вынимает револьвер, становится сзади Сталина.
      Трейниц. Опять демонстрируете? Сталин. Это не демонстрация, мы попрощались. (Идет в подворотню.) Начальник тюрьмы (тихо). У, демон проклятый... (Уходит в канцелярию).
      Когда Сталин равняется с первым надзирателем, лицо того
      искажается.
      Первый надзиратель. Вот же тебе!.. Вот же тебе за все... (Ударяет ножнами
      шашки Сталина.}
      Сталин вздрагивает, идет дальше. Второй надзиратель
      ударяет Сталина ножнами.
      Сталин швыряет свой сундучок. Отлетает крышка. Сталин
      поднимает руки и скрещивает их над головой, так, чтобы
      оградить ее от ударов. Идет. Каждый из надзирателей, с
      которым он равняется, норовит его ударить хоть раз.
      Трейниц появляется в начале подворотни, смотрит в небо.
      Сталин (доходит до ворот, поворачивается, кричит). Прощайте, товарищи!
      Тюрьма молчит.
      Первый надзиратель. Отсюда не услышат. Трейниц. А что же там вещи разроняли? Подберите вещи.
      Первый надзиратель подбегает к сундучку, поднимает его,
      направляется к воротам. Сталин встречается взглядом с
      Трейницем. Долго смотрят друг на друга.
      Сталин (поднимает руку, грозит Трейницу). До свиданья!
      Занавес
      Конец третьего действия
      ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
      КАРТИНА ДЕВЯТАЯ
      До открытия занавеса глухо слышна военная музыка,
      которая переходит в звон музыкальной шкатулки. Затем он
      прекращается, и идет занавес. Летний день. Кабинет
      Николая II во дворце в Петергофе. На одном из окон висит
      клетка с канарейкой. Музыкальная шкатулка стоит на
      маленьком столе недалеко от письменного стола. Николай
      II, одетый в малиновую рубаху с полковничьими погонами и
      с желтым поясом, плисовые черные шаровары и высокие
      сапоги со шпорами, стоит у открытого окна и курит,
      поглядывая на взморье. Потом открывает дверь, выходящую
      в сад, и садится за письменный стол. Нажимает кнопку
      звонка. В дверях, ведущих во внутренние помещения,
      показывается флигель-адъютант.
      Николай. Пригласите. Флигель-адъютант. Слушаю, ваше императорское величество. (Выходит.)
      Входит министр, кланяется, в руках у министра портфель.
      Николай (приподнимаясь министру навстречу). Очень рад вас видеть, Николай
      Валерианович, прошу садиться. (Пожимает руку министру.)
      Министр садится.
      А вы портфель сюда... а то вам будет неудобно. (Указывает на стол.)
      Министр кладет портфель на край стола. Николай
      предлагает министру папиросы.
      Прошу вас, курите. Министр. Благодарствуйте, ваше величество, я только что курил. Николай. Как здоровье вашей супруги? Министр. Благодарствуйте, ваше величество, но, увы, не совсем благополучно. Николай. Ай-яй-яй! А что такое? Министр. Последний месяц ее беспокоят какие-то боли вот здесь... в
      особенности по ночам... Николай. Между ребрами? Министр. Да. Николай. Я вам могу дать очень хороший совет, Николай Валерианович. У
      императрицы были точно такие же боли и совершенно прошли после одного
      купанья в Саровском прудике. Да я сам лично, искупавшись, получил
      полное физическое и душевное облегчение. Министр. Это тот самый прудик, в котором купался святой? Николай. Да. Министр. Говорят, что были случаи полного исцеления от самых тяжелых
      недугов? Николай. Помилуйте! Я сам на открытии видел, как вереницы людей на костылях
      (приподнимается, показывает разбитого человека на костылях) буквально
      ползли к прудику и, после погружения в воду, выходили, отбрасывали
      костыли и - хоть сейчас в гвардию! Министр. Мне остается очень пожалеть, что моя жена не могла приехать на
      открытие мощей. Николай. Этому горю можно помочь. Императрица захватила с собой оттуда ведра
      четыре этой воды, и мы ее разлили по пузырькам. И если б вы знали,
