20 апреля, когда бурлил уже весь город и волнения начали раскатываться по стране, у военного министра Гучкова на Мойке собрались главнокомандующий армией генерал Алексеев, командующий Петроградским военным округом генерал Корнилов и командующий Черноморским флотом вице-адмирал Колчак. Алексеев сообщил, что армия ненадежна, Корнилов подтвердил - против правительства демонстрируют части столичного гарнизона. Корнилов предложил единственное решение - применить силу против застоявшихся в городе и обалдевших от непрерывных митингов и демонстраций резервных частей. Если вывести их из города и заменить частями более надежными, есть надежда удержать ситуацию в руках.
      Колчак, доложивший, что Черноморский флот остается еще нормальной воинской единицей, сказал, что рассчитывать на сохранение такого положения наивно. Следует учитывать к тому же рост малороссийского национализма и стремление отдельных прохвостов захватить Севастополь и флот как символ величия Украины.
      Гучков пытался спорить, Алексеев и Корнилов, лучше понимавшие ситуацию в стране, были настроены мрачно. Яростный Корнилов еще надеялся одолеть ситуацию с помощью нагайки. Он рассчитывал организовать отборные части, чтобы разогнать агитаторов.
      После этой встречи правительство Милюкова подало в отставку, Гучков отдал пост военного министра социалисту Керенскому, в правительство вошли и другие социалисты. Корнилов и его сторонники в армии стали готовить мятеж, понимая, что путь, по которому идет Россия, смертельно опасен. Колчак же стал собираться в Севастополь. Он понял, что планы победы в войне провалены его же собственными начальниками. С этого момента он как бы потерял внутренний стержень - сочетание надежды и гордыни. Коле Беккеру он сказал:
      - Я не верю больше в возможность удержать в руках флот. Он неминуемо разложится. Тогда тысячи матросов - канониров, сигнальщиков, кочегаров, электриков - совокупность морских специалистов, в единении с дредноутом или эсминцем представляющих грандиозную силу XX века, - превратятся за считанные дни в стадо анархистов, в неуправляемую массу избалованных волей бесплатно жрать, бесплатно одеваться, насиловать и грабить преступников. Они разбегутся по всей России, но не для того, чтобы найти себе место в поле или у станка - они годами, не имея и не желая иного занятия, будут вмешиваться в судьбы сражений, они будут шумны, жестоки и грозны по отношению к слабому, но трусливы и ненадежны при столкновении с сильным. Они будут дурны как организованные воинские силы, но в то же время они станут преторианцами революции, так как не будет им равных в дворцовых переворотах грядущей гражданской войны, в восстаниях и мятежах, в грабежах и набегах.
      Коля Беккер сопровождал адмирала в Петроград и присутствовал при некоторых переговорах как его адъютант. Слабость, которую питал Александр Васильевич к Коле, несмотря на предостережения начальника контрразведки полковника Баренца, основывалась не только на уме и умении вести себя в сложных обстоятельствах, что Коля уже доказал своему патрону в первые дни революции, но и на убеждении адмирала, что настоящих помощников можно отыскать лишь самому, случайно - в ином случае ты обречен на то, чтобы благоволить к ставленнику какой-нибудь клики и никогда не доверять ему до конца. В своем штабе Колчак более всего доверял молодым адъютантам Берестову и Свиридову.
      - Я не Бонапарт, - откровенничал Колчак, сидя в купе пульмановского вагона, что не спеша вез их с Колей на юг по зеленеющим украинским увалам, кое-где подсвеченным свежей белизной хаток и указательными знаками тополей. - Бонапарт сам стремился вырвать власть. Я равнодушен к власти, но остаюсь человеком долга. Я жду, когда меня призовет история. Это мой недостаток. Я могу упустить шанс.
      - Я полагаю, что вы самый деятельный человек, которого мне приходилось встречать, - сказал Коля.
