– Вы намерены привлечь к заговору иных лиц? Я не советую.
      – Я полагаю, ваше высочество, поговорить с кем-то из ведущих монархистов. Политиков. Может так статься, что нам пригодится поддержка определенной части общественного мнения.
      Дмитрий Павлович не скрыл улыбки.
      – Подстилаете сено, князь? – спросил он.
      – Моя цель состоит не в простом убийстве, не в дворцовом перевороте, – возразил Юсупов, – а в акте гражданского сознания. Мне хочется объединить в нем аристократию, царское семейство и верных престолу политиков.
      – Но помните, – сказал Дмитрий Павлович, – что за пределами узкого круга заговор превращается в предмет для разговоров и обязательно провалится.
      – Я помню об этом.
      – Тогда действуйте, с Богом. Я не смогу вам помочь на этом этапе, так как через несколько дней возвращаюсь на фронт.
      – Я возьму на себя самую отвратительную часть заговора, – сказал Феликс. – Я буду общаться с этим человеком. Я должен быть хитрым, как змий.
      – Именно об этом я хотел вам напомнить. С Богом, я благословляю вас на благородное дело. Будьте осторожны, мой друг.
      И они подняли по рюмке за успех предприятия.
      На прощание договорились – ни одной бумажки, ни одной строчки, могущей повредить заговору. Все переговоры только устно, только в надежном месте, только без свидетелей.
      И когда они расстались, Феликс кинулся к Ирине с радостной вестью. Теперь следовало подыскать известного влиятельного думца, у которого есть те же проблемы, как у Юсупова и Великого князя. А может, иные, но могущие толкнуть его к отчаянному акту убийства.
      Сначала Юсупов посетил профессора Маклакова. Его прочили в премьеры конституционного правительства, он был уважаем банкирами и адвокатами – само воплощение здорового консерватизма.
      Маклаков выслушал Юсупова, который в этой беседе не ставил точек над i, ибо собеседник его не был связан кастовыми интересами с Феликсом и мог, несмотря на данное слово, поведать миру с трибуны Государственной думы о существовании заговора.
      Но Маклаков отлично понял Юсупова. Понял и оробел.
      У него был образ, утвержденный мнением общества. И в образ консервативного профессора убийство никак не вписывалось. Если Маклаков окажется участником заговора, он никогда уже не вернет себе облик интеллигента с чистыми руками. К тому же Маклаков отлично понимал, что Распутин – лишь надводная часть айсберга и империя рухнет, в чем он не сомневался, не из-за Распутина, а по причинам куда более глубинным и неотвратимым.
      Так что Маклаков ничего не выигрывал, а слишком многое терял.
      Он ответил Юсупову уклончиво, дал слово никому не обмолвиться о визите князя. И они расстались, понимая, что Маклаков в заговоре участвовать не будет.
      И тогда решено было обратиться к крикуну и демагогу.
      Таких в Думе было несколько. Но последовательно злобный, монархист из монархистов – один. Пуришкевич.
      Такие есть в каждом русском парламенте. Их движущая сила – ненависть. Причем ненависть крикливая, очевидная настолько, что порой кажется наигранной. Набор врагов у Пуришкевича (они же враги короны и национального духа) был устрашающим. Если бы они когда-нибудь объединились, Пуришкевич бы рухнул под грузом их чувств. Но враги никогда не могли объединиться. Одни по причине несходства характеров или политических позиций, другие потому, что не принимали или делали вид, что не принимают Пуришкевича всерьез.
      Разумеется, Распутин в устах Пуришкевича был пугалом номер один, он не раз выступал с требованием избавиться от старца ради спасения Отечества. И в отличие от Маклакова Пуришкевич был достаточно безответственным типом – он отлично подходил в качестве третьего (если не считать таинственного штабс-капитана) участника заговора тщеславных циников. Убить Распутина? Это гениальная мысль! Давно только об этом и мечтаю. Для этого есть исполнитель? Еще лучше. Я сделаю все, чтобы заговор удался.
