- День рождения Иосифа Виссарионовича? - спросил Берия. Теперь все зависело от того, как откликнется на догадку капитан. А вдруг он свой?
      - Чего несете? - Капитан, наоборот, вопреки ожиданию как-то скис, будто Берия сказал неприятное.
      - Простите, если я что не так сказал. - Берия слышал просительные интонации в собственном голосе. Это было совсем плохо.
      - Новый год завтра, - сказал капитан. - Тридцать первое сегодня. А завтра Новый год. Пятьдесят четвертый.
      Капитан поставил поднос на стол и повернулся к двери.
      Берия сел на койке.
      Что-то было неправильно.
      - Стой, - сказал он. - Я же тебе вчера говорил! У меня бумага кончилась. И карандаши. Слышишь? Мне сегодня работать, а у меня бумага кончилась.
      - Знаю, - сказал капитан от двери. - Я уже спрашивал. Я говорю, у него бумага кончилась.
      - И что?
      - Сказали, не нужна ему больше бумага. Не понадобится. Он свое написал.
      Берия старался сообразить, что надо сказать, как убедить капитана, что бумагу надо нести. Кончится бумага - его убьют. Пока он так думал, капитан закрыл дверь.
      Берия вскочил, пробежал к параше. У него и без того было плохо с кишечником, а сегодня - нервы не выдержали - катастрофа.
      Он сидел на параше - и не мог встать, чтобы постучать в дверь и вызвать начальника. Доказать ему, что произошла ошибка. И тот поймет, согласится и скажет - да, произошла ошибка.
      Завтракать он не смог. Только похлебал чаю.
      Он постарался взять себя в руки и думать. Спокойно думать. Если поддашься панике - то погибнешь. Так он уговаривал себя, но его слушал лишь махонький уголочек мозга. Все тело бешено надеялось на спасение, придумывало за него черт знает что - может быть, к примеру, тридцать первого работать здесь не положено, такое в тюрьме внутреннее правило день отдыха! Конечно же, день отдыха.
      Дурак, отмечал трезвый уголок в мозгу. Тебе даже не положено знать, какой сегодня день. Это капитан тебя пожалел. Ведь ты на ноябрьские работал? Работал, давали бумагу...
      Он стал стучать в дверь, но стучал не очень громко.
      Глазок открылся.
      - Простите, - сказал Лаврентий Павлович, - мне бумагу не принесли.
      - Ждите, - ответил бесплотный голос. Но не отказал.
      Берия ждал долго, может быть, часа два или три. Он считал про себя секунды, но никак не смог считать ровно - то торопился, то заставлял себя тормозить, считать размеренно.
      - Сейчас принесут, - сказал он вслух.
      Никто его не слышал. Он был один на этом свете, один на Земле, остальные померли.
      И когда он, не выдержав, кинулся к двери, она сама открылась навстречу.
      Вошли другой капитан и полковник, здешний начальник, его за эти недели Берия видел мельком и не разговаривал с ним.
      - Сдайте очки, - приказал он, - ремень, ботинки.
      - Почему? Я ничего плохого не сделал.
      - Заключенный номер шестьсот двадцать пять, выполняйте и не заставляйте меня прибегать к мерам физического воздействия.
      Берия послушно снял очки, вытащил ремень из брюк.
      - А как же я без ботинок пойду? - спросил он вежливо.
      - Недалеко идти, - сказал полковник.
      - А когда идти?
      - Скажут, - ответил полковник. И приказал другому капитану унести нетронутый завтрак.
      И когда снова закрылась дверь и он остался без очков, без ботинок сразу стали мерзнуть ноги, пришлось подобрать их под себя, - им овладело оцепенение. Проклятые тибетские мудрецы... Никита, как ты поймал меня, Никита! А ведь я должен был с самого начала сообразить, что чем больше я напишу, тем скорее он меня потом прихлопнет. Я знал это, но думал, что обойдется. Все люди так устроены...
