На веранде стояли плетеные низкие кресла и под стать им круглый стол. Андрей подумал, что и год, и три назад они стояли точно на тех же местах. Только шампанского ему не предлагали.
      Отчим ловко открыл пробку и разлил шампанское по бокалам, не пролив ни капли. У него были большие крепкие руки с длинными пальцами. Тетя говорила, что у Сергея Серафимовича руки хирурга.
      – Прозит! – сказал Сергей Серафимович.
      Шампанское было холодное, шипучее, кислое. Словно специально придуманное для такой жары.
      – Теперь давай письмо Марии Павловны, – сказал отчим.
      – Как вы догадались?
      – Догадываться не надо, – ответил Сергей Серафимович, – надо немного знать людей. Твоя тетя преисполнена гордыни разночинки. И она полагает, что ты также должен быть подвержен этой болезни. Поэтому, чтобы избавить тебя от нужды обращаться ко мне с вопросами имущественными, она предпочла пойти на жертву.
      – Я также подвержен этой болезни, – сказал Андрей.
      – Следует избавляться, – сказал отчим, принимая узкий голубой конверт.
      Он вытащил письмо из конверта, мгновенно пробежал его глазами. Андрей отвернулся к перилам.
      – Я мог бы выиграть у тебя пари, – сказал Сергей Серафимович, – пересказав содержание письма, даже не разворачивая его.
      – Это нетрудно, – сказал Андрей.
      – Могу заверить тебя, – сказал Сергей Серафимович, – что и без трогательного послания Марии Павловны я бы предпринял те шаги, к которым она меня призывает. Если тебя не коробит, давай обговорим эти проблемы, а потом уж с чистым сердцем приступим к обеду.
      Андрей кивнул. Сергей Серафимович, который, как понял Андрей, тоже чувствовал себя неловко, старался говорить иронично, как бы показывая, что все это мелочи, не стоящие внимания.
      – Мало ли что может со мной случиться, – сказал Сергей Серафимович. – Я немолод и не так здоров, как хотелось бы. К тому же, заглядывая в будущее, я вижу в нем трагические события и перемены.
      Андрей удивился, и удивление было очевидно.
      – Не поднимай бровей, – холодно улыбнулся Сергей Серафимович. – Я умнее тебя.
      Люди в разговоре не говорят таких слов, тем более столь уверенно и просто. Андрей и без того допускал, что отчим умнее его, но тем неприятнее показалась реплика.
      – Вы имеете в виду Балканскую войну? – спросил Андрей.
      – Глупости, – сказал Сергей Серафимович. – Я имею в виду большую войну, которая начнется не позже чем через год.
      – Кого с кем? – спросил Андрей. – Франция с Англией вроде бы поделили свои колонии.
      – Это будет мировая война. Но никто не хочет и не может осознать масштабов этого бедствия.
      – Для мировой войны, – сказал Андрей, впервые услышавший такое словосочетание, – требуется Наполеон.
      – Идиотизм мировой войны заключается в том, что для нее не понадобится Наполеон. Ее будут вести банальные генералы, а в самом деле воевать будут Крупп с Путиловым.
      – У нас в классе был Горяинов, – сказал Андрей. – Он называл себя эсдеком, даже ходил на собрания. Он был бы вашим союзником.
      – Через год ты будешь шагать по Красной площади с трехцветной кокардой и искренне вопить: «Смерть бошам!»
      – Сергей Серафимович, – обиделся Андрей, – вопить вообще не в моих правилах.
      – Прости, вопить будет толпа, ты будешь сочувствовать ее позывам.
      – Надеюсь, что ваше предсказание не сбудется.
      Сергей Серафимович наполнил бокалы. Шампанское уже немного согрелось.
      – Каждый остается при своем мнении, мой мальчик, – сказал Сергей Серафимович. – Я делюсь с тобой своими тревогами, но ты вправе счесть их стариковской воркотней.
      Андрей вдруг увидел, что у Сергея Серафимовича старая шея. Кожа была не человеческой, а как у пресмыкающегося – словно у исхудавшего хамелеона.