      Пуришкевич видел себя во главе правительства доверия, которое придет ради спасения Руси, правительства честных монархистов, в котором он возьмет в руки власть.
      Все заговорщики были обречены на провал своих далеко идущих планов, потому что сама постановка вопроса – ликвидируйте Распутина, и Россия вздохнет свободно! – была порочна.
      Но выступить катализатором процессов, кипящих под крышкой котла российского общества, они были способны.
      Устраивая вместе с Сергеем Серафимовичем спиритический сеанс в Ялте перед войной, пан Теодор понимал, что жизнь и смерть Распутина станут одним из узловых моментов в истории России, и потому старался не выпускать из виду старца и тех, кто мог реально ему противостоять. Ему было приятно сознавать, что уже в 1914 году он обратил внимание на молодого Феликса Юсупова. Сейчас же Феликс настолько близко сошелся с Распутиным, что Петроградский совет был вынужден обратить на это внимание. Феликс докатился до того, что ездит с Распутиным к цыганкам, безумствует там и – вы не поверите! – играет на гитаре в сомнительных компаниях, словно жалкий тапер. И до этого докатился владелец юсуповских миллионов!
      Теодор из своих источников знал, что все не так просто. Феликсу не было нужды в Распутине, тем более что он не стремился к карьере, и тщеславие его могло бы обойтись без дружбы с временщиком.
      Феликс что-то замыслил, понял Теодор. И так как его роль в нашем мире заключалась, в частности, в том, чтобы знать о событиях, могущих повлиять на пути развития земного общества раньше, чем они произойдут, он удвоил внимание и попытки проследить за каждым шагом Юсупова.
      Поэтому Теодор знал о беседе Феликса с Дмитрием Павловичем, о его разговорах со штабс-капитаном Васильевым, который вообще переселился во дворец Юсуповых на Мойке, так как неудобства, связанные с ремонтом, его не удручали. Зато он мог исподволь подготавливать сцену для драматического действия.
      Теодор даже пошел на то, чтобы познакомиться со штабс-капитаном. Авантюра с Распутиным, в которую он с удовольствием впутался по причине своего беспутного характера, не занимала целиком его времени и мыслей. Потому он посещал увеселительные заведения, правда, не высшего толка, так как денег у Юсупова просить не хотелось, да Феликс и не был самым щедрым из друзей. В ресторане «Каприз» напротив Елагина острова он встретил как-то поляка или серба с густыми черными бровями и огненным взором, они славно посидели, и Теодор, как звали нового друга, заплатил по счету. Это расположило к нему Васильева, и он поведал другу детства (к тому времени Теодору удалось внушить Васильеву, что он – его друг детства) все, что он знал о заговоре. И обещал держать Теодора в курсе дел, тем более что живой ум штабс-капитана подсказал ему, что Теодор – человек не жадный и готов в будущем угощать бедного пилота.
      Пуришкевич рекомендовал в заговор еще одного человека – толстого и мрачного доктора Лазаверта, которого он представил как идейного борца за интересы самодержавия. Доктор Лазаверт от идейности не отказывался, но сразу же заговорил с Юсуповым о гонорариуме. Он произносил это звучное слово со смаком, будто речь шла не о деньгах, а о букете цветов либо Нобелевской премии.
      Юсупов обещал доктору щедро оплатить его услуги. Доктор был нужен, потому что убийство предполагалось цивилизованным, а не азиатским преступлением. Доктор должен был составить яд и потом проверить, помер ли Распутин.
      Когда заговорщики вчетвером впервые встретились во дворце Александра Михайловича (Дмитрий Павлович еще не возвратился из Могилева) и разрабатывали детали плана, то решено было не привлекать к делу слуг. Но кто-то должен был управлять авто. Васильев был готов на это, но Юсупов указал на то, что с рукой на перевязи ему будет нелегко это сделать, к тому же такой шофер запомнится случайному взгляду.
