Сергей Булыга
      Глаголь добро
      (Слышно на масленицу от блаженного Юрья)
      В былые времена по нашим палестинам один лекарь ходил. А может, и не лекарь даже, а просто знахарь, шептун или совсем ведьмак какой. Времена были темные, непросвещенные; одни люди в нечистую силу верили, другие в нее превращались и творили безобразия. Но потом времена изменились, просветились, и колдовство само собой перевелось. А тогда... тот самый лекарь почитался наипервым ведьмаком. Но он был не опасный, а даже полезный, потому что свое дело крепко знал и характер имел примирительный. Если, скажем, на кого мутный глаз навели или спина отнялась, если змея укусила или же просто хозяйка заела - он такую болезнь в одночасье лечил. Но это, правда, многие умели. А он, лекарь наш, и бессловесную тварь ублажал. Вот перестанет наседка нестись, он ей кукиш покажет - здорова кура! А если кабанчику ухо почешет, так потом того зверя семерым не поднять. Или, скажем, девку замуж не берут, он против ветра плюнет, свистнет - и женихи в ворота ломятся, отбоя от них нет.
      Так что, сами понимаете, такому лекарю кругом почет и уважение. Но интерес к нему не в том, а в другом - в том, какие он речи водил...
      Э, да я вот что забыл! Было ему примерно... Да кто его знает - ведьмак есть ведьмак! Весь чернявый такой, как цыганская ночь. Мы его Шпаком [шпак - скворец (бел.)] прозвали - Шпак да Шпак. И он не обижался.
      - Да, - говорил, - я Шпак, я птица перелетная. Сегодня здесь, а завтра руками взмахну и улечу я в теплые заветные края.
      Но не улетал пока, медлил.
      И вот, бывало, придет и возьмется лечить. Расспросит, что да где болит, книгу из торбы достанет, раскроет, пошепчет и лечит. Мы его слабинку знали, и потому всегда интересуемся:
      - Что за книга такая? И правда ли, что в ней любые чудеса прописаны?
      Шпак тотчас обрадуется, про лечение забудет.
      - Правда, - говорит.
      Откроет и показывает:
      - Вот видишь, - говорит, - будто кто стоймя стоит, язык высунул? Эта буква "глаголь" называется. А эта, что на дом похожа, эта "добро". Они и есть главные буквы, от них все строится. А привез я эту книгу из теплых краев. Я ведь не здешний, я из страны Шамбалы приблудившись.
      И тут он всегда непременно замолчит, вроде бы как вспоминает. Тогда мы к нему:
      - А что это за страна такая?
      А он:
      - Сейчас покажу.
      Раскроет книгу и пошел чесать:
      - За Индейским царством, за Опоньским государством...
      И навалит такого, что за неделю потом не расчухаешь. В этой Шамбале ни зимы, ни лета, а всегда жниво, всегда сенокос, всегда масленица и все разом. Там лаптей никто не плетет, лапти сами на деревьях растут. Там молочные реки, там сметанные моря, там водка в колодцах. И бабы все ядреные и незамужние.
      Вздыхают мужики, а Шпак дальше городит:
      - Там мужики степенные, работящие, малопьющие, все на гармониях играть мастера. И плешивых нет; все сплошь кудрявые и обходительные.
      Бабы слушают, рты разинули.
      - Еще, еще! - просят.
      Да могли б и не просить, теперь Шпака и так до утра не остановишь. И заливает он про луга заливные, про леса земляничные, про дороги пуховые, про пороги парчовые...
      У него спросят:
      - А кабы нас туда, так взяли бы? Или там все кругом занято? Небось, как мухами усижено!
      Смеется Шпак:
      - Так у той Шамбалы конца и края нет. Там где ни станешь, везде середина!
      Тут у него давай просить:
      - Дай подержаться!
      Даст. Листаем книжечку, а там буковки ровными рядочками. И простые, и мудреные, и с заковыками. И такие все разные, и так много их - ну точно, как мы сами, люди непохожие, на земле вперемешку рассыпаны. И вот она, жизнь: рядом, открытая, а такая вся непонятная!
