Металлист Щукин постучался к соседу своему по общежитию — металлисту Крюкову.
      — Да, да, — раздалось за дверью.
      И Щукин вошел, а войдя, попятился в ужасе — Крюков в одном белье стоял перед маленьким зеркалом и кланялся ему. В левой руке у Крюкова была книжка.
      — Здравствуй, Крюков, — молвил пораженный Щукин, — ты с ума сошел?
      — Наин, — ответил Крюков, — не мешай, я сейчас.
      Затем отпрянул назад, вежливо поклонился окну и сказал:
      — Благодарю вас, я уже ездил. Данке зер! Ну, пожалуйста, еще одну чашечку чаю, — предложил Крюков сам себе и сам же отказался: — Мерси, не хочу. Их виль… Фу, дьявол… Как его. Нихт, нихт! — победоносно повторил Крюков и выкатил глаза на Щукина.
      — Крюков, миленький, что с тобой? — плаксиво спросил приятель, — опомнись.
      — Не путайся под ногами, — задумчиво сказал Крюков и уставился на свои босые ноги. — Под ногами, под ногами, — забормотал он, — а как нога? Все вылетело. Вот леший… фусс, фусс! Впрочем, нога не встретится, нога — ненужное слово.
      «Кончен парень, — подумал Щукин, — достукался, давно я замечал…»
      Он робко кашлянул и пискнул:
      — Петенька, что ты говоришь, выпей водицы.
      — Благодарю, я уже пил, — ответил Крюков, — а равно и ел (он подумал), а равно и курил. А равно…
      «Посижу, посмотрю, чтобы он в окно не выбросился, а там можно будет людей собрать. Эх, жаль, хороший был парень, умный, толковый…» — думал Щукин, садясь на край продранного дивана.
      Крюков раскрыл книгу и продолжал вслух:
      — Имеете ль вы трамвай, мой дорогой товарищ? Гм… Камрад (Крюков задумался). Да, я имею трамвай, но моя тетка тоже уехала в Италию. Гм… Тетка тут ни при чем. К чертовой матери тетку! Выкинем ее, майне танте. У моей бабушки нет ручного льва. Варум? Потому что они очень дороги в наших местах. Вот сукины сыны! Неподходящее! — кричал Крюков. — А любите ли вы колбасу? Как же мне ее не любить, если третий день идет дождь! В вашей комнате имеется ли электричество, товарищ? Нет, но зато мой дядя пьет запоем уже третью неделю и пропил нашего водолаза. А где аптека? — спросил Крюков Щукина грозно.
      — Аптека в двух шагах, Петенька, — робко шепнул Щукин.
      — Аптека, — поправил Крюков, — мой добрый приятель, находится напротив нашего доброго мэра и рядом с нашим одним красивым садом, где мы имеем один маленький фонтан.
      Тут Крюков плюнул на пол, книжку закрыл, вытер пот со лба и сказал по-человечески:
      — Фу… здравствуй, Щукин. Ну, замучился, понимаешь ли.
      — Да что ты делаешь, объясни! — взмолился Щукин.
      — Да понимаешь ли, германская делегация к нам завтра приедет, ну, меня выбрали встречать и обедом угощать. Я, говорю, по-немецки ни в зуб ногой. Ничего, говорят, ты способный. Вот тебе книжка — самоучитель всех европейских языков. Ну и дали! Черт его знает, что за книжка!
      — Усвоил что-нибудь?
      — Да кое-что, только мозги свернул. Какие-то бабушки, покойный дядя… А настоящих слов нет.
      Глаза Крюкова вдруг стали мутными, он поглядел на Щукина и спросил:
      — Имеете ли вы кальсоны, мой сосед?
      — Имею, только перестань! — взвыл Щукин, а Крюков добавил:
      — Да, имею, но зато я никогда не видал вашей уважаемой невесты!
      Щукин вздохнул безнадежно и убежал.

      Впервые — Бузотер. 1925. № 19. С подписью: «Тускарора».
      Печатается по тексту журнала «Бузотер».