      Тогда Пуришкевич предложил кандидатуру доктора Лазаверта. Лазаверт признался, что обучился этому искусству на фронте, когда занимался поставками медикаментов в госпитали, а теперь вообще намерен приобрести себе автомобиль. Он был готов вести авто. На том и порешили.
      В начале декабря Юсупов два раза встречался с Распутиным, который демонстрировал свою любовь к князю, они подолгу беседовали. Распутину было лестно выступать перед слушателем, который не заискивал перед ним, а казался улыбчивым и любезным.
      Юсупову было нелегко сохранять вид легкомысленный и беззаботный. Он жил в ощущении убегающего времени. Зима была в разгаре, на фронтах затишье, но в городах было неспокойно, железные дороги работали все хуже, и начались перебои с хлебом. Даже самые горячие патриоты уже не смели кричать о жертвах во имя победы. Нужно было подстегнуть страну, прежде чем она вырвется из рук властей и поплывет, кружась, к водовороту. В любой момент затея Юсупова могла лопнуть, и с каждым днем риск все увеличивался. Ведь если в тайну посвящены пять человек, значит, реально о ней знает дюжина. Ведь не смог же Феликс скрыть приготовления от Ирины, хоть ему и удалось уговорить ее уехать в Крым, не столько ради ее безопасности, сколько опасаясь настойчивых требований Распутина познакомить его с женой. Женщины непредсказуемы – Ирина тем более.
      Если о заговоре узнавали власти, то, желая того или нет, они обязаны были принять меры. И Юсупову грозила опасность очутиться в Петропавловской крепости, ничего не совершив. Но была и другая опасность, тоже реальная – некая вторая группа, желая также пробиться в бессмертие, опередит Юсупова и получит все лавры и терновые венцы.
      Юсупов назначил покушение на середину декабря. Благо сам он пользовался полным доверием старца. Но ведь и это – не вечно. Старец капризен и подозрителен. В любой момент по навету или по справедливости Юсупов лишится доверия Григория Ефимовича. И тогда провалится заговор, который именно на доверии жертвы и основывался.
      В одну из последних встреч Распутин и вовсе испугал Юсупова. Он откровенно заговорил о мире.
      Они сидели в тесной, заставленной темной тяжелой мебелью гостиной, пили чай. Распутин хватал с подноса розовые круглые пирожные и кидал их в рот, как орешки. Губы его блестели, пальцы лоснились от жира.
      – Вот что, дорогой, – говорил он наставительно. – Хватит воевать, довольно крови пролито, пора кончать всю эту канитель. Разве немец не брат тебе? Господь говорил: «Люби врага своего, как любишь брата своего», а какая же у нас любовь получается? Сам-то все артачится, да и Сама чего-то уперлась: не иначе как их опять там кто-нибудь худому научает, а они развесили уши, слушают! Тьфу ты! Но ты не думай. Я своего добьюсь. Я их уломаю. Они все по-моему сделают, хоть и спешки нету…
      – Нет! – вырвалось у Юсупова. – Мир – это позор для России! Вы, Григорий Ефимович, о нашей национальной чести подумали?
      – Национальная честь – это не для нас, мужиков, – возразил старец. – Вы же знатные, о людях и думать не можете. Только я один и пекусь о народе. Вот покончим с этим кровавым делом и объявим правительницей Александру с малолетним сыночком, а Самого пригласим в Ливадию, на отдых… Вот-то будет радость ему огородником заделаться. Устал он больно, отдохнуть надо, а глядишь, в Ливадии, около цветочков, к Богу ближе будет. У него на душе много есть чего замаливать… одна война чего стоит! За всю жизнь не замолишь!
      – А как же Дума? – спросил Юсупов.
      – Говорунов сразу разгоним. Ишь надумали! Против помазанников Божьих пошли! Давно пора их к чертовой матери послать… всех, всех, кто против меня кричит, – всем худо будет!
