Хозяин же гостиницы Влас растерялся. Он ничего не мог понять. Он видел, что в номере происходит что-то несообразное его понятиям о Хлестакове.
      Городничий униженно оправдывался:
      - Что же до унтер-офицерской вдовы, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу, клевета.
      Хлестаков, стремительно перебивая городничего:
      - Унтер-офицерская вдова совсем другое дело. А меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко...
      И, подойдя к городничему вплотную, Хлестаков встал в позу трагического актера, каких он часто видел в Петербурге, и с пафосом, с придыханием изъяснился городничему:
      - Я заплачу, я потому и сижу здесь, что у меня нет...
      И красноречивым жестом показал, что у него нет денег.
      Городничий, как только Хлестаков заговорил о деньгах, пришел в себя.
      НДП. О, тонкая штука! Эк куда метнул! Какого туману напустил!
      И второпях городничий оторвал мешавшую пуговицу, вытащил деньги и поднес их прямо в бумажнике.
      Хлестаков, боясь, что городничий может раздумать, быстро сунул деньги в боковой карман, и с деньгами в кармане Хлестаков сразу стал неузнаваемым. Уверенность в себе, свои силы и приподнятость состояния - вот что было сейчас на лице Ивана Александровича Хлестакова.
      Зрители в коридоре ахнули. Опять городничий, Антошка, взял верх.
      А Влас угорелой кошкой мотнулся на кухню и грозно орал на повара:
      - Тараска, катай министерский обед для ревизора из пятого нумера!
      И началось. В громадной кастрюле исчезали бараны, гуси, куры, кусками летело масло, яйца.
      Вырастали крепости из теста, на которых затейливо лепились шапки крема.
      Анна Андреевна - жена городничего - и Марья Антоновна - дочь его, разодетые в лучшие парадные туалеты, высунулись в окно и махали платками бегущему к ним Добчинскому, который, добежав до окна, не смог произнести ни одного слова.
      Раздраженная Анна Андреевна готова была выпрыгнуть из окна.
      - Ну что? Ну, рассказывайте! Ну, да кто он такой? Генерал?
      Добчинский, наконец, собрался с силами, мотал головой:
      - Нет, не генерал, а не уступит генералу.
      Издали показалась бричка с городничим и Хлестаковым.
      Мария Антоновна скрылась и через минуту появилась у окна с подзорной трубой.
      Проезд Ивана Александровича Хлестакова по улицам уездного города был настоящим триумфальным шествием. Выскакивала гарниза и брала на караул.
      Чиновники и писцы со страхом и любопытством поглядывали в окна. У торговых рядов купцы гнули свои спины.
      Бричка приближалась к дому городничего. Анна Андреевна вырвала у дочери подзорную трубу, вскинула ее к глазу и безуспешно старалась поймать в увеличительное стеклышко петербургскую штучку.
      Бричка, не останавливаясь, поехала дальше. Марья Антоновна чуть не плакала оттого, что не успела рассмотреть ревизора невооруженным глазом.
      На пути следования брички показалось здание, окруженное со всех сторон высоким тыном.
      ...Увидев его, Иван Александрович перестал улыбаться и про себя твердил:
      НДП. Пронеси, господи...
      Но бричка окончательно свернула в сторону мрачного здания с железными решетками на окнах, и не успел Хлестаков опомниться, как окованные железом ворота раскрылись, затем за его спиной снова закрылись, прошумели железные задвижки, жалобно прогрохотали цепи.
      НДП. Тюрьма.
      Иван Александрович Хлестаков со страхом вступал во вверенную Антону Антоновичу тюрьму, где сразу все не понравилось Ивану Александровичу: и воздух подозрительный, и подозрительная свита, и в довершение всего неожиданно перед Хлестковым выросли два молодца тюремщика и, преграждая путь, кланялись хлебом-солью, серебряной чаркой, наполненном до краев, и всевозможными закусками.
      Хлестаков оторопел, но все кругом кланялось и заискивающе улыбалось.