      Отдадим книжечку, он ее тотчас рукавом утрет, в торбу спрячет, шапку наденет - и к двери.
      А за леченье он ничего не брал. Ну, поест, ну, поспит, ну, одежду новую - не откажется. Если, конечно, старая на плечах не держится. А чтоб остаться там, корень пустить - тут ни в какую.
      - Я, - говорит, - Шпак, птица перелетная; мне летать на роду написано.
      И уж в какие сытые дома ни приглашали, все равно откажется.
      Говорят ему:
      - Куда ты идешь, босоногий? Зима на дворе, дороги заметенные. Оставайся, живи, мы тебе в красном углу постелим, мы тебя за отца родного почитать будем. Да и хворым и убогим такое удобней - всегда знать будут, где ты обретаешься.
      - Нет, - говорит, - не могу, не взыщите.
      И так он посмотрит, и так улыбнется, что никакой обиды, никакой досады не оставит.
      И - в двери...
      Ему что? Он взял да ушел. А нам каково? Смущается народ.
      И вот помаленьку-полегоньку стали Шпака все чаще к себе призывать. И не столько через хворь, сколько через интерес. Призовут и пристанут: читай да читай! А он никогда никому не откажет; сядет, книжку раскроет, читает...
      Что-де в той Шамбале из-под земли кругом криницы бьют. И кто в такой кринице умылся, тот умом просветлел, грамоту уразумел; слепой прозрел, рябой очистился, подневольный... только там подневольных нет, там такое слово и не слыхано.
      Нравится людишкам Шпакова книжка, они Шамбалу к своему житью примеряют - непорядок получается. Обидно, прямо скажем, непорядок. Ну чем они хуже других? Ничем! Вначале об этом на печках шептали, а после вслух заговорили. Везде, где попало. И на Шпака кивают - видал человек!
      Ну, а тот - хоть бы что. Ходит, лечит, читает. А не спросишь про книжку - не надо. Но так это он сегодня промолчал, а вчера ведь читал! С выражением.
      И вот за это выражение, за черные глаза, за чинный нрав, а больше за то, чего нам, мужикам, и вовек не понять, полюбила его Акулинья. А была та Акулинья до того видна, умна и работяща, что, как говорится, нигде не сказать и ничем не описать - все равно не поверят. Женихи за ней табунами ходили, а она за Шпака уцепилась. Проходу не дает, все просится:
      - Возьми меня замуж! Возьми, говорю!
      Вот до чего она ум потеряла! И это в те времена, когда до этого дела великая строгость была... Только ей все равно! Уцепилась и не отстает.
      - Возьми! Возьми! - кричит.
      Шпак и так. Шпак и этак. Я, мол, гол, неимущ, бродящ, неработящ... Не отступается! Тогда признался он:
      - Люба ты мне, ох как люба! Но не могу я. У меня в Шамбале есть супруга, при ней трое деток. Как же им без меня?
      Тогда Акулинья:
      - А ты просто возьми, и без замужа. Я за тобою ходить буду, досматривать, от холода скрывать, от голода кормить. Мне моя девичья честь ни к чему не нужна, мне бы только с тобой, а иначе помру.
      Подумал Шпак и отвечает:
      - Ладно, подожди маленько.
      А дело было на околице. Акулинья села ждать, а Шпак к ее родителю зашел. Там четверть выпили, поговорили, потом Шпак вышел и сказал:
      - А у тебя сваты сидят. От Рюхи Гладкого, - и внимательно так посмотрел.
      Акулинья глаза закатила, упала... а после румянец на обе щеки набежал и очнулась.
      - Спасибо, - сказала, - спасибо, - поднялась и ушла припеваючи.
      А через две недели свадьбу сгуляли. Жених с невестой счастливы, целуются, а гости Шпака прославляют, тот чинно восхваленья принимает. А потом в первый раз отказался он книжку читать - за шапку и в дверь.
      Отошел подальше, в лопухи упал, две ночи пролежал.
      Акулинье про то не сказали, а бабы ходили. Придут, постоят, платочками утрутся, молочка ему оставят, хлеба... Он ничего не брал. Лежал, молчал и головы не поднимал.
      Потом ушел. Решили - насовсем.