      Надо не забыть, думал Юсупов, все пересказать Пуришкевичу. Он в последние дни избегает меня. Дмитрий Павлович испугается конца войны. Кому нужен мир без победы? Всем нужна победа, тогда и будем мириться.
      – Вот евреи просят меня свободу дать, – гудел голос Распутина. – Чего ж, думаю, не дать? Такие же люди, как и мы с тобой, Божья тварь.
      Когда вечером того же дня Юсупов рассказывал Пуришкевичу о последнем визите, он сделал одно добавление к действительности.
      Он поведал о том, как их беседу прервал звонок в дверь, как Распутин отвел его в спальню и велел не высовываться. А сам принял гостей в кабинете. Оттуда Юсупову были слышны голоса, и он, конечно же, не утерпел, выглянул в щель. Оказалось, что в гостях у старца собралось несколько неприятных типов, у четверых был, несомненно, еврейский облик, трое других были белобрысые, с красными лицами и маленькими глазами.
      – Вся эта группа производила впечатление грязных заговорщиков, – закончил свой рассказ Юсупов. – Распутин же сидел среди них с важным видом и что-то им рассказывал. Заговорщики посмеивались и записывали его слова в свои черные книжечки.
      Пуришкевич кивал, давая понять, что понимает подсказку Юсупова – противоестественный союз мирового еврейства с тевтонскими шпионами угрожал самому существованию России.
      – Мы не можем терять ни минуты, – сказал политик. – Я готов к выступлению.
      – Дмитрий Павлович днями будет в Москве, – сказал Юсупов.
      На последнем совещании заговорщиков, которое происходило в санитарном поезде Пуришкевича, был разработан план, как сказали бы через полсотни лет, «сценарий» убийства.
      Подобно мальчикам, планирующим набег на соседский сад, который стережет вредный сторож, группа взрослых мужчин просидела три часа, разложив на столе бумажки, чертя на них стрелы и крестики, а затем, обо всем договорившись, сожгли их в печке, чтобы не осталось даже пепла. А затем все заговорщики кинулись по берлогам, чтобы занести события и решения рокового дня в свои дневники, ибо все без исключения вели дневники, в которых намеревались оправдаться перед потомством.
      Решено было следующее: Юсупов приглашает Распутина посмотреть свой холостяцкий уголок в доме родителей на Мойке, где как раз кончался ремонт. Приглашать старца надо на ночной кутеж, потому заехать за ним требуется в полночь.
      Следует отравить Распутина пирожными, начиненными цианистым кали. После чего вынести труп Распутина во двор и погрузить в автомобиль Великого князя, так как на радиаторе этого авто был укреплен великокняжеский флажок и полиция не имела права этот автомобиль останавливать.
      Точнее место, куда надо сбросить труп, поручалось отыскать князю, который может проехать по подходящим местам в том же авто.
      Затем заговорщики поклялись, что ни один из них не проговорится об участии в покушении остальных и вообще будет отрицать осведомленность об убийстве.
      Каждый понимал, что эта клятва по крайней мере условна.
      Обстоятельства могут сложиться так, что сознаться окажется выгодным. И вряд ли кто из заговорщиков удержится от соблазна.
      Ирина срочной телеграммой просила мужа не начинать ничего, пока она не возвратится из Крыма. Никто из заговорщиков не подозревал, что движущей силой их предприятия была стройная застенчивая женщина редкой робкой красоты.
      Ирина простудилась, и пришлось начинать без нее, так как 16 декабря стало последним сроком – надвигался Новый год, государь вернется в Петербург из Ставки – заговорщики не смели совершить убийство в его присутствии. Хотя царя считали слабовольным, у него могло хватить воли, чтобы пресечь заговор или быстро раскрыть его.