      - Ты встречал еще слишком мало выдающихся людей. И если Господь сбережет тебя во время той страшной войны, что надвигается на нашу страну, ты еще многих увидишь так же близко, как меня. Только меня среди них не будет...
      - А вы?
      - Неумный вопрос. Я проиграю. А в наступающей игре ставка - только жизнь.
      - Вы были у мадам Персонье?
      - Я не верю ей, - сказал Колчак, и Коле стало ясно, что отважный полярный путешественник и почти завоеватель Стамбула все же тайком посетил известную петербургскую гадалку.
      Покачиваясь на рессорах в мирном и таком домашнем купе, за столиком, где стояла бутылка хорошего коньяка и икра в серебряном ковшике, а булочки еще были свежие, глядя на этого взбудораженного и неуверенного в себе человека, Коля подумал - твоя карта уже бита, вице-адмирал, никогда тебе не стать полным адмиралом... никогда не стоять на командном мостике. Не сегодня завтра тебя сковырнет совет, ты уже знаешь об этом и ищешь пути бегства. Тебе не Стамбул сейчас нужен, а нора, где укрыться.
      Угадывая многое в других людях, Коля обладал лишь умением угадывать плохое, мелкое, словно более крупные, широкие качества души и характера были неразличимы для его взгляда. Потому представление, которое составлял себе Коля о собеседнике, было крайне точно в негативных мелочах, но никак не подтверждалось в большом.
      - Мне предлагают командировку в САСШ, - продолжал между тем адмирал. Как консультанта по минному делу. Как ты знаешь, я в этом смыслю. Я полагаю, что американцам я нужен как черная лошадка в будущей политической борьбе за Россию, а мое родное Временное правительство готово и даже жаждет меня отпустить, чтоб не создавать конфликтов на Черном море. Вместо меня они быстро назначат либерала Немитца и в результате собственными руками погубят флот как боевую единицу!
      - А я? - спросил Коля.
      - Ты? - Адмирал вдруг задумался о судьбе Коли или сделал вид, что этот вопрос лишь сейчас пришел ему в голову. - Взять тебя в САСШ я не могу, потому что к этому нет никаких оснований. Еду я как частное лицо, и мне не положена свита. Но я был бы рад, если бы ты остался в Севастополе.
      - В качестве кого?
      - В качестве моих глаз и ушей, - сказал адмирал, наливая твердой рукой в металлические стопки себе и Коле. - Мы не знаем, как повернется судьба и призовет ли она меня сюда снова. Но пока человек живет, он надеется. И я надеюсь. И хотел бы, чтобы ты делил со мной эту надежду.
      - Но вы же сами говорите, что флот скоро рассыплется.
      - Скоро, но не сразу. И в какой форме это произойдет - не знаю. Ты, конечно, можешь сегодня же выйти в запас, и я подпишу тебе все нужные бумаги. Но подумай хорошенько - еще вчера ты был лишь прапорщиком береговой артиллерии из вольноопределяющихся. Сегодня ты - лейтенант флота и в этой суматохе вряд ли кому придет в голову внимательно проверять твое происхождение.
      - А Баренц?
      - Полковник Баренц знает не только о тебе - обо мне и многих сильных мира сего. Но излишнее знание в периоды революций - самая опасная роскошь. Но тебя он не тронет.
      - Пока вы здесь.
      - До моего отъезда мы сообразим тебе, мой юный друг, следующий чин. Старший лейтенант флота равен капитану в армии - что бы ни случилось с нашей страной, такой чин дает тебе некий иммунитет.
      - Или приближает меня к веревке.
      - Коля, ты слишком осторожен. Но я ни на чем не настаиваю. Я мог бы сделать тебя капитаном второго ранга, но ты еще так молод, тебя принимали бы за ряженого.
      Колчак улыбнулся, не разжимая губ.
      В его последних словах не было желания обидеть, только констатация факта.
      - Я подумаю.
      - Тебе дается время до прибытия в Симферополь, - сказал Колчак. Боюсь, что события будут развиваться там с такой скоростью, что неизвестно уеду ли я сам или меня вышвырнут.