      – Я обязан думать о твоем будущем, – продолжал старик, – так как ты пока думать о нем не способен. Ты вообще бы предпочел сейчас фланировать по набережной со знакомой восьмиклассницей семнадцати лет от роду. Год в твоей жизни – дистанция экстраординарная. Для меня это – минута.
      – Честное слово, я не могу встать на вашу позицию, – сказал Андрей. – Хоть у меня и нет на примете восьмиклассницы, я бы предпочел сейчас фланировать по набережной.
      Возможно, это прозвучало вызовом, но Сергей Серафимович вызова не заметил.
      – Не исключено, – сказал он, – что ты изменишь свою точку зрения куда скорее, чем предполагаешь. А я постараюсь тебе помочь.
      – Как? Состарив меня?
      – Поток времени скор и непостоянен, – сказал Сергей Серафимович, словно не обращался к Андрею, а подумал вслух.
      Андрею хотелось еще шампанского, но неловко было самому взять бутылку. А Сергей Серафимович словно забыл о ней.
      – Чтобы быть уверенным в том, что ты сможешь завершить образование, – сказал он, – я не хочу ограничиваться лишь денежной помощью, которая может обесцениться скорее, чем мы с тобой этого бы хотели. Однако в любом случае я открыл на твое имя счет в Московском коммерческом банке – завтра я передам тебе все документы. Я вполне доверяю твоему здравомыслию, но все же хотел бы застраховать тебя от неожиданных эскапад, которые столь возможны в твоем возрасте. Ты сможешь распоряжаться этим счетом лишь в определенных пределах.
      Андрей подумал: «Как я не люблю этого холодного равнодушного человека. Как я не люблю его хамелеонью шею, его слишком светлые глаза, его выпяченную нижнюю губу, его манеру громко сосать потухшую трубку, его удивительное умение унизить человека. Сейчас я встану и откажусь от этих отвратительных подачек и уйду…»
      – Не следует злобиться на меня, – сказал Сергей Серафимович, – все мои действия оправдываются заботой о тебе. Я хочу быть уверенным в том, что у тебя будут все условия для получения образования. Даже если меня не станет. Даже если война обесценит все бумаги. Мне нужно, чтобы ты получил образование.
      – Нужно?
      – Необходимо, – отрезал Сергей Серафимович.
      Всегда, сколько Андрей себя помнил, отчим пытался его образовывать. Но странным образом. Скорее не учил, а испытывал. Каждое очередное испытание занимало от силы месяц. Как-то они излазили весь Карадаг, мокли, мерзли в палатке, дошли яйлой до окрестностей Карасубазара – собирали гербарий горных растений. На следующие каникулы Сергей Серафимович, забыв о ботанике, ползал с ним по скалам от Симеиза до Байдарских ворот в поисках минеральных обнажений, чтобы годом позже встретить его с сачками. Так началось энтомологическое лето, навсегда пропахшее в памяти эфиром и исколотое длинными булавками. Видно, специалиста по жукам в Андрее отчим также не обнаружил…
      Андрей не мог бы сказать, что летние испытания внушали ему отвращение. И сам отчим, и все, что он говорил либо делал, было для Андрея притягательно, но, пожалуй, главной причиной постоянных неудач отчима в попытках отыскать и раскрыть дарования пасынка была его собственная внутренняя холодность, всегдашнее сохранение расстояния между всезнающим учителем и обыкновенным учеником.
      А ведь Андрею, особенно в первые два года ученичества, так хотелось отличиться, и, конечно, не ради успехов в ботанике. Но отчим ни разу не догадался либо не пожелал догадаться уступить: замедлить шаг, не прийти первым. Как-то, после шестого класса, в последней их совместной экспедиции, к счастью недолгой, где они наблюдали и пытались фотографировать жизнь птиц, грызунов и иных обитателей плоскогорий за Чуфут-кале, сидя, усталый, под редким дождиком, у костра, ловко и быстро разожженного отчимом, он понял, на что все это похоже.