      У Феликса возникло небольшое осложнение – 17-го утром ему надо было сдавать в корпусе экзамен по тактике, прогулять его – навлечь на себя ненужные подозрения. Следовательно, надо было провести убийство с наименьшей потерей сил… к тому же даже такому холодному человеку, как Юсупов, было нелегко готовиться шестнадцатого к экзамену, если ночью предстояло стать спасителем Отечества и убить – все же ему раньше этого делать не приходилось – очень живого, сильного и хорошо относящегося к Феликсу человека. Впрочем, Феликс старательно занимался весь день шестнадцатого декабря, и это помогало ему не думать о предстоящей ночи.
      В час дня Феликс сделал перерыв в занятиях и, вызвав авто, отправился во дворец Юсуповых на Мойке.
      Феликс приказал остановить авто, не сворачивая к подъезду.
      Окна в комнату, где все произойдет – узкие, почти вровень с землей, – выходили на речку. Набережная была пустынна, и в снегу редкими экипажами и телегами были промяты колеи.
      Несмотря на середину дня, в окнах подвала горел свет и мелькали очертания людей. Там кипела работа.
      – Могли бы завесить окна! – закричал князь от дверей, сбежав в подвал.
      Старый камердинер Василий Иванович, человек верный, ездивший с Феликсом в Англию, который командовал убранством комнаты, ничем не показал удивления.
      Прошел, перешагивая через вещи, к окнам, задернул уже повешенные шторы, сразу стало темно.
      – Лампы принесут к вечеру, – сказал Василий Иванович.
      – Бог с вами, – отмахнулся Юсупов, не признавая упрека, – открывайте окна, только не шумите и не мелькайте. Не хочу, чтобы весь город знал.
      Феликс глядел, как слуги вешали на стены ковры.
      Он сам придумал и нарисовал комнату, стараясь, чтобы она понравилась гостю.
      Ловушка была сделана из винного погреба дворца. Комната была мрачная, узкие окна давали мало света. Ровный гранитный пол рождал холод, стены были облицованы серым камнем, своды побелены. Казалось бы, невозможно превратить этот подвал в приятное жилище, но Феликс был уверен, что сможет сделать из него приманку, приятную сердцу старца. Ведь следовало сделать так, чтобы он согласился выпить чаю, не спешил и не волновался.
      Две невысокие арки делили подвал на неравные части. Узкая часть была прихожей – оттуда дверь вела на лестницу. Если подняться по ней на пролет, выйдешь во двор, а еще выше располагался кабинет Феликса, лежавший как раз над подвалом. Лестница эта была винтовой, из темного дерева.
      Вошедший в прихожую со двора сразу видел две большие разноцветные китайские вазы, стоявшие в нишах.
      Пройдя под арку, он оказывался в широкой части подвала, которая должна была имитировать столовую.
      Сюда Юсупов велел принести много темной мебели, зная, что именно так обставлена гостиная в доме Распутина. Обтянутые кожей стулья, мягкие черные кресла теснились между шкафов и буфетов, еле уместившихся по стенам и снабженных ящиками и ящичками. Между креслами, стульями и шкафами размещалось несколько столиков с инкрустированными крышками, на них стояли кубки из слоновой кости и фарфоровые вазы.
      Во весь пол был расстелен пышный персидский ковер, а в углу, где ковра не хватило, положили шкуру белого медведя.
      В центре комнаты располагался овальный стол, за которым предстояло сидеть Григорию Ефимовичу.
      Удовлетворившись тем, как идут работы по приготовлению комнаты, Феликс отдал последние указания Василию Ивановичу – купить побольше печений, пирожные и всяких сладостей, а также принесли из подвалов доброй мадеры. К одиннадцати часам вечера следует накрыть наверху, в кабинете чай на четверых и внизу, на двоих, и ничего не жалеть, словно будут гулять человек пять.
      В одиннадцать Феликс возвратился в подвал. Он совершенно подготовился к завтрашнему экзамену – успел!
      В подвале его ждал только Василий Иванович. Хоть дом и протопили после ремонта, в подвале было сыровато и зябко. Василий Иванович сидел на корточках перед камином и кормил его деревянными чушками. При звуке быстрых шагов Феликса он с трудом поднялся, и Феликс подумал, как он уже стар. Ведь Феликс помнил его с детства – точно таким же, без перемен.