      Нет, появился! Ходит, лечит и книжку читает. И улыбается даже, только вот как-то... не скажу, чтоб очень весело.
      И тут прослышали про лекаря такие, которым это вовсе ни к чему. Прослышали и принялись ловить. Да только за него весь простой народец заступается: укрывает, упреждает...
      Одного раза упредить не успели. Взяли Шпака, в холодную замкнули, дали знать в губернию. Чтоб оттуда, значит, приехали, справедливо осудили и повесили.
      Шпак два дня сидел, губернию дожидался, а потом и говорит:
      - Дозвольте хоть воды напиться!
      Дозволили. А он в ковш сиганул и как и не было. Вот до чего ловкий был! Теперь таких не сыщешь, измельчал народ.
      А из губернии тем временем приехали, узнали, что да как, смикитили - не по зубам! Но разве кто в таком признается? И объявили за Шпакову голову награду в три тыщи ассигнаций, две коровы и один теленок, по столбам указ развесили, а сами на удачу не надеются. Но, главное, дело сделано. С них ведь тоже ихнее начальство будет спрашивать!
      Однако высшему начальству такие меры показались слабыми. Наслали солдат, инвалидную команду с вахмистром. А что команда сделает? В него стреляют, а он пули выплевывает. Его саблей рубить - сабля ломается. Заговоренный был, в Шамбале такое запросто.
      Шамбала, Шамбала! Совсем на той Шамбале ум потеряли. Спят и видят. А Шпак...
      Ему кругом беспримерное уважение, несказанный почет. Шпака от деревни до деревни на руках носят, в рот ему заглядывают, мух от него отгоняют.
      А только Шпак Шпаком и остался.
      - Мне почет, - говорит, - ни к чему, вы Шамбалу благодарите. Я же как лекарем был, так лекарем и буду.
      И точно: ходит в худом армячишке, в дырявых лаптишках; лишние зубы вырывает, недостающие ноги пришивает, мозги вправляет, языки подстригает...
      А народ тем временем прежних кумиров из красных углов повыносил и над каждым порогом, над каждым окном столярные плотники знаки режут: Глаголь и Добро - переплетенные, с вензелями, с кренделями.
      Шпак такое увидал и осерчал. Говорит:
      - Предрассудки, язычество! Вы бы лучше детишек ко мне привели, я б их грамоте выучил.
      Но старики отдавать ребятню запретили. Откуда же отрокам мудрость познать, коли они, седовласые, многажды в книгу глядели и ничего не узрели?!
      И тут слух: губернаторша при смерти! Помирает, и все тут. Губернские лекари с ног посбивались; все лекарства, все отвары испытали - ни жива и ни мертва. Ну хоть бы куда-нибудь стронулась, так нет - застряла промеж бытием и забвением.
      Узнав такое дело. Шпак заволновался, говорит:
      - Очень редкая болезнь, мне это крайне любопытно! - и шапку в охапку...
      Остановили его знающие люди:
      - Остерегись!
      Остерегся. Шапку снял, не пошел.
      А губернатор бился, бился - не супруг и не вдовец. Пятьдесят шесть дней крепился, а потом возрыдал, ударил себя в грудь по орденам и заперся на ключ. В секретном кабинете. Там еще три дня из угла в угол ходил... и затих.
      Потом как бухнулся в ноги пред царским портретом, взмолил:
      - Царь-государь! Позволь верному рабу твоему на три дня присяге изменить!
      Царь - портрет, значит - молчит. Тогда губернатор с другого конца:
      - А нельзя, так скажи, запрети! Не томи.
      И опять промолчал государь.
      Тогда губернатор, осмелев, верного человека призвал, обсказал, все как есть, поклялся клятвенно...
      Назавтра возвратился верный человек. И Шпак при нем. Тайным ходом прошли, к больной подступили. И губернатор там же. Как он Шпака увидел, так в ноги и кинулся, заплатанные валенки обнял и взмолился:
      - Любезный, спаси! Хоть туда, хоть сюда посодействуй!
      - Я, - отвечает Шпак, - могу только сюда.
      - Сделай милость!
      Шпак на лавочку сел, поморгал и спросил:
      - Отчего такое приключение?