      У здания МУУРа стоял хвост.
      — Ох-хо-хонюшки! Стоишь, стоишь…
      — И тут хвост.
      — Что поделаешь? Вы, позвольте узнать, бухгалтер будете?
      — Нет-с, я кассир.
      — Арестовываться пришли?
      — Да как же!
      — Дело доброе! А на сколько, позвольте узнать, вы изволили засыпаться?..
      — На триста червончиков.
      — Пустое дело, молодой человек. Один год. Но принимая во внимание чистосердечное раскаяние, и, кроме того, Октябрь не за горами. Так что в общей сложности просидите три месяца и вернетесь под сень струй.
      — Неужели? Вы меня прямо успокаиваете. А то я в отчаянье впал. Пошел вчера советоваться к защитнику, — уж он пугал меня, пугал, статья, говорит, такая, что меньше чем двумя годами со строгой не отделаетесь.
      — Брешут-с они, молодой человек. Поверьте опытности. Позвольте, куда ж вы? В очередь!
      — Граждане, пропустите. Я казенные деньги пристроил! Жжет меня совесть…
      — Тут каждого, батюшка, жжет, не один вы.
      — Я, — бубнил бас, — казенную лавку Моссельпрома пропил.
      — Хват ты. Будешь теперь знать, закопают тебя, раба Божия.
      — Ничего подобного. А если я темный? А неразвитой? А наследственные социальные условия? А? А первая судимость? А алкоголик?
      — Да какого ж черта тебе, алкоголику, вино препоручили?
      — Я и сам говорил…
      — Вам что?
      — Я, гражданин милицмейстер, терзаемый угрызениями совести…
      — Позвольте, что ж вы пхаетесь, я тоже терзаемый…
      — Виноват, я с десяти утра жду, арестоваться.
      — Говорите коротко, фамилию, учреждение и сколько.
      — Фиолетов я, Миша. Терзаемый угрызениями…
      — Сколько?
      — В Махретресте — двести червяков.
      — Сидорчук, прими гражданина Фиолетова.
      — Зубную щеточку позвольте с собой взять.
      — Можете. Вы сколько?
      — Семь человек.
      — Семья?
      — Так точно.
      — А сколько ж вы взяли?
      — Деньгами двести, салоп, часы, подсвечники.
      — Не пойму я, учрежденский салоп?
      — Зачем? Мы учреждениями не занимаемся. Частное семейство — Штипельмана.
      — Вы Штипельман?
      — Да никак нет.
      — Так при чем тут Штипельман?
      — При том, что зарезали мы его. Я докладываю: семь человек — жена, пятеро детишек и бабушка.
      — Сидорчук, Махрушин, примите меры пресечения!
      — Позвольте, почему ему преимущества?
      — Граждане, будьте сознательные, убийца он.
      — Мало ли, что убийца. Важное кушанье! Я, может, учреждение подорвал.
      — Безобразие. Бюрократизм. Мы жаловаться будем.

      Впервые — Бузотер. 1925. № 20. С подписью: «Тускарора».
      Печатается по тексту журнала «Бузотер».