      – Людей отпустил? – спросил Феликс.
      – Так точно.
      Феликс прошел вокруг стола. Стол был уставлен сладостями густо, словно собирались пировать большой компанией. Мадера была открыта. Феликс хотел было попробовать – мадера была своя, из маминого подвала в Ай-Тодоре, но тут же спохватился – его остановил иррациональный страх – словно мадера уже отравлена, будто кто-то обогнал Феликса и подготовил ловушку для самого охотника.
      – Ты иди, – сказал Феликс.
      Василий Иванович удивился:
      – А кто же подавать будет?
      – Я сам.
      – Тогда я останусь, ваше сиятельство. От меня будет польза.
      Феликс усмехнулся. Преданность слуги, как в хорошем английском романе, всегда трогала его.
      – Василий, – сказал он, пытаясь не дать волнению отразиться в голосе.
      – Чем ты дальше будешь отсюда сегодня ночью, тем лучше.
      – Я понимаю, что не с девицей остаетесь, – сказал Василий.
      – Какая может быть девица – ты бы первым княгине донес.
      – Может, и не донес бы, – сказал Василий Иванович.
      – Тогда иди, иди, справимся. Завтра с утра пораньше приходи. Понадобишься.
      Василий Иванович колебался. Он не мог ослушаться князя, но не хотелось оставлять его. Тревожно.
      Феликс подтолкнул слугу к дверям и сам вышел за ним следом.
      И вовремя.
      Во дворе, переступая с ноги на ногу, словно морж, в обтекающей бобровой шубе, покачивался доктор Лазаверт. Он пришел раньше остальных гостей.
      – Вы на извозчике? – спросил Феликс вместо приветствия.
      – Не беспокойтесь, – ответил доктор высоким, как бывает у больших толстых людей, голосом, – я расплатился на углу Невского.
      Было темно, мела поземка, яркий фонарь покачивался от ветра над входом в подвал. Еще один фонарь был на набережной, недалеко от ворот, он тоже качался и гонял длинные тени на золотом снегу.
      Две фигуры – высокий князь и приземистый Пуришкевич – возникли в воротах, сначала силуэтами, подсвеченные сзади, потом их осветил фонарь над дверью.
      – Мы не опоздали? – громко спросил Пуришкевич.
      – Нет, все в порядке, – сказал Феликс.
      Великий князь стянул с руки перчатку, все смотрели на это и ждали, когда же он освободит длинные пальцы. Затем Великий князь поздоровался за руку со всеми заговорщиками.
      Наступила пауза, ее прервал Феликс.
      – Добро пожаловать, так сказать, – произнес он с кривой усмешкой.
      Намек на шутку не прозвучал.
      Феликс первым открыл дверь в дом и пошел вниз по винтовой лестнице. Остальные чуть задержались, и Пуришкевич спросил оттуда:
      – А мы где будем?
      Хотя знал, еще вчера осматривали место.
      Из кабинета Феликса на верхнюю площадку вышел штабс-капитан Васильев. Юсупов и не заметил, как он прошел наверх.
      – Нет, нет, – сказал Дмитрий Павлович, – сначала посмотрим, как вы все подготовили, княже.
      В столовой было тесно. Все стояли вокруг стола, обозревали тарелки и блюда с пирожными, словно макет поля боя, какие устанавливают в военной академии на занятиях по тактике.
      – Начнем? – спросил Феликс. Голос сорвался, пришлось откашляться и повторить вопрос. Феликс был зол на себя за такое мелкое проявление слабости.
      Он открыл дверцу резного шкафа черного дерева и достал оттуда заготовленную коробку.
      Пуришкевич посмотрел на нее жадно, Феликс подумал, что он оголтелый человек. Очень опасный.
      Доктор Лазаверт подошел к столу поближе, шуба мешала ему.
