У многих, очень многих есть воспоминания, связанные с Владимиром Ильичем, и у меня есть одно. Оно чрезвычайно прочно, и расстаться с ним я не могу. Да и как расстанешься, если каждый вечер, лишь только серые гармонии труб нальются теплом и приятная волна потечет по комнате, мне вспоминается и желтый лист моего знаменитого заявления, и вытертая кацавейка Надежды Константиновны...
      Как расстанешься, если каждый вечер, лишь только нальются нити лампы в 50 свечей, и в зеленой тени абажура я могу писать и читать, в тепле, не помышляя о том, что на дворе ветерок при 18 градусах мороза.
      Мыслимо ли расстаться, если, лишь только я подниму голову, встречаю над собой потолок. Правда, это отвратительный потолок — низкий, закопченный и треснувший, но все же он потолок, а не синее небо в звездах над Пречистенским бульваром, где, по точным сведениям науки, даже не 18 градусов, а 271, — и все они ниже нуля. А для того, чтобы прекратить мою литературно-рабочую жизнь, достаточно гораздо меньшего количества их. У меня же под черными фестонами паутины — 12 выше нуля, свет, и книги, и карточка жилтоварищества. А это значит, что я буду существовать столько же, сколько и весь дом. Не будет пожара — и я жив.
      Но расскажу все по порядку.
 
      Был конец 1921 года. И я приехал в Москву. Самый переезд не составил для меня особенных затруднений, потому что багаж мой был совершенно компактен. Все мое имущество помещалось в ручном чемоданчике . Кроме того, на плечах у меня был бараний полушубок. Не стану описывать его. Не стану, чтобы не возбуждать в читателе чувство отвращения, которое и до сих пор терзает меня при воспоминании об этой лохматой дряни.
      Достаточно сказать, что в первый же рейс по Тверской улице я шесть раз слышал за своими плечами восхищенный шепот:
      — Вот это полушубочек !
      Два дня я походил по Москве и, представьте, нашел место. Оно не было особенно блестящим, но и не хуже других мест: так же давали крупу и так же жалованье платили в декабре за август. И я начал служить.
      И вот тут в безобразнейшей наготе предо мной встал вопрос... о комнате . Человеку нужна комната. Без комнаты человек не может жить. Мой полушубок заменял мне пальто, одеяло, скатерть и постель. Но он не мог заменить комнаты, так же как и чемоданчик. Чемоданчик был слишком мал. Кроме того, его нельзя было отапливать. И, кроме того, мне казалось неприличным, чтобы служащий человек жил в чемодане.
      Я отправился в жилотдел и простоял в очереди 6 часов. В начале седьмого часа я в хвосте людей, подобных мне, вошел в кабинет, где мне сказали, что я могу получить комнату через два месяца.
      В двух месяцах приблизительно 60 ночей, и меня очень интересовал вопрос, где я их проведу. Пять из этих ночей, впрочем, можно было отбросить: у меня было 5 знакомых семейств в Москве. Два раза я спал на кушетке в передней, два раза — на стульях и один раз — на газовой плите. А на шестую ночь я пошел ночевать на Пречистенский бульвар. Он очень красив, этот бульвар, в ноябре месяце, но ночевать на нем нельзя больше одной ночи в это время. Каждый, кто желает, может в этом убедиться. Ранним утром, лишь только небо над громадными куполами побледнело, я взял чемоданчик, покрывшийся серебряным инеем, и отправился на Брянский вокзал. Единственно, чего я хотел после ночевки на бульваре, — это покинуть Москву. Без всякого сожаления я оставлял рыжую крупу в мешке и ноябрьское жалованье, которое мне должны были выдавать в феврале. Купола, крыши, окна и московские люди были мне ненавистны, и я шел на Брянский вокзал.
      Тут и случилось нечто, которое нельзя назвать иначе как чудом. У самого Брянского вокзала я встретил своего приятеля. Я полагал, что он умер.
      Но он не только не умер, он жил в Москве, и у него была отдельная комната. О, мой лучший друг! Через час я был у него в комнате.
      Он сказал:
      — Ночуй. Но только тебя не пропишут.
      Ночью я ночевал, а днем я ходил в домовое управление и просил, чтобы меня прописали на совместное жительство.
      Председатель домового комитета управления, толстый, окрашенный в самоварную краску человек в барашковой шапке и с барашковым же воротником, сидел, растопырив локти, и медными глазами смотрел на дыры моего полушубка. Члены домового управления в барашковых шапках окружали своего предводителя.
      — Пожалуйста, пропишите меня, — говорил я, — ведь хозяин комнаты ничего не имеет против того, чтобы я жил в его комнате. Я очень тихий. Никому не буду мешать. Пьянствовать и стучать не буду...
      — Нет, — отвечал председатель, — не пропишу. Вам не полагается жить в этом доме.
      — Но где же мне жить, — спрашивал я, — где? Нельзя мне жить на бульваре.
      — Это меня не касается, — отвечал председатель.
      — Вылетайте, как пробка ! — кричали железными голосами сообщники председателя.
      — Я не пробка... я не пробка, — бормотал я в отчаянии, — куда же я вылечу? Я — человек. Отчаяние съело меня.
      Так продолжалось пять дней, а на шестой явился какой-то хромой человек с банкой от керосина в руках и заявил, что, если я не уйду завтра сам, меня уведет милиция.
      Тогда я впал в остервенение.
 