      Не успел Иван Александрович прикоснуться к чарке, а из ближайшей камеры, как из могилы, раздалось протяжное:
      - Здравия желаем, ваше высокоблагородие! И эхом прокатилось по длинному коридору, как зазубренный урок, повторившийся всюду...
      - Всем довольны, ваше высокоблагородие.
      Иван Александрович элегантно раскланивался с невидимыми доброжелателями и, осушив чарку, жадно стал уничтожать закуску.
      НДП. Уездное училище.
      Коридор, до которому шел Иван Александрович; ничем не отличался от тюремного, и только на месте служителей тюрьмы в свите Ивана Александровича появились чиновники в парадных мундирах. Снова, как в тюрьме, выросли два человека с хлебом-солью, чаркой и закуской.
      Чиновники просительно кланялись и улыбались.
      Хлестаков уже освоился со своим положением, робость исчезла, и появилась начальственная осанка. Не успел он взяться за чарку, как из ближайшего класса рявкнули молодые глотки:
      - Здравия желаем, ваше высокоблагородие. А из других классов неслось:
      - Всем довольны...
      НДП. Богоугодное заведение.
      И тот же коридор, и та же свита, только чарку подносили люди в белых больничных халатах.
      Иван Александрович принимал чарку так, как Наполеон принимал ключи от побежденных им городов.
      А голоса, истерзанные болезнями и всякими недугами, вопили из разных палат:
      - Здравия желаем...
      - Всем довольны...
      НДП. Молва о Хлестакове магом разнеслась во все концы глухого уезда и достигла ревизора из Петербурга, едущего инкогнито.
      Ревизор-инкогнито, одетый в партикулярное платье, сидел в бричке, словно пораженный громом. А за его спиной заливались удалявшиеся бубенцы, они уносили молву о Хлестакове дальше. Ревизор-инкогнито очнулся, соскочил с брички, заметался по дороге. Гаркнул на жандарма. Жандарм, сопровождавший его, бросился к футляру, достал оттуда фуражку с большой кокардой.
      Ревизор надел ее, сразу преобразился в грозное расейское начальство, прыгнул в бричку, съездил кулаком по шее ямщика, лошади рванулись, и тройка понеслась.
      После бутылки, толстобрюшки и губернской мадеры Иван Александрович Хлестаков, сопровождаемый чиновниками, нетвердой походкой входил в гостиную Сквозник-Дмухановского.
      - Завтрак был очень хорош. Я люблю поесть. Ведь на то и живешь, чтобы срывать цветы удовольствия.
      В это время торжественно распахнулись двери, и во всем своем великолепии предстали Анна Андреевна и Марья Антоновна, умышленно остановившись в дверях, как и раме, в которой все замысловатости туалета и сами они выглядят значительно эффектнее.
      Иван Александрович, увидя дам, сразу преобразился и эдаким петушком, быстренько на цыпочках подлетел к ним и застыл в умилении. Городничий за спиной Хлестакова коротко рекомендовал:
      - Жена и дочь.
      И в противовес грубоватому голосу городничего, голос Ивана Александровича был самым приятным. Под сильным хмельком он отвесил Анне Андреевне такой поклон, что даже благородный какой-нибудь испанский гидальго просто позавидовал бы такому изяществу и тонкости обращения.
      - Как я счастлив, сударыня...
      Анна Андреевна как-то сразу поддалась чувству изящного со стороны ревизора.
      - Нам еще более приятно видеть такую особу...
      - Помилуйте, сударыня...
      Анна Андреевна, как королева, оперлась на протянутую руку Хлестакова, и Иван Александрович галантно проводил ее к дивану мимо стоящей шеренги чиновников.
      Сердце Анны Андреевны наполнилось восторгом, и, не желая оставаться в долгу перед столичным гостем, она приглашала ревизора сесть.
      Но разве просто сказанные слова могут что-нибудь разъяснить? И первое слово Анна Андреевна сказала протяжно, певуче:
      - Про-шу... - А дальше голос Анны Андреевны как-то сам обозначился, и уже слова:
      - ...покорнейше садиться, - Анна Андреевна неожиданно как будто пропела.