      - Что вы говорите, Александр Васильевич!
      - Страна катится к хаосу. Выпьем за то, чтобы нас миновала чаша сия и чтобы мы с тобой мирно умерли от старости.
      ***
      Колчак с Беккером вернулись в Севастополь 25 апреля. Скоро состоялось делегатское собрание в цирке Труцци, и Колчак держал там речь. Цирк был полон черными бушлатами. Солдаты - серая масса шинелей - держались как бы на втором плане, уступая в Севастополе первенствующее место морякам.
      Колчак был откровенен и резок. Он понимал, что хуже всего, если в век газет и радиотелеграфа его уличат во лжи.
      - Армия устала и потеряла интерес к войне, - говорил Александр Васильевич.
      Зал ответил на эти слова вздохом, согласился - воевать уже не хотел никто. И Коля, который сидел в первом ряду, понял, что даже за те немногие дни, что Колчак отсутствовал в городе, его власть над черной толпой резко ослабла.
      - Быть может, - говорил Колчак, - ни в одной части не сказалось так отсутствие дисциплины, как на Балтике. Реформировать начали необдуманно. Флота на Балтике, к сожалению, не существует.
      Коле хотелось встать и уйти - уйти и никогда не встречаться больше с адмиралом, на котором видна была несмываемая печать поражения. Но как ни странно, его удерживало здесь обещание Колчака оформить документы на получение им чина старшего лейтенанта. Если бы Колю попросили объяснить, что толкает его оставаться в Севастополе ради лишней звездочки, которую не сегодня завтра отменят, Коля ответить бы не сумел. Была в том и доля русского "авось обойдется", и тщеславия - в двадцать два года стать старшим лейтенантом флота...
      - Может быть, то, что я сказал, - заканчивал между тем свою речь Колчак, - заставит вас проникнуться сознанием, что если мы не оставим партийных споров, то погибнем... Если мое сегодняшнее тягостное сообщение заставит вас поговорить с теми солдатами и матросами, которые с вами в ротах и на судах, дабы помочь спасению Родины, я буду считать свою задачу выполненной.
      Когда за кулисами к Колчаку подошел городской голова Еранцев с поздравлениями по поводу великолепной речи, Колчак отмахнулся:
      - Бисер перед свиньями, - сказал он. - В лучшем случае отсрочка на несколько дней.
      - Мы сможем удержать их в узде, - сказал Еранцев.
      - Вы бы посмотрели им в глаза, - возразил Колчак. - Они меня уже не любят.
      Колчак был прав. Его выступление в цирке Труцци было пирровой победой. Несмотря на то, что команды основных линкоров и полуэкипаж приняли громогласные постановления о поддержке адмирала и командования, в которых кипела скупая матросская слеза, обещание мира и свободы было соблазнительней. "Екатерину Великую", на которой держал флаг адмирал, переименовали в "Свободную Россию".
      С начала мая Колчак вступал во все более острый конфликт с севастопольским советом. Ставший старшим лейтенантом Беккер видел, как падает популярность адмирала на флоте, но Колчак, все более озлясь, как бы нарочно вызывал на себя огонь.
      17 мая в Севастополь был вынужден приехать военный министр Керенский, который пытался очаровать и матросов, и офицерство, не преуспел ни в том, ни в другом, но вызвал лишь новую вспышку возмущения против Колчака. 5 июня грандиозный митинг в Севастополе выказал недоверие командующему флотом. Митинговали круглые сутки. Было принято постановление о сдаче офицерами личного оружия и отправлена депутация к Колчаку с требованием, чтобы и он подчинился решению масс.
      Коля как раз был у Александра Васильевича, в тот день мрачного и злого. В каюте находился и контр-адмирал Лукин, которого совет и делегатское собрание назначали новым командующим флотом.
      Тогда и заявилась комиссия с требованием сдать оружие.