      — Я пригласил вас, товарищи, — начал Чемс, — с тем, чтобы сообщить вам пакость: до моего сведения дошло, что многие из вас в газеты пишут?
      Приглашенные замерли.
      — Не ожидал я этого от моих дорогих сослуживцев, — продолжал Чемс горько. — Солидные такие чиновники… то бишь служащие… И не угодно ли… Ай, ай, ай, ай, ай!
      И Чемсова голова закачалась, как у фарфорового кота.
      — Желал бы я знать, какой это пистолет наводит тень на нашу дорогую станцию? То есть ежели бы я это знал…
      Тут Чемс пытливо обвел глазами присутствующих.
      — Не товарищ ли это Бабкин?
      Бабкин позеленел, встал и сказал, прижимая руку к сердцу:
      — Ей-Богу… честное слово… клянусь… землю буду есть… икону сыму… Чтоб я не дождался командировки на курорт… чтоб меня уволили по сокращению штатов… если это я!
      В речах его была такая искренность, сомневаться в которой было невозможно.
      — Ну тогда, значит, Рабинович?
      Рабинович отозвался немедленно:
      — Здравствуйте! Чуть что, сейчас — Рабинович. Ну, конечно, Рабинович во всем виноват! Крушение было — Рабинович. Скорый поезд опоздал на восемь часов — тоже Рабинович. Спецодежду задерживают — Рабинович! Гинденбурга выбрали — Рабинович? И в газеты писать — тоже Рабинович? А почему это я, Рабинович, а не он, Азеберджаньян?
      Азеберджаньян ответил:
      — Не ври, пожалста! У меня даже чернил нету в доме. Только красное азербейджанское вино.
      — Так неужели это Бандуренко? — спросил Чемс.
      Бандуренко отозвался:
      — Чтоб я издох!..
      — Странно. Полная станция людей, чуть не через день какая-нибудь этакая корреспонденция, а когда спрашиваешь: «Кто?» — виновного нету. Что ж, их святой дух пишет?
      — Надо полагать, — молвил Бандуренко.
      — Вот я б этого святого духа, если бы он только мне попался! Ну ладно, Иван Иваныч, читайте им приказ, и чтоб каждый расписался!
      Иван Иванович встал и прочитал:
      «Объявляю всем служащим вверенного мне… мною замечено… обращаю внимание… недопустимость… и чтоб не смели, одним словом…»

* * *

      С тех пор станция Фастов словно провалилась сквозь землю. Молчание.
      — Странно, — рассуждали в столице, — большая такая станция, а между тем ничего не пишут. Неужели там у них никаких происшествий нет? Надо будет послать к ним корреспондента.

* * *

      Вошел курьер и сказал испуганно:
      — Там до вас, товарищ Чемс, корреспондент приехал.
      — Врешь, — сказал Чемс, бледнея, — не было печали! То-то мне всю ночь снились две большие крысы… Боже мой, что теперь делать?.. Гони его в шею… То бишь проси его сюда… Здрасьте, товарищ… Садитесь, пожалуйста. В кресло садитесь, пожалуйста. На стуле вам слишком твердо будет. Чем могу служить? Приятно, приятно, что заглянули в наши отдаленные Палестины!
      — Я к вам приехал связь корреспондентскую наладить.
      — Да Господи! Да Боже ж мой! Да я же полгода бьюсь, чтобы наладить ее, проклятую. А она не налаживается. Уж такой народ. Уж до чего дикий народ, я вам скажу по секрету, прямо ужас. Двадцать тысяч раз им твердил: «Пишите, черти полосатые, пишите!» — ни черта они не пишут, только пьянствуют. До чего дошло: несмотря на то, что я перегружен работой, как вы сами понимаете, дорогой товарищ, сам им предлагал: «Пишите, — говорю, — ради всего святого, я сам вам буду исправлять корреспонденции, сам помогать буду, сам отправлять буду, только пишите, чтоб вам ни дна, ни покрышки». Нет, не пишут! Да вот я вам сейчас их позову, полюбуйтесь сами на наше фастовское народонаселение. Курьер, зови служащих ко мне в кабинет.
      Когда все пришли, Чемс ласково ухмыльнулся одной щекой корреспонденту, а другой служащим и сказал:
      — Вот, дорогие товарищи, зачем я вас пригласил. Извините, что отрываю от работы. Вот, товарищ корреспондент прибыл из центра, просить вас, товарищи, чтобы вы, товарищи, не ленились корреспондировать нашим столичным товарищам. Неоднократно я уже просил вас, товарищи…
      — Это не мы! — испуганно ответили Бабкин, Рабинович, Азеберджаньян и Бандуренко.
      — Зарезали, черти! — про себя воскликнул Чемс и продолжал вслух, заглушая ропот народа: — Пишите, товарищи, умоляю вас, пишите! Наша союзная пресса уже давно ждет ваших корреспонденции, как манны небесной, если можно так выразиться? Что же вы молчите?
      Народ безмолвствовал.

      Впервые — Гудок. 1925. 2 июня. С подписью: «Михаил Б.».
      Печатается по тексту газеты «Гудок».