      Он закутался в одеяло и сидел нахохлившись, порой мелко дрожа, порой забываясь в дреме - спасительный сон старался помочь Лаврентию Павловичу, но был хлипок и рвался, как ветхая марля.
      Он не знал, сколько прошло времени и идет ли оно вообще.
      Потом пришел капитан, утренний, Коля.
      Он принес суп и хлеб. И кружку чая.
      - Это обед? - спросил Берия.
      - Считайте, ужин. - В капитане не было жестокости. - Я сменяюсь. А вы поспите.
      - Вряд ли я высплюсь как следует.
      - До утра времени много. Так и с ума сойти можно, - сказал капитан.
      - Я был бы рад.
      - Ну это вы зря, - сказал капитан. - Надо держаться.
      - Сколько до Нового года? - спросил Берия.
      - Думаю, успею до дому доехать. Мне на трамвае.
      Берия вдруг подумал: сейчас я его задушу, переоденусь в его мундир и приеду к нему домой...
      Может, он даже совершил какое-нибудь движение, потому что капитан отпрянул к двери. Взгляд его стал испуганным.
      - Вы что? - спросил он из спасительного дверного проема.
      - Скажи, сколько сейчас времени, - попросил Берия.
      Капитан посмотрел на часы.
      - Двадцать один двадцать, - сказал он.
      - А когда... за мной придут?
      - Назначено на пять ноль-ноль. Но могут проспать. Вы же знаете, что у нас порядка нет.
      - При мне порядок был, - жестко ответил Лаврентий Павлович. - Иди.
      - С наступающим, - сказал капитан.
      Берия не ответил. Он сидел с ногами на койке и не смотрел на капитана. Он и не слышал его.
      Капитан ушел, а Берия думал.
      Он думал о том, как бы ему не умереть. Он не может умереть. Он слишком много знает о смерти, слишком много видел смертей - ему туда нельзя.
      Он был неподвижен.
      Полковник, который не пошел встречать Новый год - такой был приказ сверху, и за это ненавидел смертника, - выпивал вместе со своим замполитом в кабинете. Он раза два поднимался, подходил к камере Берии, заглядывал в глазок. Тот сидел неподвижно, как какой-то абрек на молитве. Глаза у него были закрыты. Может, молился?
      Полковник уходил к себе.
      А Лаврентий вдруг понял - он с ними не останется!
      Он не останется с ними в будущем году, он не будет здесь завтра на рассвете. Он уйдет: он не знал, как уйдет, но главное было - не пропустить момент Нового года - единственный момент, когда можно вырваться из этой жизни.
      Его слух приобрел невероятную силу и тонкость.
      Он даже различал голос диктора, он даже услышал, как начали бить часы...
      Они не убьют меня...
      Нелепая, а может, и понятная мысль пришла в голову полковника, когда они с замполитом подняли по чарке за здоровье, за родных, за народ.
      Он налил в стакан водки и сказал:
      - Отнесем ему?
      - Ох, рискуешь, Тимофеевич, - сказал замполит.
      - Настучишь на меня?
      - Нет, Тимофеевич, но с тобой туда не пойду. И знать не хочу, куда ты со стаканом пошел.
      - Твое дело партийное, - сказал полковник, положил поверх стакана толстый шмат сала и пошел по коридору к единственной камере в этом каземате.
      Возле двери сидел на корточках сержант - из внутренней стражи. Он вскочил.
      - Сиди, - сказал ему полковник. - Сейчас я пришлю тебе смену. Утро скоро начнется. Исполнителя привезут.
      Сержант слушал молча.
      - Посмотри, - сказал полковник.
      Сержант заглянул в глазок.
      Потом выпрямился и сказал:
      - Но там тихо было, я как раз перед боем курантов заглядывал.
      - Что, мать твою? - Полковник сразу понял, что случилось страшное.
      Сержант открыл засов.
      Полковник ворвался внутрь.
      Камера была пуста.
      Он кинул стакан и разбил его об пол и тут же пожалел, что разбил, надо было выпить.
