Все правда, за исключением последнего: «прогрессивный аппетит».

      Знакомый журналист сообщил мне содержание следующего документа:
 
      «Гражданину директору казино
      Капельмейстера 3.

ЗАЯВЛЕНИЕ

       Имею честь заявить, что в Вашем уважаемом «Монако» я проиграл: бесценные мои наследственные золотые часы, пять тысяч рублей дензнаками 23 г. и 16 инструментов вверенного мне духового оркестра, каковой вследствие этого закрылся 5 числа.
       Ввиду того, что я нахожусь теперь в ожидании пролетарского суда за несдачу казенного обмундирования, выразившегося в гимнастерке, штанах и поясе, прошу для облегчения моей участи выдать мне хотя бы три тысячи».
 
      На заявлении почерком ошеломленного человека написано: «Выдать».

      Лично я получил такую заметку, направленную из глухой провинции в редакцию столичной газеты:
 
      «Товарищ редактор,
      пропустите, пожалуйста, мою статью или, проще выразиться, заметку с пригвождением к черной доске нашего мастера Якова (отчество и фамилия). Означенный Яков (отчество и фамилия) омрачил наш международный праздник работницы 8 марта, появившись на эстраде в качестве содокладчика как зюзя пьяный. По своему состоянию он, не читая содоклада, а держась руками за лозунги и оборвав два из них, лишь улыбался бесчисленной аудитории наших работниц, которая дружно, как один, заполнила клуб.
      Когда заведующий культотделом спросил у Якова о причине его такого позорного выступления, он ответил, что выпил перед содокладом от страха, ввиду того, что он с женским полом застенчив. Позор Якову (отчество и фамилия). Таких застенчивых в нашем профессиональном союзе не нужно».

      В провинциальном городишке В. лентяй-библиотекарь с лентяями из местного культотдела плюнули на работу, перестав заботиться о сколько-нибудь осмысленном снабжении рабочих книгами.
      Один молодой рабочий, упорный человек, мечтающий об университете, отравлял библиотекарю существование, спрашивая у него советов о том, что ему читать. Библиотечная крыса, чтобы отвязаться, заявила, что сведения «обо всем решительно» имеются в словаре Брокгауза.
      Тогда рабочий начал читать Брокгауза. С первой буквы А.
      Чудовищно было то, что он дошел до пятой книги (Банки — Бергер).
      Правда, уже со второго тома слесарь стаи плохо есть, как-то осунулся и сделался рассеянным. Он со вздохом, меняя прочитанную книгу на новую, спрашивал у культотдельской грымзы, засевшей в пыльных книжных баррикадах, «много ли осталось?». В пятой книге с ним стали происходить странные вещи. Так, среди бела дня он увидал на улице В., у входа в мастерские Бана Абуль Абас-Ахмет-Ибн-Магомет-Отман-Ибн-Аль, знаменитого арабского математика, в белой чалме.
      Слесарь был молчалив в день появления араба, написавшего «Тальме-Амаль-Аль-Хисоп», догадался, что нужно сделать антракт, и до вечера не читал. Это, однако, не спасло от двух визитов в молчании бессонной ночи — сперва развитого синдика вольного ганзейского города Эдуарда Банкса, а затем правителя канцелярии малороссийского губернатора Димитрия Николаевича Бантыш-Каменского.
      День болела голова. Не читал. Но через день двинулся дальше. И все-таки прошел через Банювангис, Бньюмас, Боньер-де-Бигир и через два Боньякавало, человека и город.
      Крах произошел на самом простом слове «Барановские». Их было 9: Владимир, Войцех, Игнатий, Степан, 2 Яна, а затем Мечислав, Болеслав и Богуслав.
      Что-то сломалось в голове у несчастной жертвы библиотекаря.
      — Читаю, читаю, — рассказывал слесарь корреспонденту, — слова легкие: Мечислав, Богуслав, и, хоть убей, — не помню — какой кто. Закрою книгу — все вылетело! Помню одно: Мадриан. Какой, думаю, Мадриан? Нет там никакого Мадриана. На левой стороне есть 2 Баранецких. Один господин Адриан, другой Мариан. А у меня Мадриан.
      У него на глазах были слезы.
      Корреспондент вырвал у него словарь, прекратив пытку. Посоветовал забыть все, что прочитал, и написал о библиотекаре фельетон, в котором, не выходя из пределов той же пятой книги, обругал его безголовым моллюском и барсучьей шкурой.