      Хлестаков был во вдохновении. Он метнул взгляд на чиновников и как бы говорил: "Видали - влюблена, от одного моего взгляда влюблена".
      И все услыхали ответную приятную руладу:
      - Как я счастлив, что наконец сижу возле вас.
      Ивану Александровичу хотелось поразить всех окружающих и особенно Анну Андреевну. И вот здесь-то его тросточка и сыграла самую важную роль. Увидев в отдалении вазу с фруктами, Хлестаков, не вставая, нацелился, пронзил яблоко и прямо на трости, самым элегантным движением передал яблоко Анне Андреевне - нет, не яблоко, а сердце, пронзенное стрелой.
      Анна Андреевна метнула в чиновников взгляд, который чуть ли не говорил: "Видали, пентюхи, сморчки деревенские, один мой взгляд - и ревизор у моих ног".
      Осип, слуга Хлестакова, выпив не одну кружку хмельного, сидел в людской в доме городничего и так же, как Иван Александрович, был окружен любопытными. Грудастые девки глядели ему в рот и ждали от него столичных сказок. Осип чувствовал на себе внимание.
      В людскую вбежал слуга городничего Мишка и при всех передал Осипу жалованный Антоном Антоновичем стакан водки, на дне которого лежал "рупь" серебром. Водку Осип выпил и, наслаждаясь звоном серебряной монеты, разглагольствовал:
      - Конечно, если пойдет на правду, так житье в Петербурге лучше всего, деньги бы только были. А жизнь тонкая и политичная: театры, собаки тебе танцуют...
      А наверху, в гостиной городничего Иван Александрович тоже говорил о Петербурге. Ему он нравился больше, чем Осипу. Он воспламенялся и с жаром говорил:
      - Эх, Петербург! Что за жизнь, право! Вы, может быть, думаете, что я только переписываю.
      Иван Александрович осмотрел внимательным взором стоящих в шеренгу чиновников, желая проверить, может быть, они точно думают, что он только и делает, что переписывает.
      Но чиновники стояли в должном почтении и навытяжку, и тут Иван Александрович каждому из них на ушко, в виде презента, передавал о своем положении в Петербурге.
      На ухо городничему он шептал:
      - Начальник отделения со мной на дружеской ноге.
      А все чиновники старались уловить, что изволили сказать ревизор на ухо городничему. А Иван Александрович уже на ухо Землянике шептал:
      - И сторож летит еще на лестнице со щеткой. Позвольте, Иван Александрович, говорит, я вам сапоги почищу.
      И уже всем и скорее Анне Андреевне и Марье Антоновне говорил:
      - И только выйду...
      И широких движением руки Иван Александрович нарисовал лестницу, подобной которой нельзя отыскать в природе. Лестница развернулась, словно скатерть самобранная. Тридцать тысяч ливрейных лакеев с булавами стояли на ней по бокам. Высшая столичная знать стремилась вверх по лестнице, и вдруг все замерло, все склонилось долу, и только слышалось на все лады:
      - Иван Александрович... Иван Александрович идет... идет Иван Александрович...
      Играя тросточкой и поблескивая звездами на груди, по лестнице восходил Иван Александрович, не замечая окружающих.
      Мишка, слуга городничего, с замиранием сердца подслушивал у гостиной городничего.
      А в людской Осип, желая поднять свои авторитет и придать себе важности в глазах слушающих, иронизировал по поводу барина:
      - Добро бы было в самом деле что-нибудь путное, а то ведь е-ли-стра-тиш-ка...
      Но Осип спохватился и решил держать язык за зубами. В людскую вбежал Мишка-слуга, глаза его горели. Он все слышал, что расписывал Хлестаков, и с наслаждением передавал на всю людскую.
      - Говорит, его за главнокомандующего приняли. Дом, говорит, у него собственный в Петербурге, самый лучший и всем известный.