      Потом это спасло его, говорят, от расстрела, потому что следствие не нашло опьянения.
      Камера была пуста.
      Выйти Берии было некуда, но он вышел. Такова самая большая тайна.
      Все равно его собирались расстрелять на рассвете 1 января 1954 года. А объявили об этом уже несколько месяцев назад.
      И никто не стал разбираться.
      Когда у нас отправляют в никуда политического деятеля, о нем принято забывать. Попросите перечислить наших президентов, нет, не мальчишку с улицы, а любого доктора наук. Многие из них вспомнят Шверника или Подгорного? Их и через неделю после падения или отставки никто в лицо не знал, хотя еще недавно любовались большими портретами во время праздничных демонстраций.
      А уж если кого расстреляли, то забыть его - дело чести, доблести и геройства. Ну и конечно, самосохранения.
      Кто такой Берия? Не слышал такой фамилии-мамилии! Мало ли какие авантюристы продавались царской охранке или немецкой разведке? Мы-то никому не продавались. Нас никто и не предлагал купить!
      Исчез Берия из камеры. И исчез.
      Мог бы так же исчезнуть в каком-нибудь другом месте.
      Некоторое время беспокоился один человек - Хрущев. Он-то знал, что Берию не расстреляли. Потому опасался, а вдруг Лаврентий Павлович объявится в каком-нибудь неподходящем месте?
      Но потом, по прошествии лет, перестал бояться.
      Забыл о таком человеке и его странной судьбе.
      Мне как-то пришлось попасть в дом, где сохранилось несколько папок и коробок с остатками "дела Берии". Там были свалены в кучу конверты с фотографиями сексуальных партнерш Лаврентия Павловича с заметками полковника Саркисова на обратной стороне, какого числа данная гражданка вступила в половую связь с гражданином Берией и сколько раз в этой связи состояла. Там лежат разорванные пачки от папирос "Север". На обороте записки Берии прокурору Руденко с просьбой вмешаться и восстановить справедливость. Там много семейных фотографий - Лаврентий с женой и соратником Шарией на пляже, там сложены пачками семейные телеграммы, паспорта и дипломы. Страннейший набор вещей и документов, не уместившихся в обвинительном заключении и недостойных попасть в архив. Хотя порой там встречались бумаги иного звучания. К примеру, письмо Берия Кобулову с просьбой расстрелять к утру следующих граждан...
      2. ЛАВРЕНТИЙ БЕРИЯ
      Берия потерял сознание. От страха и внутреннего сопротивления тому, что с ним вскоре случится.
      Это он понял, когда очнулся.
      Потому что был жив.
      Но сколько прошло времени после яростного припадка отрицания действительности, он не понял.
      Потому что было совершенно темно.
      Видно, в камере перегорела лампочка.
      Здесь всегда было тихо, до отвращения тихо, - подземная тюрьма! Но сейчас тишина даже давила на уши, такой абсолютной она оказалась.
      Сколько времени он был без сознания?
      Берия пошарил руками вокруг себя, рядом валялось смятое одеяло. Кровать была холодной. Но в самой камере - не то чтобы совсем холодно и даже не зябко, а подвально. Бывает же в подвале не очень холодно. Но воздух там особенный.
      Там пахнет сырой пылью.
      Лаврентий Павлович встал на пол. Пол был цементный, холодный, а Лаврентий Павлович был босиком. Почему босиком? Ах да! У него же отобрали перед смертью ботинки!
      Берия пошел направо, потому что направо должна быть дверь.
      Чуть сбился с пути, ударился ногой о рукомойник, отшатнулся - в темноте трудно рассчитывать движения, - задел ногой парашу. К счастью, пустую, она зазвенела, как кастрюля.
      Наконец он у двери.
      Ощупал пальцами холодную шершавую поверхность. Вот и глазок. Ни звука, ни движения снаружи, хоть Лаврентий Павлович и приложил ухо к щели. Ему не хотелось стучать в дверь - посетила дикая мысль, что о нем забыли, ушли встречать Новый год и забыли. И может, о нем и не вспомнят больше...