      Ночью я зажег толстую венчальную свечу с золотой спиралью. Электричество было сломано уже неделю, и мой друг освещался свечами, при свете которых его тетка вручила свое сердце и руку его дяде. Свеча плакала восковыми слезами. Я разложил большой чистый лист бумаги и начал писать на нем нечто, начинавшееся словами: Председателю Совнаркома Владимиру Ильичу Ленину. Все, все я написал на этом листе: и как я поступил на службу, и как ходил в жилотдел, и как видел звезды при 270 градусах над Храмом Христа, и как мне кричали:
      — Вылетайте, как пробка.
      Ночью, черной и угольной, в холоде (отопление тоже сломалось) я заснул на дырявом диване и увидал во сне Ленина. Он сидел в кресле за письменным столом в круге света от лампы и смотрел на меня. Я же сидел на стуле напротив него в своем полушубке и рассказывал про звезды на бульваре, про венчальную свечу и председателя.
      — Я не пробка, нет, не пробка, Владимир Ильич.
      Слезы обильно струились из моих глаз.
      — Так... так... так... — отвечал Ленин.
      Потом он звонил.
      — Дать ему ордер на совместное жительство с его приятелем. Пусть сидит веки вечные в комнате и пишет там стихи про звезды и тому подобную чепуху. И позвать ко мне этого каналью в барашковой шапке. Я ему покажу совместное жительство.
      Приводили председателя. Толстый председатель плакал и бормотал:
      — Я больше не буду.
 
      Все хохотали утром на службе, увидев лист, писанный ночью при восковых свечах.
      — Вы не дойдете до него, голубчик, — сочувственно сказал мне заведующий.
      — Ну так я дойду до Надежды Константиновны, — отвечал я в отчаянии, — мне теперь все равно. На Пречистенский бульвар я не пойду.
      И я дошел до нее .
      В три часа дня я вошел в кабинет. На письменном столе стоял телефонный аппарат. Надежда Константиновна в вытертой какой-то меховой кацавейке вышла из-за стола и посмотрела на мой полушубок.
      — Вы что хотите? — спросила она, разглядев в моих руках знаменитый лист.
      — Я ничего не хочу на свете, кроме одного — совместного жительства. Меня хотят выгнать. У меня нет никаких надежд ни на кого, кроме Председателя Совета Народных Комиссаров. Убедительно вас прошу передать ему это заявление.
      И я вручил ей мой лист.
      Она прочитала его.
      — Нет, — сказала она, — такую штуку подавать Председателю Совета Народных Комиссаров?
      — Что же мне делать? — спросил я и уронил шапку.
      Надежда Константиновна взяла мой лист и написала сбоку красными чернилами:
 
       Прошу дать ордер на совместное жительство.
 
      И подписала:
 
       Ульянова.
 
