, для которых дана нам наша земная жизнь!
      - О, свет, ничтожный свет! - воскликнула королева в сильном негодовании. - Ты вечно жаждешь счастья, но при первом внушении твоего честолюбия попираешь ногами дарованное счастье!.. Вы говорили мне, что я, ради величия и могущества вашего, должна быть женой короля Эдуарда... и обрекли меня жить вечно с человеком, который ненавидит меня от всей души...
      Королева замолкла и затем продолжала совершенно спокойно, как будто в ней соединялись два резко противоположных друг другу существа:
      - Я уже получила награду за покорность. Конечно, не от мира. Так и ты, Гарольд, сын Годвина, любишь эту девушку, и она тебя любит; вы могли бы быть счастливы, если бы счастье было возможно на земле; но, хотя Юдифь и высокого рода, у нее нет обширных и богатых поместий, нет родни, чтобы пополнить ею твои дружины!.. Она не может быть ступенью к достижению твоих тщеславных планов, и потому ты любишь ее только так, как мужчина способен любить женщину - менее своих целей!
      - Сестра, - ответил граф, - ты говоришь так же, как говорила со мной в былые годы, как женщина с душой, а не кукла, покрытая власяницей жрицы. Если ты будешь поддерживать меня, я женюсь на Юдифи, я отгорожу ее от суеверий Хильды и от могилы, в которую ее сведут живой!
      - Но отец наш... отец... с его железной волей?
      - Я не боюсь отца, а только - твоих друидов. Ты разве забыла, что Юдифь и я состоим в отдаленном родстве, при котором брак запрещается церковью?
      - Да, правда, - отвечала с испугом королева. - Прочь же и мысль об этом! Заклинаю тебя: вытесни эту мысль поскорее из сердца!..
      Королева поцеловала его ласково в лоб.
      - Опять исчезла женщина и появилась кукла! - проговорил Гарольд с глубокой досадой. - Ничего не поделаешь, я покоряюсь судьбе... Но наступит же день, когда представитель английского престола не будет раболепствовать перед упорными друидами, и тогда я, в награду за все мои услуги, упрошу короля, у которого будет биться живое сердце, испросить мне разрешение на мой брачный союз. Оставь же мне, сестра, хоть эту надежду и не губи Юдифь в расцвете ее жизни!
      Королева молчала, и Гарольд, считая это не совсем добрым знаком, пошел прямо к молельне и отворил ее дверь; но он невольно остановился в благоговении перед невинной девушкой, стоящей еще на коленях. Когда она привстала, он мог только сказать:
      - Сестра не будет более настаивать, Юдифь!
      - Я еще не давала этого обещания, - заметила ему поспешно королева.
      - А если бы и так, - добавил граф Гарольд, - то не забудь, Юдифь, что ты дала мне слово под ясным сводом неба, в самом древнем из храмов нашего милосердного всеобщего Отца!
      Сделав это внушение, он ушел торопливо из спальни королевы.
      ГЛАВА VII
      Гарольд вышел в прихожую. Ожидавшее тут собрание было немногочисленно по сравнению с толпой, которую мы встретим в приемной короля, так как сюда ходили исключительно избранные, просвещенные люди, а число их, конечно, не могло быть значительно в это далекое время. Сюда не приходили обманщики, стекавшиеся толпой к королю для того, чтобы воспользоваться его легковерием и расточительностью. Пять или шесть друидов, печальная вдова, скромное дарование и немощное горе - вот и все, что являлось в покои королевы.
      Взгляды всех обратились с любопытством на графа, когда он только вышел из спальни королевы; все дивились его пылающим щекам и суровому взгляду. Но всем, приходившим к королеве Юдифи, был дорог граф Гарольд; просвещенные люди уважали его за ум и за ученость, несмотря на его мнимое пренебрежение к некоторым достоинствам, а вдовы и сироты знали его за непримиримого врага всякой несправедливости.
      Среди этого мирного собрания в Гарольде пробудилась врожденная доброта его сердца, и он остановился, чтобы сказать мимоходом сочувственное слово каждому из присутствующих.
      Сойдя по наружной лестнице, - в эту эпоху даже в королевских дворцах все главные лестницы возводились снаружи, - Гарольд вышел в обширный двор, где сновало значительное число телохранителей. Войдя вновь во дворец, он пошел к особым покоям короля, окружающим зал, называемый иначе расписанной палатой и служивший Эдуарду опочивальней при торжественных случаях.
      Толпа уже наводнила обширную прихожую короля. Во всех углах сидели жрецы и пилигримы. Считая бесполезным терять время на этих ненавистных людей, граф прошел через толпу и был без замедления допущен к королю. Проводив его злобными завистливыми взглядами, жрецы стали шептаться.