      – Позвольте, – сказал штабс-капитан и стащил шубу с доктора. Он кинул ее на кресло. И Феликс подумал – только не забыть ее здесь. Только не забыть. Все может сорваться из-за пустяка.
      В коробке была небольшая широкогорлая склянка и в ней – несколько палочек цианистого кали.
      Доктор взял блюдце, положил на него палочку и принялся разбивать ее чайной ложкой. Палочка была не очень твердой и послушно рассыпалась в порошок. Доктор растирал порошок, он был при деле и успокоился – он мог не думать об убийстве, достаточно заняться приготовлениями к медицинскому опыту.
      – Пирожные, – приказал доктор Феликсу, словно хирург, который велит сестре милосердия подать ему скальпель.
      Феликс подвинул коробку с пирожными.
      – Вы уверены, что он любит именно эти пирожные? – спросил доктор.
      – Да, я видел, как он их пожирал, – сказал Феликс. – Как грязная скотина.
      Он пытался раззадорить себя.
      Пирожные оказались шоколадными эклерами – доктору было нетрудно отделить верхнюю половину и положить по толике порошка в темный крем. Остальные следили за движениями рук доктора, словно учились делать так сами, в следующий раз.
      Никто не произнес ни слова, пока доктор, нашпиговав последнее, десятое пирожное, не распрямился и ссыпал остатки порошка в коробку.
      – Что-то спина болит, – сообщил он, – видно, погода меняется.
      Штабс-капитан Васильев, единственный из всех, нашелся и ответил:
      – Судя по приметам, грядут морозы, и значительные притом.
      – А в рюмки будем насыпать? – спросил Феликс.
      – Рискованно, – сказал доктор. – Он может заподозрить, если Феликс Феликсович откажется пить с ним. Лучше не рисковать.
      – А пирожные? – спросил Пуришкевич. – Князь тоже откажется.
      – Я не люблю сладкого, – сказал Юсупов. – Григорий знает об этом.
      – Следует сделать на столе некоторый беспорядок, – вдруг заговорил Великий князь. – У вас были гости и ушли. А убрать не успели. Разоренный стол вызывает доверие. Одни гости ушли, другие пришли, вы человек гостеприимный, но порядка в доме нет.
      Феликс хотел было возразить – порядок в доме был. Но спохватился. Великий князь обращался не к нему, а к Распутину.
      Все придвинулись к столу и с облегчением начали разрушать созданную слугами картину – наливали в чашки чай, разворачивали конфеты и оставляли их рядом с блюдцами. Васильев даже плеснул чаю на скатерть и выдержал осуждающий взгляд хозяина дома.
      Пуришкевич налил себе мадеры, выпил и потом спросил:
      – А вы уверены, доктор, что не успели отравить?
      Все нервно засмеялись, смеялись долго, не могли остановиться.
      – Пора ехать, – сказал Феликс, самый молодой, но и самый выдержанный и холодный.
      Доктор первым перестал смеяться. Еще вчера было обговорено, что он поведет автомобиль, потому что с этого момента ни один из слуг, даже самых верных, допущен к тайне не будет. Кроме доктора, вести авто было некому – у Васильева рука на перевязи, Пуришкевич и близко к машине не подходил – его возили на думском авто. Вот и остался толстый Лазаверт, единственный безыдейный заговорщик. Ему что мертвый Распутин, что живой – было безразлично.
      Наверху в кабинете Феликс приготовил доктору костюм шофера – кожаную куртку, фуражку с квадратными очками, прикрепленными к околышу, краги. Костюм был тесноват, но доктор не жаловался, ему трудно было подобрать костюм по размеру.
      Там же Юсупов облачился в длинную доху и меховую шапку со спущенными наушниками, чтобы скрыть лицо.
      Потом в кабинете присели на дорожку. Словно перед долгим и опасным путешествием, к Северному полюсу.
      – С Богом, – сказал Дмитрий Павлович как старший по званию.