      Комиссия была разномастная, в ней состояли прапорщики, матросы и даже телеграфист - все страшно возбужденные и поддерживавшие свою решимость некой совместной ритуальной ненавистью к адмиралу.
      Колчак выслушал слишком громкое, считанное с бумажки постановление. Он был спокоен.
      Он снял со стены свою георгиевскую саблю. Не вынимая ее из ножен, он двинулся к группе революционеров, стоявших в дверях. Прапорщик Легвольд протянул руку, намереваясь взять саблю.
      - Погодите, - сказал адмирал мирно. - Следуйте за мной.
      Комиссия послушно пошла за адмиралом на верхнюю палубу.
      Там стояли группами матросы - в стороне несколько офицеров. "Свободная Россия" была настроена нейтрально.
      Адмирал подошел к борту. К нему были обращены сотни глаз.
      - Слушайте мой приказ, - сказал он высоким голосом. - Во избежание дальнейших насилий над офицерами и подчиняясь постановлению делегатов флота, я предлагаю офицерам добровольно сдать свое оружие, себя также лишаю оружия...
      Он сделал паузу. Было тихо так, что ленивые удары небольших волн в борт линкора казались громкими. Кричали чайки - потом и они смолкли, будто подчинились торжественности минуты.
      - Я отдаю мое оружие морю! - воскликнул адмирал.
      Он выхватил саблю из ножен, поцеловал ее клинок и широким жестом кинул ее за борт.
      Палуба ахнула - это была реакция не только на вызывающий поступок адмирала, но в нем выразилась и жалость к сабле - такой красивой, дорогой, георгиевской сабле, сделанной на заказ златоустовским мастером. И этот жест уже к вечеру стал известен последнему мальчишке в Севастополе, а завтра всей России. "Вы слышали, как адмирал Колчак бросил в море свое георгиевское оружие?"...
      Колчак резко обернулся к маленькой кучке только что очень уверенных в себе людей. Он победил комиссаров, понимая, что слаб для открытого возмущения.
      Повернувшись как на параде, Колчак пошел к трапу - каблуки зацокали по ступенькам.
      Коля Беккер, спеша, прежде чем спадет колдовство момента, отстегнул от портупеи кортик и побежал к борту.
      - Лейтенант, вы куда? - крикнул вслед опомнившийся Легвольд.
      Но Беккер уже успел выкинуть свой кортик за борт и смотрел, как он косо и четко, не подняв и капли, рыбкой вошел в воду.
      Жест Беккера вернул всех к действительности.
      Коля хотел уйти следом за адмиралом, но его остановил один из членов комиссии, человек немолодой и очень громогласный:
      - Молодой человек, вам велели сдать оружие, а не передать рыбам. То, что дозволено Юпитеру, категорически воспрещено телятам.
      Кто-то в комиссии засмеялся - с облегчением. Самое неприятное было позади.
      Коля побежал следом за адмиралом.
      Он догнал его в каюте, куда, не подумавши, ворвался без стука.
      Адмирал сидел в кресле, погрузив голову в ладони.
      - Кто? - вскинулся он. - Кто еще?
      - Это я, - сказал Коля. - Я тоже кинул кортик!
      - Ну и дурак, - ответил адмирал Колчак.
      Коля сразу осекся. Словно набежал на стену.
      - Чего стоите? - грубо спросил Колчак. - Вы свободны, прапорщик! Кончено. Все кончено, а вы тут, видите, раскидались кортиками. Вы на него и права не имеете...
      - Но ведь вы...
      - Когда это делаю я - я совершаю точно выверенный акт, которому суждено войти в историю. И это уже вошло в историю. Когда же это совершаете вы, вы пародируете мой исторический акт. Неужели вам надо объяснять элементарные вещи?
      Коля вернулся домой подавленный и разбитый, словно весь день таскал камни.
      Раиса была дома, она стала собирать обед, а ее сын закидал вопросами.
      - Дядя, а дядя, где твой ножик? Ты его потерял?