      И Иван Александрович нашел своих слушателей. Почтение, с каким внимали чиновники, толкало его на дальнейшее сочинительство. Анна Андреевна спрашивала о самом для нее важном:
      - Я думаю, с каким там вкусом и великолепием даются балы.
      - Я всякий день на балах, там у меня уж и вист составился: министр иностранных дел, французский посланник, английский, немецкий посланник и я.
      А в людской у Осипа вино развязало язык. Он продолжал разглагольствовать и как бы отвечал на реплику Хлестакова.
      - Эх, если бы узнал его старый барин, он не посмотрел бы, а, поднявши рубашонку, таких бы засыпал тебе, что дня четыре бы почесывался.
      В людскую вбежал Мишка и передавал, о чем наверху гость хвастал:
      - Один, говорит, арбуз стоит семьдесят рублей. Осип дико заржал от этой нелепости, а Мишка кричал:
      - Суп, говорит, прямо из Парижа приезжает. Осип перестал смеяться...
      - Епартаментами, говорит, всеми один управляет.
      Вот здесь Осип насторожился и укоризненно покачал головой, дескать ай-ай-ай, вот как заврался малый.
      Иван Александрович всех поражал. Чиновники уже встали со своих стульев. Стояли навытяжку.
      Луку Лукича била лихорадка, именуемая боязнью высокого начальства.
      Хлестаков же, закусив удила, нес:
      - Меня сам государственный совет боится! Меня завтра же произведут сейчас же в фельдмаршалы.
      Иван Александрович неожиданно поскользнулся и со всего размаха шлепнулся об пол так, что чиновники ахнули, как брызги, разлетелись, потом бросились и стали поднимать Хлестакова. Городничий трясся всем телом, силился выговорить:
      - А... Ва... Ва... Ва...
      Хлестаков пытается найти равновесие, хватаясь за ушибленные места, смотрит на городничего и мотает головой. Городничий не может миновать рифа:
      - На... Ва... Ва...
      Наконец, вышло:
      - Ваше... ство... Превосходительство, не прикажете ли отдохнуть, вот и комната.
      Хлестаков, поддерживаемый городничим, направляется к двери, за ним Анна Андреевна и Марья Антоновна.
      У дверей, ведущих в опочивальню, Хлестаков сделал всем прощальный поклон, и дверь за ним шумно захлопнулась.
      Городничий облегченно вздохнул.
      - Славу богу, все кончилось благополучно.
      Но тут-то и обнаружилось, что не все кончилось и не все благополучно.
      Ужас обуял городничего, когда он увидел тщетную попытку Анны Андреевны оторваться от двери, за которой скрылся Хлестаков.
      Подол ее платья, накрепко зажатый дверью, не отпускал ее. Иван Александрович заметил прищемленный дамский хвост из кружев и щелка. Глаза его вмиг загорелись, и страстишка толкала на дальнейшие поступки.
      Если бы он увидел целую юбку или всю Анну Андреевну, он, может быть, и не рискнул бы на такое отважное действие. Но маленькая деталь женского туалета затмила его настолько, что он запустил свою руку в кружевную пену юбок и начал настойчиво тянуть Анну Андреевну на себя.
      Со всех сторон за происходящим следили чиновники-гости с замирающими сердцами, как выпутается из столь затруднительного положения Антон Антонович.
      Городничий сразу сообразил, куда метнул вельможа.
      Но вместо того чтобы спасать жену, Антон Антонович вспомнил об отцовской обязанности, бросился к дочери, повернул ее спиной ко всему происходящему, подтолкнул к какой-то двери, торопливо перекрестил и наглухо закрыл ее.
      Подглядывавшие чиновники хихикали. Антон Антонович бросился к жене, но было поздно. Хлестаков, как паук, засасывал Анну Андреевну, и городничий успел увидеть только руку своей жены, которая судорожно трепыхалась в воздухе, что могло означать в одном случае моление о помощи, а в другом случае совсем наоборот.
      Задвижка в опочивальне Хлестакова прошумела, и все стихло. Гости, недвусмысленно улыбаясь, стали расходиться.