      На Н… заводе в провинции нэпман совместно с администрацией отвоевали у рабочего квартиру, зажав его с семьей в сыром и вонючем подвале.
      Бедняга долго барахтался в сетях юридических кляуз, пока наконец не пришел в отчаяние и не написал в московскую газету послание, предлагая «заплатить последнее», лишь бы его напечатать.
      Газета письмо напечатала. Через две недели пришло второе:
      «Не знаю, как Вас и благодорить. Дали квартиру. Только администрация мотивировала меня разными словами в оправдание своих доводов, как кляузника».

      Ответственный работник из центра, прямо с поезда сорвавшись, обрушился в провинциальное учреждение типа просветительного.
      — Как, товарищ, у вас работа среди женщин? — скороговоркой грянул столичный, типа — time is money.
      — Ничего, — добродушно ответил ему провинциальный, безответственный, беспартийный, дыхнув самогонкой, — у нас насчет этого хорошо. Я с третьей бабой живу.

      «Мы вам не Рур», — было написано на плакате.
      — Российское Управление Романовых, — прочитала моя знакомая дама и прибавила: — Это остроумно. Хотя, вообще говоря, я не люблю большевистского остроумия.

      — А много ее действительно, — спросил квартхоз, возвращая мне газету, — или так, очки втирают? Ежели много, можно было бы англичанам продать…
      — Вот именно, — согласился я, — пускай подавятся!

      Подоходный налог. Одного обложили в 10 миллиардов. Срок 10-го числа в 4 час. дня. Он 9-го утром принес деньги и не протестовал и не подавал заявлений. Молча уплатил.
      — Мы его мало обложили, — смекнул инспектор и обложил дополнительно в 100 миллиардов. Срок 15-го, 4 час. дня.
      14-го в 10 ч. утра принес.
      — Эге-ге! — сказал инспектор.
      Обложили в триллион. 20-го, 4 час. дня.
      20-го в 4 час. дня обложенный привез на ломовике печатный станок.
      — Печатайте сами, — сказал он растерянно.
      Анекдот сочинен московскими нэпманами, изъязвленными налогом.

      Впервые — «Литературное приложение» к газете «Накануне». 1923. № 61. 15 июля. С подписью: «М. Булгаков».
      При жизни писателя переиздавался в: Смехач. 1926. № 15 (Юмористическая иллюстрированная библиотека).
      Печатается по тексту «Литературного приложения».
 
      Названия статей из энциклопедического словаря Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона (кн. 5) намеренно искажены автором.

      Лето 1923-е в Москве было очень дождливое. Слово «очень» следует здесь расшифровать. Оно не значит, что дождь шел часто, скажем, через день или даже каждый день, нет, дождь шел три раза в день, а были дни, когда он не прекращался в течение всего дня. Кроме того, раза три в неделю он шел по ночам. Вне очереди начинались ливни. Полуторачасовые густые ливни с зелеными молниями и градом, достигавшим размеров голубиного яйца.
      По окончании потопа, лишь только в небе появлялись первые голубые клочья, на улицах Москвы происходили оригинальные путешествия: за 5 миллионов переезжали на извозчиках и ломовых с одного тротуара на другой. Кроме того, можно было видеть мужчин, ездивших друг на друге, и женщин, шедших с ногами, обнаженными до пределов допустимого и выше этих пределов.
      В редкие антракты, когда небо над Москвой было похоже на взбитые сливки, москвичи говорили:
      — Ну, слава Богу, погода устанавливается, уже полчаса дождя не было…
      На Тверскую и Театральную площадь выезжали несколько серо-синих бочек, запряженных в одну лошадь, управляемую человеком в прозодежде (брезентовое пальто и брезентовый же шлем). Через горизонтальную трубку, помещенную сзади бочки, сквозь частые отверстия сочилась по столовой ложке вода, оставляя сзади шагом едущей бочки сырую дорожку шириной в два аршина.
      Сидя у окна трамвая, я сделал карандашиком в записной книжке подсчет: чтобы полить Театральную площадь, нужно 90 таких одновременно работающих бочек при условии, если они будут ездить карьером.
      Небо на издевательство поливального обоза отвечало жуткими пушечными раскатами, косым пулеметным градом, выбивавшим стекла, и реками воды, затоплявшими подвалы. На Неглинной утонули две женщины, потому что Неглинка под землей прорвала трубу и взорвала мостовую. Пожарные команды работали, откачивая воду из кафе «Риш», извозчичьи клячи бесились от секшего града. Это было в июне и в июле. После этого сырой обоз исчез и дождь принял нормальные формы.
      Но если обоз опять появится на Театральной, чтобы дразнить небеса, ответственность за гибель Москвы да ляжет на него.