      Точка.
      Самое главное то, что я забыл ее поблагодарить.
      Забыл.
      Криво надел шапку и вышел.
      Забыл.
 
      В четыре часа дня я вошел в прокуренное домовое управление. Все были в сборе.
      — Как? — вскричали все. — Вы еще тут?
      — Вылета...
      — Как пробка? — зловеще спросил я. — Как пробка? Да?
      Я вынул лист, выложил его на стол и указал пальцем на заветные слова.
      Барашковые шапки склонились над листом, и мгновенно их разбил паралич. По часам, что тикали на стене, могу сказать, сколько времени он продолжался:
       Три минуты.
      Затем председатель ожил и завел на меня угасающие глаза:
      — Улья?.. — спросил он суконным голосом.
      Опять в молчании тикали часы.
      — Иван Иваныч, — расслабленно молвил барашковый председатель, — выпиши им, друг, ордерок на совместное жительство.
      Друг Иван Иваныч взял книгу и, скребя пером, стал выписывать ордерок в гробовом молчании.
 

__________

 
      Я живу. Все в той же комнате с закопченным потолком. У меня есть книги, и от лампы на столе лежит круг. 22 января он налился красным светом , и тотчас вышло в свете передо мной лицо из сонного видения — лицо с бородкой клинышком и крутые бугры лба, а за ним — в тоске и отчаяньи седоватые волосы, вытертый мех на кацавейке и слово красными чернилами —
      У л ь я н о в а.
      Самое главное, забыл я тогда поблагодарить.
      Вот оно неудобно как...
      Благодарю вас, Надежда Константиновна.
      М и х а и л Б.

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ

 
      Дура Ксюшка доложила:
      — Там к тебе мужик пришел...
      Madame Лузина вспыхнула:
      — Во-первых, сколько раз я тебе говорила, чтобы ты мне «ты» не говорила! Какой такой мужик?
      И выплыла в переднюю.
      В передней вешал фуражку на олений рог Ксаверий Антонович Лисиневич и кисло улыбался. Он слышал Ксюшкин доклад.
      Madame Лузина вспыхнула вторично.
      — Ах, Боже! Извините, Ксаверий Антонович! Эта деревенская дура!.. Она всех так... Здравствуйте!
      — О, помилуйте!.. — светски растопырил руки Лисиневич. — Добрый вечер, Зинаида Ивановна! — Он свел ноги в третью позицию, склонил голову и поднес руку madame Лузиной к губам.
      Но только что он собрался бросить на madame долгий и липкий взгляд, как из двери выполз муж Павел Петрович. И взгляд угас.
      — Да-а... — немедленно начал волынку Павел Петрович, — «мужик»... хе-хе! Ди-ка-ри! Форменные дикари. Я вот думаю: свобода там... Коммунизм. Помилуйте! Как можно мечтать о коммунизме, когда кругом такие Ксюшки! Мужик... Хе-хе! Вы уж извините, ради Бога! Муж...
      «А, дурак!» — подумала madame Лузина и перебила:
      — Да что ж мы в передней?.. Пожалуйте в столовую...
      — Да, милости просим в столовую, — скрепил Павел Петрович, — прошу!
      Вся компания, согнувшись, пролезла под черной трубой и вышла в столовую.