      Но тут же он чуть было не засмеялся, трезво оценив такую надежду.
      Забыли? В подземелье? И он теперь помрет с голоду, а через двадцать лет будут проводить инвентаризацию секретных объектов и найдут высохший скелет бывшего министра и члена Политбюро...
      Никто ничего не забывает.
      У нас так не принято.
      Значит, что-то случилось. Какое-то ЧП. Может быть, все-таки произошел долгожданный переворот? Но почему тогда его не ищут? А потому не ищут, понял Берия, что никто и не подозревает о том, что он жив. Охрана сбежала, дверь закрыта, объект пустой. Ну кто сюда сунется, особенно если они обесточили подземелья? Как дать знать о себе?
      И тогда Лаврентий Павлович решился. Он принялся бить кулаком по железной двери, удары были громкими. Но не раскатистыми. Звуки как бы застревали в темной пустоте.
      Ощупью Берия возвратился в центр камеры и принялся водить рукой по столу. Стол был чист. Тогда он наклонился и нащупал табурет - тяжелый и крепкий. Он подошел к двери, прижал табурет сиденьем к животу, и принялся тыкать ножками в дверь, потом совсем разозлился и стал бить им с размаху, занося над головой, как колун. Звук был громче, но недостаточно, чтобы кто-то услышал.
      Берия отбросил табурет и оперся о дверь.
      Что-то надо придумать. Он устал. И голова устала думать. Нервный срыв. Все же не мальчик, а над ним так издеваются.
      Глаза настолько устали смотреть в кромешную темноту, что в них крутились светящиеся червячки, да и сама голова кружилась - порой казалось, что падаешь, и хотелось одного - лечь и замереть.
      Он уже знал - никого в этой тюрьме нет. И не будет.
      И ему суждено теперь подохнуть от голода и жажды в этом каменном мешке. И это не плод его больного воображения, это не сон - он может ущипнуть себя, ударить, сделать себе больно...
      Он смертельно устал стучать и кричать, биться, как мышь в мышеловке.
      Лаврентий Павлович нащупал в темноте койку, натянул на себя одеяло и накрылся им. Теплее не стало - впрочем, ему и раньше не было зябко.
      Надо заснуть, думал он. Надо заснуть, потому что тогда появляются шансы на то, что это все приснилось. Вот именно - это страшный сон. А когда он начался? Если он начался вчера, то есть сегодня под Новый год, тогда лучше не просыпаться - а то проснешься от того, что в дверь входят палачи. Может, сон начался, когда его арестовали свои же товарищи по партии, ничем не менее жестокие и уж куда более подлые, чем он.
      Тогда тоже не надо просыпаться...
      Лежа с головой под солдатским одеялом, Берия понял, что сон как выход из тупика его не устраивает. И даже лучше погибнуть здесь самому в одиночестве, а не от пули какого-то мерзавца.
      Время для Лаврентия Павловича перестало существовать.
      Пытка, которой его подвергли - а ему виделась в темноте и тишине изысканная пытка злобных врагов, - растянулась в бесконечности. А как человек может определить длительность пытки? Ведь он уже полгода как живет вне времени, не видя дневного света, а в последние дни - часы? - он лишен и света вообще.
      Как-то Лаврентию Павловичу доложили, что есть такие специалисты спелеологи, которые забираются в пещеры и там сидят по нескольку дней, чтобы сделать какие-то опыты. Он велел тогда отыскать ему этих спелеологов, чтобы они полазили по подвалам и подземным ходам вокруг Кремля, поискали библиотеку Ивана Грозного. А на самом деле его интересовала не библиотека, а возможность пробраться в Кремль. Потом спелеологов, которые никакой библиотеки не отыскали, зато нашли несколько неучтенных ходов и туннелей, пришлось ликвидировать, чтобы не лазили куда ни попадя. Но образ людей, которые сидят в кромешной тьме, остался неприятным воспоминанием. Неужели и ему придется завершить свой жизненный путь в пещере? Спелеолог вздернутый!