      Одинокий человек сидел в помещении комячейки на станции ИКС и тосковал.
      — В высшей степени странно. Собрание назначено в пять часов, а сейчас половина девятого. Что-то ребятишки стали опаздывать.
      Дверь впустила еще одного.
      — Здравствуй, Петя, — сказал вошедший, — кворум изображаешь? Изображай. Голосуй, Петро!
      — Ничего не понимаю, — отозвался первый, — Банкина нету, Кружкина нет.
      — Банкин не придет.
      — Почему?
      — Он пьян.
      — Не может быть!
      — И Кружкин не придет.
      — Почему?
      — Он пьян.
      — Ну, а где же остальные?
      Наступило молчание. Вошедший стукнул себя пальцем по галстуку.
      — Неужели?
      — Я не буду скрывать от тебя русскую горькую правду, — пояснил второй, — все пьяны. И Горошков, и Сосискин, и Мускат, и Корнеевский, и кандидат Горшаненко. Закрывай, Петя, собрание!
      Они потушили лампу и ушли во тьму.

* * *

      Праздники кончились, поэтому собрание было полноводно.
      — Дорогие товарищи, — говорил Петя с эстрады, — считаю, что такое положение дел недопустимо. Это позор! В день Пасхи я лично сам видел нашего уважаемого товарища Банкина, каковой Банкин вез свою жену…
      — Гулять я ее вез, мою птичку, — елейным голосом отозвался Банкин.
      — Довольно оригинально вы везли, Банкин! — с негодованием воскликнул Петя. — Супруга ваша ехала физиономией по тротуару, а коса ее находилась в вашей уважаемой правой руке!
      Ропот прошел среди непьющих.
      — Я хотел взять локон ее волос на память! — растерянно крикнул Банкин, чувствуя, как партбилет колеблется в его кармане.
      — Локон? — ядовито спросил Петя, — я никогда не видел, чтобы при взятии локона на память женщину пинали ногами в спину на улице!
      — Это мое частное дело, — угасая, ответил Банкин, ясно ощущая ледяную руку укома на своем билете.
      Ропот прошел по собранию.
      — Это, по-вашему, частное дело? Нет-с, дорогой Банкин, это не частное! Это свинство!!
      — Прошу не оскорблять! — крикнул наглый Банкин.
      — Вы устраиваете скандалы в публичном месте и этим бросаете тень на всю ячейку! И подаете дурной пример кандидатам и беспартийным! Значит, когда Мускат бил стекла в своей квартире и угрожал зарезать свою супругу — и это частное дело? А когда я встретил Кружкина в пасхальном виде, то есть без правого рукава и с заплывшим глазом?! А когда Горшаненко на всю улицу крыл всех встречных по матери — это частное дело?!
      — Вы подкапываетесь под нас, товарищ Петя, — неуверенно крикнул Банкин.
      Ропот прошел по собранию.
      — Товарищи. Позвольте мне слово, — вдруг звучным голосом сказал Всемизвестный (имя его да перейдет в потомство). — Я лично против того, чтобы этот вопрос ставить на обсуждение. Это отпадает, товарищи. Позвольте изложить точку зрения. Тут многие дебатируют: можно ли пить? В общем и целом пить можно, но только надо знать, как пить!
      — Вот именно!! — дружно закричали на алкогольной крайней правой.
      Непьющие ответили ропотом.
      — Тихо надо пить, — объявил Всемизвестный.
      — Именно, — закричали пьющие, получив неожиданное подкрепление.
      — Купил ты, к примеру, три бутылки, — продолжал Всемизвестный, — и…
      — Закуску!!
      — Тиш-ше!!
      — …Да, и закуску…
      — Огурцами хорошо закусывать…
      — Тиш-ше!..
      — Пришел домой, — продолжал Всемизвестный, — занавески на окнах спустил, чтобы шпионские глаза не нарушили домашнего покоя, пригласил приятеля, жена тебе селедочку очистит, сел, пиджак снял, водочку поставил под кран, чтобы она немножко озябла, а затем, значит, не спеша, на один глоток налил…
      — Однако, товарищ Всемизвестный! — воскликнул пораженный Петя. — Что вы такое говорите?!
      — И никому ты не мешаешь, и никто тебя не трогает, — продолжал Всемизвестный. — Ну, конечно, может у тебя выйти недоразумение с женой, после второй бутылки, скажем. Так не будь же ты ослом. Не тащи ты ее за волосы на улицу! Кому это нужно! Баба любит, чтобы ее били дома. И не бей ты ее по физиономии, потому что на другой день баба ходит по всей станции с синяками — и все знают. Бей ты ее по разным сокровенным местам! Небось, не очень-то пойдет хвастаться.
      — Браво!! — закричали Банкин, Закускин и К.
      Аплодисменты загремели на водочной стороне.
      Встал Петя и сказал:
      — За все свое время я не слыхал более возмутительной речи, чем ваша, товарищ Всемизвестный, и имейте в виду, что я о ней сообщу в «Гудок». Это неслыханное безобразие!!
      — Очень я тебя боюсь, — ответил Всемизвестный. — Сообщай!
      И конец истории потонул в выкриках собрания.

