«Что за странность, – думал я, – или он слепой, этот Княжевич… мухи… мухи… не знаю… не знаю… Стальные, глубоко посаженные маленькие глаза… в них железная воля, дьявольская смелость, непреклонная решимость… французская бородка… почему он мухи не обидит?.. Он жутко похож на предводителя мушкетеров у Дюма… Как его звали… Забыл, черт возьми!»
      Дальнейшее молчание стало нестерпимым, и прервал его Гавриил Степанович. Он игриво почему-то улыбнулся и вдруг пожал мне коленку.
      – Ну, что ж, договорчик, стало быть, надо подписать? – заговорил он.
      Вольт на табурете, обратный вольт, и в руках у Гавриила Степановича оказался договор.
      – Только уж не знаю, как его подписывать, не согласовав с Иваном Васильевичем? – И тут Гавриил Степанович бросил невольный краткий взгляд на портрет.
      «Ага! Ну, слава богу… теперь знаю, – подумал я, – это Иван Васильевич».
      – Не было б беды? – продолжал Гавриил Степанович. – Ну, уж для вас разве! – Он улыбнулся дружелюбно.
      Тут без стука открылась дверь, откинулась портьера, и вошла дама с властным лицом южного типа, глянула на меня. Я поклонился ей, сказал:
      – Максудов…
      Дама пожала мне крепко, по-мужски, руку, ответила:
      – Августа Менажраки, – села на табурет, вынула из кармашка зеленого джемпера золотой мундштук, закурила и тихо застучала на машинке.
      Я прочитал договор, откровенно говорю, что ничего не понял и понять не старался.
      Мне хотелось сказать: «Играйте мою пьесу, мне же ничего не нужно, кроме того, чтобы мне было предоставлено право приходить сюда ежедневно, в течение двух часов лежать на этом диване, вдыхать медовый запах табака, слушать звон часов и мечтать!»
      По счастью, я этого не произнес. Запомнилось, что часто в договоре попадались слова «буде» и «поелику» и что каждый пункт начинался словами: «Автор не имеет права».
      Автор не имел права передавать свою пьесу в другой театр Москвы.
      Автор не имел права передавать свою пьесу в какой-либо театр города Ленинграда.
      Автор не имел права передавать свою пьесу ни в какой город РСФСР.
      Автор не имел права передавать свою пьесу ни в какой город УССР.
      Автор не имел права печатать свою пьесу.
      Автор не имел права чего-то требовать от театра, а чего – я забыл (пункт 21-й).
      Автор не имел права протестовать против чего-то, и чего – тоже не помню.
      Один, впрочем, пункт нарушал единообразие этого документа – это был пункт 57-й. Он начинался словами: «Автор обязуется». Согласно этому пункту, автор обязывался «безоговорочно и незамедлительно производить в своей пьесе поправки, изменения, добавления или сокращения, буде дирекция, или какие-либо комиссии, или учреждения, или организации, или корпорации, или отдельные лица, облеченные надлежащими на то полномочиями, потребуют таковых, – не требуя за сие никакого вознаграждения, кроме того, каковое указано в пункте 15-м».
      Обратив свое внимание на этот пункт, я увидел, что в нем после слов «вознаграждение» следовало пустое место.
      Это место я вопросительно подчеркнул ногтем.
      – А какое вознаграждение вы считали бы для себя приемлемым? – спросил Гавриил Степанович, не сводя с меня глаз.
      – Антон Антонович Княжевич, – сказал я, – сказал, что мне дадут две тысячи рублей…
      Мой собеседник уважительно наклонил голову.
      – Так, – молвил он, помолчал и добавил: – Эх, деньги, деньги! Сколько зла из-за них в мире! Все мы только и думаем о деньгах, а вот о душе подумал ли кто?
      Я до того во время моей трудной жизни отвык от таких сентенций, что, признаться, растерялся… подумал: «А кто знает, может, Княжевич и прав… Просто я зачерствел и стал подозрителен…» Чтобы соблюсти приличие, я испустил вздох, а собеседник ответил мне, в свою очередь, вздохом, потом вдруг игриво подмигнул мне, что совершенно не вязалось со вздохом, и шепнул интимно:
      – Четыреста рубликов? А? Только для вас? А?
      Должен признаться, что я огорчился. Дело в том, что у меня как раз не было ни копейки денег и я очень рассчитывал на эти две тысячи.
      – А может быть, можно тысячу восемьсот? – спросил я, – Княжевич говорил…
      – Популярности ищет, – горько отозвался Гавриил Степанович.
      Тут в дверь стукнули, и человек в зеленых петлицах внес поднос, покрытый белой салфеткой. На подносе помещался серебряный кофейник, молочник, две фарфоровые чашки, апельсинного цвета снаружи и золоченые внутри, два бутерброда с зернистой икрой, два с оранжевым прозрачным балыком, два с сыром, два с холодным ростбифом.
      – Вы отнесли пакет Ивану Васильевичу? – спросила вошедшего Августа Менажраки.
      Тот изменился в лице и покосил поднос.
      – Я, Августа Авдеевна, в буфет бегал, а Игнутов с пакетом побежал, – заговорил он.
      – Я не Игнутову приказывала, а вам, – сказала Менажраки, – это не игнутовское дело пакеты Ивану Васильевичу относить. Игнутов глуп, что-нибудь перепутает, не так скажет… Вы, что же, хотите, чтобы у Ивана Васильевича температура поднялась?
      – Убить хочет, – холодно сказал Гавриил Степанович.
      Человек с подносом тихо простонал и уронил ложечку.
      – Где Пакин был в то время, как вы пропадали в буфете? – спросила Августа Авдеевна.
      – Пакин за машиной побежал, – объяснил спрашиваемый, – я в буфет побежал, говорю Игнутову – «беги к Ивану Васильевичу».
      – А Бобков?
      – Бобков за билетами бегал.
      – Поставьте здесь! – сказала Августа Авдеевна, нажала кнопку, и из стены выскочила столовая доска.
      Человек в петлицах обрадовался, покинул поднос, задом откинул портьеру, ногой открыл дверь и вдавился в нее.
      – О душе, о душе подумайте, Клюквин! – вдогонку ему крикнул Гавриил Степанович и, повернувшись ко мне, интимно сказал:
      – Четыреста двадцать пять. А?
      Августа Авдеевна надкусила бутерброд и тихо застучала одним пальцем.
      – А может быть, тысячу триста? Мне, право, неловко, но я сейчас не при деньгах, а мне портному платить…
      – Вот этот костюм шил? – спросил Гавриил Степанович, указывая на мои штаны.
      – Да.
      – И сшил-то, шельма, плохо, – заметил Гавриил Степанович, – гоните вы его в шею!
      – Но, видите ли…
      – У нас, – затрудняясь, сказал Гавриил Степанович, – как-то и прецедентов-то не было, чтобы мы авторам деньги при договоре выдавали, но уж для вас… четыреста двадцать пять!
      – Тысячу двести, – бодрее отозвался я, – без них мне не выбраться… трудные обстоятельства…
      – А вы на бегах не пробовали играть? – участливо спросил Гавриил Степанович.
      – Нет, – с сожалением ответил я.
      – У нас один актер тоже запутался, поехал на бега и, представьте, выиграл полторы тысячи. А у нас вам смысла нет брать. Дружески говорю, переберете – пропадете! Эх, деньги! И зачем они? Вот у меня их нету, и так легко у меня на душе, так спокойно… – И Гавриил Степанович вывернул карман, в котором, действительно, денег не было, а была связка ключей на цепочке.
      – Тысячу, – сказал я.
      – Эх, пропади все пропадом! – лихо вскричал Гавриил Степанович. – Пусть меня потом хоть расказнят, но выдам вам пятьсот рублей. Подписывайте!
      Я подписал договор, причем Гавриил Степанович разъяснил мне, что деньги, которые будут даны мне, являются авансом, каковой я обязуюсь погасить из первых же спектаклей. Уговорились, что сегодня я получу семьдесят пять рублей, через два дня – сто рублей, потом в субботу – еще сто, а остальные – четырнадцатого.
      Боже! Какой прозаической, какой унылой показалась мне улица после кабинета. Моросило, подвода с дровами застряла в воротах, и ломовой кричал на лошадь страшным голосом, граждане шли с недовольными из-за погоды лицами. Я несся домой, стараясь не видеть картин печальной прозы. Заветный договор хранился у моего сердца.
      В своей комнате я застал своего приятеля (смотри историю с револьвером).
      Я мокрыми руками вытащил из-за пазухи договор, вскричал:
      – Читайте!
      Друг мой прочитал договор и, к великому моему удивлению, рассердился на меня.
      – Это что за филькина грамота? Вы что, голова садовая, подписываете? – спросил он.
      – Вы в театральных делах ничего не понимаете, стало быть, и не говорите! – рассердился и я.