      Он никак не мог заснуть. Хотя, конечно, он не был уверен в том, что ни разу не заснул. Все равно глаза закрыты. Или открыты.
      Порой он вставал, подходил к двери, стучал в нее, не надеясь услышать ответа. Потом снова лег на койку.
      Он сам удивился тому, что не пьет и не ест, но не мучается от жажды и не умирает. Но его и на парашу не тянуло. Одно объяснение приходило на ум: времени прошло мало, слишком мало, только в этой темноте оно кажется длинным. Кажется, и все тут.
      Он сходил с ума и отдавал себе в этом отчет. Я схожу с ума, говорил он в темноте. И пускай это произойдет поскорее, потому что я тогда не буду переживать и бояться. А то по мне вчера или позавчера пробежал по груди таракан, и я чуть не умер от неожиданной спазмы страха. А может, и не было таракана?
      Однажды его слуху, невероятно обострившемуся от тишины, показалось, что по коридору кто-то бредет. Шлеп-шлеп - шаги, совсем не военные, домашние шаги.
      Берия скатился с койки, побежал к двери. Стал стучать, никто не отозвался.
      Он еще стучал. Кто-то подошел к двери и стал возиться с засовом.
      - Вы кто? - спросил Лаврентий Павлович.
      Тот человек не ответил. И снова стало страшно.
      Казалось бы, сколько можно бояться? Разве может быть хуже?
      Он отпрянул от двери и кинулся к койке - он завернулся в одеяло и сообразил, как оно провоняло.
      И тут он услышал, как скрипит засов.
      Дверь чуть-чуть приоткрылась.
      - Ох! - произнес кто-то.
      В голосе было отвращение.
      И дверь захлопнулась. А затем послышались уходящие шаги. Кто-то в тапочках или шлепанцах спешил прочь. Испугался.
      Чего он испугался?
      Своим испугом он снял страх с Лаврентия Павловича.
      Берия вновь поднялся с койки, накинул на плечи одеяло и пошел к двери. Только бы тот, который убежал, не закрыл ее вновь на засов.
      Нет, дверь - невероятно, но это случилось, - дверь легко поддалась.
      За ней была такая же темень, как и внутри. Но совсем другой воздух, настолько другой, что показался отравленным. Берия даже отшатнулся обратно в застойную теплынь камеры. И вдруг понял, отчего сбежал его спаситель запах камеры был для него невыносимым.
      Интересно, сколько же прошло времени? Я, как Илья Муромец, тридцать три года сиднем просидел?
      Лаврентий Павлович провел рукой по лицу - бороды не было. Раньше брился каждый день, а порой, если важная встреча, то и вечером еще раз. А сейчас ничего, так, щетина незначительная... Значит, та же ночь.
      Куда идти?
      Наверное, следом за убежавшим спасителем.
      И чего его принесло сюда?
      А какое счастье, что принесло, - какая-то случайность, одна миллионная шанса. Но правы тибетские астрологи, правильно вычислили его гороскоп ему еще жить и жить, он мужчина крепкий, даже одиночное заключение его не сломило.
      Лаврентий Павлович пошел по темному коридору, придерживаясь рукой за стену, добрался до лестницы наверх, на четыре пролета. Он еле поднялся, такая одышка, видно, совсем отвыкли ходить мышцы ног. Но когда же будет свет?
      А свет начался, когда он поднимался по четвертому пролету.
      Он скудно лился из коридора.
      Лаврентий Павлович увидел его и возрадовался, словно те самые цыгане, которых вывела из джунглей старуха Изергиль. Он вспомнил, как Горький читал эту сказочку по личной просьбе Хозяина, а тот качал головой и шевелил губами - знал наизусть.
      Лаврентий Павлович шел все медленнее, как бы оттягивая момент встречи со светом. Это только в сказках дурачье несется к лампочке как мотыльки.
      Свет выбивался из-под обыкновенной двери, из узкой щели.