      - Норманнские любимцы короля чтили, по крайней мере, наших богов!..
      - Да, - ответил на это замечание друид, - и если бы не разные важные обстоятельства, то я предпочел бы норманнов саксонцам.
      - Какие обстоятельства? - спросил молодой, честолюбивый друид.
      - Во-первых, - ответил с ударением друид, - норманны не умеют говорить на понятном для нас языке и, кажется, не любят духовного сословия. Другая же причина, - продолжал он лукаво, - заключается в том, что они люди скрытные и не любят вина! Прошу держать в руках человека, который не склонен к болтовне.
      - Да, это мудрено, - подтвердил коренастый друид с лоснящимся лицом.
      - Как может человек открыть свои погрешности, если не облегчить ему подобное сознание, - продолжал первый жрец. - Я успокоил многих за фляжкой вина, и не одно пожертвование досталось в пользу храма за приятельской пирушкой сметливого друида с заблудшими овцами. Это что? - обратился он к человеку, вошедшему в это время в прихожую, за которым мальчик нес легкий сундучок, накрытый полотном.
      - Отец, - ответил тот, - это просто сокровище, и казначей Гюголайн способен целый год коситься на меня: не любит он, злодей, выпускать из рук золото короля!
      При этом простодушном замечании мирянина друиды и присутствующие злобно взглянули на него, исподлобья, так как у всех и каждого было немало замыслов против кассы Гюголайна.
      - Сын Мамона! - воскликнул с озлоблением друид, - не думаешь ли ты, что наш добрый король дорожит побрякушками, уборами и прочим. Отправляйся-ка ты со своим вздорным товаром к Балдуину Фландрскому или к щеголю Тостигу, сыну Годвина.
      - Как бы не так! - сказал насмешливо торговец. - Что даст мне за сокровище неверующий Балдуин или тщеславный Тостиг!.. Да не смотрите же так сурово, отцы, а лучше постарайтесь приобрести эту редкость - это древнейшее изображение Ведена! Один почтенный друид купил его для меня в Висби за три тысячи фунтов серебра; а я прошу сверх их только пятьсот за хлопоты. Все окружили с завистью сундучок и торговца. Почти в ту же минуту раздался гневный голос, и рослый тан влетел в эту толпу жрецов, как сокол в стаю воронов.
      - Не думаешь ли ты, - кричал тан на наречии, обличавшем датчанина, что король будет тратить такой громадный куш, когда крепость, построенная Канутом при устье Гомбера, почти совсем в развалинах и нет в ней даже ратника, чтобы наблюдать за действиями норвежских кораблей?
      - Мой почтенный министр, - возразил торговец с приметной иронией, эти почтенные отцы объяснят тебе, что изображение Ведена лучше защитит от норвежцев, чем каменные крепости.
      - Защитит устье Гомбера лучше сильного войска?! - проговорил тан в раздумье.
      - Разумеется, - сказал друид, вступаясь за торговца. - Да ты разве не помнишь, что на достопамятном соборе тысяча четырнадцатого года поведено было положить оружие против твоих соотечественников и положиться на защиту Ведена? Стыдись, ты не достоин звания вождя королевских полков. Покайся же, сын мой, а иначе король узнает обо всем...
      - Волки в овечьей шкуре! - бормотал датчанин, отступая назад.
      Торговец улыбнулся.
      Но нам пора последовать за Гарольдом, ушедшим в кабинет короля.
      Войдя в этот покой, граф тотчас же увидел человека еще цветущей молодости, богато одетого, в вышитой гонне и с богато вызолоченным ятаганом; широкое и длинное платье, длинные усы и проколотые на коде знаки и ело показывали, что он был из числа ревнителей саксонской старины. Глаза графа сверкнули: он узнал в посетителе отца Альдиты, графа Альгара, сына Леофрика. Два вождя очень холодно раскланялись друг с другом.
      Противоположность между ними была разительна. Датское племя было вообще рослее саксонского, и хотя Гарольд во всех отношениях был чистый саксонец, но наследовал, как и все его братья, рост и железное сложение своих предков по матери, древних морских королей. Альгар же был невысок и казался тщедушным в сравнении с Гарольдом. Голубые глаза его были очень блестящи; губы всегда в движении; его длинные волосы имели очень яркий золотистый отлив, и его густые непокорные кудри противились прическе, бывшей в то время в моде; живость его движений, несколько резкий голос и торопливая речь были в резком контрасте с внешностью Гарольда, с его спокойным взглядом, кроткой величественной осанкой, с пышными волосами, спадавшими до плеч роскошной волной. Природа наделила того и другого умом и силой воли, но и в них проявлялась та же резкая разница.