      - И в самом деле! - сказала Раиса.
      Коля только тут спохватился - что он наделал! Кортик был особенный, заказной, дорогой - его купила ему на день рождения Раиса - заплатила тридцать пять рублей - это при ее небольших средствах! Раиса последние дни тешила себя надеждой на то, что Коля на ней женится. Даже перестала принимать своего поклонника Елисея Мученика, когда тот приезжал в Севастополь по революционным делам.
      - Нас разоружали, - сказал Коля. - Даже у адмирала отобрали саблю.
      Одна была надежда, что никто не прибежит завтра к Раисе, не сообщит, что он кинул кортик вслед за адмиралом, хотя никто его за руку не тянул мог бы спрятать дома, как все офицеры.
      - Как же так! Как же так! - закудахтала Раиса. - Чего же ты не сказал, что это мой подарок?
      Раиса была так расстроена крайностями революции, что плакала весь вечер. И тогда Коля понял, что пора подумывать о другой квартире, хоть он и привязался к Раисе Федотовне и ее мальчишке.
      Но на следующий день Колчак вызвал к себе Колю и принял его с глазу на глаз.
      - Слушайте меня внимательно, - сказал он. - Я уезжаю. Когда вернусь, не знаю, но точно вернусь. И надеюсь, что мое возвращение сыграет некоторую роль в истории нашей отчизны. Я не могу пригласить вас с собой в Америку, но обращаюсь к вам с просьбой остаться здесь в штабе моими глазами и ушами. Вопрос стоит не только в вашей преданности, но и в том, что вы умный человек, вы увидите то, что пройдет мимо внимания Баренца или Свиридова...
      Так, отметил про себя Коля, теперь мы знаем, кого он оставляет здесь помимо меня.
      - Я оставлю вам адрес, по которому можно будет сообщать мне, что вы сочтете нужным. Когда вы мне понадобитесь, я вам сообщу об этом через доверенного человека, который скажет вам, что пришла посылка от тети из Одессы, надо ехать получить ее. Пока что прошу вас об одном - берегите себя, не ввязывайтесь в авантюры, постарайтесь быть угодным правительству - будьте мудрым и осторожным, как змей. Обязательно зайдите к полковнику Баренцу и получите от него пакет. Прощайте, мой молодой друг.
      Они обнялись. От адмирала пахло хорошими мужскими духами и помадой для волос.
      Затем Коля прошел к начальнику контрразведки полковнику Баренцу, которого он недолюбливал, зная, что именно полковнику Колчак давал указание проверить его прошлое.
      Баренц передал Коле небольшой пакет.
      Дома Коля обнаружил, что в нем - три тысячи рублей пятирублевками. На расходы из особого адмиральского фонда.
      Колчак уехал из Севастополя на следующий день. Коля провожал его на станции. Было много народу, хоть адмирал того не хотел. Пришли даже делегации матросов от кораблей - самая большая от "Свободной России".
      Из Петрограда, почти не задерживаясь, Колчак отплыл в Америку, где пробыл больше года.
      ***
      - Андрюша, - сказал Ахмет доверительно, - ты своей археологией-мархеологией, пожалуйста, подальше от моего отряда занимайся. Мои аскеры тебя не поймут. Для них ты или осквернитель могил, или искатель клада. Первого они зарежут как мерзавца, второго, чтобы завладеть его богатствами. Не знаю, какой вид смерти тебе приятнее.
      - Ты же знаешь, что я ничего не нашел и даже не ищу - мне просто нравится копаться в земле.
      - Это меня очень беспокоит, Андрюша. Нормальный человек в земле не копается. Значит, ты ненормальный.
      Андрей послушался Ахмета и перенес свои археологические раскопки подальше от лагеря, куда аскеры не заходили - на безводный пустырь за Ласточкиным гнездом. Там над морем он в своих прогулках нашел фундамент небольшого строения и остатки стен из тщательно подогнанных плит, скрытых колючим кустарником, который надежно скрывал Андрея от случайного взгляда со стороны дороги.