      Впервые — Гудок. 1925. 4 июня. С подписью: «Михаил Б.».
      Печатается по тексту газеты «Гудок».

I

II

III

IV

      Впервые — Гудок. 1925. 25 сентября. С подписью: «Эмма Б.».
      Печатается по тексту газеты «Гудок».

      Станция Сухая Канава дремала в сугробах. В депо вяло пересвистывались паровозы. В железнодорожном поселке тек мутный и спокойный зимний денек.
 
Все, что здесь доступно оку (как говорится),
Спит, покой ценя…
 
      В это-то время к железнодорожной лавке и подполз, как тать, плюгавый воз, таинственно закутанный в брезент. На брезенте сидела личность в тулупе, и означенная личность, подъехав к лавке, загадочно подмигнула. Двух скучных людей, торчащих у дверей, вдруг ударило припадком. Первый нырнул в карман, и звон серебра огласил окрестности. Второй заплясал на месте и захрипел:
      — Ванька, не будь сволочью, дай рупь шестьдесят две!..
      — Отпрыгни от меня моментально! — ответил Ванька, с треском отпер дверь лавки и пропал в ней.
      Личность, доставившая воз, сладострастно засмеялась и молвила:
      — Соскучились, ребятишки?
      Из лавки выскочил некий в грязном фартуке и завыл:
      — Что ты, черт тебя возьми, по главной улице приперся? Огородами не мог объехать?
      — Агародами… Там сугробы, — начала личность огрызаться и не кончила. Мимо нее проскочил гражданин без шапки и с пустыми бутылками в руке.
      С победоносным криком: «Номер первый — ура!!!» — он влип в дверях во второго гражданина в фартуке, каковой гражданин ему отвесил:
      — Что б ты сдох! Ну, куда тебя несет? Вторым номером встанешь! Успеешь! Фаддей — первый, он дежурил два дня.
      Номер третий летел в это время по дороге к лавке и, бухая кулаками во все окошки, кричал:
      — Братцы, очишанное привезли!..
      Калитки захлопали.
      Четвертый номер вынырнул из ворот и брызнул к лавке, на ходу застегивая подтяжки. Пятым номером вдавился в лавку мастер Лукьян, опередив на полкорпуса местного дьякона (шестой номер). Седьмым пришла в красивом финише жена Сидорова, восьмым — сам Сидоров, девятым, Пелагеин племянник, бросивший на пять саженей десятого — помощника начальника станции Колочука, показавшего 32 версты в час, одиннадцатым — неизвестный в старой красноармейской шапке, а двенадцатого личность в фартуке высадила за дверь, рявкнув:
      — Организуй на улице!