      Дожди вызвали в Москве интересный грибной всход. Первыми появились на всех скрещениях красноголовцы. Это были милиционеры в новой форме. На них фуражки с красными околышами, черным верхом и зеленым кантом, зеленые же петлицы и зеленая же гимнастерка и галифе. Со свистками, кокардами и жезлами в чехлах они имеют вид настолько бравый, что глаз приятно отдыхает на них. Милицейское же начальство положительно блестяще.
      Ревущие, воющие, крякающие машины в количестве 3 1/2 тысяч бегают по Москве и на всех перекрестках кокетливо-европейски объезжают изваянные красноголовые фигурки на зеленых ножках.
      Трамваи в Москве имеют стройный вид: ни на подножках, ни на дугах нет ни одного висящего, и никто — ни один человек в Москве — не прыгает и не соскакивает на ходу. Добился трамвайного идеала Московский Совет в каких-нибудь 5–6 дней гениальным и простым установлением 50-рублевого штрафа на месте преступления. Но в течение этих шести дней возле трамваев и в трамваях была порядочная кутерьма. Красноголовцы с квитанционными книжками выскакивали точно из-под земли и вежливо штрафовали ошалевших россиян.
      Наиболее строптивые платили не пятьдесят, а пятьсот, и уже не на месте прыжка, а в милиции.

      Трамвайный штраф имел совершенно неожиданные последствия. Ровно неделю тому назад на Лубянке я подошел на трамвайной остановке к гражданину и попросил у него прикурить. Вместо того, чтобы протянуть мне папиросу, гражданин бросился от меня бежать. Решив, что он сумасшедший, я двинулся дальше по Театральному проезду и получил еще три отказа.
      При слове: «Позвольте прикурить», — граждане бледнели и прятали папиросы за спину. Прикурил я за колонной у Александровского пассажа рядом с Мюром, причем дававший прикурить озирался, как волк. От него я узнал, что вышло постановление штрафовать за прикуривание на улице. Основание: бездельники задерживают спешащих на службу совработников.
      Чистосердечно признаюсь, я был в числе тех, кто поверил. Кончилось все через несколько дней заметкой в «Известиях», в которой московские жители именовались «обывателями». Но меланхолический тон заметки ясно показывал, что исполненный гражданского мужества автор и сам не прикуривал.
      Вслед за красными грибами выросли грибы невиданные: с черными головами. Молодые люди мужского и женского пола в кепи, точь-в-точь таких, в каких бывают мальчики-портье на заграничных кинематографических фильмах. Черноголовцы имеют на руках повязки, а на животах лотки с папиросами. На кепи золотая надпись: «Моссельпром».
      Итак, Моссельпром пошел в окончательный и решительный бой с уличной нелегальной торговлей. Мысль великолепная, тем более что черноголовые, оказывается, безработные студенты. Но дело в том, что студенты любят читать книжки. Поэтому очень часто на животе лоток, а на лотке «Исторический материализм» Бухарина. «Исторический материализм», спору нет — книга интересная, но торговля имеет свои капризы и законы. Она требует, чтобы человек вертелся, орал, приставал, напоминал о своем существовании. Публика смотрит на черноголовых благосклонно, но товар иногда боится спрашивать у человека с книжкой, потому что приставать с требованием спичек к юноше, занятому чтением, — хамство. Может быть, он к экзамену готовится?
      Я бы на этих лотках написал золотом:
      «Книжке — время, а торговле — час».
      Мне лично больше всего понравился гриб белый. Это многоэтажный дом на Новинском бульваре, который вырос на месте недостроенных, брошенных в военное время красных кирпичных стен.
      Строить, строить, строить! С этой мыслью нам нужно ложиться, с нею вставать. В постройке наше спасение, наш выход, успех. На выставке выросли уже павильоны, выросла железнодорожная ветка, из парков временами выходят блестящие лакированные трамвайные вагоны (вероятно, капитальный ремонт), но нам нужнее дома.