      Гости втроем остались наверху и приготовились к долгому ожиданию, а князь с Лазавертом сошли во двор, доктор сел на водительское место, а князь стал крутить заводную ручку. К счастью, мотор был славным, английским «роллс-ройсом», несмотря на мороз, завелся после нескольких оборотов.
      Во дворе осталась вторая машина, Великого князя.
      Через несколько минут автомобиль остановился у дома 64 на Гороховой.
      Автомобиль остался на улице, не доезжая нескольких саженей до дома, а Юсупов пошел к воротам. Там стоял дворник, он не хотел пускать Феликса, но тот сказал, что господин Распутин его ждут и велели прийти с черного хода, чтобы не беспокоить агентов охранки.
      Дворник не узнал князя, на что тот и рассчитывал, оставаясь в темноте за воротами и поднимая воротник дохи, словно замерз. Пришлось дать ему четвертной. Дворник помял ассигнацию в пальцах и пропустил гостя.
      В черном ходе было темно. Завизжала, кинулась из-под ног кошка. Все-таки Россия – всегда Россия, размышлял Юсупов, ощупью поднимаясь наверх. В доме живет диктатор империи, его надо охранять днем и ночью. И что же? Охранники сидят в парадном подъезде, а с черного хода любой может подняться к старцу неузнанным, в худшем случае подкупив дворника. Ну ладно, не хватает агентов – так повесьте лампочку!
      Феликс не был уверен, нужная ли ему дверь перед ним. Но на дверях черного хода не было табличек с номерами квартиры.
      Он тихонько постучал, рассчитывая на то, что если квартира чужая, то обитатели ее спят и не услышат, что кто-то скребется с черного хода.
      Тут же из-за двери послышался приглушенный голос старца:
      – Кто там?
      – Григорий Ефимович, это я, Феликс. Приехал за вами, как договаривались.
      Оба таились, словно мальчишки, которые собрались за яблоками в монастырский сад.
      Загремела цепочка. Затем скрипнула задвижка – без помощи хозяина с черного хода войти нелегко.
      На кухне тоже было темно. Только у Распутина в руке свечка.
      – Ты чего закрываешься? – Распутин подозрительно смотрел на шапку с опущенными ушами и поднятый воротник.
      – Мы же сговорились, – нашелся Юсупов, – чтобы сегодня про нас никто не знал.
      – Верно, верно, – сказал старец.
      Он тоже был взволнован – он ждал визита в знатный дом, ибо был тщеславен и в глубине души пресмыкался перед знатью. Потому проклинал и клеймил князей и графов за то, что не любят народ и не помогают государю править Россией.
      Они прошли в спальню, где Распутин, бывший до того в длинной ночной рубахе, натянул черные бархатные шаровары, белую шелковую рубашку, вышитую васильками, подпоясался малиновым шарфом. И сразу стал похож на скомороха или на актера, изображающего русского мужика. Шуба и бобровая шапка валялись на сундуке, и Распутин молча одевался, потом сунул ноги в высокие валенки.
      – Теперь и идти можно, – сказал он.
      Теперь и умирать можно, мысленно поправил его Юсупов.
      – Ну что, сначала к цыганам или потом? – спросил старец. – А то ждут нас там.
      – Можно и к цыганам, – стараясь казаться равнодушным, произнес князь.
      Распутин сразу всполошился.
      – А что? К тебе нельзя? – спросил он. – Мамаша приехали?
      – Не беспокойтесь, – сказал Феликс. – Мама с Ирэн в Крыму, еще не приехали. У меня сегодня товарищи были, да разъехались.
      – Не люблю твою мамашу, – признался старец, направляясь к кухне. – Небось с теткой Лизаветой дружит. Они все на меня матушке клевещут. Матушка мне их клеветы сразу передает. Не получится у них.
      Во дворе старец сказал:
      – Хочу посмотреть, как ты дворец отремонтировал. Люди хвалят, говорят, как царский.
      – Сейчас и посмотрите, – сказал Феликс.
      Вдруг его начала молотить дрожь, и он, чтобы скрыть ее, сказал: