Народ. Читай грамоту!
      Шереметьев. Вот тебе грамота! (Рвет грамоту.) Изменник князь твой дерзостный!
      Народ. Не изменник он! Рады с князем мы у великого дела стоять, за царство страдать наше до смерти!
      Шереметьев. Ох вы, темные, ох вы, глупые! Вы забыли, что ль, что народ наш весь от мала до велика клялся царю и великому князю Владиславу Жигимонтовичу всея Руси! Кричите ему многая лета, а воров тех дорожных не слушайте!
      Ратные. Многая лета! Многая лета! Многая лета!
      Мокеев. Врешь! Не хочет народ на Москве царя Владислава некрещеного!
      Народ. Не хотим! От польских людей вера наша поругана, наши села стоят разоренные! Узнали мы прелесть вражью!
      Шереметьев. Подослали мне тать! Будешь помнить ты, как народ мутить! (Выхватывает пистолет, стреляет в Мокеева.)
      Мокеев. Ответишь ты, воевода, за меня, гонца... (Падает, затихает.)
      Женщины в народе. Ай!.. Убил!.. (Разбегаются.)
      Народ. Ты пошто гонца порешил, злодей?
      Вдруг далеко звякнул колокол. Народ затихает. За сиеной слышен, приближаясь,
      хор.
      Хор. Ой, вы, гой еси, люди добрые,
      Оставляйте вы свои домы,
      Покидайте ваших жен, дочерей,
      Пойдем-ка мы сражаться
      За матушку, за родну землю,
      За славный город Москву!
      Уж заполонили-то Москву поляки злы,
      Разобьем мы их, перевешаем,
      Самого-то короля их в полон возьмем!
      Вдали пушечный выстрел. Опять колокол.
      В народе. Идут, идут... Идет ополчение, рать несметная! Идет с пушками!
      Шереметьев. Запирайтеся в городе! Будем мы отбиваться от них боем огненным!
      Ратные. Как же биться нам со своими-то?
      Послышался выстрел, вбегает группа ратных.
      Вбежавшие ратные. Обманул ты нас, воевода! То не шайка идет, идет сила несчитанная!
      Шереметьев. Запирайте ворота, подпирайте их бревнами! (Скрывается со стражей.)
      Вбегают первые из ополчения, за ними выезжает на коне Минин. Сходит с коня.
      Минин. Граждане костромские! Что ж делаете вы? Все люди из дальних и ближних мест, все с нами стали воедино, чтобы нам чужеземцев прогнать! А вы все чужеземцам рабски кланяетесь!.. Кто гонца убил?
      Народ. Воевода наш... Он, злодей, ляхам кланяется!
      Минин. Не в бою сложил голову, от руки пал изменника. Поднимите его, отнесите его, воздадим ему почести!
      Ратные уносят Мокеева.
      Воевода где?
      Народ. На дворе со стражей заперся!
      Минин. Эй, берите двор приступом! Не бывать ему более воеводою!
      Народ. Не бывать! Не бывать ему воеводою!
      Ополченцы вслед за Мининым бросаются на воеводин двор. Оттуда грянул
      выстрел. В это время послышался за сценой хор.
      Xор. То не тучею солнце затмевается,
      То знамена над войском развеваются!..
      Послышались набаты (тяжелые барабаны).
      То не громы гремят, растекаются.
      То набаты гудят, заливаются...
      Показался первый отряд - русский.
      То не соколы черноперые,
      Едут головы с шестоперами!
      Народ. То не соколы черноперые, едут головы с шестоперами. С ними воины доброконные! Они в тяжкой броне, они хлещут коней! Друга ратные!
      Русский строй. Эх, народ костромской, чего мешкаешь? Надевайте броню, становитесь в наш полк выручать наше царство великое!
      В народе. Аль мы хуже других? Станем с ними в их полк выручать наше царство московское!
      За строем русских появляется строй татар.
      Хор татар. Как у князя служат многие
      Люди всякие, люди разные!..
      С князем мы пойдем караванами,
      И со стрелами и с колчанами!..
      За строем татар идет строй мордовский.
      Мордовский хор. Славен Дмитрий князь,
      наш батюшка!
      Он идет сквозь леса
      с войском-силою!
      А у нас-то мечи все
      заветные,
      Рукояти у них самоцветные!..
      За мордовским строем опять русский строй, и с ним едет Пожарский.
      Народ. То не соколы ввысь взвиваются, то вся Русь встает, поднимается!
      Минин появляется, с ним ополченцы - тащат связанного Шереметьева.
      Минин. Вон ведет полки выручать Москву светел-радощен князь! Пойте славу ему, славу довеку!
      Все. Едет витязь наш, удалой едет князь! Все от старого и до малого ему славу поем, славу довеку!
      Пожарский. Здравствуйте, граждане костромские славные!
      Конец третьего акта
      АКТ ЧЕТВЕРТЫЙ
      КАРТИНА СЕДЬМАЯ
      Светлый осенний день. Стан донских и запорожских казаков под самой Москвой. Стоит Гуляй-город. В стороне - шатер Трубецкого. Среди казаков - атаман Петрусь. Он гол до пояса, в шелковых шароварах, опоясан барсовой шкурой.
      Петрусь играет в карты с казаками.
      Петрусь. Моя! Моя! Моя!
      Пушечный выстрел.
      Казаки. Забивает всех Петрусь!
      Петрусь. Давай деньгу и не трусь!
      Вбегает донской казак.
      Донской казак. Гетман погнал русских с переправы!
      Петрусь. Отобьются!
      Казаки. Отобьются!
      Петрусь. Моя! Моя! Моя!
      Донской казак. Казаки! А мы-то как же?
      Петрусь. Каждый ходит своим шляхом!
      Казаки. А мы не будем биться с ляхом!
      Петрусь. Кончено! Ну, теперь гуляй душа! Эй, шинкарка, давай бочку!
      Вкатывают телегу, на ней бочка. У бочки шинкарки Одарка и Олеся.
      Я - Петрусь!
      Одарка. А я - Одарка!
      Петрусь. Хороша у нас шинкарка! Наливай, Петрусь богат! (Швыряет перстень Одарке.)
      Одарка. Становитесь, хлопцы, в ряд!
      Казаки пьют.
      Что ж казаки заскучали? Подавай сюда цимбалы! Воевода наш чудной, славен он на целый свет! Он пошел на ляхов войной, да на речке потерял он след! Хлопец вражий след нашел, слез с коня, в шинок зашел. Чарку хлопец в рученьки берет, за шинкарочку он лихо пьет. Просит он коня напоить, вечерком прийти погостить. Ах, приди, приди, мой казак, в хате я теперь одна. Сбегаю сама я в наш кабак, принесу зелена вина!
      Первой пошла плясать Олеся, за нею пустились казаки. Появляется Мария.
      Пляска оборвалась.
      Петрусь. Уж не виденье ли это? Нет, живая девка!
      Одарка. У казаков своих мало!.. Ты, красавица, не трусь. Заходи до нас в кружало. Он солодкий, пан Петрусь.
      Мария. Храбрые казаки! Поляки нас одолевают. Что ж делаете вы?
      Петрусь. Не пойдут голодные казаки драться.
      Мария. Кольца сверкают на пальцах твоих!
      Петрусь. Выиграл кольца я у своих.
      Пушечный выстрел.
      Мария. Изменники! Будьте вы прокляты! Одарка. Что ж это вы терпите, казаки? Петрусь. Не тронь ее, она девка смелая! Уйди отсюда, пока жива!
      Одарка и Олеся убегают. Входит поспешно Пожарский.
      Пожарский. Где воевода ваш?
      Из шатра выходит Трубецкой.
      Что делаешь ты с нами, князь? Где твоя совесть? Одолевает гетман нас! А ты стоишь!.. Ты помоги нам!
      Трубецкой. Не властен. Вы учинили казакам обиду. Мы ждали вас, а вы отдельным стали станом. Вы земским жалованье заплатили, казаков обошли!
      Казаки. Обидели! Обидели!
      Пожарский. Забудь обиду в страшный час! Стань первым, подчинюсь тебе. Ударь на гетмана, ударь! Не справиться нам без казаков!
      Трубецкой. Не властен.
      Минин (входит). Довольно. Довольно. (Пожарскому.) Дмитрий Михайлович! Дай мне последние три сотни конных, я сам ударю гетману в крыло. Не справимся - умрем. Умрем, но унижаться больше мы не станем! (Казакам.) Играйте в зернь! Пейте! Пропьете честь. Отечество и жизнь. (Уходит.)
      Пожарский (Трубецкому). Да ляжет это на тебя, князь Дмитрий Тимофеевич! (Уходит.)
      Мария (Петрусю). Бесстрашный атаман! Пойди, пойди к своим на помощь!
      Петрусь. Ты опять?
      Мария. Ведь жалко! Там наши пленники томятся! Там у меня жених в темнице... Дождетесь, что самих поляки заберут, на цепь посадят!
      Петрусь. Уйди!
      Мария. Я не уйду, я буду вечно вашей совести укором!
      Появляется Авраамий Палицы не громаднейшими узлами.
      Авраамий. Здорово, казаки!
      Казаки. Здорово, монах!
      Авраамий. Пришел казакам славу петь я, аз, многогрешный! Кто встал за веру первым? Казак! Зато гремит казачья слава во всех концах и городах! И вот за подвиги досталась казаку только нагота!
      Трубецкой выходит из шатра.
      Нет денег заплатить казакам! Казаков нечем накормить! И порешили мы, пущай заплатит вам сторицей Сергий! (Развязывает свои узлы.) Возьмите их, казаки, поделите...
      Петрусь. Что ты сказал? (Выхватывает саблю.) Ворами аль разбойниками объявить нас хочешь?! Нас земские обидели, а этот вдвое обижает!
      Казаки. Убить его! Завязывай узлы, монах!
      Авраамий (упав на колени). Простите их великодушно! Казаки, поглядите! Идет последний судный час!
      Мария. Погибнете и вы!
      Петрусь (Трубецкому). От ваших ссор всем гибель учинится! Зачем казаков вы смутили? Вели седлать, не то уйду один я с куренем!
      Трубецкой. Снимайте табор! Бей тревогу!
      Казаки бросились со сцены.
      Мария. Слава тебе, атаман! Авраамий (завязывая узлы). Сергий!.. Сергий!.. Мария. Меня, меня с собой возьмите! Петрусь. Такой упорной девки я не видел. Убьют тебя!
      Мария. Пускай убьют! (Убегает с Петрусем.)
      Гуляй-город вдруг двинулся и пошел. Послышался топот.
      Казаки. В Крым-городе сидит Струсь. Не журись, идет Петрусь! И гремит, и звенит. Струсь из пушек палит. Не жги пороху, Струсь, твоих пушек не боюсь! Мы на быстрых конях, берегись, хитрый лях, с тебя голову казаки за единый снимут взмах! (Слышен оглушительный свист.)
      Конец четвертого акта
      АКТ ПЯТЫЙ
      КАРТИНА ВОСЬМАЯ
      Та же темница, что и в первой картине. Место Гермогена пусто. Пахомов,
      прикованный, лежит на земле.
      Пахомов. Я жив еще, но силы угасают. Мне не видать земли родной свободной и счастливой. И скоро, скоро жизнь меня покинет. Я погибну в темнице сырой, вдалеке от невесты, Марии родной! Не видать больше светлого дня, погибаю я, цепью звеня. Но душа не болит, я спокоен и горд. За меня отомстит мой великий народ!
      Вбегает Федька Андронов.
      А ты зачем пришел? Взглянуть, как узники от голоду в темнице погибают? Я думал, что натешилась твоя душа, когда вы Гермогена уморили. Но, видно, тебе мало... Ну, что ж, приди еще... настанет мой черед и очень скоро... Желаю умереть, как умирал старик. Ни слова жалобы чтоб вы не услыхали. Приди, приди, но только ты не жди потехи. Мучитель!
      Андронов. Прости меня, Илья, за все, что было! Забудь, прости! Я ключ принес открыть твои оковы, принес кусочек хлеба. Видит бог, тебя мы не морили. В осаде сами голодали, падаль ели. Прости, Илья!
      Пахомов. Да что с тобою сталось? Тебя, боярин, не узнать!
      Андронов. Кремль ополченье осадило, сдаются им поляки!
      Послышался далекий взрыв.
      Убьют меня, Илья, убьют, не пожалеют!.. За что, Илья? Ведь присягал я Владиславу, и свято я держал присягу! За что, владычица, за что?
      Пахомов. Открой мне цепи, дай напиться, окаянный!
      Послышался шум.
      Андронов. О, господи, идут! Я при тебе побуду... (Бросает ключ, скрывается в угол.)
      Мария (вбегает). Кто здесь живой есть? Отзовитесь!
      Пахомов. Здесь человек живой... ко мне... сюда...
      Мария. Илья! Илья! О, не смотри так страшно! Неужто ты не узнаешь людей? Нашла, нашла тебя! Сбылось мое мечтанье, сбылось!
      Пахомов. Мария, ты ли? Нет, не верю? Сколько раз я был обманут сновиденьем, я видел призраки во тьме...
      Мария. Взгляни, взгляни, узнай меня!
      Пахомов. Глаза мои от света слепнут.
      Мария. Я выхожу тебя, забудешь ты свои мученья!
      Пахомов. Беги, беги, ведь этот ход сгубил меня! Беги отсюда!
      Шум. Вбегает Петрусь, с ним несколько казаков.
      Петрусь. Нашла?
      Мария. Откройте ему цепи!
      Пахомов. Мне все равно не жить.
      Мария. Ты не умрешь! Ты не умрешь! В моих руках ты!
      Петрусь. Зачем же помирать теперь? Дыши.
      Казаки открывают цепи Пахомову.
      Кто это прячется в тени?
      Андронов. Я не поляк, я не поляк! Андронов, свой я, братцы!
      Казаки. Андронов Федька? Вот он! Вот он!
      Андронов. Я цепи открывал ему! Я хлеб ему принес!
      Петрусь. Вяжите Федьку! (Выходит.)
      Связанного Андронова казаки увлекают вон.
      Мария. Ты не умрешь, в моих руках ты, мой милый!
      Пахомов. Здесь по ночам меня манили сновиденья... я не могу поверить счастью своему! Ты вновь со мной, со мной!
      Мария. Вернулась я к тебе, и больше мы не разлучимся никогда!
      Пахомов. Моя подруга!
      Мария. |
      } С тобой, с тобой навек!
      Пахомов. |
      Мария. Прошли навек печали, любовь горит еще сильней, и грозовые дали не омрачат счастливых дней!
      Пахомов. Прошли навек печали...
      Мария. Любовь горит еще сильней...
      Пахомов. | И грозовые дали не омрачат
      Мария. | счастливых дней!
      Темно.
      КАРТИНА ДЕВЯТАЯ
      Спасские ворота в Кремле. Народ. В Спасских воротах показываются кони. Выезжает Трубецкой, за ним казаки. Затем - выезжают Пожарский и Минин, за
      ними - ополчение.
      Народ. Солнце пылает на шлеме его, радость сияет во взоре его. Слава Пожарскому, слава! Живи и здравствуй много, много лет! Слава Пожарскому, слава! Живи и здравствуй много, много лет! Слава Пожарскому, слава!
      Минин. Свободен отчий дом, он перед нами, и снова мы в Отечестве своем!
      Народ. Спасителям народа слава!
      Минин. О, нет, о, нет, не нам!
      Пожарский. Не нам!
      Минин. |
      Пожарский. } Народу слава!
      Трубецкой. |
      Все. Вражьи знамена пред нами упали. Славу спасителям пойте своим! Отечество наше мы отстояли, всегда отстоим! Слава героям, родину спасшим, слава! Слава героям, родину спасшим, слава!
      Конец
      КОММЕНТАРИИ
      В ОР РГБ хранятся материалы к либретто, 1-я (черновая) редакция и позднейшие добавления и варианты. 1936, июня 18 - июля 6; дорабатывал либретто в 1937 и 1938 гг. В автограф карандашом и чернилами вложены листы со стихотворными текстами для либретто (к. 16, ед. хр. 1).
      Вторая редакция оперы в четырех актах (7 картин) была закончена 20 июля 1936 года. Первая публикация за границей.
      Публикуется машинопись с размеченными рукою Е. С. Булгаковой местами для дополнений 1938 г., карандашом, по расклейке книги: Булгаков М. А. Кабала святош. М Современник, 1991 (См.: ф. 562, к. 16, сд. хр. 5-6). Впервые опубликована М. Козловой и А. Павловой-Арбениной в книге: Музыка России. Выпуск 3, М., 1980. Затем: Советская Россия, 1987, 9 августа. Вступительная статья и публикация В. Лосева.
      В публикацию внесена незначительная правка после сверки с машинописью. Так, в 3 картине есть фраза: "Слепцы. Было видение. Сергий явился - спящих будить". В машинописи тире зачеркнуто карандашом. И в данной публикации эта фраза без тире, и по смыслу здесь не должно быть тире. В опубликованном тексте в акте пятом Пахомов говорит: "Я погибну в темнице сырой, вдалеке от невесты, Марии родной". В машинописи: "Марии моей".
      Остались и другие незначительные разночтения публикации с машинописью, но эти разночтения можно обсудить при подготовке текста к академическому изданию.
      Из переписки М. А. Булгакова и Б. В, Асафьева и "Дневника" Е. С. Булгаковой можно узнать весьма существенные подробности о творческой истории этого либретто.
      Из дома отдыха ГАБТ Поленово 10 июля 1936 года Б. В. Асафьев писал М. А. Булгакову: "Сюда вчера приехал Мелик-Пашаев и сообщил мне радостную весть: "Вы кончили "Минина". Разрешите, поэтому, Вас от души поздравить и приветствовать". Через две недели Асафьев, получив либретто и прочитав его, писал уже из Ленинграда: "Пишу Вам, чтобы еще раз сказать Вам, что я искренне взволнован и всколыхнут Вашим либретто. Вы не должны ни нервничать, ни тревожиться. Я буду писать оперу, дайте только отдышаться и дайте некоторое время еще и еще крепко подумать над Вашим текстом в связи с музыкальным действием, то есть четко прощупать это действие... Умоляю, не терзайте себя. Если б я знал, как Вас успокоить! Уверяю Вас, в моей жизни бывали "состояния", которые дают мне право сопереживать и сочувствовать Вам: ведь я тоже одиночка..."
      А 17 октября 1936 года Асафьев дал телеграмму Булгакову, что "кончил нашу оперу". В тот же день Булгаков ответил: "Радуюсь горячо приветствую хочу услышать". Но дело затянулось по каким-то соображениям, и Е. С. Булгакова 15 ноября 1936 года с тревогой записывает: "Асафьев ни сам не едет, ни клавира не шлет, чем весьма портит дело. Не хватало еще этих волнений М. А.". 19 ноября Яков Леонтьевич Леонтьев рассказал о посещении Большого театра Керженцевым и его одобрительных словах о "Минине". И в тот же день запись в "Дневнике": "Но где же клавир? Что делает Асафьев?" Эта тревога передалась и дирекции Большого театра.
      ...В последние дни 1936 года Булгаков и Мелик-Пашаев, получив клавир из Ленинграда, кое-что меняли в тексте, выправляли полученный экземпляр. В эти же дни получили письмо Асафьева от 12 декабря: "Спасибо за приезд, за чуткость... Приезд Ваш и Мелика вспоминаю с радостью. Это было единственно яркое происшествие за последние месяцы в моем существовании: все остальное стерлось. При свидании нашем я, волнуясь, ощутил, что я и человек, и художник, и артист, а не просто какая-то бездонная лохань знаний и соображений к услугам многих, не замечающих во мне измученного небрежением человека. Я был глубоко тронут чуткостью Вас обоих. Сердечное спасибо..." (Письма, с. 394-395).
      Но во всех этих спорах и обсуждениях высказывались и здравые мысли и предложения, и Булгаков сразу же после встречи нового, 1937 года приступил к доработке либретто, тем более, что и в разговорах с Асафьевым тоже возникала какая-то обоюдная потребность еще раз вернуться к либретто, что-то действительно нужно было доработать, чем-то дополнить, чтобы скрепить разрозненные события и столкнуть в оперном конфликте действующих лиц.