      — Я и говорю, — продолжал Павел Петрович, обнимая за талию гостя, — коммунизм... Спору нет: Ленин человек гениальный, но... да, вот не угодно ли пайковую... хе-хе! Сегодня получил... Но коммунизм — это такая вещь, что она, так сказать, по своему существу... Ах, разорванная? Возьмите другую, вот с краю... По своей сути требует известного развития... Ах, подмоченная? Ну и папиросы! Вот, пожалуйста, эту... По своему содержанию... Погодите, разгорится... Ну и спички! Тоже пайковые... Известного сознания...
      — Погоди, Поль! Ксаверий Антонович, чай до или после?
      — Я думаю... э-э, до, — ответил Ксаверий Антонович.
      — Ксюшка! Примус! Сейчас все придут! Все страшно заинтересованы! Страшно! Я пригласила и Софью Ильиничну...
      — А столик?
      — Достали! Достали! Но только... Он с гвоздями. Но ведь, я думаю, ничего?
      — Гм... Конечно, это нехорошо... Но как-нибудь обойдемся...
      Ксаверий Антонович окинул взглядом трехногий столик с инкрустацией, и пальцы у него сами собою шевельнулись.
      Павел Петрович заговорил:
      — Я, признаться, не верю. Не верю, как хотите. Хотя, правда, в природе...
      — Ах, что ты говоришь! Это безумно интересно! Но предупреждаю: я буду бояться!
      Madame Лузина оживленно блестела глазами, затем выбежала в переднюю, поправила наскоро прическу у зеркала и впорхнула в кухню. Оттуда донесся рев примуса и хлопанье Ксюшкиных пяток.
      — Я думаю, — начал Павел Петрович, но не кончил.
      В передней постучали. Первая явилась Леночка, затем квартирант. Не заставила себя ждать и Софья Ильинична, учительница 2-й ступени. А тотчас же за ней явился и Боборицкий с невестой Ниночкой.
      Столовая наполнилась хохотом и табачным дымом.
      — Давно, давно нужно было устроить!
      — Я, признаться...
      — Ксаверий Антонович! Вы будете медиум! Ведь да? Да?
      — Господа, — кокетничал Ксаверий Антонович, — я ведь, в сущности, такой же непосвященный... Хотя...
      — Э-э, нет! У вас столик на воздух поднимался!
      — Я, признаться...
      — Уверяю тебя, Маня собственными глазами видела зеленоватый свет!..
      — Какой ужас! Я не хочу!
      — При свете! При свете! Иначе я не согласна! — кричала крепко сколоченная, материальная Софья Ильинична. — Иначе я не поверю!
      — Позвольте... Дадим честное слово...
      — Нет! Нет! В темноте! Когда Юлий Цезор выстучал нам смерть...
      — Ах, я не могу! О смерти не спрашивать! — кричала невеста Боборицкого, а Боборицкий томно шептал:
      — В темноте! В темноте!
      Ксюшка, с открытым от изумления ртом, внесла чайник. Madame Лузина загремела чашками.
      — Скорее, господа, не будем терять времени!..
      И сели за чай...
      ...Шалью, по указанию Ксаверия Антоновича, наглухо закрыли окно. В передней потушили свет, и Ксюшке приказали сидеть на кухне и не топать пятками. Сели, и стала темь...
 