      Копать было трудно - порода внутри стен часовни, как окрестил свой археологический памятник Андрей, представляла собой спекшийся сплав из песка, камней и черепицы, а орудия Андрея были первобытными - кирка, лопатка и широкий рыбацкий нож. Неподалеку от часовни Андрей отыскал нечто вроде собачьей конуры, видно, осенью там прятался сторож виноградника. Раздобыв кошму, Андрей зачастую не возвращался в убежище к аскерам, а ночевал возле своих раскопок.
      Несмотря на неуверенность в будущем и непрочность сегодняшнего дня, на непривычное одиночество, на царивший вокруг разброд, Андрей был необыкновенно счастлив. Ощущение счастья происходило от непривычного, но понятного чувства радости человека, который нашел свое жизненное занятие, прикосновение к которому необходимо как любовь, как еда. Другому человеку недоступно счастье от возможности копаться в ссохшейся земле, доставать ржавые железки и замирать в глубинном восторге перед возможностью превращения округлого края керамики в целый, сохранившийся сосуд.
      Как находка спутника жизни, так и находка собственной работы - явление, к сожалению, редкое. Существуют семьи, которые скреплены обычаем, привычкой, обязанностями, терпением. Куда реже встречаются семьи, в которых обстоятельства и время превратили обязанность в радость, подчинение обстоятельствам в кажущуюся свободу выбора. Это как бы благоприобретенное, заработанное десятилетиями счастье. То же происходит и с трудом. В большинстве случаев люди терпят свой труд, ожидая момента пенсии как освобождения от рабства. Но совсем редко, и в человеческих союзах, и в отношении человека с работой, стороны совпадают, как половинки разорванной пополам открытки.
      Вологодская экспедиция была лишь подготовкой Андрея к встрече с возлюбленным трудом. Там было интересно, но сам процесс раскопок еще не овладевал Андреем, как состояние, близкое к экстазу. Главное произошло весной, в Крыму. Видно, к тому моменту и завершился процесс его духовного созревания.
      Андрей рано утром просыпался в кособокой хижине, под жесткой кошмой. Волосы были влажными от росы, ложе из прошлогодней соломы было колючим и пахло гнилью.
      Еще не открыв глаз, Андрей начинал думать о работе. Не о Лидочке, не о судьбах России. Он представлял себе, что его ждет раскоп, что сегодня случится невероятная находка: допустим, греческая статуя, надпись с именами местных властителей. Пожалуй, нет другого занятия на свете, цель которого заключалась бы в том, чтобы отыскать Неизвестное. Любой ученый, практик, может либо словами описать желаемый результат, либо изобразить его визуально. Но археолог мечтает о том, чего сам не знает. Все величайшие открытия в археологии заключаются именно в этом.
      Раскапывая гробницы фараонов, Картер не мог знать и даже не осмеливался мечтать о том, как выглядит посмертная маска Тутанхамона либо украшения на его мумии. Представлял ли себе Шлиман, отправляясь на поиски Трои, что отыщет драгоценности, которыми он украсит свою прекрасную Елену? Половина настоящих археологов бросила бы свое занятие, если б они знали точно, где и что найдут.
      Ранее труд археолога был малозаметен и близок к преступлению, ибо археологи были грабителями могил по заказам вельмож, увлекающихся античностью. Теперь же существуют колоссальные институты и экспедиции, масса справочников и правил, определяющих труд археолога - но в самом-то деле ничего не изменилось! Археолог - тот же авантюрист, гробокопатель, грабитель, охотник за сокровищами, но теперь он совмещает в одном лице и наемного грабителя, и вельможу, потому что награбленное у вечности он волочит к себе - в музей, в институт, в сокровищницу. И не поддавайтесь обману, когда услышите горячие речи археологов, что их волнуют лишь типы стеклянных бус либо особенности орнамента ночных горшков дьяковской культуры. Чушь все это - поглядите в глаза археологу, когда под его рукой в породе сверкнула золотая пуговица королевского одеяния... или палец античной статуи.
      Нет, не деньги и не денежная стоимость предметов волнуют археолога. Разумеется, он не лишен определенного тщеславия и с интересом и удовлетворением читает в газете бойкий репортаж о его находке, в котором сообщается, что вазе, найденной им, и цены нет, а нечто подобное было продано на аукционе Сотби за два миллиона долларов. Но это вторичное. Главный момент в жизни - кульминация его любви к археологии миновала куда раньше - в тот момент, когда Нечто еще Неведомое, но Невероятное показалось из-под земли.
      Ах, думают непосвященные - какой неинтересный труд! Все время в пыли, все время согбенный, вдали от благ курортной цивилизации. Жара и жажда, пыльные бури и проливные дожди...
      Археологи сами распускают подобные бредни о своих несчастьях. Говорить о климатических неудобствах для археолога - все равно, что утверждать, якобы пираты вели неподвижный образ жизни, будучи ограничены в движениях тесными бортами своего кораблика. И какой человек пойдет в пираты, если там так скучно, неделя за неделей тянется однообразное плавание - только волны вокруг и солонина на обед! И все это ради нескольких часов боя, который может и не принести добычи!
      Андрей блаженно потягивался на своем неудобном ложе, радовался тому, какой сухой и теплый выдался май в Крыму. Потом спускался вниз, к морю, чтобы совершить утреннее омовение, завтракал куском сыра и лепешкой, а различные мысли одаривали его своим посещением. Разумеется, он помнил о том, что ждет Лиду, и ходил к заветному платану. Как-то его посетила мысль, что Лида ошиблась и появится только осенью. Может быть, самому проплыть еще полгода?
      И тут же Андрей отмахнулся от таких мыслей. Это значит - пропустить целый сезон раскопок! Осенью особо не поработаешь. Нет уж, лучше мы подождем Лидочку с пользой для дела.
      Андрей не был по-настоящему профессиональным археологом - впрочем, много ли их было тогда в России, да и во всем мире? Кое-чего он насмотрелся в экспедиции и узнал на семинарах профессора Авдеева. Так что он предпринял некоторые меры для того, чтобы его раскопки не показались коллегам варварскими. Для этого он на толстой слоновой бумаге, наклеенной на кусок картона, изобразил план своей часовни в масштабе 1: 10. Затем Андрей разделил его на квадраты и начал планомерно снимать слои земли. Правда, практически сделать этого он не сумел, потому что в западном углу часовни находок встречалось много, а у противоположной стенки - ничего, ровным счетом ничего. Будь у Андрея хоть один рабочий, он бы приказал ему выгрести землю из пустого угла ради того, чтобы опускаться в прошлое последовательно, но рабочего не было, а самому копать впустую плотный грунт не хотелось.
      9 мая Андрей проснулся в предчувствии особенного счастливого открытия. Его не смутило даже то, что от съестных припасов остался всего огрызок лепешки. Но солнце грело замечательно, работа захватила его, и он забыл о голоде.
      Примерно в десять утра пришлось отложить кирку и взять в руки нож, потому что изменившийся цвет породы подсказал, что близко лежит некий металлический предмет.
      Андрей принялся соскабливать с темного пятна светлую землю. Было еще не жарко, Андрей работал обнаженным по пояс и успел загореть, как местный рыбак. Из-за сильного загара волосы выгорели и казались светлее кожи лица, а зубы белели, как у негра. Нечто крупное загородило солнце. - Что мы видим! послышался самоуверенный утробный баритон. - Мы видим жалких кладоискателей, которые и не подозревают, что здесь уже побывал в конце прошлого века граф Уваров, а также Крестинский с компанией.
      Андрей вскочил, не выпуская ножа, но не смог разглядеть визитера или визитеров, потому что они стояли спинами к солнцу.