      Уже год-два как в журналах появилась новая игра, которую некоторые именовали крестословицей, а отчим, разумеется, английским словом «кроссворд». В ней надо было вписывать слова в пустые квадратики. Так его походы с отчимом были как бы совместным разгадыванием кроссворда при условии, что ни единого слова Андрею не дали разгадать первому. Неизвестно, догадался о том Сергей Серафимович или нет, но Андрей-то был, наверное, убежден: ни за что не станет ни геологом, ни ботаником, ни энтомологом, ни орнитологом. Он подал прошение в Московский императорский университет на историю.
      Может, потому, что историей отчим не успел с ним заняться…
      Отчим налил еще по бокалу шампанского, и Андрей взял свой бокал скорее, чем следовало, и ему показалось, что отчим опять улыбается.
      Андрей поставил бокал на столик.
      Сергей Серафимович поднялся легко, словно молодой.
      – Пошли, – сказал он. – Мне нужно тебе что-то показать.
      Они прошли внутрь дома, в кабинет Сергея Серафимовича.
      Кабинет Андрею всегда нравился. Он принадлежал не Ялте, а петербургскому профессорскому дому. С высокого потолка свисала на бронзовых цепях люстра с белым матовым абажуром, являвшая собой как бы впятеро увеличенную керосиновую лампу, хотя люстра была электрической. Пол кабинета был застелен огромным, от стены до стены, персидским ковром, и посреди него стоял овальный стол, накрытый шоколадного цвета суконной скатертью. Вокруг стола на неизменных местах стояли венские стулья. У дальней стены располагался большой резной письменный стол с мраморным прибором и часами: часы были ампирными, с позолоченными сфинксами и малахитовыми колонками. Между столом и голландской печью поместился высокий, красного дерева, книжный шкаф, напротив, между двух окон, стояла бочка, в которой росло лимонное дерево, иногда дававшее настоящие плоды, а по обе стороны от него – глубокие черные кожаные кресла. Такой же диван – мягкий и уютный, Андрею приходилось спать на нем, – стоял справа от печи. И ничто в этом кабинете никогда не менялось, не сдвигалось с места.
      В кабинете было две картины. Одна, принадлежавшая кисти Айвазовского, изображала бурю на море. Зеленые, подсвеченные прорвавшимся сквозь облака солнцем волны накатывались на зрителя, неся беспомощную, с порванными парусами шхуну. Вторая – екатерининских времен – была портретом молодого черноволосого человека в зеленом мундире с красными отворотами и узким эполетом на плече. Резкими чертами лица он был похож на отчима.
      – Садись, – сказал Сергей Серафимович, указывая на кресло.
      Сам же он подошел к письменному столу, вытащил до отказа верхний ящик, нажал, не таясь, на скрытую кнопку в его задней стенке, отчего эта стенка откинулась, и отчим вынул оттуда связку ключей. Действия отчима Андрея заинтересовали, потому что никогда ранее он не предполагал за Сергеем Серафимовичем склонности к секретам, а обстановка светлого уютного кабинета не вязалась с потайными кнопками и двойными стенками.
      Взяв ключи, Сергей Серафимович отошел к стене, на которой висел портрет военного, обернулся к Андрею и сказал:
      – Подойди ближе. Я хочу, чтобы ты все запомнил.
      Андрей послушно поднялся. Сергей Серафимович взял его за руку и провел его указательным пальцем по раме. В одном месте палец ощутил выпуклость. Сергей Серафимович нажал на эту выпуклость пальцем Андрея. Неожиданно картина сдвинулась с места и с помощью какого-то скрытого механизма откинулась, словно дверца шкафа. За картиной образовался серый стальной сейф.
      – Возьми ключи, – сказал Сергей Серафимович. – Сначала маленький. Вставь в верхнюю скважину и поверни три раза против часовой стрелки.
      Андрей подчинился. Ключ двигался легко и послушно.
      – Обедать пойдете? – спросила Глаша, без стука войдя в кабинет.
      – Через десять минут, – сказал отчим.
      Андрей отметил, что отчима не смутил приход служанки.