      сколько народу являлось уже к императрице благодарить ее! Я сегодня же
      попрошу ее, чтобы она послала вашей супруге пузыречек. Министр. Чрезвычайно обяжете, ваше величество. Только позвольте спросить,
      каким способом лечить этой водой? Николай. Просто натереть ею больное место, несильно, а потом завязать
      старенькой фланелькой. Недурно при этом отслужить и молебен
      новоявленному угоднику божию преподобному Серафиму, чудотворцу
      Саровскому. Министр. Сию секунду. Я запишу, ваше величество. (Записывает сказанное
      Николаем.) А я ничего этого не знал. Николай. Не удивительно, что помогает затворник угодник божий. А вот там
      же, на открытии, мне представили обыкновенного странника. Василий
      босоногий. Никогда сапог не надевает. Министр. Неужели и зимой? Николай. Да. Он мне объяснил, что раз уж снял сапоги, то не надо их надевать
      никогда. Так вот Владимир Борисович... у него сделались судороги в ноге
      там же, в Сарове. Доктора ничем не могли помочь, а выкупаться ему было
      нельзя, потому что он был слегка простужен. И вот этот самый Василий,
      на моих глазах, исцелил Владимира Борисовича. Велел ему обыкновенные
      бутылочные пробки нарезать ломтиками, как режут колбасу, и нанизать на
      ниточку. И это ожерелье надеть на голую ногу, предварительно намазав
      слюною под коленом. Владимир Борисович пять минут походил с голою
      ногой, и все кончилось!
      Дунул ветер, шевельнул бумаги на столе. Министр
      кашлянул.
      Простите, вы боитесь сквозняка? (Поднимается, чтобы закрыть дверь.) Министр. Нет, ради бога, не беспокойтесь, ваше величество! (Закрывает
      дверь.) Николай. Что же у вас там, в портфеле? Министр (вынув бумаги). На ваше повеление дело о государственном
      преступлении, совершенном крестьянином Горийского уезда Тифлисской
      губернии Иосифом Виссарионовичем Джугашвили. Николай. Вот так-так! Крестьянин! Министр. Он, ваше величество, крестьянин только по сословию, землепашеством
      не занимался. Он проходил курс духовной семинарии в Тифлисе. Николай. Срам! Министр. Обвинен в подстрекательстве батумских рабочих к стачкам и в участии
      в мартовской демонстрации прошлого года в Батуме. Николай. Какая же это демонстрация? Министр (поглядывая в бумаги). Шеститысячная толпа рабочих явилась к зданию
      казарм с требованием освобождения арестованных. Николай. Ай-яй-яй! Министр. Толпа была рассеяна войсками. Николай. Были ли убитые? Министр (глянув в бумаги). Четырнадцать убитых пятьдесят четыре раненых. Никола Это самое неприятное из всего, что мне доложили. Какая часть
      стреляла? Министр. Рота 7-го кавказского батальона. Николай. Этого без последствий оставить нельзя. Придется отчислить от
      командования командира батальона, и командира роты. Батальон стрелять
      не умеет. Шеститысячная толпа - и четырнадцать человек. Министр. Что угодно будет вашему величеству повелеть относительно
      Джугашвили? (Закашлялся.) Преступление, подобное совершенному
      Джугашвили, закон карает высылкой в Восточную Сибирь. Николай. Мягкие законы на святой Руси.
      В это время донеслась из Петергофа военная музыка.
      Канарейка вдруг оживилась, встопорщилась и пропела
      тенором: "...жавный!..", потом повторила: "...жавный
      ца...", засвистела и еще раз пропела: "си... жавный!"
      Николай. Запела! Целое утро ничего не мог от нее добиться! (Очень
      оживившись, подходит к клетке и начинает щелкать пальцами и
      дирижировать.)
      Канарейка засвистела.
      Николай Валерианович, не в службу, а в дружбу... ей надо подыграть на
      органчике... будьте так добры, там, на столике... повертите ручку!
      Министр подходит к шкатулочке, вертит ручку, шкатулочка
      играет. Канарейка начинает петь: "Боже, царя храни!",
      свистит, потом опять поет то же самое; "...боже, царя
      храни..."