      Первое, что родилось в сознании Антона Антоновича, это протест. Он двинулся к двери. Ухватился за ручку. А где-то в передней Бобчинский шушукался с Добчинским:
      - В жизни не был в присутствии такой важной персоны, чуть не умер от страху, как вы думаете, Петр Иванович, кто он таков в рассуждении чина?
      Добчинский тоже шепотом отвечал:
      - Я думаю, чуть ли не генерал...
      Бобчинский тихо, но по привычке спорить с Добчинским, открыл свои мысли:
      - А я так думаю, что генерал-то ему и в подметки не станет! А когда генерал, то уж разве сам генералиссимус.
      Городничий все еще стоял у двери, она по-прежнему висела на петлях, и никаких следов бури не было видно.
      Антон Антонович отказался от первоначального намерения ворваться в опочивальню к вельможе и восстановить поруганную честь мужа. Он отошел от двери, и по мере удаления от места бесчестия к нему вернулась уверенность и даже надежда на будущие блага...
      Отчего грудь его выпрямилась и честолюбивейшая мечта становилась явью, на груди появились звезды, кресты, медали и, наконец, - о, счастливейшая мечта - кавалерия через плечо.
      Анна Андреевна вела себя в опочивальне Ивана Александровича совершенно двояким способом. С одной стороны, кокетство требовало от нее учинять всякие препятствия мужским действиям, а влечение сердца толкало ее к нему поближе.
      И когда влечение сердца Анны Андреевны взяло верх над всеми иными соображениями, Хлестаков не на шутку испугался страсти, обозначившейся на лице Анны Андреевны. Взволновавшись от куска кружев, он перепугался ее. Самое тщедушное тело трусливо искало защиты, и, зарывшись под гору подушек, Иван Александрович захрапел так громко, что сразу можно было догадаться сон для него сейчас единственное средство защиты в столь неудачном амурном деле.
      Городничий замер, прислушиваясь к храпу ревизора, и все в доме начали двигаться на цыпочках, а что могло не двигаться, застыло на месте. В образовавшейся тишине шум маятника вдруг вырос настолько, что стал один спорить с переливистым храпом Ивана Александровича, но рука городничего протянулась, поймала болтающийся медный диск, с силой рванула его, и время остановилось.
      Но, как нарочно, гремя сапогами, с улицы влетели два полицейских и рявкнули так, что мертвые могли бы пробудиться. Городничий заткнул ревущие глотки и вывел полицейских на крыльцо.
      А над домом городничего уже собирались тучи - черным вороньем кружились купцы в длинных сюртуках, держа под мышкой сахарные головы и прочие подношения. Антон Антонович приказывал полицейским:
      - Никого не впускать в дом стороннего, особенно купцов! Только увидите, что идет кто-нибудь с просьбой, а хоть и не с просьбою, да похож на такого человека, что хочет подать на меня просьбу, - взашей.
      НДП. В благоустроенном государстве взятки даются без свидетелей, между четырех глаз.
      Судья первым представлялся ревизору. Его правая рука, судорожно зажавшая деньги для Ивана Александровича, жила самостоятельной жизнью и ничего общего с туловом Ляпкина-Тяпкина не имела.
      Хлестаков вел себя престранным образом. Он начал кружиться вокруг Аммоса Федоровича по спирали, глядя на его руку, а судья, стоявший навытяжку, уже слышал мелкую барабанную дробь, которая все усиливалась и становилась настойчивей.
      Судья старался быть лицом к Хлестакову.
      И чем ближе подходил Иван Александрович по спирали к судье, тем явственней слышалась мелкая дробь не одного, а нескольких барабанов. К ужасу Ляпкина-Тяпкина, Хлестаков опустился на корточки и внимательно смотрел на руку.
      В ушах судьи стоял гул от барабанной дроби, и неожиданно все смолкло.
      - Что это у вас в руке? - услышал Аммос Федорович. Разом затрещали десятки невидимых барабанов. Брякнули невидимые кандальные цепи. Правая рука Аммоса Федоровича разжалась, и ассигнации, легко подхваченные ворвавшимся в окно ветром, закружились по комнате, разлетаясь в разные стороны.