      9 января 1937 года Булгаков писал Асафьеву: "Не сердитесь за то, что не написал Вам. Не писал потому, что решительно не знал, что написать.
      Сейчас сижу и ввожу в "Минина" новую картину и поправки, которые требуют...
      Я ценю Вашу работу и желаю Вам от души того, что во мне самом истощается, - силы" (Письма, с. 396).
      7 февраля 1937 года Е. С. Булгакова записывает: "По желанию Комитета, М. А. дописал еще две картины для "Минина", послал Асафьеву и сдал в театр. Теперь от Асафьева зависит возможность начать работу над оперой, Дмитриев сказал, что новые картины Асафьеву понравились".
      5 марта: "Звонок Городинского из ЦК. Спрашивал М. А., в каком состоянии "Минин" и принято ли при дополнительных картинах во внимание то, что Комитетом было сказано при прослушивании.
      М. А. ответил - конечно, принято".
      20 марта: "Вечером Дмитриев. Длинные разговоры о "Минине" дополнительные картины до сих пор не присланы, Асафьев шлет нервные письма по поводу того, что опера назначается на филиал, что ее не начинают репетировать до получения дополнительных картин".
      Дирекция Большого театра предложила Булгакову ставить "Минина", уже шел разговор с художниками об эскизах. 22 марта: "Две картины "Минина" от Асафьева приехали, Мелик принес их и играл. "Кострома" очень хороша".
      В это время Большой театр работал над постановкой оперы "Поднятая целина" Дзержинского и "Руслан и Людмила" Глинки, а вслед за этими постановками пойдет, как намечалось, "Минин и Пожарский". Но пойдет в филиале Большого театра, и этот слух огорчил Асафьева: в письме от 12 марта 1937 года он писал Булгакову: "Очевидно, массовые сцены будут купюрованы? Когда у меня был Платон Михайлович (Керженцев - В. П.) и восторженно описывал мне, какой он сценически представляет себе нашу оперу с точки зрения политической значимости тематики, я все время ощущал большой размах, большой план и, следовательно, сцену Большого театра. Но если это мечты, если Большой театр не для меня, то ведь тогда, действительно, надо пересмотреть всю оперу и многое переделать в сторону большей экономии массовых сцен, усилить интимно-лирический элемент (или просто его воссоздать), уменьшить число действующих лиц и т. д. Словом, эти слухи о Филиале изнуряют и подтачивают мою творческую энергию едва лишь менее, чем сознание, что опера совсем не пойдет, к чему я все время стараюсь себя приучить..."
      24 марта 1937 года Булгаков писал Асафьеву: "Обе картины получены в театре. Одну из них, именно "Кострому", 22-го Мелик играл у меня. Обнимаю Вас и приветствую, это написано блестяще! Как хорош финал - здравствуйте, граждане костромские, славные! Знайте, что (...), несмотря на утомление и мрак, я мертрывно слежу за "Мининым" и делаю все для проведения оперы на сцену.
      О деталях я Вам сейчас не пишу, потому что эти детали прохождения оперы сейчас будут так или иначе меняться, и я буду информировать Вас по мере того, как они будут устанавливаться прочно.
      Но повторяю основное: Помните, что для оперы делается все, чтобы она пошла на сцену".
      Но положение М. А. Булгакова в это время крайне неустойчивое. 7 апреля Е. С. записывает: "Звонок из ЦК. Ангаров просит М. А. приехать. Поехал. Разговор был, по словах М. А., по полной безрезультатности. М. А рассказывал о том, что проделали с "Пушкиным", а Ангаров отвечал в таком плане, что он хочет указать М. А. правильную стезю.
      Говоря о "Минине", сказал: - Почему вы не любите русский народ? - и добавил, что поляки очень красивые в либретто.
      Самого главного не было сказано в разговоре - что М. А. смотрит на свое положение безнадежно, что его задавили, что его хотят заставить писать так, как он не будет писать.
      Обо всем этом, вероятно, придется писать в ЦК. Что-то надо предпринять, выхода нет" (Дневник, с. 138).
      А 19 апреля арестовали директора Большого театра В. И. Мутных, благосклонно относившегося к Булгакову и его творчеству. Естественно, "в Большом театре волнение", волнение и беспокойство и у Булгаковых.