      Лаврентий Павлович постоял, глядя на светлую полоску, потом открыл дверь.
      За дверью была обыкновенная служебная комната. Давным-давно пустая, и не потому что пыльная, хотя и пыль была, а потому что у нее было такое состояние.
      В комнате было окно - совершенно невероятно, но в комнате было окно.
      Он подошел к окну. Сердце билось, пропуская удары.
      За окном - обширный пустырь, ограниченный железным сетчатым забором. В заборе - приоткрытые ворота.
      А там дальше полз редкий, но непрозрачный туман.
      Лаврентий Павлович боком сел на подоконник, чтобы не выпускать из виду пейзаж и подходы к объекту.
      "Где же люди? - подумал он. - Как давно меня здесь не было".
      Наверное, произошла атомная война, которую развязали империалисты, об этом предупреждала разведка, хотя в это ему самому верить не хотелось.
      Но может быть, войну устроил Никита? В борьбе за власть - он же оголтелый, неподконтрольный.
      Кто бы это ни сделал - все погибли. Так может быть, если случилась цепная реакция, и сейчас земля заражена. Людей нет, но зараза оставалась.
      Лаврентий Павлович вышел в скучный серый вестибюль и выглянул через застекленную дверь наружу. Солнца не видно, низкие облака какого-то осеннего неопределенного цвета. Освещение предвечернее, как бы специально подобранное для ослабевшего зрения.
      Холода нет. Скорее - прохладно, и если говорить о температуре воздуха, то ее нет тоже. А когда температуры нет, ты быстро забываешь о ней, о погоде, об освещении.
      Радиация, наверное, здесь опасна, но у Лаврентия Павловича не было с собой специального прибора, изобретенного неким Гейгером, позволявшего эту радиацию определить.
      Лаврентию Павловичу было приятно осознавать, что память и умение быстро соображать его не покинули, несмотря на длительное заключение. Он перенес это испытание лучше многих других, которые сходили с ума или кончали с собой. Радиация, как он вспомнил, очень опасна в первые минуты, а потом разлетается в стороны. Наверное, большинство людей умерло от первой радиации, а те, кто остался, скрываются в других частях страны, так что вряд ли кому теперь есть дело до бывшего министра.
      Но на всякий случай надо придумать себе псевдоним, партийный псевдоним, не в первый же раз приходится это делать. И если сказать, то и в муссаватистской разведке у Лаврентия была кличка. Он числился агентом у полковника Марченко-Алиева, но, естественно, делалось это для разоблачения планов муссаватистского отребья. Затем стало опасно вспоминать о романтическом периоде молодости, потому что Лаврентий Павлович, как орел, высоко взлетел, а внизу множились бескрылые враги. Верный друг Кобулов тогда достал из бакинского архива все его дело - маленькую папочку, и Берия положил его в свой сейф. Где-то теперь эта папочка? То, что ее нашли, сомнений не было: ведь среди обвинений на этом липовом суде была и строка о службе в муссаватистской охранке, и он тогда сказал - да, было, по поручению партии. Они пропустили это мимо ушей. И Руденко пропустил. А ведь еще недавно кричал о своей дружбе. Было же, было?
      Выходить наружу Лаврентий Павлович не стал, а решил начать со здания.
      Будем исследовать помещение, помня притом, что по крайней мере один человек здесь есть. Нечаянный спаситель Лаврентия Павловича.
      - Эй? - негромко произнес Берия.
      Гулко отозвалось эхо.
      Справа Лаврентий Павлович увидел выгородку, барьерчик, за которым положено сидеть вахтеру.
      Он подошел к барьеру и заглянул за него.
      Опыт не подвел Лаврентия Павловича.
      Прижатый толстым стеклом, на столе остался лист бумаги со списком комнат и телефонов. Хотя самого телефона на столе не осталось.
      Берия приподнял стекло и вытащил список.
      Кабинет директора института был на втором этаже. Лаврентию Павловичу стало любопытно, как можно было позвонить к нему, в тюрьму.