      Итак, в этом году началось. Они двинулись тучами по всем линиям, расходящимся от Москвы, и сели окрестным пейзанам на шею. Пейзане приняли их, как библейскую саранчу, но саранчу жирную, и содрали с них за каждый час сидения сколько могли. Весь март Акулины и Егоры покупали на задаточные деньги коров, материал на штаны, косы и домашнюю посуду.
      Иван Иванычи и Марьи Иванны забрали с собой керосиновые лампы, «Ключи счастья», одеяла, золотушных детей, и поселились в деревянных курятниках, и взвыли от комаров. Чрез неделю оказалось, что комары малярийные. Дачники питались пейзанским молоком, разведенным на 50 % водой, и хиной, за которую в дачных аптеках брали в три раза дороже, чем в Москве. На всех речонках расселись паразиты с гнилыми лодками, на станциях паразитки с мороженым, пивом, папиросами, грязными черешнями. В зелени, лаская глаз, выросла красивая надпись:

«ЛОТО НА КЛЯЗЬМЕ С 5 ЧАС. ВЕЧЕРА»

      и повсюду: «Ресторан».
      На речонках и прудах до рассвета лопотали моторы. У станций стаями торчали бородачи в синих кафтанах и драли за 1/4 версты дороже, чем в Москве за 1 1/2 версты.
      За мясо, за яблоки, за дрова, за керосин, за синее молоко — вдвое!
      — Пляж у нас, господин, замечательный… Останетесь довольны. В воскресенье — чистый срам. Голье, ну, в чем мать родила, по всей реке лежат. Только вот — дожжик! (В сторону.) Что это за люди, прости Господи! Днем голые на реке лежат, ночью их черти по лесу носят!
      Пейзане вставали в 3 часа утра, чтобы работать, дачники в это время ложились спать. Днем пейзане доили коров, косили, жали, убирали, стучали топорами, дачники изнывали в деревянных клетушках, читали «Атлантиду» Бенуа, шлялись под дождем в тоскливых поисках пива, приглашали дачных врачей, чтобы их лечили от малярии, и по утрам пачками, зевая и томясь, стоя, неслись в дачных вагонах в Москву.
      Наконец дождь их доконал, и целыми батальонами они начали дезертировать. В Москву, в Эрмитаж и Аквариум. Еще дней 5–6, и они вернутся все.
      Нету от них спасения!

      Дождь, представьте, опять пошел.
      Выйдем на берег.
      Там волны будут нам ноги лобзать.

      Впервые — Накануне. 1923. 16 августа. С подписью: «М. Булгаков».
      Печатается по тексту газеты «Накануне».