      – Теперь поверни ручку сейфа вправо. Два раза.
      Дверца сейфа, тяжелая и толстая, беззвучно отворилась.
      Внутри лежали бумаги: две или три связанные шнурками кожаные тетради, синий пакет и несколько конвертов.
      Сергей Серафимович вынул один из конвертов и показал Андрею. На конверте было написано:
 
      Андрею Берестову.
      Вскрыть в слулае моей смерти или исчезновения.
 
      Это была странная надпись. Она звучала словно из настоящего романа, ее последнее слово могло встретиться у Коллинза или Буссенара. Но Андрей ничего не сказал.
      Сергей Серафимович положил конверт на место. Затем вытащил с нижней полки толстый синий, запечатанный сургучом пакет.
      – Здесь, – сказал он, – шестьдесят тысяч долларов. Я полагаю, что эта валюта имеет больше шансов пережить любую войну, нежели европейская. Здесь же акции швейцарской часовой фирмы «Лонжин». Наверное, и их не коснутся грядущие трагедии. Хотя кто знает… Что касается писем и бумаг, то ты имеешь право прочесть их, но никому, ни при каких обстоятельствах не должен их показывать. Впрочем, если у меня будет время и возможности, я постараюсь их уничтожить.
      Сергей Серафимович поглядел на оторопевшего Андрея и улыбнулся, как всегда холодно, одними губами:
      – Их давно надо было уничтожить – всего с собой не возьмешь. Я слишком здесь зажился.
      С этими словами он закрыл сейф, взял у Андрея ключи, запер его и вернул портрет на место. Молодой офицер глядел на Андрея строго, даже сурово.
      – Ты все запомнил? – спросил отчим.
      – Да. – Андрей чувствовал себя неловко.
      Он был бы рад уйти. Но нельзя. Чтобы отвлечься от странных поступков отчима, он подмигнул портрету. Портрет, по семейному преданию, изображал прадеда Сергея Серафимовича. «А может, это я сам», – шутил отчим, если кто-нибудь из гостей обращал внимание на сходство офицера и отчима.
      – Перейдем ко второму действию семейной мелодрамы, – сказал отчим. Он пересек кабинет и у самого книжного шкафа резким движением откинул угол ковра. Затем присел на корточки.
      Паркет под ковром был точно таким же, как и на открытых участках пола. Он был набран квадратами из светлых и темных планок.
      – От ножки шкафа, – сказал Сергей Серафимович, ведя указательным пальцем по паркету, – третий квадрат.
      Он показал на темный квадрат со стороной примерно в пядь, который ничем не отличался от соседних. Затем раскрыл прикрепленный к цепочке с часами перочинный ножик и, подцепив лезвием, приподнял одну из планок. Под паркетом обнаружилось углубление, дно которого представляло собой металлическую пластину.
      – Для этого у тебя есть второй ключ, – сказал Сергей Серафимович. – Открывай.
      Андрей присел рядом с отчимом и вставил ключ в отверстие в пластине.
      – По часовой стрелке, – сказал Сергей Серафимович. – Два раза.
      Раздался щелчок, и крышка легко открылась, обнаружив внутри такой же металлический ящичек, что лежал в сейфе. Он был набит кожаными коробочками. Сергей Серафимович взял верхнюю и раскрыл ее. В коробочке лежала золотая брошь, усеянная изумрудами.
      Храня молчание, отчим открыл поочередно еще несколько коробочек, показав Андрею их содержимое – разного рода драгоценности, из которых Андрею запомнился лишь массивный перстень с опаловой камеей.
      Затем он молча сложил все обратно, закрыл шкатулку, восстановил паркет и положил на место ковер. На этот раз он поднимался тяжело, ему пришлось опереться на руку Андрея. Отчим поморщился, недовольный собой, и сказал:
      – Прости.
      Он перевел дух, затем спрятал ключи в ящик стола, закрыл его и окинул взглядом кабинет, чтобы убедиться, что все стоит на своих местах и не напоминает о происшедших там событиях.
      – Перейдем на веранду, – сказал отчим. – Здесь душно.