      Телефоны были разлинованы по этажам. Второй этаж: директор и заместители. Третий - лаборатории. Четвертый - какие-то кабинеты. Там же бухгалтерия, плановый отдел... Первый этаж - совсем мало телефонов. Значит, не все записаны, даже вахтерам не положено знать.
      "Комендатура-1", "Комендатура-2", "Спецкомендатура" - слишком много комендатур для одного института. А что ниже? В подвале? Всего один телефон. "Дежурный". Вот и все. Так и должно быть. При Лаврентии Павловиче тоже придерживались такой системы - если ты прячешь куда-то алмазик, то лучше в кучу стекол такого же размера. И чем меньше народу знает об алмазе, тем лучше.
      Он пошел по коридору первого этажа, заглядывая в комнаты.
      Странное впечатление оставалось от этих комнат.
      Двери всех были открыты или по крайней мере не заперты.
      Создавалось впечатление, что, уходя отсюда, люди брали вещи по странной логике. Например, стульев почти нигде не было, а вот столы остались. Ящики их были пусты, хотя в некоторых можно было найти какие-то бланки, книжки для чтения, копирку, ластики, порой записки личного содержания, но ничего, что помогло бы Лаврентию Павловичу понять причины беды.
      Зато на столе лежал перекидной календарь.
      Вот его изучением Лаврентий Павлович и занялся.
      Календарь был за 1953 год. Что и требовалось.
      Владелец календаря был человеком аккуратным и не помещал в него секретных или каких-нибудь сомнительных записей.
      Но вот 3 марта. Черным и красным карандашами комендант сделал на свободном поле рамочку и внутри написал: "Скончался наш Вождь и Учитель. Вечная слава! Мы осиротели".
      Лаврентий Павлович перелистал календарь, не обращая внимания на значки и записи, значения которых ему все равно не понять. Его интересовали две даты. Во-первых, день, когда его сюда привезли.
      Ничего особенного. Или почти ничего.
      В нижнем углу маленькими аккуратными буквами написано: "Особый режим".
      Можно предположить, что комендант знал о появлении здесь какого-то лица или об изменившихся обстоятельствах. Вернее всего, когда Берию привезли сюда, то подкрутили гайки, пугнули местное начальство. А теперь давай посмотрим, что он пишет... по поводу Нового года? Как случилось, что за мной не пришли на расстрел?
      Последний листок календаря - 31 декабря.
      "Рыбный паек", написано чернилами. И ниже синим карандашом: "Поздравить Л.Л."
      Следующего листка нет.
      Впрочем, его и быть не может. Даже если что и случилось - если война оборвала ход жизни, то в календаре это не отражено. Любой календарь кончается именно 31 декабря.
      И все же обидно. Лаврентий Павлович перевернул страницу, поглядел на обороте. Конечно же, чисто.
      Берия знал по собственному опыту, что новый календарь ставился на стол именно тридцать первого. А может быть, секретарша... какая, к черту, секретарша у простого коменданта или сотрудника комендатуры!
      Поглядим повыше.
      Уже обжившись в этом здании, потеряв опаску, Лаврентий Павлович поднялся на второй этаж, к директору. Интуиция его не обманула. В предбаннике на столе секретарши в верхнем выдвинутом наполовину ящике лежала пачка листков - заготовленный перекидной календарь на 1954 год.
      Заготовила, но не успела положить на стол шефу.
      Берия заглянул и в кабинет. Там лежало опрокинутое кресло, в открытом шкафу висел плащ, хороший добротный серый плащ с квадратными широкими плечами. Берия тут же вспомнил, что он-то сам ходит как бродяга, закутавшись в одеяло, и первый же прохожий его сдаст куда следует.
      Плащ был коротковат, но по ширине в самый раз. Значит, директор здесь был приземист и в теле. Жаль, что он не оставил хороших ботинок и костюма. И сорочки с галстуком.
      "Не гневи судьбу, Лаврентий", - сказал он себе.
      Он кинул взгляд на свои ноги - ноги были, к сожалению, босыми. Но холода он не чувствовал, и то хорошо.