      — А вот угле-ей… углееееей!..
      — Вот чертова глотка.
      — …глей… глей!!
      — Который час?
      — Половина девятого, чтоб ему издохнуть.
      — Это, значит, я с шести не сплю. Они навеки в отдушине поселились. Как шесть часов, отец семейства летит и орет как сумасшедший, а потом дети. Знаешь, что я придумала? Ты в них камнем швырни. Прицелься хорошенько, и попадешь.
      — Ну да. Прямо в студию, а потом за стекло два месяца служить.
      — Да, пожалуй. Дрянные птицы. И почему в Москве такая масса ворон… Вон за границей голуби… В Италии…
      — Голуби тоже сволочь порядочная. Ах, черт возьми! Погляди-ка…
      — Боже мой! Не понимаю, как ты ухитряешься рвать?
      — Да помилуй! При чем здесь я? Ведь он сверху донизу лопнул. Вот тебе твой ГУМ универсальный!
      — Он такой же мой, как и твой. Сто миллионов носки на один день. Лучше бы я ромовой бабки купила. На зеленые.
      — Ничего, я булавочкой заколю. Вот и незаметно. Осторожнее, ради Бога!..
      — Ты знаешь, Сема говорит, что это не примус, а оптамус.
      — Ну и что?
      — Говорит, обязательно взорвет. Потому, что он шведский.
      — Чепуху какую-то твой Сема говорит.
      — Нет, не чепуху. Вчера в шестнадцатой квартире у комсомолки вся юбка обгорела. Бабы говорят, что это ее Бог наказал за то, что она в комсомол записалась.
      — Бабы, конечно… они понимают…
      — Нет, ты не смейся. Представь себе, только что она записалась, как — трах! — украли у нее новенькие лаковые туфли. Комсомолкина мамаша побежала к гадалке. Гадалка пошептала, пошептала и говорит: взяла их, говорит, женщина, небольшого росту, замужняя, на щеке у ей родинка…
      — Постой, постой…
      — Вот то-то ж. Ты слушай. То-то я удивляюсь, как ни прохожу, все комсомолкина мамаша на мою щеку смотрит. Наконец потеряла я терпение и спрашиваю: что это вы на меня смотрите, товарищ? А она отвечает: так-с. Ничего. Проходите, куда шли. Только довольно нам это странно. Образованная дама, а между тем родинка. Я засмеялась и говорю: ничего не понимаю! А она: ничего-с, ничего-с, проходите. Видали мы блондинок!
      — Ах, дрянь!
      — Да ты не сердись. Прилетает комсомолка и говорит мамаше: дура ты, у ей муж по двенадцатому разряду, друг воздушного флота, захочет, так он ее туфлями обсыпет всю. Видала чулки телесного цвета? И надоели вы мне, говорит, мамаша, с вашими гадалками и иконами! И собиралась иконы вынести. Я, говорит, их на воздушный флот пожертвую. Что тут с мамашей сделалось! Выскочила она и закатила скандал на весь двор. Я, кричит, не посмотрю, что она комсомолка, а прокляну ее до седьмого колена! А тебе, орет, желаю, чтоб ты с своего воздушного флота мордой об землю брякнулась!
      Баб слетелось видимо-невидимо, и выходит наконец комендант и говорит: вы немного полегче, Анна Тимофеевна, а то за такие слова, знаете ли… Что касается вашей дочери, то она заслуживает полного уважения со стороны всего пролетариата нашего номера за борьбу с капиталом Маркса при помощи воздушного флота. А вы, Анна Тимофеевна, извините меня, но вы скандалистка, вам надо валерьянкины капли пить! А та как взбеленилась и коменданту: пей сам, если тебе самогонка надоела!
      Ну, тут уж комендант рассвирепел: я, говорит, тебя, паршивая баба, в 24 часа выселю из дома, так что ты у меня как на аэроплане вылетишь, к свиньям! И ногами начал топать. Топал, топал, и вдруг прибегает Манька и кричит: Анна Тимофеевна, туфли нашлись!
      Оказывается, никакая не блондинка, а это Сысоич, мамашин любовник, снес их самогонщице, а Манька…
      — Да! Да! Войдите! В чем дело, товарищ?
      — Деньги за энергию пожалуйте, тридцать пять лимонов.
      — Однако! Пять, десять…
      — Это что. В следующем месяце сто будет. МОГЭС по банкноту берет. Банкнот в гору. И коммунальная энергия за ним. До свиданьи-ус. Вииоват-с. Вы к духовному сословию не принадлежите?
      — Помилуйте! Кажется, видите… брюки…
      — Хе-хе. Это я для порядку. Контора запрашивает для списков. Так я против вас напишу — трудящий элемент.
      — Вот именно. Честь имею…
      — Отцвели уж давно-о-о хризантемы в саду-у!
      — Точить ножжжи-ножщщы!..
      — Но любовь все живет в моем сердце больном!
      — Брось ты ему пять лимонов, чтоб он заткнулся.
      — А за ним шарманка ползет…
      — Ну, я полетел… Опаздываю… Приду в пять или в восемь!..
      — Молочка не потребуется?.. Дорогие братцы, сестрички, подайте калеке убогому… Клубника. Нобель замечательная… Булочки — свежие, французские… Папиросы «Красная звезда». Спички… Обратите внимание, граждане, на убожество мое!
      — Извозчик! Свободен?
      — Пожалте… Полтора рублика! Ваше сиятельство! Рублик! Господин! Я катал!! Семь гривен! Я даю! На резвой, ваше высокоблагородие! Куда ехать? Полтинник!
      — Четвертак.
      — Три гривенничка… Эх, ваше сиятельство, овес.
      — Ты куда? Я т-тебе угол срежу!
      — Вот оно, ваше превосходительство, житье извозчичье.
      — Эх, держи его! Так его. Не сигай на ходу!
      — Вор?
      — Никак нет. В трамвай на скаку сиганул. На пятьдесят лимонов штрахують.
      — Здесь. Стой! Здравствуйте, Алексей Алексеич.
      — Праскухин-то… слышали? Двадцать пять червонцев позавчера пристроил! Пристало отделение, а он расписался и, конечно, на бега. Вчера является к заведывающему пустой, как барабан. Тот ему говорит — даю вам шесть часов сроку, пополните. Ну, конечно, откуда он пополнит. Разве что сам напечатает. Ловят его теперь.
      — Помилуйте, я его только что в трамвае видел. Едет с какими-то свертками и бутылками…
      — Ну так что ж. К жене на дачу поехал отдыхать. Да вы не беспокойтесь. И на даче словят. И месяца не пройдет, как поймают.
      — Allo… Да, я… Не готово еще. Хорошо… На отношение ваше за № 21 580 об организации при губотделе фонда взаимопомощи сообщаю, что ввиду того, что губкасса… Машинистки свободны?.. На заседании губпроса было обращено внимание цекпроса на то, запятая, написали?.. что изданное, перед «что» запятая, а не после «что», изданное Моно циркулярное распоряжение, направленное в Роно и Уоно и Губоно … а также утвержденное губсоцвосом … Аllо! Нет, повесьте трубку…
      — А я тут к вам поэта направил из провинции.
      — Ну и свинство с вашей стороны… Вы, товарищ? Позвольте посмотреть…
 