      – Что такое – «обязуется, обязуется», а они обязуются хоть в чем-нибудь? – забурчал мой друг.
      Я горячо стал рассказывать ему о том, что такое картинная галерея, какой душевный человек Гавриил Степанович, упомянул о Саре Бернар и генерале Комаровском. Я хотел передать, как звенит менуэт в часах, как дымится кофе, как тихо, как волшебно звучат шаги на сукне, но часы били у меня в голове, я сам-то видел и золотой мундштук, и адский огонь в электрической печке, и даже императора Нерона, но ничего этого передать не сумел.
      – Это Нерон у них составляет договоры? – дико сострил мой друг.
      – Да ну вас! – вскричал я и вырвал у него договор. Порешили позавтракать, послали Дусиного брата в магазин.
      Шел осенний дождик. Какая ветчина была, какое масло! Минуты счастья.
      Московский климат известен своими капризами. Через два дня был прекрасный, как бы летний, теплый день. И я спешил в Независимый. Со сладким чувством, предвкушая получку ста рублей, я приблизился к Театру и увидел в средних дверях скромную афишу.
      Я прочитал:
 
      Репертуар, намеченный в текущем сезоне:
      Эсхил – «Агамемнон»
      Софокл – «Филоктет»
      Лопе де Вега – «Сети Фенизы»
      Шекспир – «Король Лир»
      Шиллер – «Орлеанская дева»
      Островский – «Не от мира сего»
      Максудов – «Черный снег»
 
      Открывши рот, я стоял на тротуаре, – и удивляюсь, почему у меня не вытащили бумажник в это время. Меня толкали, говорили что-то неприятное, а я все стоял, созерцая афишу. Затем я отошел в сторонку, намереваясь увидеть, какое впечатление производит афиша на проходящих граждан.
      Выяснилось, что не производит никакого. Если не считать трех-четырех, взглянувших на афишу, можно сказать, что никто ее и не читал.
      Но не прошло и пяти минут, как я был вознагражден сторицей за свое ожидание. В потоке шедших к театру я отчетливо разглядел крупную голову Егора Агапенова. Шел он к театру с целой свитой, в которой мелькнул Ликоспастов с трубкой в зубах и неизвестный с толстым приятным лицом. Последним мыкался кафр в летнем, необыкновенном желтом пальто и почему-то без шляпы. Я ушел глубже в нишу, где стояла незрячая статуя, и смотрел.
      Компания поравнялась с афишей и остановилась. Не знаю, как описать то, что произошло с Ликоспастовым. Он первый задержался и прочел. Улыбка еще играла на его лице, еще слова какого-то анекдота договаривали его губы. Вот он дошел до «Сетей Фенизы». Вдруг Ликоспастов стал бледен и как-то сразу постарел. На лице его выразился неподдельный ужас.
      Агапенов прочитал, сказал:
      – Гм…
      Толстый неизвестный заморгал глазами… «Он припоминает, где он слышал мою фамилию…»
      Кафр стал спрашивать по-английски, что увидели его спутники… Агапенов сказал:
      – Афиш, афиш, – и стал чертить в воздухе четырехугольник. Кафр мотал головой, ничего не понимая.
      Публика шла валом и то заслоняла, то открывала головы компании. Слова то долетали до меня, то тонули в уличном шуме.
      Ликоспастов повернулся к Агапенову и сказал:
      – Нет, вы видели, Егор Нилыч? Что ж это такое? – Он тоскливо огляделся. – Да они с ума сошли!..
      Ветер сдул конец фразы.
      Доносились клочья то агапеновского баса, то ликоспастовского тенора.
      – …Да откуда он взялся?.. Да я же его и открыл… Тот самый… Гу… гу… гу… Жуткий тип…
      Я вышел из ниши и пошел прямо на читавших. Ликоспастов первый увидел меня, и меня поразило то изменение, которое произошло в его глазах. Это были ликоспастовские глаза, но что-то в них появилось новое, отчужденное, легла какая-то пропасть между нами…
      – Ну, брат, – вскричал Ликоспастов, – ну, брат! Благодарю, не ожидал! Эсхил, Софокл и ты! Как ты это проделал, не понимаю, но это гениально! Ну, теперь ты, конечно, приятелей узнавать не будешь! Где уж нам с Шекспирами водить дружбу!
      – А ты бы перестал дурака валять! – сказал я робко.