      - Добро пожаловать, Гарольд, - проговорил король без привычной сонливости, взглянув на графа, будто на избавителя. - Почтенный наш Альгар обратился к нам с просьбой, которая потребует, конечно, размышления, хотя она проникнута стремлением к земным благам, чуждым его отцу, который раздает все свое достояние на пользу святых храмов, за что ему и будет заплачено сторицей.
      - Все это так, король мой, - заметил Альгар, - но нельзя не подумать о вещественных благах ради своих наследников и возможности следовать примеру моего достойного отца!.. Одним словом, Гарольд, - продолжал Альгар, обращаясь уже к графу, - вот в чем суть всего дела. Когда наш милостивый государь и король согласился принять управление Англией, ему в этом содействовали твой отец и мой; быв издавна врагами, они забыли распри для блага страны. С той поры твой отец прибавлял постепенно одно графство к другому, словно звено к звену; теперь почти вся Англия находится в руках его сыновей; мой же отец остался без земель и без денег. Когда ты был в отсутствии, король поручил мне управлять вашим графством, и, по всеобщим отзывам, я правил добросовестно. Твой отец возвратился, и хотя я бы мог (глаза его блеснули, и он непроизвольно взялся за ятаган) удержать графство силой оружия, но я отдал его без возражения, по воле короля. Я пришел теперь к моему государю и просил его указать мне земли, которые он может уделить в своей Англии мне, бывшему графу Эссекскому и сыну Леофрика, который проложил ему свободный путь к престолу... Король в ответ на это прочел мне наставление о суетности всех материальных благ, но ты не презираешь, как он, этих благ... Что же скажешь ты, граф, на желание Альгара?
      - Что подобная просьба совершенно законна, - ответил граф спокойно, но заявлена только не достаточно почтительно.
      - Тебе ли, подкреплявшему требования оружием, говорить о почтительности! - воскликнул граф Альгар - Тебе ли учить тех, чьи отцы были графами, когда твои еще пахали мирно землю?.. Чем был бы твой дед, Вольнот, без измены Стреона?
      Кровь бросилась в лицо надменному Гарольду при этом оскорблении в присутствии короля, который, несмотря на собственную слабость, любил, чтобы его таны проявляли бы силы друг против друга. Гарольд, несмотря на всю дерзость Альгара, ответил хладнокровно:
      - Сын Леофрика, мы живем в стране, где происхождение хотя и уважается, но не дает без помощи более веских прав, преимуществ ни в советах, ни на поле сражения. К чести нашей страны, люди в ней ценятся по достоинству, а не по тому, чем были когда-то наши предки. Так водится давно в нашей саксонской Англии, где предки мои по отцу могли быть и сеорлями, но то же повторяется у воинственных датчан, где предки мои по матери Гите сидели на престоле.
      - Да, тебе не мешает искать опоры в происхождении матери, - проговорил Альгар, кусая губы, - нам, саксонцам, нет дела до ваших северных королей, этих морских разбойников; ты владей богатыми доходными землями, но дай и мне получить то, что я заслужил.
      - Один только король, а не его слуга, властен давать награды, произнес Гарольд, отодвинувшись в сторону.
      Взглянув на Эдуарда, Альгар тотчас заметил, что король погружался в один из тех припадков сонливой задумчивости, в которых он искал, казалось, вдохновения в непредвиденных случаях. Он подошел к Гарольду и шепнул ему на ухо:
      - Нам не для чего ссориться, я каюсь в своей вспыльчивости... извини же меня! Отец твой человек чрезвычайно умный и ищет нашей дружбы. Послушай, дочь моя считается красавицей; сочетайся с ней браком и убеди короля дать мне под предлогом свадебного подарка графство, упразднившееся с изгнанием твоего брата Свена и разделившееся между множеством мелких танов, с которыми нетрудно будет справиться... Ну, что же? Ты колеблешься?
      - О, нет, я не колеблюсь, - ответил Гарольд, задетый за живое. - Хотя бы ты дал всю Мерцию в приданое Альдите, я не женился бы на дочери Альгара, не сделался бы зятем человека, который презирает мой род, унижаясь, между тем, перед моим могуществом.
      Лицо графа Альгара исказилось от злости. Не промолвив не слова, он подошел к королю Эдуарду, который посмотрел на него тупым сонливым взглядом.
      - Государь и король, - произнес он почтительно, - я высказал тебе свое желание по праву человека, сознающего справедливость своих требований и верящего в благодарность своего властителя? Три дня я буду ждать твоего решения, на четвертый же уеду. Да хранят боги твой королевский престол. Да соберут к тебе лучших твоих защитников - тех благородных танов, предки которых бились под знаменами Альфреда и Этельстана. Все шло хорошо в благословенной Англии, пока ноги датских королей не прикоснулись к почве ее.