* * *

      Поселок оказался и люден, и оживлен. Вокруг лавки было черным-черно. Растерянная старушонка с бутылкой из-под постного масла бросалась с фланга на организованную очередь повторными атаками.
      — Анафемы! Мне ваша водка не нужна, мяса к обеду дайте взять! — кричала она, как кавалерийская труба.
      — Какое тут мясо! — отвечала очередь. — Вон старушку с мясом!
      — Плюнь, Пахомовиа, — говорил женский голос из оврага, — теперь ничего не сделаешь! Теперича, пока водку не разберут…
      — Глаз, глаз выдушите, куда ж ты прешь!
      — В очередь!
      — Выкиньте этого, в шапке, он сбоку залез!
      — Сам ты мерзавец!
      — Товарищи, будьте сознательны!
      — Ох, не хватит…
      — Попрошу не толкаться, я — начальник станции!
      — Насчет водки — я сам начальник!
      — Алкоголик ты, а не начальник!

* * *

      Дверь ежесекундно открывалась, из нее выжимался некий с счастливым лицом и двуми бутылками, а второго снаружи вжимало с бутылками пустыми. Трое в фартуках, вытирая пот, таскали из ящиков с гнездами бутылки с сургучными головками, принимали деньги.
      — Две бутылочки.
      — Три двадцать четыре! — вопил фартук, — что кроме?
      — Сельдей четыре штуки…
      — Сельдей нету!
      — Колбасы полтора фунта…
      — Вася, колбаса осталась?
      — Вышла!
      — Колбасы уже нет, вышла!
      — Так что ж есть?
      — Сыр русско-швейцарский, сыр голландский…
      — Давай русско-голландского полфунта…
      — Тридцать две копейки? Три пятьдесят шесть! Сдачи сорок четыре копейки! Следующий!
      — Две бутылочки…
      — Какую закусочку?
      — Какую хочешь. Истомилась моя душенька…
      — Ничего, кроме зубного порошка, не имеется.
      — Давай зубного порошка две коробки!
      — Не желаю я вашего ситца!
      — Без закуски не выдаем.
      — Ты что ж, очумел, какая же ситец закуска?
      — Как желаете…
      — Чтоб ты на том свете ситцем закусывал!
      — Попрошу не ругаться!
      — Я не ругаюсь, я только к тому, что свиньи вы! Нельзя же, нельзя ж, в самом деле, народ ситцем кормить!
      — Товарищ, не задерживайте!
      Двести пятнадцатый номер получил две бутылки и фунт синьки, двести шестнадцатый — две бутылки и флакон одеколону, двести семнадцатый — две бутылки и пять фунтов черного хлеба, двести восемнадцатый — две бутылки и два куска туалетного мыла «Аромат девы», двести девятнадцатый — две и фунт стеариновых свечей, двести двадцатый — две и носки, да двести двадцать первый получил шиш.
      Фартуки вдруг радостно охнули и закричали:
      — Вся!
      После этого на окне выскочила надпись «Очищенного вина нет», и толпа на улице ответила тихим стоном…

* * *

      Вечером тихо лежали сугробы, а на станции мигал фонарь. Светились окна домишек, и шла по разъезженной улице какая-то фигура, и тихо пела, покачиваясь:
 
Все, что здесь доступно оку,
Спит, покой ценя…
 

      Впервые — Гудок. 1925. 18 декабря. С подписью: «Незнакомец».
      Печатается по тексту газеты «Гудок».

      Два друга жили на станции. И до того дружили, что вошли в пословицу.
      Про них говорили:
      — Посмотрите, как живут Мервухин с Птолемеевым! Прямо как Полкан с Барбосом. Слезы льются, когда глядишь на их мозолистые лица.
      Оба были помощниками начальника станции. И вот в один прекрасный день является Мервухин и объявляет Барбосу… то бишь Птоломееву, весть:
      — Дорогой друг, поздравь! Меня прикрепили!
      Когда друзья отрыдались, выяснились подробности. Мервухина выбрали председателем месткома, а Птоломеева — секретарем.
      — Оценили Мервухина! — рыдал Мервухин счастливыми слезами. — И двенадцать целковых положили жалованья.
      — А мне? — спросил новоиспеченный секретарь Птоломеев, переставая рыдать.
      — А тебе, Жан, ничего, — пояснил предместкома, — па зэн копек, как говорят французы, тебе только почет.