Но если даже люди
Меня затопчут в грязь,
Я воскликну, смеясь…
 
      Видите ли, товарищ, стихи хорошие, но журнал чисто школьный, народное образование… Право, не могу вам посоветовать… журналов много… Попробуйте… Переутомился я, и денег нет… Сколько, вы говорите, за мной авансу? Уй, юй, юй! Ну, чтоб округлить, дайте еще пятьсот… Триста? Ну, хорошо. Я сейчас поеду по делу, так вы рукописи секретарю передайте… Извозчик! Гривенник!..
      — Подайте, барин, сироткам…
      — Стой! Здравствуйте, Семен Николаевич!
      — В кассе денег ни копейки.
      — Позвольте… Что ж вы так сразу… Я ведь еще и не заикнулся…
      — Да ведь вы сегодня уже пятый. Капитан, за капитаном, Юрий Самойлович, за Юрием Самойловичем…
      — Знаю, знаю… А патриарх-то? А?
      — Капитан поехал его интервьюировать…
      — Это интересно… Кстати, о патриархе, сколько за мной авансу?.. Двести? Нет, триста… Извозчик! Двугривенный… Стой! Нет, граждане, ей-Богу, я только на минуту, по делу. И вечером у меня срочная работа… Ну, разве на минуту… Общее собрание у них… Ну, мы подождем и их захватим… Стой!
 
Во Францию два гренадера
Из русского плена брели!
 
      Ого-го!.. А мы сейчас два столика сдвинем… Слушс… Раки получены… необыкновенные раки… Граждане, как вы насчет раков? А?.. Полдюжины… И трехгорного полдюжины… Или, лучше, чтоб вам не ходить — сразу дюжину!.. Господа! Мы уже условились… на минуту…
 
Иная на сердце забота!..
 
      Позвольте… позвольте… что ж это он поет?..
 