      Когда Альгар вышел, король лениво встал и сказал на нормано-французском языке, на котором привык говорить с приближенными:
      - Возлюбленный мой друг, в каких пустых делах король осужден проводить свою жизнь, в то время когда важные и почти безотлагательные дела требуют неотступно моего попечения: там, в прихожей, ждет купец Эдмер, который принес мне сокровище, а этот забияка пристает ко мне со своим шакальим голосом и рысьими глазами и требует награды!.. Не хорошо, не хорошо... очень не хорошо!
      - Государь мой король, - возразил Гарольд, - мне, конечно, не следует давать тебе советы, но это изображение ценится слишком дорого, а берега наши слабо защищены и, вдобавок, в то время, когда датчане заявляют права на твое королевство... Потребуется с лишком три тысячи фунтов серебра на исправление одной лондонской и саутваркской стены.
      - Три тысячи фунтов! - возопил король. - Помилуй, Гарольд, ведь ты спятил! В казне моей найдется едва шесть тысяч фунтов, а кроме изображения, принесенного Эдмером, обещали еще зуб великой святой!
      Гарольд только вздохнул.
      - Не тревожься, король, - произнес он печально, - я позабочусь сам об обороне Лондона; благодаря тебе доходы мои велики, а потребности ограниченны. Теперь же я пришел испросить позволения мне уехать в мое графство. Подчиненные возмущаются моим долгим отсутствием; во время моего изгнания возникло много сильных злоупотреблений, и я обязан нравственно положить им конец.
      Король почти с испугом посмотрел на Гарольда; он был в эту минуту очень схож с ребенком, которому грозят оставить в неосвещенной комнате.
      - Нет, нет, я не могу отпустить тебя, брат! - ответил он поспешно. Ты один смиряешь этих строптивых танов и даешь мне свободно приносить жертвы Богу; к тому же отец твой... я не хочу остаться один с твоим отцом!.. Я не люблю его!
      - Отец мой уезжает по делам в свое графство, - заявил Гарольд с грустью, - и из нашего дома при тебе остается только наша Юдифь!
      Король побледнел при последних словах, которые вмещали упрек и утешение.
      - Королева Юдифь, - сказал он после недолгой паузы, - и кротка и добра; от нее не услышишь слова противоречия; она избрала себе в образец целомудренную Бренду, как и я, недостойный. Но, - продолжал король голосом, зазвучавшим против обыкновения каким-то сильным чувством, - можешь ли ты, Гарольд, человек вполне ратный, представить себе муку видеть перед собой смертельного врага, того, из-за которого целая жизнь борьбы и страданий превратилась в воспоминание, исполненное горечи и желчи?
      - Моя сестра - твой враг? - воскликнул граф Гарольд с живым негодованием. - Она, которая никогда не роптала на твое равнодушие и провела всю юность в молениях за тебя и твой царский престол?.. Государь, не во сне ли я слышу эту речь?
      - Не во сне, чадо плоти! - ответил король с глубокой досадой. - Сны дары эльфов и не посещают таких людей, как ты... Когда в цвете юности, меня силой заставили видеть перед собой молодость и красоту, и человеческие законы и голос природы твердили безотвязно: "Они принадлежат тебе!"... разве я не почувствовал, что борьба была внесена в мое уединение, что я кругом опутан светскими обольщениями и что враг человечества сторожит мою душу? Говорю тебе: вождь, ты не знаешь борьбы, которую я вынес; ты не одерживал тех побед, которые мне пришлось одержать... И ныне, когда борода моя уж совсем поседела и близость смерти заглушила во мне все былые страсти, могу ли я без горечи и без чувства стыда смотреть на живое воспоминание пережитой борьбы и искушений, дней, проведенных в мучительном воздержании от пищи, и ночей, посвященных бдению и молитвам?.. Тех дней, когда в лице женщины я видел сатану?..
      При этой тяжкой исповеди на лице Эдуарда разгорелся румянец; голос его дрожал и звучал страшной ненавистью. Гарольд смотрел в молчании на эту перемену; он понял, что ему разоблачили тайну, которая не раз сбивала его с толку, что Эдуард хотел стать выше человеческой преходящей любви, и обратил ее невольно в чувство ненависти, в воспоминание пытки.
      Через некоторое время король совладал с расходившейся бурей и произнес с величием:
      - Одни высшие силы должны были бы знать тайны семейной жизни... что я тебе сказал. Сорвалось у меня невольно с языка; сохрани это в сердце... Если нельзя уж иначе, так поезжай, Гарольд; приведи свое графство в надлежащий порядок, не забывай храмов и старайся вернуться поскорее ко мне... Ну, а что же ты скажешь насчет просьбы Альгара?