      Арестован Ягода, в газетах и на собраниях ругают Киршона, Афиногенова, Литовского, Крючкова.
      9 мая Е. С. Булгакова, рассказав о разговоре М. А. с Керженцевым, записала: "...Про Минина" сказал, что он его не читал еще, пусть Большой театр даст ему. "Минин" написан чуть ли не год назад, и уже музыка давно написана! Словом - чепуха" (Дневник, с. 144).
      Но в это время возникла идея поставить "Жизнь за даря", почти предложили Булгакову писать новое либретто на музыку Глинки. "Это после того, как М. А. написал "Минина"!!! Это восклицание в "Дневнике" Е. С. Булгаковой как бы предвещает печальный конец и этого начинания.
      Так оно и вышло: к XX годовщине Великой Октябрьской революции Большой театр решил поставить "Ивана Сусанина", либретто взялся написать Сергей Городецкий, Самосуд и Мордвинов приступили к постановке оперы Глинки.
      10 мая 1937 года Булгаков писал Асафьеву: "Дорогой Борис Владимирович, диктую, потому что так мне легче работать. Вот уж месяц, как я страдаю полным нервным переутомлением. Только этим объясняется задержка ответа на Ваше последнее письмо. Со дня на день я откладывал это письмо и другие. Не было сил подойти к столу. А телеграмму давать бессмысленно, в ней нечего телеграфировать. Вы хорошо понимаете, что такое замученность, и, конечно, перестанете сердиться на меня.
      На горизонте возник новый фактор, это - "Иван Сусанин", о котором упорно заговаривают в театре. Если его двинут, - надо смотреть правде в глаза, - тогда "Минин" не пойдет. "Минин" сейчас в реперткоме. Керженцев вчера говорил со мной по телефону, и выяснилось, что он не читал окончательного варианта либретто.
      Вчера ему послали из Большого экземпляр... Вам необходимо приехать в Москву. Настойчиво еще и еще раз повторяю это. Вам нужно говорить с Керженцевым и Самосудом, тогда только разрешатся эти загадки-головоломки с "Мининым"..." (Письма, с. 404-405).
      Узнав, что "Иван Сусанин" пойдет непременно на Большой сцене, что Сергей Городецкий уже сделал либретто, Е. С. Булгакова 29 июня 1937 года записала: "Минину" - крышка. Это ясно" (Дневник, с. 157).
      11 июля Асафьев написал Булгакову: "Конечно, "Минин" похоронен волей Самосуда и Комитета, но я бы не хотел его хоронить. Что вы думаете, если бы попытаться подставить под него русский же исторический сюжет с сохранением тех же характеров и типов, тоже с темой защиты родины, ибо ведь вся русская история, в сущности, всегда была и есть история обороны с вытекающими отсюда повинностями для людишек...." (Письма, с. 407).
      Но и на этом не закончилась творческая история "Минина". 18 декабря 1937 года Булгаков писал Асафьеву: "...14 декабря я был приглашен к Керженцеву, который сообщил мне, что докладывал о работе над "Мининым", и тут же попросил меня в срочном порядке приступить к переделкам в либретто, на которых он настаивает. Кратко главное:
      а) Расширение Минина (ария, которую можно отнести к типу "О поле, поле....").
      б) Противодействие Минину в Нижнем.
      в) Расширение роли Пожарского.
      г) Перенесение финала оперы из Кремля на Москвуреку - мост.
      Что же предпринимаю я? Я немедленно приступаю к этим переделках и одновременно добиваюсь прослушания Керженцевым клавира в последнем варианте, где и Мокеев, и Кострома, с тем, чтобы наилучшим образом разместить дополнения, поправки и переделки.
      Не знаю, что ждет "Минина" в дальнейшем, но на сегодняшний день у меня ясное впечатление, что он снят с мертвой точки..." (с. 411).