      Министр. Поразительно!
      Военная музыка уходит.
      Что же это за такая чудесная птица? Николай. Ее презентовал мне один тульский почтовый чиновник. Год учил ее. Министр. Потрясающее явление! Николай. Ну, правда, у них там, в Туле, и канарейки какие! (Щелкает
      пальцами.)
      Канарейка: "...бо... ря... ни... ца...", свистит, потом
      опять налаживается: "храни!.. боже, царя храни..." и
      наконец, запустив руладу, наотрез отказывается дальше
      петь. Министр перестает крутить ручку.
      Опять что-то в ней заело! Министр. Все-таки какое же искусство! Николай. Среди тульских чиновников вообще попадаются исключительно
      талантливые люди. Министр. Она поет только первую фразу гимна? Николай. И то слава богу! Так на чем же мы остановились, Николай
      Валерианович? Министр. Срок. Полагается трехлетний. Николай. Эхе-хе... Ну что же... Министр. Разрешите формулировать, ваше величество? (Читает по бумаге, правя
      карандашом.) "На основании высочайшего повеления, последовавшего сего
      числа июля 1903 года по всеподданнейшему докладу министра юстиции,
      крестьянин Иосиф Виссарионович Джугашвили, за государственное
      преступление, подлежит высылке в Восточную Сибирь под гласный надзор
      полиции сроком на три года". Николай. Утверждаю. Министр. Разрешите откланяться, ваше величество? Николай. До свиданья, Николай Валерианович, был очень рад повидать вас.
      Министр, кашляя, выходит. Оставшись один, Николай
      открывает балконную дверь, садится за стол, нажимает
      кнопку. Появляется флигель-адъютант.
      Пригласите.
      Флигель-адъютант. Слушаю, ваше величество. (Выходит.)
      В дверях появляется военный министр Куропаткин,
      кланяется.
      Темно.
      КАРТИНА ДЕСЯТАЯ
      ...Из темноты - огонь в печке. Опять Батум, опять в
      домике Сильвестра. Зимний вечер. С моря слышен шторм.
      Порфирий у огня сидит на низенькой скамеечке. Потом
      встает (он стал чуть заметно прихрамывать) и начинает
      ходить по комнате, что-то обдумывая и сам с собою тихо
      разговаривая.
      Порфирий (горько усмехнувшись). Она больше Франции... Что ж тут поделаешь...
      тунгузы... (Подходит к окну.) Вот так ночка... Черт месяц украл и
      спрятал в карман... Да...
      Послышался звук отпираемой ключом двери. Входит Наташа.
      Ну что, есть что-нибудь? Наташа (снимая пальто). Ничего нет ни у кого. Порфирий. Я так и ожидал. (Пауза.) Надо глядеть правде в глаза. Нет вести ни
      у кого. И больше никто и никогда от него вестей не получит. Наташа. Что это значит? Почему? Порфирий. Потому, Наташа, что он погиб. Наташа. Что ты говоришь и зачем? Ведь для того, чтобы так сказать, нужно
      иметь хоть какое-нибудь основание. Порфирий. Основание у меня есть. Никто так, как я, не знал этого человека! И
      я тебе скажу, что, куда бы его ни послали, за эти два месяца он сумел
      бы откуда угодно подать весть о себе. А это молчание означает, что его
      нет в живых. Наташа. Что ты каркаешь, как ворон? Почему непременно он должен был
      погибнуть? Порфирий. Грудь... у него слабая грудь. Они знают, как с кем обойтись: одних
      они хоронят, прямо в землю зарывают, а других в снег! А ты не знаешь,
      что такое Сибирь. Эта Иркутская губерния больше, чем Франция! Там в
      июле бывает иногда иней, а в августе идет снег! Стоило ему там
      захворать, и ему конец. Я долго ломал голову над этим молчанием, и я
      знаю, что говорю. Впрочем, может быть и еще одно: кто поручится, что
      его не застрелили, как Ладо Кецховели, в тюрьме? Наташа. Все это может быть, но мне больно слушать. Ты стал какой-то
      малодушный. Что ты все время предполагаешь только худшее? Надо всегда
      надеяться. Порфирий. Что ты сказала? Я малодушный? Как у тебя повернулся язык? Я
      спрашиваю, как у тебя повернулся язык? Кто может отрицать, что во всей
      организации среди оставшихся и тех, что погибли, я был одним из самых
      боевых! Я не сидел в тюрьме? А? Я не был ранен в первом же бою, чем я
      горжусь? Тебя не допрашивал полковник Трейниц? Нет? А меня он
      допрашивал шесть раз! Шесть ночей я коверкал фамилию Джугашвили и
      твердил одно и то же - не знаю, не знаю, не знаю такого! И разучился на
      долгое время мигать глазами, чтобы не выдать себя! И Трейниц ничего от
      меня не добился! А ты не знаешь, что это за фигура! Я не меньше, чем
      вы, ждал известий оттуда, чтобы узнать, где он точно! Я надеялся...