      И тут Андрей понял, что в кабинете и впрямь душно, настолько, что у него вспотела спина и по виску стекла струйка пота.
      – Обеда-а-ать! – закричала снизу Глаша, когда они вышли на веранду.
      – Три минуты, – откликнулся Сергей Серафимович.
      – Вы можете секретничать и за столом!
      – За столом не секретничают, – отозвался Сергей Серафимович. В голосе его было облегчение, словно он скинул тяжкую ношу.
      Он прошел к столику, разлил остатки шампанского, поднял свой бокал и негромко сказал:
      – За удачу.
      Андрей выпил с наслаждением и жадностью.
      – Глаша знает обо всем, – сказал Сергей Серафимович. – Но ей ничего не нужно.
      – Я не претендую! – сказал Андрей. – Мне не нужно чужое имущество. Я не имею на это никакого права.
      – Господи, он говорит о правах! – сказал Сергей Серафимович.
      – Даю честное благородное слово…
      – Оставь, Андрей, – сказал Сергей Серафимович. – Я тебе ничего не дарю, ничего не обещаю. Но, отлично зная тебя и полагая, что ты честный человек, я хочу, чтобы ты понимал, что являешься наследником некоторого состояния, предназначенного вовсе не для того, чтобы ты проматывал деньги с гимназистками.
      – Сергей Серафимович!
      – Дослушай меня! Ты пока ничего не понял. Я утверждаю, на основании моего немалого жизненного опыта, что ближайшие времена для нашей державы будут страшными и трудными. Я должен быть уверенным, что в случае нужды, в случае необходимости, о чем решать тебе, когда меня уже не будет, ты получишь резерв, который поможет тебе выжить.
      – Спасибо, – сказал Андрей, борясь с растущим в нем раздражением, причины которого он еще не мог понять, – но я постараюсь сам заработать себе на жизнь.
      – Дай Бог, – сухо сказал Сергей Серафимович. – А теперь обедать.
      И он первым пошел к двери, словно забыл об Андрее.
      Андрей спускался за ним по лестнице, глядя на седой откинутый назад затылок отчима, и уже понял, чем он так рассержен: столько лет они с тетей жили в бедности, тетя поднимала его, Андрея, в основном на свое скромное жалованье, ибо субсидии от отчима были весьма скудны. Оказывается, тот сидел гобсеком на своих богатствах, вовсе не думая о судьбе пасынка. «Никогда в жизни, – твердил Андрей, – никогда в жизни не трону твоих проклятых побрякушек».
      Глаша сидела с ними за столом, на ней был сарафан с открытыми плечами и таким низким вырезом, что Андрею были видны ее груди. И это сейчас тоже раздражало.
      Глаша суетилась, все уговаривала Андрея поесть окрошки, тот отмалчивался.
      – Ты что? – спросила Глаша. – Может, на что обиделся?
      – Он обиделся, – сказал Сергей Серафимович, кладя трубку рядом с собой на стол. – Я бы на его месте тоже обиделся.
      Андрей посмотрел на него. Сергей Серафимович опять улыбался.
      – Не сердись, – сказал отчим. – Ты думаешь сейчас: почему мы с тетей Маней все эти годы жили столь скромно… Не крути головой, я знаю, что говорю. Отвечу тебе: я делал это вполне сознательно. Я знал, что ты не испытываешь нужды в насущном, но главное – не желал, чтобы ты был богаче других. Ты именно таков, как есть, потому что не имел лишнего. Будь ты богат, ты стал бы хуже. Человек должен вырасти вне власти денег.
      Андрей не ответил. Ему не хотелось признаться, что мысли его оказались столь просты, что отчим разгадал их сразу, но обида так и не прошла.
      – Сегодня я наблюдал за тобой, – продолжал Сергей Серафимович. – И обрадовался, что в тебе не вспыхнула алчность. Обида твоя направлена в прошлое.
      Сергей Серафимович отодвинул тарелку с тушеной бараниной и начал набивать трубку.