      Иван Александрович бросился ловить их. Ляпкин-Тяпкин стоял, лишенный какого-либо соображения, обливаясь потом, Иван Александрович собрал деньги.
      - Знаете что?..
      И не знал, что сказать дальше. Замешательство длилось недолго. Счастливая мысль пришла:
      - Дайте мне их взаймы. Я, знаете в дороге издержался то да се...
      В гортани зародилось урчание, сходное с выражением удовольствия. Даже послышались нечленораздельные возгласы радости.
      Аммос Федорович окончательно очнулся от столбняка, неожиданно быстро вынул исписанный лист бумаги и таинственно передал его Хлестакову.
      НДП. Для пользы отечества донесение. У попечителя богоугодных заведений Земляники больные мрут как мухи, деньги, полагающиеся на них, он прикарманивает. Земляника - совершенная свинья в ермолке.
      Иван Александрович читал донесение, и кто-то невидимый тихо и вкрадчиво покорял сообщениями:
      - Судья, который только что был перед моим приходом, ездит только за зайцами. В присутственных местах держит собак...
      Иван Александрович опустил донесение.
      На месте судьи стоял попечитель богоугодных заведений Земляника, совершенная противоположность судье: проницательность, осведомленность и любовь к начальству - вот что было написано на лице Артемия Филипповича. Он продолжал свой устный донос:
      - И поведенья судья самого предосудительного - здесь есть один помещик Добчинский, и как только этот Добчинский куда-нибудь выйдет из дому, то он там уже и сидит у жены его, я присягнуть готов... и нарочно посмотрите на детей: ни одно из них не похоже на Добчинского, но все, даже девочка маленькая, как вылитый судья.
      Земляника вынул исписанную бумагу; протянул ее Ивану Александровичу:
      - Не прикажете ли, я все это изложил на бумаге.
      Хлестаков взял бумагу, а Артемий Филиппович начал пятиться назад, к двери и проворно скрылся за ней. Хлестаков встрепенулся и закричал.
      - Эй, вы, как вас?
      В дверь просунулась сначала только одна голова Земляники. Иван Александрович поманил: пальцем, и Земляника не слышно приблизился. Стараясь, обворожить Землянику приятным голосом и манерами, Хлестаков начал: "Со мной престранный случай: в дороге совершенно издержался. Нет ли у вас денег взаймы, рублей четыреста?"
      Артемий Филиппович неохотно достал деньги и передал их Хлестакову.
      НДП. В благоустроенном государстве взятки даются между четырех глаз.
      На месте Земляники стоял смотритель училищ, Лука Лукич, трепещущий от страха, что и подметил Иван Александрович Хлестаков.
      Ему страсть как захотелось попугать чиновника. Хлестаков начал пристально смотреть на Луку Лукича. В глазах Хлестакова появился фосфорический блеск. Иван Александрович как бы сверлил своим взглядом смотрителя училищ, и, когда взгляд Хлестакова остановился на трясущихся коленях Луки Лукича, последний не выдержал и сам не заметил, как опустился на колени.
      Хлестаков встал, подошел и показал стоящему на коленях смотрителю выдержку из донесения.
      НДП. Смотритель училищ внушает юношеству неблагонамеренные правила, он хуже, чем якобинец...
      Лука Лукич молитвенно скрестил руки, со слезами на глазах готов был оправдываться...
      Хлестаков наслаждался данной ему властью.
      - Со мной престранный случай. В дороге... И не успел еще Хлестаков закончить стереотипную фразу, как Лука Лукич радостно закричал:
      - Есть, есть, есть...
      И лихорадочно начал шарить по карманам и доставать деньги. А за дверью Бобчииский и Добчинский, приготовляясь к встрече с Хлестаковым, собирали наличные деньги, которых оказалось 65 рублей ассигнациями.
      НДП. В благоустроенном государстве...
      На дороге стоят встретившиеся тройки.