      почему? Потому что составлял план, как его оттуда добыть! Наташа. Это был безумный план. Порфирий. Нет! Он безумным стал теперь, когда я всем сердцем чувствую, что
      некого оттуда добывать! И сказал я тебе это для того, чтобы мы зря себя
      не терзали. Это бесполезно.
      Послышался тихий стук в окно.
      Кто же это может быть? Отец стучать в окно не станет. (Подходит к окну.) Наташа. Кто там? Порфирий. Такая тьма, не разберу... Наташа (глядя в окно). Солдат не солдат... Чужой... Порфирий. Ах, чужой... Тогда это нам не надо. Я знаю, какие чужие иногда
      попадаются. Опытные люди! Погоди, я спрошу. (Уходит из комнаты.
      Послышался глухо его голос.) Что нужно, кто там? Сталин (очень глухо, неразборчиво, сквозь вой непогоды). Сильвестр еще здесь
      живет? Порфирий (глухо). Но его нету дома. А кто вы такой? Сталин. А Наташу можно позвать? Порфирий. Да вы скажите, кто спрашивает? Сталин. А кто это говорит? Порфирий. Квартирант. Сталин. А Порфирия нету дома? Порфирий. Да вы скажете, кто вы такой, или нет?
      Сталин умолкает. Послышались удаляющиеся шаги.
      Наташа (смотрит в окно). Постой, постой, постой! Что ты делаешь? (Срывается
      с места.)
      Порфирий выбегает ей навстречу из передней.
      Порфирий. Что такое? Наташа (убегая в переднюю). Да ты глянь!..
      Порфирий подбегает к окну, всматривается. Брякнул
      крючок, стукнула дверь в передней. Наташа выбежала из
      дому. Ее голос послышался глухо во дворе.
      Постой! Остановись, вернись! Порфирий (некоторое время смотрит в окно, потом пожимает плечами). Не
      разберу... (Идет к передней.)
      Из передней входят Наташа и Сталин. Сталин в солдатский
      шинели и фуражке.
      Наташа. Смотри! Порфирий. Этого не может быть!.. Coco!.. Сталин. Здравствуй, Порфирий. Ты меня поверг в отчаяние своими ответами. Я
      подумал, куда же я теперь пойду? Порфирий. Но, понимаешь... понимаешь, я не узнал твой голос... Наташа (Сталину). Да снимай шинель! Порфирий. Нет, постой! Не снимай! Не снимай, пока не скажешь только одно
      слово... а то я с ума сойду! Как?! Сталин. Бежал. (Начинает снимать шинель.) Порфирий. Из Сибири?! Ну, это... это... я хотел бы, чтобы его увидел только
      один человек, полковник Трейниц! Я хотел бы ему его показать! Пусть он
      посмотрит! Через месяц бежал! Из Сибири! Что же это такое? Впрочем, у
      меня было предчувствие на самом дне души... Наташа. У тебя было предчувствие? На дне души? Кто его сейчас хоронил,
      только что вот? (Сталину.) Он тебя сейчас только похоронил здесь, у
      печки... у него, говорит, грудь слабая...
      Сталин идет к печке, садится на пол, греет руки у огня.
      Сталин. Огонь, огонь... погреться... Порфирий. Конечно, слабая грудь, а там - какие морозы! Ты же не знаешь
      Иркутской губернии, что это такое! Сталин. У меня совершенно здоровая грудь и кашель прекратился...
      Теперь, когда Сталин начинает говорить, становится
      понятным, что он безмерно утомлен.
      Я, понимаете, провалился в прорубь... там... но подтянулся и вылез... а
      там очень холодно, очень холодно... И я сейчас же обледенел... Там все
      далеко так, ну, а тут повезло: прошел всего пять верст и увидел
      огонек... вошел и прямо лег на пол... а они сняли с меня все и тулупом
      покрыли... Я тогда подумал, что теперь я непременно умру, потому что
      лучший доктор... Порфирий. Какой доктор? Сталин. А?.. В Гори у нас был доктор, старичок, очень хороший... Порфирий. Ну? Сталин. Так он мне говорил: ты, говорит, грудь береги... ну, я, конечно,
      берегся, только не очень аккуратно... И когда я, значит, провалился...
      там... то подумал: вот я сейчас буду умирать. Конечно, думаю, обидно...
      в сравнительно молодом возрасте... и заснул, проспал пятнадцать часов,
      проснулся, а вижу - ничего нет. И с тех пор ни разу не кашлянул.
      Какой-то граничащий с чудом случай... А можно мне у вас ночевать? Наташа. Что же ты спрашиваешь? Порфирий. Как же ты спрашиваешь? Сталин. Наташа, дай мне кусочек чего-нибудь съесть. " Наташа. Сейчас, сейчас, подогрею суп... Сталин. Нет, нет, не надо, умоляю! Я не дождусь. Дай чего-нибудь, хоть
      корку, а то, ты знаешь, откровенно, двое суток ничего не ел... Порфирий (бежит к буфету). Сейчас, сейчас, я ему дам... (Вынимает из буфета
      хлеб и сыр, наливает в стакан вино.) Пей.
      Сталин, съев кусок и глотнув вина, ставит стакан и
      тарелку на пол, кладет голову на край кушетки и
      замолкает.
      Наташа. Coco, ты что? Очнись... Сталин. Не могу... я последние четверо суток не спал ни одной минуты...
      думал, поймать могут... а это было бы непереносимо... на самом конце... Порфирий. Так ты иди ложись, ложись скорей! Сталин. Нет, ни за что! Хоть убей, не пойду от огня... пусть тысяча
      жандармов придет, не встану... я здесь посижу... (Засыпает.) Порфирий. Что же с ним делать? Наташа. Оставь! Оставь его! Отец вернется, вы его тогда сонного перенесете. Порфирий. Ага... Ну, хорошо...
      В это время слышно, как открывают входную дверь.
      Вот отец! Только молчи, ничего не говори! Стой здесь! Сильвестр (входит, всматривается). Что?!
      Пауза.
      Вернулся?.. Порфирий. Вернулся!
      Занавес
      Конец
      24 июля 1939 года
      КОММЕНТАРИИ
      БАТУМ
      Замысел историко-биографической пьесы о Сталине Булгаков обдумывал с 1935 года, когда в печати появились сведения о раннем периоде деятельности Сталина в Закавказье и постоянных политических преследованиях со стороны властей. 7 февраля 1936 года Е. С. Булгакова записала в своем дневнике: "...Миша окончательно решил писать пьесу о Сталине" (ГБЛ, ф. 562, к. 28, ед. хр. 25). В конце 1935 - начале 1936 года, когда несколько спала огромная волна репрессий, связанных с "кировским" делом, в обществе и среди умеренной части политического руководства страной еще сохранялись надежды на демократический поворот, и Сталин умело воспользовался этими ожиданиями, возглавив новую Конституционную комиссию, с деятельностью которой были связаны определенные демократические обещания сверху и напрасные иллюзии снизу.
      Летом 1936 года Н. И. Бухарин напечатал одну из своих последних политических статей, в которой прозорливо заметил: "Сложная сеть декоративного обмана (в словах и в действиях) составляет чрезвычайно существенную черту фашистских режимов всех марок и оттенков" (Известия, 1936, 6 июля). Искусством декоративного обмана к середине 1930-х годов Стали овладел в совершенстве, и в расставленную им сеть запутались многие крупные умы - не только внутри страны, но и в круга прогрессивной общественности на Западе.