      - Ума не приложу.
      - Ясно, - Шпак отвечает, - от феодальной жизни, значит.
      Феодальной! Вот так слово! Он, кстати, любил кудрявые словца. И губернатор промолчал; тоже, видно, как и мы, он ничего не понял.
      А Шпак тем временем книжку достал, но открывать не стал, а лишь пошептал-пошептал, а потом говорит:
      - Встань, красавица!
      И что ты думаешь? Зевнула губернаторша, а после потянулась... и, на губернатора не глядя, ушла по хозяйским делам.
      А губернатор Шпака за драные локти берет, в кабинет волочет. Там уже все приготовлено: мясо, рыба и чем запивать. В предостаточном числе. И тут же царь, портретом к стене отвернувшись.
      Сели, отметили. С глазу на глаз. И губернатор возьми да скажи:
      - Всем ты книжечку свою читал, почитай-ка и мне, непросвященному. Про Камбалу про эту.
      - Про Шамбалу, - поправил Шпак, но не обиделся.
      Книжку достал, пальцы послюнил, открыл и - понес! Все, как есть, ничего не утаивая. И так увлекся он, так разошелся, что ничего кругом не замечает.
      А губернатор привстал, в книжку глянул, смеется. Спросил:
      - Что за буква? - и перстом в книгу тычет.
      - "Г", глаголь, - Шпак отвечает. - Видишь, человек стоит, язык высунул? Оттого и глаголь, глаголит, значит. А это "Д", добро. Это главные буквы, от них все начинается.
      Посмотрел на него губернатор, подумал-подумал... и снова:
      - А это?
      - А это "Ж", жизнь, значит. Ибо сам видишь, какая она вся заковыристая.
      Разволновался губернатор, походил, к столу вернулся, два стакана дерябнул, без вилки закусил - и опять за науку:
      - Это как понимать?
      - Это "Ш".
      - Почему?
      - Потому что шибеница это. Или, по вашему, виселица.
      - Нет, - говорит губернатор, а сам кровью наливается. - Это не "Ш", "П", покой, значит. Вот повесят тебя, успокоишься, - и закричал: - Да! Повесят тебя, шарлатана! Будешь знать, как морочить народ! Будешь знать! и затопал ногами.
      Книжку отнял, на обложке прочитал: "О воспитательном значении телесных наказаний".
      Задумался царев наместник. Потом говорит:
      - Ну вот, видишь, о чем книги пишут?! А ты: Шамбала, Шамбала! Где твоя Шамбала?!
      - За морем, за Индейским царством, за Опоньским государством.
      Губернатор секретную карту - от генерального штаба - по закускам расстелил и вопрошает:
      - Где? Показывай!
      А Шпак ему в ответ:
      - Эта бумага плохая, обманная.
      - А тебе почем знать? Ты ж неграмотный!
      - Это я по-вашему неграмотный, - Шпак говорит. - А если взять по совести, так ничего-то вы не понимаете! Смотрите в книгу, а видите что? Оттого и разор по державе, позор! - и посмотрел, и прищурился, и...
      Губернатор вскочил, закричал:
      - Уходи! Уходи! - а после книжку подхватил, скорее в печку бросил.
      Буковки в огне зашевелились, задрожали, заплясали... Губернатор и обмер; ни жив и ни мертв. Насилу его коньяком откачали.
      А Шпак ушел, не тронули. Ушел и опять лечить стал. Хорошо лечил, лучше прежнего. Но только, бывало, за речи возьмется, без книжки уже, так смеется народ.
      И обиделся Шпак, замолчал. Но и в Шамбалу не улетел. И хоть не верили уже, а все равно боялись - мало ли. Тем более, что одна дряхлая и вещая старуха объяснила:
      - Ему без книги той дороги не найти, потому и остался.
      Поверили.
      А губернатора ближайшею зимой в отставку попросили. Справляться перестал! Как ему бумагу на подпись поднесут, так он ее по три дня держит и все смотрит, смотрит... норовит созерцаньем истинный смысл начертанного найти. Смотрит да и приговаривает:
      - Шамбала, Шамбала, Шамбала...