      - Городничий дал ему две тысячи... - расписывал уездный сплетник петербургскому чиновнику последнюю новость о Хлестакове.
      - Судья дал три тысячи. А сколько можно содрать с купечества... мечтал уездный сплетник.
      Настоящий ревизор обмер.
      НДП. ...взятки даются между четырех глаз...
      На стене висит огромный портрет Николая Палкина с протянутой рукой, как бы для принятия взятки, а за письменным столом вельможа, чрезвычайно похожий на портрет российского императора, тоже с протянутой рукой, в которой царский указ, скрепленный сургучными печатями, дающий право на ревизию губерний. Будущий ревизор, низко склонившись перед вельможей, достал пачку новеньких ассигнаций и передал:
      - Ровно пять тысяч, хоть и не трудитесь считать. Еще как нарочно самыми новенькими бумажками.
      Вельможа, принимая деньги:
      - Это хорошо, ведь это, говорят, новое счастье, когда новенькими бумажками.
      И будущий ревизор получил царский указ на руки. Терзаемый воспоминаниями, настоящий ревизор рычал в припадке бешенства, сидя в бричке на пустынной дороге:
      - Ка-на-лья...
      Он схватил пистолет и, тыча им в шею кучера, завопил:
      - Догнать мошенника...
      Тройка словно оторвалась от земли и птицей понеслась вперед. А ревизору казалось, что пейзаж сбоку совсем не движется. Он грозил кучеру пистолетом, а кучер, в свою очередь, хлестал лошадей.
      Тройка подлетела к обрыву и остановилась. На глазах ревизора паром отчалил от берега и медленно плыл по течению. Ревизор истошно орал:
      - Во-ро-тить...
      Но паром неуклонно уходил все дальше и дальше... Ревизор не выдержал и палил из пистолета в воздух. У дома городничего купечество кружилось поодиночке, и неожиданно, точно по сигналу, сбилось в одну кучу, что-то обсудили и всем табуном ринулись к парадному городничего, сшиблись с полицейскими. Держиморда дал волю своим кулакам, награждая купцов оплеухами.
      В общей суматохе молодой купец, будущий архиплут, сообразил, быстро опустился на четвереньки, прополз между ног Держиморды, вскочил и скрылся в доме городничего. Купцы сразу успокоились и чинно стали ждать. Будущий архиплут мигом обернулся из-за спины полицейских, давая знать, что ревизору нужно "дать", показывая на пальцах 800 рублей.
      Купцы опять сбились в кучу и, завязав ассигнации в платок, метнули его через полицейских. Архиплут поймал и скрылся. Но за дверьми остановился, вынул из общественных денег три сотенных и спрятал их за голенище.
      Городничий увидел, как купец шмыгнул к ревизору, он заметался по комнате, перехватил бегущую Марью Антоновну, подвел ее к двери и решительно втолкнул в комнату Хлестакова.
      - Ах! - воскликнула Марья Антоновна, увидев, как Хлестаков считает купеческие деньги.
      Иван Александрович быстро спрятал ассигнации и, незаметно выпроводив купца, начал подступать к Марье Антоновне.
      Слесарша Пошлепкина ползла на четвереньках вдоль фасадной стороны дома городничего, прижимаясь к фундаменту, чтобы не заметили полицейские Свистунов и Держиморда, которые в это время ничего, кроме купцов, не видели.
      Купцы первые заметили неестественное положение слесарши, и на их тупых лицах выступил интерес.
      Полицейские подозрительно переглянулись между собой, дескать, держи ухо востро, опять купцы что-то хитрят, а купцы обрадовались случайному развлечению - затряслись козлиные бороды, и один из купцов крикнул на Пошлепкину:
      - Ату ее!
      Пошлепкина серой кошкой взвилась, чудом уцепилась за наличник окна и, увидев Хлестакова с Марьей Антоновной, завопила истошным голосом:
      - На городничего челом бью! Слесарша я. Пошлепкина. Мужу моему мошенники приказали лоб забрить в солдаты, а очередь на нас не припадала.