В плену… полководец… в плену-у-у…
 
      А! Это другое дело. Ваше здоровье. Братья писатели!.. Семь раз солянка по-московски!
 
И выйдет к тебе… полководец!
Из гроба твой ве-е-ерный солдат!!
 
      Что это он все про полководцев?.. Великая французская… Раки-то, раки! В первый раз вижу…
      Bis! Bis! Народу-то! Позвольте… что ж это такое? Да ведь это Праскухин! Где?! Вон в углу. С дамой сидит! Чудеса!.. Ну, значит, еще не поймали!.. Гражданин! Еще полдюжинки!
 
Вни-и-из по ма-а-а-тушке по Во-о-олге!..
 
      Эх, гармония хороша! Еду на Волгу! Переутомился я! Билет бесплатный раздобуду, и только меня и видели, потому я устал!
 
По широкому-у раздолью!..
 
      Батюшки! Выводят кого-то!
      — Я не посмотрю, что ты герой труда!!! А… а!!
      — Граждане, попрошу неприличными словами не выражаться…
      — Граждане, а что, если нам красного «Напареули»?
      А?.. Поехали! На минуту… Сюда! Стоп! Шашлык семь раз…
 
Был душой велик! Умер он от ран!..
 
      …Да на трамвае же!.. Да на полчаса!.. Плюньте, завтра напишете!..
      — Захватывающее зрелище! Борьба чемпиона мира с живым медведем… Bis!! Что за черт! Что он, неуловимый, что ли?! Вон он! В ложе сидит!.. Батюшки, половина первого! Извозчик! Извозчик!..
      — Три рублика!..
      — Очень хорошо. Очень.
      — Миленькая! Клянусь, общее собрание. Понимаешь. Общее собрание, и никаких! Не мог!
      — Я вижу, ты и сейчас не можешь на ногах стоять!
      — Деточка. Ей-Богу. Что, бишь, я хотел сказать? Да. Праскухин-то, а? Понимаешь? Двадцать пять червонцев, и, понимаешь, в ложе сидит… Да бухгалтер же… Брюнет…
      — Ложись ты лучше. Завтра поговорим.
      — Это верно… Что, бишь, я хотел сделать? Да, лечь… Это правильно. Я ложусь… но только умоляю разбудить меня, разбудить меня, непременно, чтоб меня черт взял, в десять минут пятого… нет, пять десятого… Я начинаю новую жизнь… Завтра…
      — Слышали. Спи.

      Впервые — Накануне. 1923. 2 сентября. С подписью: «Михаил Булгаков».
      Печатается по тексту газеты «Накануне».

       3 числа
      № билета не забыть. 50.897.013. Кузину литературу и поехать в район…
      …День-то, день… Да уж это день! День, братцы мои. Утром позвонили, в полдень телеграмма. Сон Шехерезады, товарищи! Оценили Белобрысова. Вспомнили! Шел к нему в кабинет и думаю — я или не я? Встал он, брючки подтянул, говорит — оправдайте доверие наше, товарищ Белобрысов, а равно и беспартийные массы в размере 150 миллионов. Стою — плачу, слезы градом, стою, ничего не понимаю, а в голове птица поет… чепуха… я помню день, ах, это было, я помню день, ах, это было…
      Кругобанка директором!! Понимэ ву? Кругосветных операций банка директором. Эх, мама, покойница, не в смысле семейного быта и пережитков говорю, Боже сохрани, — в смысле того, что вот, старуха, родила Белобрысова сына республике. И сам не понимаю, что говорю. Поймите, что, может, сижу, как болван, здесь, а в это время на Малайских островах телеграмма: «Белобрысова Семена Кругобанка…» Эх, гори, сияй, моя звезда!..
      Между листами расписка Моспочтамта:
      Куда: Одесса.
      Кому: Якову Белобрысову.
      Слов: 16.
       6 числа
      Швейцар… К машине выходил… Говорю — сам я. Сам… Помилуйте, товарищ. Не понимаю, где делают такие стекла? 3 сажени. На-а… Да-а… 4 аппарата (6-89-05, не забыть) и какой-то с белыми цифрами. По 8-му повертел и пришел — честь имею рекомендоваться — заведующий отделом австралийских корреспондентов.