      – Ну вот, слова уж сказать нельзя! Экий ты, ей-богу! Ну, я зла на тебя не питаю. Давай почеломкаемся, старик! – И я ощутил прикосновение щеки Ликоспастова, усеянной короткой проволокой. – Познакомьтесь! – И я познакомился с толстым, не спускавшим с меня глаз. Тот сказал:
      – Крупп.
      Познакомился я и с кафром, который произнес очень длинную фразу на ломаном английском языке. Так как этой фразы я не понял, то ничего кафру и не сказал.
      – На Учебной сцене, конечно, играть будут? – допытывался Ликоспастов.
      – Не знаю, – ответил я, – говорят, что на Главной. Опять побледнел Ликоспастов и тоскливо глянул в сияющее небо.
      – Ну что ж, – сказал он хрипло, – давай бог. Давай, давай. Может быть, тут тебя постигнет удача. Не вышло с романом, кто знает, может быть, с пьесой выйдет. Только ты не загордись. Помни: нет ничего хуже, чем друзей забывать!
      Крупп глядел на меня и почему-то становился все задумчивее; причем я заметил, что он внимательнее всего изучает мои волосы и нос.
      Надо было расставаться. Это было тягостно. Егор, пожимая мне руку, осведомился, прочел ли я его книгу. Я похолодел от страху и сказал, что не читал. Тут побледнел Егор.
      – Где уж ему читать, – заговорил Ликоспастов, – у него времени нету современную литературу читать… Ну, шучу, шучу…
      – Вы прочтите, – веско сказал Егор, – хорошая книжица получилась.
      Я вошел в подъезд бельэтажа. Окно, выходящее на улицу, было открыто. Человек с зелеными петлицами протирал его тряпкой. Головы литераторов проплыли за мутным стеклом, донесся голос Ликоспастова:
      – Бьешься… бьешься, как рыба об лед… Обидно!
      Афиша все перевернула у меня в голове, и я чувствовал только одно, что пьеса моя, по существу дела, чрезвычайно, между нами говоря, плоха и что что-то надо бы предпринять, но что – неизвестно.
      …И вот у лестницы, ведущей в бельэтаж, передо мною предстал коренастый блондин с решительным лицом и встревоженными глазами. Блондин держал пухлый портфель.
      – Товарищ Максудов? – спросил блондин.
      – Да, я…
      – Ищу вас по всему театру, – заговорил новый знакомый, – позвольте представиться – режиссер Фома Стриж. Ну, все в порядочке. Не волнуйтесь и не беспокойтесь, пьеса ваша в хороших руках. Договор подписали?
      – Да.
      – Теперь вы наш, – решительно продолжал Стриж. Глаза его сверкали, – вам бы вот что сделать, заключить бы с нами договор на всю вашу грядущую продукцию! На всю жизнь! Чтобы вся она шла к нам. Ежели желаете, мы это сейчас же сделаем. Плюнуть раз! – И Стриж плюнул в плевательницу. – Нуте-с, ставить пьесу буду я. Мы ее в два месяца обломаем. Пятнадцатого декабря покажем генеральную. Шиллер нас не задержит. С Шиллером дело гладкое…
      – Виноват, – сказал я робко, – а мне говорили, что Евлампия Петровна будет ставить…
      Стриж изменился в лице.
      – Какая такая Евлампия Петровна? – сурово спросил он меня. – Никаких Евлампий. – Голос его стал металлическим. – Евлампия не имеет сюда отношения, она с Ильчиным «На дворе во флигеле» будет ставить. У меня твердая договоренность с Иваном Васильевичем! А ежели кто подкоп поведет, то я и в Индию напишу! Заказным, ежели уж на то пошло, – угрожающе закричал Фома Стриж, почему-то впадая в беспокойство. – Давайте сюда экземпляр, – скомандовал он мне, протягивая руку.
      Я объяснил, что экземпляр еще не переписан.
      – Об чем же они думали? – возмущенно оглядываясь, вскричал Стриж. – Вы у Поликсены Торопецкой в предбаннике были?
      Я ничего не понял и только дико глядел на Стрижа.
      – Не были? Сегодня она выходная. Завтра же захватите экземпляр, идите к ней, моим именем действуйте! Смело!
      Тут очень воспитанный, картавый изящный человек появился рядом и сказал вежливо, но настойчиво:
      – В репетиционный зал прошу, Фома Сергеевич! Начинаем.
      И Фома перехватил портфель под мышку и скрылся, крикнув на прощанье мне:
      – Завтра же в предбанник! Моим именем!
      А я остался стоять и долго стоял неподвижно.

Глава 10. СЦЕНЫ В ПРЕДБАННИКЕ