      Пораженный Иван Александрович отскочил от Марьи Антоновны.
      Свистунов и Держиморда сторожевыми псами бросились к окну, и началась борьба. Пошлепкина брыкалась ногами, близко не подпуская Свистунова и Держиморду, купцы подзадоривали полицейских, а те словчились, поймали развевающийся подол слесарши, дернули что есть мочи и вместе с оторвавшейся юбкой покатились по земле. Пошлепкина кричала Хлестакову:
      - Следовало взять сына портного в солдаты, да родители богатый подарок дали ему, тогда он, мошенник, присыкнулся к купчихе Пантелеевой, а та подослала супруге полотна три штуки, так он ко мне: на что, говорит, тебе муж? Он уж тебе не годится...
      И вдруг фигура слесарши Пошлепкиной исчезла. Полицейским удалось ухватить ее за ноги и стащить.
      Хлестаков подбежал к окну, за ним подлетела Марья Антоновна, они увидели, как полицейские волокли слесаршу за ноги, а слесарша, упираясь руками в землю, орала:
      - Да я-то знаю, годится он мне или не годится, это мое дело, мошенник ты такой!
      Полицейские ускорили шаг, Пошлепкина метнулась щукой и впилась зубами в зад Свистунова.
      У Свистунова занялся дух. Он выпустил слесаршину ногу, схватился за пораженное место и с воплем бросился в сторону.
      Купецкие животы колыхались в утробном смехе.
      Иван Александрович, хихикая, вдруг заметил соблазнительное плечико Марьи Антоновны и, не долго думая, впился в него, та, как ужаленная, взвизгнула от боли и отскочила.
      Хлестаков перепугался и начал уверять Марью Антоновну:
      - Из любви, право, из любви.
      Он грохнулся на колени и старался подползти к Марье Антоновне.
      Анна Андреевна ворвалась в комнату.
      - Поди прочь отсюда! Слышишь, прочь, прочь?
      Марья Антоновна, всхлипывая, сделала еще раз глазки Хлестакову и исчезла.
      Хлестаков внимательно смотрел на возбужденную Анну Андреевну и вдруг упал перед ней на колени:
      - С пламенем в груди прошу руки вашей.
      Анна Андреевна с сожалением показала на массивное обручальное кольцо, а Иван Александрович настойчиво твердил:
      - Это ничего, для любви нет различия. Руки вашей, руки прошу...
      Марья Антоновна впорхнула в комнату и, увидев стоящего на коленях Хлестакова, вскрикнула.
      Хлестаков схватил за руку Марью Антоновну, поставил ее на колени рядом с собой:
      - Анна Андреевна, благословите постоянную любовь. Анна Андреевна в сильнейшем изумлении вскрикнула:
      - Так вы в нее...
      На самой лучшей тройке к дому городничего подкатил Осип. Он торопливо подошел к двери и остановился. До него доносилось что-то необыкновенное. Городничий кричал:
      - Да благословит вас бог, а я не виноват!
      Перепуганный Осип быстро вошел в комнату и увидел, как Хлестаков целовался с Марьей Антоновной. Осип нарочито громко сообщил:
      - Лошади готовы.
      Хлестаков глупо недоумевал, о каких лошадях идет речь.
      Городничий, Анна Андреевна и Марья Антоновна бросились к окну, чтобы проверить.
      Осип подозвал Хлестакова и шепотом говорил:
      - Погуляли два денька, ну и довольно. Неровен час, какой-нибудь другой наедет.
      Хлестаков тоже шепотом:
      - Нет, мне еще хочется пожить здесь. Пусть завтра...
      Осип требовал:
      - Да чего завтра, ведь вас, право, за кого-то другого приняли, а лошади тут какие славные.
      Хлестаков вздохнул, обернулся к городничему:
      - Да, еду.
      Городничий растерялся:
      - А как же, то есть... вы изволили сами намекнуть насчет, кажется, свадьбы.
      Хлестаков вывертывался:
      - А это... на одну минуту. Только на один день к дяде, богатому старику, и завтра же назад.