 

* * *

 
      – Ты вечером уходишь? – спросил Андрея Сергей Серафимович.
      – Да, я договорился встретиться с товарищами.
      – Возвращайся не поздно, – сказал отчим. – У меня будут интересные гости. И для тебя интересные.
      – Спасибо.
      – А сейчас поспи, – сказала Глаша. – Самая жара, чего тебе делать? Я тебе внизу постелила, в детской.
      – Сиеста – святой обычай испанцев, – сказал Сергей Серафимович и направился к лестнице, наверх, к себе в кабинет.
      Андрей вошел в маленькую комнату, где он всегда останавливался, потому она звалась детской. Андрей присел на кровать, и она так знакомо отозвалась скрипом пружин, словно и не расставалась с ним. Думать ни о чем не хотелось.
      На столике рядом с кроватью стояла тарелка с белой черешней и ранними абрикосами. Глаша постаралась.
      Андрей скинул ботинки и улегся поверх покрывала. Воздух был неподвижен и тих, только жужжали мухи. «Надо бы раздеться», – подумал Андрей и заснул.
 

* * *

 
      Андрей проснулся около семи вечера. Солнце ушло из комнаты, прозрачные виноградные листья пологом светились за распахнутым окном, и в него влетал свежий ветер, дергая за занавеску, словно размахивая флагом. Вдали трепетал пронзительный женский голос, по-татарски отчитывая кого-то. Татарский Андрей знал через пень-колоду от соседских мальчишек, с детства. Потом, повзрослев, товарищи детских игр либо исчезли из его мира, либо предпочитали говорить по-русски.
      От свежего, пахнущего морем ветра было приятно и лениво.
      Сначала Андрей понял, что он в Ялте и это хорошо. Потом в память вторгся голос Сергея Серафимовича, и сразу вспомнилась странная сцена в кабинете, словно из романа тайн и ужасов…
      Андрей потянулся и понял вдруг, что ему и дела нет до этих коробочек под паркетом и писем в сейфе. Этого не было в его жизни вчера, и отлично жилось… А счет в Коммерческом банке? Пускай будет счет в Коммерческом банке. По крайней мере теперь не будет угрызений совести, что ради него отчим вынужден себе в чем-то отказывать. Даже лучше…
      Андрей сбросил ноги с постели и обнаружил, что гимназические брюки измялись. Это было плохо – потому что на набережной, куда он собрался, еще совсем светло и там разгуливают франты из Петербурга. Угораздило же его заснуть не раздеваясь…
      Но он даже не успел расстроиться, как без стука вошла Глаша. Она несла, держа перед собой, отлично отглаженные, новые черные узкие брюки. Не говоря ни слова, она повесила их на спинку стула. И, сложив руки на высокой груди, склонила голову. Ее зеленые глаза смеялись.
      – Хорошо я придумала? – спросила она.
      – Ты умница! – воскликнул Андрей, поднимаясь. – Ты ангел – но во плоти.
      – Плоти во мне достаточно, – сказала Глаша, уклоняясь от его рук. Но Андрей обнял ее – искренне хотел, чтобы объятия были братскими, но как только его пальцы дотронулись до белых плеч, все в Андрее сжалось от вспыхнувшего желания, и он притянул к себе служанку, перехватил руками, чтобы прижать теснее, и ее смеющееся лицо оказалось совсем рядом, она отклонила голову, чтобы поцелуй не пришелся в губы.
      – Полно, – говорила она, смеясь, – ну что ты, Андрю-ю-юша…
      Андрей искал ее губы, повторяя:
      – Надо, надо, надо…
      Глаша вздохнула, она умела как-то особенно глубоко и шумно вздыхать, и вдруг повернула к нему лицо, приоткрыла губы и сама начала целовать его, ласкать его губы языком, прижавшись всем телом, отчего у Андрея закружилась голова и рука – сам не понял, как случилось, – отыскала ее грудь, мягкую и большую.
      Глаша ахнула и рванулась.
      И вот она уже стоит в двух шагах, подняв руки, поправляя прическу и уже не смеясь. Андрей сделал шаг к ней, она отступила к двери.