      19 декабря Асафьев написал Булгакову, что он готов продолжить работу над оперой: "...и пусть даже за этой третьей редакцией последуют еще другие... я от работы не откажусь никогда". 21 декабря Булгаков предлагает Асафьеву немедленно приехать в Москву для выяснения судьбы "Минина". Но доктор категорически возражает против этой поездки, тем более, что Керженцев написал Асафьеву о сути доработки оперы, но 24 декабря Булгаков направляет Асафьеву телеграмму: "Немедленно выезжайте в Москву". Но Асафьев не внял мольбам Булгакова, скорее всего по состоянию здоровья,
      25 декабря 1937 года Булгаков писал Асафьеву: "21 декабря я послал Вам письмо, где предупредил, что Вам нужно выехать в Москву. Я ждал единственно возможного ответа - телеграммы о Вашем выезде. Ее нет. Что же: Вам не ясна исключительная серьезность вопроса о "Минине"? Я поражен. Разве такие письма пишутся зря?
      Только что я послал Вам телеграмму, чтобы Вы выезжали. Значит есть что-то очень важное, если я Вас так вызываю.
      Повторяю: немедленно выезжайте в Москву.
      Прошу Вас знать, что в данном случае я забочусь о Вас, и помнить, что о необходимости Вашего выезда я Вас предупредил".
      2 февраля 1938 года Булгаков писал Асафьеву: "Посылаю Вам первое из дополнений к "Минину" - арию Минина в начале второй картины.
      Вслед за нею начну высылать остальные дополнения... Когда опять в Москву? Я очень рад, что Вы побывали в ней...
      7 февраля Булгаков послал дополнения к третьей картине (в Нижнем, на Лобном месте). 10 февраля Асафьев послал телеграмму, что получил оба письма и благодарен за "прекрасные тексты". 15 февраля Асафьев телеграфирует, что музыка на присланные тексты написана.
      10 апреля 1938 года Булгаков послал дополнения, на этом завершая работу над либретто. 4 июня 1938 года Асафьев писал Булгакову: "...Я так скорбно и горестно похоронил в своей душе "Минина" и прекратил и работу, и помыслы над ним, что не хотелось и Вас тревожить. В Большом театре ив Комитет? меня как композитора знать больше не хотят. Это мне было ясно, еще когда я сидел у Вас и просил клавир..."
      Последние надежды на постановку "Минина" были связаны с двумя эпизодами, которые произошли в ноябре 1937 года. Скорее всего "оживление" вокруг "Минина" возникло после того, как в Большом театре добывал Сталин. 24 ноября 1937 года Е. С. Булгакова записала: "...Позвонил Яков Л. и сообщил, что на "Поднятой целине" был Генеральный секретарь и, разговаривая с Керженцевым о репертуаре Большого театра, сказал:
      - А вот же Булгаков написал "Минина и Пожарского"...
      Яков Л. обрадовался этому и тут же позвонил" (с. 176).
      14 декабря: "Керженцев пригласил М. А. Сообщил, что докладывал "высокоответственному лицу" о "Минине". Просил М. А. сделать поправки. Сказал, что поляки правильные. (А в прошлый раз говорил, что неправильные). "Надо увеличить роль Минина, дать ему арию вроде "О, поле поле..." и т. д.
      Приезд Асафьева в январе 1938 года не внес никаких изменений в судьбу "Минина". Видимо, музыкантам Большого театра не нравилась его музыка. Это становится ясно из записи Е. С. Булгаковой: Асафьев "играет настолько хорошо, что даже и музыка понравилась" (с. 180). Он встречался и подробно разговаривал о переделках оперы с Мелик-Пашаевым, Самосудом, Булгаковым. Но вскоре после этого "гробовая новость о Керженцеве": "На сессии, в речи Жданова, Керженцев назван коммивояжером. Закончилась карьера. А сколько вреда, путаницы он внес", - записывает Е. С. Булгакова (Дневник с. 181).
      20 января 1938 года назначен председателем Комитета по делам искусства Назаров - "Абсолютно неизвестная фигура" (Вскоре выяснилось, что Назаров сотрудник "Правды"). Значит, все нужно начинать сначала...
      Последние поправки были сделаны, но опера оказалась в катастрофическом положении... Никто за катастрофу эту не нес ответственности. Скорбно и горестно было не только Асафьеву, но и Булгакову.
      В это время М. А. Булгаков работал над романом "Мастер и Маргарита", а для Большого театра писал новое либретто - о Петре Великом.