      - Эй, юноша, с ножиком осторожнее! - раздался другой голос. Молодой, с кавказским акцентом.
      Андрей отступил и приставил ладонь ко лбу. Теперь он мог разглядеть, что в гости к нему пожаловал не Вревский, чего Андрей всегда опасался, а компания дам и барышень, в которой было лишь двое мужчин. Обладатель кавказского акцента был в форме поручика, у него было крупное восточного типа лицо с тяжелым носом, черные кудри выбивались из-под фуражки.
      Баритон принадлежал профессору Авдееву, бывшему покровителю и наставнику Андрея по Московскому университету.
      Княгиня Ольга узнала Андрея и всплеснула руками:
      - Берестов! Андрюша! Блудный сын нашего сообщества! Ты что здесь делаешь?
      - У меня летняя практика, - сказал Андрей, смутившись своего вида и того, что он был застигнут за делом предосудительным - за частными раскопками на чужой земле.
      - Чудесная шутка! - возрадовался профессор Авдеев. - Ваше величество, прошу любить и жаловать! Этот бандит - мой любимый талантливый ученик, Андрей Берестов.
      - Очень приятно в такие дни увидеть юношу, которому интересы науки дороже, чем участие в митингах и манифестациях, - сказала императрица Мария Федоровна, которую Андрей узнал не сразу, хотя видел ее близко в доме своего отчима.
      Андрей смущенно поклонился.
      - Берестов? - сказала императрица. - Берестов? - Она как бы покатала в сознании фамилию как шарик, но не вспомнила. Обратилась к молодой девушке, стоявшей рядом. Господи, это же княжна Полина, которую стервец Ахмет за коленку схватил, понял Андрей.
      - Что мне напоминает эта фамилия? - спросила княжну императрица.
      Полина пожала плечами и ответила длинной французской фразой, которую Андрей не понял.
      Оказывается, профессор Авдеев остановился в Ялте по дороге на раскопки в Трапезунд. Он был приглашен в гости знавшей о нем еще по довоенным временам императрицей Марией Федоровной, скучавшей под домашним арестом на вилле Ай-Тодор, которую охранял бравый поручик Джорджилиани. Сочетая приятное с полезным, профессор повел высокопоставленных знакомых на экскурсию по окрестностям их имения, дабы показать некоторые забытые, таящиеся в зарослях памятники античности и средневековья, которыми столь славен Крым. И надо же было на руинах встретить студента Берестова! Встреча эта была приятна профессору - значит, он смог заложить нечто важное в душу этого молодого человека, если тот даже в такое время продолжает заниматься любимым делом. Так что все прежние обиды и недоразумения были тотчас забыты, и Андрей получил приглашение к профессору, остановившемуся со своей свитой в гостинице "Ореанда".
      Андрей отнекивался; потом честно признался, что у него нет костюма для того, чтобы пойти в гости.
      - Ах, пустяки, - сказала княгиня Ольга, - неужели мы не придумаем чего-нибудь? Нет, не надо оправдываться и объясняться. В эти ужасные времена вполне приличные люди оказываются в безвыходном положении! Если бы вы знали, что творится в Москве!
      - И здесь не сладко, - сказала вдовствующая императрица. - Я вам скажу честно, что мечтаю об одном - покинуть это обезумевшее государство.
      - Как я вас понимаю! - сказала Ольга. - Мне порой жаль, что я русская.
      - Но долг есть долг, - сказал профессор Авдеев.
      Этот разговор происходил уже не на раскопках, а в беседке Ай-Тодора, где Андрей чувствовал себя одетым в лохмотья, бродягой, какие бывают только в операх.
      Княжна Полина глядела на него с девичьей тоской, любуясь загорелыми мышцами, видными в прорывах рукава, а поручик Джорджилиани, очевидно имевший свои виды на княжну, тяжело вздыхал и часто покидал комнату, как предположил Андрей, - чтобы наточить нож, которым он зарежет соперника.