      – Не надо, – сказала она. – Ну зачем так? Я же брюки принесла.
      – Спасибо, – сказал Андрей и понял, что нельзя более дотронуться до нее.
      – Я тебе в матери гожусь, – заявила вдруг Глаша, словно прочитала эти слова в книге.
      – Вряд ли, – сказал Андрей, и ему стало смешно.
      Глаша много читала, но только романы, в «Женском журнале», в «Ниве». Романы о любви. Порой она вечером пересказывала их за столом. Пересказывала она очень смешно, со своими комментариями, романы получались еще глупее и наивнее, чем в самом деле.
      – Нет, правда, – сказала Глаша неуверенно. – Мне уже тридцать три будет.
      – Еще скажешь, что в люльке меня качала.
      – Качала, – сказала Глаша. – Это правда. Ей-богу, качала.
      Тут Андрей совсем развеселился, а Глаша почему-то обиделась и сказала:
      – Ты примерь, может, не подойдут, я тебе еще вчера купила по старым, которые ты в том году здесь оставил. Но с запасом.
      Она закрыла за собой дверь.
      Андрей сразу примерил брюки – они были в самый раз, даже чуть узковаты. И материал был дорогой. Любопытно, Сергей Серафимович дал ей денег или она сама?
      Дом Сергея Серафимовича был комфортабельным. Второго такого в Ялте не найдешь. Даже у высокой знати. К каждой спальне (их было четыре: на первом этаже жила Глаша и пустовали две – детская и гостевая, на втором – обитал лишь Сергей Серафимович) была приспособлена туалетная комната, где был умывальник, душ и фаянсовый унитаз. Андрей привел себя в порядок, помылся, достал свежую сорочку и через три минуты, поглядев в большое зеркало, убедился, что готов к боям и походам, Андрей де-Берестов – гроза молодых барышень!
      Сергей Серафимович был в саду. Он срезал розы – розарий у него был великолепный, как утверждала Глаша, именно увлечение розами послужило причиной его недолговременной дружбы с покойным Чеховым. Если ждали гостей, отчим готовил букет.
      Это занятие столь увлекло Сергея Серафимовича, что он не заметил, как элегантно одет его пасынок. Он лишь рассеянно помахал ему. Но Глаша, которая уже успела убежать на двор, к своим любимым курам, взмахнула руками, изображая восторг и преклонение, чем рассмешила Андрея.
      Андрей быстро шел вниз, по крутой улице. Море то показывалось спереди между деревьев или домов, то скрывалось; с каждым шагом становилось теплее и влажней. Уже внизу Андрей замедлил шаги, стало почти жарко. Он остановился возле ларька, в котором мрачный грек торговал сельтерской. Перед ним стояли две толстые дамы, от которых сильно пахло цветочными духами.
      И именно в тот момент, когда дамы отошли со стаканами, продолжая громко осуждать какого-то Алексея Львовича, который ведет себя совершенно неприлично, грек протянул руку к высокому стеклянному сифону, готовый обслужить Андрея, того посетила грустная мысль – его портмоне осталось на столике в детской, а мелочь – в кармане гимназических брюк. И он оказался на набережной совершенно нищим.
      – Спасибо, я передумал, – сказал Андрей греку. Можно было поспешить наверх, домой, за деньгами – но это четверть часа в гору быстрым шагом, а в восемь у гостиницы «Мариано» его ждет Коля. Но остаться без копейки денег…
      – Эх, черт! – выругался Андрей и махнул рукой, толкнув девушку, стоявшую за его спиной. Да так неудачно, что у нее слетела белая шляпка.
      Человек редко замечает то мгновение, с которого жизнь его изменяет ход и приобретает новое направление. У Андрея случилось иначе. Он точно знал, что переворот в его жизни произошел в тот момент, когда он сказал: «Эх, черт!» и сбил шляпку с Лиды.