      II
 
      Ксюшка заскучала и встревожилась сразу. Какая-то чертовщина... Всюду темень. Заперлись. Сперва тишина, потом тихое, мерное постукивание. Услыхав его, Ксюшка застыла. Страшно стало. Опять тишина. Потом неясный голос...
      — Господи?..
      Ксюшка шевельнулась на замасленном табурете и стала прислушиваться...
      Тук... Тук... Тук... Будто голос гостьи (чистая тумба, прости, Господи!) забубнил:
      — А, га, га, га...
      Тук... Тук...
      Ксюшка на табурете, как маятник, качалась от страха к любопытству... То черт с рогами мерещился за черным окном, то тянуло в переднюю...
      Наконец не выдержала. Прикрыла дверь в освещенную кухню и шмыгнула в переднюю. Тыча руками, наткнулась на сундуки. Протиснулась дальше, пошарила, разглядела дверь и приникла к скважине... Но в скважине была адова тьма, из которой доносились голоса...
 
      III
 
      — Ду-ух, кто ты?
      — А, бе, ве, ге, де, е, же, зе, и...
      Тук!
      — И! — вздохнули голоса.
      — А, бе, ве, ге...
      — Им!
      Тук... Тук, тук...
      — Им-пе-ра! О-о! Господа...
      — Император На-по...
      Тук... Тук...
      — На-по-ле-он!!. Боже, как интересно!..
      — Тише!.. Спросите! Спрашивайте!..
      — Что?.. Да, спрашивайте!.. Ну, кто хочет?..
      — Дух императора, — прерывисто и взволнованно спросила Леночка, — скажи, стоит ли мне переходить из Главхима в Желеском? Или нет?..
      Тук... Тук... Тук...
      — Ду-у... Ду-ра! — отчетливо ответил император Наполеон.
      — Ги-и! — гигикнул дерзкий квартирант.
      Смешок пробежал по цепи.
      Софья Ильинична сердито шепнула:
      — Разве можно спрашивать ерунду!
      Уши Леночки горели во тьме.
      — Не сердись, добрый дух! — взмолилась она. — Если не сердишься, стукни один раз!
      Наполеон, повинуясь рукам Ксаверия Антоновича, ухитрившегося делать два дела — щекотать губами шею madame Лузиной и вертеть стол, взмахнул ножкой и впился ею в мозоль Павла Петровича.
      — Сс-с!.. — болезненно прошипел Павел Петрович.
      — Тише!.. Спрашивайте!
      — У вас никого посторонних нет в квартире? — спросил осторожный Боборицкий.
      — Нет! Нет! Говорите смело!
      — Дух императора, скажи, сколько времени еще будут у власти большевики?
      — А-а!.. Это интересно! Тише!.. Считайте!.. Та-ак, та-ак, — застучал Наполеон, припадая на одну ножку.
      — Те... эр... и... три... ме-ся-ца!
      — А-а!..
      — Слава Богу! — вскричала невеста. — Я их так ненавижу!
      — Тсс! Что вы?!
      — Да никого нет!
      — Кто их свергнет? Дух, скажи!..
      Дыхание затаили... Та-ак, та-ак...
      ...Ксюшку распирало от любопытства...
      Наконец она не вытерпела. Отшатнувшись от собственного отражения, мелькнувшего во мгле зеркала, она протиснулась между сундуками обратно в кухню. Захватила платок, шмыгнула обратно в переднюю, поколебалась немного перед ключом. Потом решилась, тихонько прикрыла дверь и, дав волю пяткам, понеслась к Маше нижней.
 
      IV
 
      Маша нижняя нашлась на парадной лестнице у лифта внизу месте с Дуськой из пятого этажа. В кармане у нижней Маши было на 100 тысяч семечек.
      Ксюшка излилась.
      — Заперлись они, девоньки... записывают про императора и про большевиков... Темно в квартире, страсть!.. Жилец, барин, барыня, хахаль ейный, учительша...
      — Ну!! — изумлялась нижняя и Дуська, а мозаичный пол покрывался липкой шелухой...
      Дверь в квартире № 3 хлопнула, и по лестнице двинулся вниз бравый в необыкновенных штанах. Дуська, и Ксюша, и нижняя Маша скосили глаза. Штаны до колен были как штаны, из хорошей диагонали, но от колен расширялись, расширялись и становились как колокола.
      Квадратная бронзовая грудь распирала фуфайку, а на бедре тускло и мрачно глядело из кожаной штуки востроносое дуло.
      Бравый, лихо закинув голову с золотыми буквами на лбу, легко перебирая ногами, отчего колокола мотались, спустился к лифту и, обжегши мимолетным взглядом всех троих, двинулся к выходу...
      — Лампы потушили, чтобы я, значит, не видела... Хи-хи!.. и записывают... большевикам, говорят, крышка... Инпиратор... Хи! Хи!
      С бравым что-то произошло. Лакированные ботинки вдруг стали прилипать к полу. Шаг его замедлился. Бравый вдруг остановился, пошарил в кармане, как будто что-то забыл, потом зевнул и вдруг, очевидно раздумав, вместо того, чтобы выйти в парадное, повернулся и сел на скамью, скрывшись из Ксюшкиного поля зрения за стеклянным выступом с надписью «швейцар».
      Заинтересовал его, по-видимому, рыжий потрескавшийся купидон на стене. В купидона он впился и стал его изучать...
      ...Облегчив душу, Ксюшка затопотала обратно. Бравый уныло зевнул, глянул на браслет-часы, пожал плечами и, видимо соскучившись ждать кого-то из квартиры № 3, поднялся и, развинченно помахивая колоколами, пошел на расстоянии одного марша за Ксюшкой...
      Когда Ксюшка скрылась, стараясь не хлопнуть дверью, в квартире, в темноте на площадке вспыхнула спичка у белого номерка — «24». Бравый уже не прилипал и не позевывал.
      — Двадцать четыре, — сосредоточенно сказал он самому себе и, бодрый и оживленный, стрелой понесся вниз через все шесть этажей.
 