      С появлением плаща настроение немного улучшилось - если попался плащ, будут и ботинки. Доберемся до города, найдем людей, найдем одежду...
      В плаще, куда более похожий на приличного человека, он снова вышел на улицу. Ну хоть бы сандалии, хоть бы резиновые сапоги!
      Ведь не исключено, что именно на земле эта радиация остается дольше всего. Ты идешь, она в тебя сквозь голые пятки лезет! Да и вообще негигиенично и опасно ходить в его возрасте босиком по земле, когда неизвестно, какое стоит время года. Земля не ледяная, но прохладная и голая.
      Лаврентий Павлович, мучимый такими мыслями, осторожно и с оглядкой шел по дороге, ведущей от фасада его тюрьмы. Ворота в решетке расступились. Он рассудил, что дорога обязательно упрется в шоссейку, а там уж разберемся по указателям, куда идти дальше, где переночевать и пообедать.
      Надо сказать, что пейзаж по обе стороны дороги был странным и каким-то неправильным. Деревьев почти не было, а если и были, то высохшие, неживые, обломанные, а то и просто высокие пни. Такая вот полустепь протянулась далеко вперед, тая в легком бесцветном тумане. То есть местность была как бы открытая и в то же время ограниченная в видимости. Поэтому терялось ощущение перспективы, и когда Берия услышал, как играет какая-то дудочка или свирель, он не сразу даже сообразил, откуда доносится звук.
      Он замер - потом увидел музыканта.
      Впереди среди пней и редких стволов шел человек и играл на свирели. Он шел по обочине, не глядя под ноги и не боясь споткнуться о корни или камни, которыми была усеяна местность вне узкой асфальтовой полосы.
      - Эй! - крикнул Берия. - Погодите.
      Человек не обернулся - может быть, не услышал, так как сам производил звуки - он продолжал приплясывать, сам себе оркестр и сам себе танцор.
      Берия пошел быстрее, он вдруг понял, что ему плевать, кто этот человек - беженец, псих или просто гуляка, - но оказалось, что больше всего на свете Лаврентий Павлович мечтает о человеке и хуже, чем смерть, одиночество.
      Человек не спешил, но шел так, что расстояние между ними не сокращалось.
      И тут Берия выбежал на шоссе. Сам не сразу сообразил.
      Теперь музыкант шагал по обочине шоссе, а Берия семенил за ним по центру асфальтовой полосы, перепрыгивая через трещины.
      Дорожный указатель справа - "Матвеевская". Черт ее знает, какая Матвеевская и правильно ли мы бежим.
      - Эй, постой!
      Впереди показалась речка. Небольшая речка, но сотворившая себе за долгую жизнь глубокую долину, как бы громадный желоб, по которому она спокойно виляла, окаймленная по сторонам повалившимися заборами и пустыми грядками - когда-то местные жители здесь что-то сажали, а потом убежали.
      Музыкант начал спускаться по тропинке, вниз от шоссе. Звук дудки, и без того прерывистый и негромкий, пропал, и Лаврентию Павловичу пришлось прибавить ходу, чтобы догнать мужчину.
      Но когда он добежал до начала тропинки и поглядел вниз, то музыканта не было ни видно, ни слышно.
      Лаврентий Павлович довольно долго стоял над крутым склоном, поводя головой и стараясь отыскать пропажу, но тщетно.
      Впрочем, укрыться музыканту было негде, если не считать стоявших вдоль берега шалашей, сарайчиков и домиков в различных стадиях деградации.
      Вернее всего, именно в одном из них и спрятался музыкант. Но идти туда и шарить по шалашам не хотелось, тем более босиком.
      Он так и стоял в нерешительности, потом решил все же спуститься к речке, посмотреть на бегущую воду - он соскучился по зрелищу живой воды.
      Лаврентий Павлович начал спускаться по тропинке, глядя под ноги, чтобы не наступить на стекло или гвоздь, - в этих местах очень много опасного мусора.