      В тот момент он, разумеется, не подозревал, что ту девушку зовут Лидой. Он лишь увидел, как шляпка неровно планирует, словно аэроплан, у которого выключился мотор, намереваясь угодить в лужу, натекшую у ларька с сельтерской. И сообразив, что, если шляпка не будет поймана, вина его усугубится, Андрей коршуном кинулся вслед за шляпкой, поскользнулся и чуть не сел в лужу, правда, шляпку успел подхватить, хотя помял ее в кулаке.
      Еще мало что соображая, Андрей выпрямился и услышал звонкий девичий голос:
      – Может быть, вы мне ее вернете?
      Андрей обернулся к голосу, все еще думая о невезении, которое преследует его сегодня, и увидел девушку, которая протягивала к нему руку.
      Девушка точно сошла с рождественской открытки, ибо была неправдоподобно и ангельски хороша, хотя следует признать, что девицы с рождественских открыток, а также розочки и вазончики оставляли Андрея равнодушным, ибо он был воспитан в правилах хорошего вкуса. Если человек читает футуристов и своим богом в искусстве почитает Гогена, он не может опускаться до мещанских красот.
      Вторым ощущением, исходившим от девушки, было ощущение безмерной, неправдоподобной чистоты. Кожа, покрытая легким золотистым загаром, была без единой точки, прыщика или морщинки; она столь совершенно облекала лицо, шею и руки, словно ее сотворила не сама природа, которая всегда допускает неточности и неровности для жизненности и правдоподобия, а мириады фей и Дюймовочек, что выглаживали, вылизывали щеки и наносили на них легкий румянец, так, чтобы не нарушить общей гармонии и ничуть не противоречить цвету нежно-зефирных губ, очерченных с помощью совершенных чертежных инструментов, и подчеркнуть высокогорную белизну белков, в которых сверкали ледниковые голубые озера. Это потом Андрей сообразит, что нос Лиды вовсе не точен, как бы следовало, а мягок к кончику, лоб чуть шире, чем положено по открыточным канонам, а волосы, столь нежно и естественно вьющиеся и локонами спадающие на плечи, в самом деле требуют завивки, иначе распрямляются и тогда красота несколько теряет рождественский стиль. Иных дефектов в Лиде Андрей не обнаружил ни в тот момент, ни в последующие годы.
      На девушке было длинное голубое платье, не доходившее до земли на вершок, отчего были видны тонкие щиколотки в белых чулках и башмачки на небольших каблуках. На груди и плечах платья проходили белые полоски, и, не будучи матроской, платье все же создавало ощущение чего-то морского.
      Девушка приняла из руки Андрея шляпку и стала ее распрямлять. Шляпка была соломенной с синим бантом, и рука Андрея нанесла ей некоторый ущерб, что огорчило девушку. Она не глядела на Андрея, а водила рукой внутри шляпки, расправляя соломку.
      Андрей же, не в силах оторвать от девушки взгляда, стоял столбом, не представляя, что же делать дальше. И только женский голос, произнесший повелительно:
      – Простите, но ваши брюки испорчены, – заставил его заметить, что девушка не одна, а с подругой – яркой кареглазой брюнеткой с высокой, собранной в пук прической.
      Более ничего заметить во второй девушке Андрей не успел, потому что, повинуясь ее голосу, обратил свой взор к брюкам. Сбоку шла полоса грязи, особенно видная на черной ткани.
      – Купите стакан сельтерской, – приказала кареглазая девица, – и смойте грязь.
      Андрей почувствовал вспышку ненависти к кареглазой девице, потому что у него не было двух копеек на стакан сельтерской, а сознаться в том было невозможно.
      Рождественская девушка на него не смотрела, а все крутила в руках шляпку, локоны закрыли ее лицо, и видно было лишь покрасневшее маленькое ухо. Оттого наваждение покинуло Андрея, и он смог соображать. И понял, что единственный для него выход – вернуться домой, к доброй Глаше.
      – Ничего, – сказал он. – Я тут близко живу.
      И быстро зашагал прочь, непроизвольно похлопывая и возя ладонью по брючине, чтобы снять с нее грязь. Ему показалось, что сзади засмеялись, и он прибавил шагу.