      V
 
      В дымной тьме Сократ, сменивший Наполеона, творил чудеса. Он плясал, как сумасшедший, предрекая большевикам близкую гибель. Потная Софья Ильинична, не переставая, читала азбуку. Руки онемели у всех, кроме Ксаверия Антоновича. Мутные, беловатые силуэты мелькали во мгле. Когда же нервы напряглись до предела, стол с сидящим в нем мудрым греком колыхнулся и поплыл вверх.
      — Ах!.. Довольно!.. Я боюсь!.. Нет! Пусть! Милый! Дух! Выше!.. Никто не трогает ногами?.. Да нет же!.. Тсс!.. Дух! Если ты есть, возьми la на пианино!
      Грек оборвался сверху и грянул всеми ножками в пол. Что-то с треском лопнуло в нем. Затем он забарахтался и, наступая на ноги взвизгивающим дамам, стал рваться к пианино... Спириты, сталкиваясь лбами, понеслись за ним...
      Ксюшка вскочила как встрепанная с ситцевого одеяла в кухне. Ее писка: «Кто такой?» — очумевшие спириты не слыхали.
      Какой-то новый, злобный и страшный, дух вселился в стол, выкинув покойного грека. Он страшно гремел ножками, как из пулемета, кидался из стороны в сторону и нес какую-то околесицу.
      — Дра-ту-ма... бы... ы... ы.
      — Миленький! Дух! — стонали спириты.
      — Что ты хочешь?!
      — Дверь! — наконец вырвалось у бешеного духа.
      — А-а!.. Дверь! Слышите! В дверь хочет бежать!.. Пустите его!
      Трык, трак, тук, — заковылял стол к двери.
      — Стойте! — крикнул вдруг Боборицкий. — Вы видите, какая в нем сила! Пусть, не доходя, стукнет в дверь!
      — Дух! Стукни!!
      И дух превзошел ожидания. Снаружи в дверь он грянул как будто сразу тремя кулаками.
      — Ай! — взвизгнули в комнате три голоса.
      А дух действительно был полон силы. Он забарабанил так, что у спиритов волосы стали дыбом. Вмиг замерло дыхание, стала тишина...
      Дрожащим голосом выкрикнул Павел Петрович:
      — Дух! Кто ты?..
      Из-за двери гробовой голос ответил:
      — Чрезвычайная комиссия.
      ...Дух испарился из стола позорно в одно мгновенье. Стол, припав на поврежденную ножку, стал неподвижно. Спириты окаменели. Затем madame Лузина простонала: «Бо-о-же!» — и тихо сникла в неподдельном обмороке на грудь Ксаверию Антоновичу, прошипевшему:
      — О, черт бы взял идиотскую затею!
      Трясущиеся руки Павла Петровича открыли дверь. Вмиг вспыхнули лампы, и дух предстал перед снежно-бледными спиритами. Он был кожаный. Весь кожаный, начиная с фуражки и кончая портфелем. Мало того, он был не один. Целая вереница подвластных духов виднелась в передней.
      Мелькнула бронзовая грудь, граненый ствол, серая шинель, еще шинель...
      Дух окинул глазами хаос спиритической комнаты и, зловеще ухмыльнувшись, сказал:
      — Ваши документы, товарищи...
 
 
      ЭПИЛОГ
 
      Боборицкий сидел неделю, квартирант и Ксаверий Антонович — 13 дней, а Павел Петрович — полтора месяца.

СПИРИТИЧЕСКИЙ СЕАНС

      Рассказ
 
      Так было. Каждый вечер мышасто-серая пятиэтажная громада загоралась ста семидесятые окнами на асфальтированный двор с каменной девушкой у фонтана. И зеленоликая, немая, обнаженная, с кувшином на плече все лето гляделась томно в кругло-бездонное зеркало. Зимой же снежный венец ложился на взбитые каменные волосы. На гигантском гладком полукруге у подъездов ежевечерне клокотали и содрогались машины, на кончиках оглоблей лихачей сияли фонарики-сударики. Ах, до чего был известный дом. Шикарный дом Эльпит ...
      Однажды, например, в десять вечера, стосильная машина, грянув веселый мажорный сигнал, стала у первого парадного. Два сыщика, словно тени, выскочили из земли и метнулись в тень, а один прошмыгнул в черные ворота, а там по скользким ступеням в дворницкий подвал. Открылась дверца лакированной каретки, и, закутанный в шубу, высадился дорогой гость.
      В квартире №3 генерала от кавалерии де-Баррейн он до трех гостил.
      До трех, припав к подножию серой кариатиды, истомленный волчьей жизнью, бодрствовал шпион. Другой до трех на полутемном марше лестницы курил, слушая приглушенный коврами то звон венгерской рапсодии, capriccioso, — то цыганские буйные взрывы:
 
Сегодня пьем! Завтра пьем!
Пьем мы всю неде-е-лю — эх!
Раз... еще раз...
 
      До трех сидел третий на ситцево-лоскутной дряни в конуре старшего дворника. И конусы резкого белого света до трех горели на полукруге. И из этажа в этаж по невидимому телефону бежал шепчущий горделивый слух: Распутин здесь . Распутин. Смуглый обладатель сейфа, торговец живым товаром, Борис Самойлович Христи , гениальнейший из всех московских управляющих, после ночи у де-Баррейн стал как будто еще загадочнее, еще надменнее.
      Искры стальной гордости появились у него в черных глазах, и на квартиры жестоко набавили.
      А в № 2 Христи, да что Христи... Сам Эльпит снимал, в бурю ли, в снег ли, каракулевую шапку, сталкиваясь с выходящей из зеркальной каретки женщиной в шеншилях. И улыбался. Счета женщины гасил человек столь вознесенный, что у него не было фамилии. Подписывался именем с хитрым росчерком... Да что говорить. Был дом... Большие люди — большая жизнь.
      В зимние вечера, когда бес, прикинувшись вьюгой, кувыркался и выл под железными желобами крыш, проворные дворники гнали перед собой щитами сугробы, до асфальта расчищали двор. Четыре лифта ходили беззвучно вверх и вниз. Утром и вечером, словно по волшебству, серые гармонии труб во всех 75 квартирах наливались теплом. В кронштейнах на площадках горели лампы... В недрах квартир белые ванны, в важных полутемных передних тусклый блеск телефонных аппаратов... Ковры... В кабинетах беззвучно-торжественно. Массивные кожаные кресла. И до самых верхних площадок жили крупные массивные люди. Директор банка, умница, государственный человек с лицом Сен-Бри из «Гугенотов», лишь чуть испорченным какими-то странноватыми, не то больными, не то уголовными глазами, фабрикант (афинские ночи со съемками при магнии), золотистые выкормленные женщины, всемирный феноменальный бас-солист, еще генерал, еще... И мелочь: присяжные поверенные в визитках, доктора по абортам...
      Большое было время...
      И ничего не стало. Sic transit gloria mundi!
      Страшно жить, когда падают царства. И самая память стала угасать. Да было ли это, Господи?.. Генерал от кавалерии!.. Слово какое!
      Да... А вещи остались. Вывезти никому не дали.
      Эльпит сам ушел в чем был.
      Вот тогда у ворот, рядом с фонарем (огненный «№ 13»), прилипла белая таблица и странная надпись на ней: «Рабкоммуна». Во всех 75 квартирах оказался невиданный люд . Пианино умолкли, но граммофоны были живы и часто пели зловещими голосами. Поперек гостиных протянулись веревки, а на них сырое белье. Примусы шипели по-змеиному, и днем и ночью плыл по лестницам щиплющий чад. Из всех кронштейнов лампы исчезли, и наступал ежевечерно мрак. В нем спотыкались тени с узлом и тоскливо вскрикивали:
      — Мань, а Ма-ань! Где ж ты? Черт те возьми!
      В квартире 50 в двух комнатах вытопили паркет. Лифты... Да, впрочем, что тут рассказывать...