      18 февраля 1936 года Булгаков разговаривал с директоре] МХАТа и сказал, что "единственная тема, которая его интересует для пьесы, это тема о Сталине" (ГБЛ, ф. 562, к. 2, ед. хр. 25). Трудно сказать, какой именно сюжет о вожде обдумывал тогда Булгаков, но его прежние исторические пьесы как раз в это время были снова подвергнуты официальному осуждению. На сцене МХАТа погибал "Мольер". В Театре сатиры в это время готовилась к выпуску новая комедия Булгакова "Иван Васильевич", ее ждала та же печальная участь.
      12 мая 1936 года Е. С. Булгакова записала, что Михаил Афанасьевич "сидит над письмом к Сталину". Текст письма Булгакова к Сталину 1936 года пока неизвестен; неясно, было ли это письмо дописано, отправлено или уничтожено автором, но причины для нового обращения наверх у него были: после исключения "Мольера" из репертуара МХАТа Булгаков решил уйти из театра, в который он поступил благодаря личному вмешательству Сталина. Теперь он должен был по крайней мере объяснить причины своего отказа от этой милости, прежде чем перейти на предложенную штатную должность либреттиста в Большой театр СССР.
      Писать пьесу о Сталине в 1936 году Булгаков не стал. 1937 год также не прибавил ни желания, ни возможности заняться вплотную этим замыслом. В начале 1938 года Булгакова побудили взяться за новое письмо к Сталину уже не личные дела, а чрезвычайные обстоятельства, связанные с судьбой его близкого друга Н. Р. Эрдмана, репрессированного в 1934 году и отбывшего трехлетнюю ссылку в Сибири. В один из самых тяжелых для страны моментов, незадолго до открытого процесса над Бухариным и Рыковым, когда потрясенная террором Москва окоченела от страха, Булгаков рискнул заступиться за друга перед Сталиным. В письме к нему от 4 февраля 1938 года Булгаков просил, в частности, о том, чтобы Эрдману "была дана возможность вернуться в Москву, беспрепятственно трудиться в литературе, выйдя из состояния одиночества и душевного угнетения".
      Решающий толчок к возобновлению замысла пьесы о Сталине был дан визитом друзей Булгакова из Художественного театра - П. А. Маркова и В. Я. Виленкина, которые посетили Булгаковых 9 сентября 1938 года. На следующий день Е. С. Булгакова записала в своем дневнике: "Пришли после десяти и просидели до пяти утра. Вначале - убийственно трудный для них вечер. Они пришли просить Мишу написать пьесу для МХАТа.
      - Я никогда не пойду на это, мне это невыгодно делать, "Это опасно для меня. Я знаю все наперед, что произойдет. Меня травят, - я даже знаю кто драматурги, журналисты... Потом Миша сказал им все, что он думает о МХАТе в отношении его, - все вины, все хамства. Прибавил - но теперь уже все это прошлое, я забыл и простил. Но писать не буду.
      Все это продолжалось не меньше двух часов. И когда около часу мы пошли ужинать, Марков был черно - мрачен.
      За ужином разговор как-то перешел на обще-мхатовские темы, и тут настроение у них поднялось. Дружно возмущались Егоровым.
      А потом опять о пьесе.
      "Театр гибнет - МХАТ, конечно. Пьесы нет. Театр показывает только старый репертуар. Он умирает, и единственное, что может его спасти и возродить, это современная замечательная пьеса; Марков это назвал "Бег" на современную тему, т. е. в смысле значительности этой вещи - "самой любимой в театре".
      "И, конечно, такую пьесу может дать только Булгаков", - говорил долго, волнуясь, по-видимому, искренно.
      "Ты ведь хотел писать пьесу на тему о Сталине?" Миша ответил, что очень трудно с материалами, нужны - а где достать?
      Они предлагали и материалы достать через театр, и чтобы Немирович написал письмо Иосифу Виссарионовичу с просьбой о материале.
      Миша сказал, - это очень трудно, хотя многое мне уже мерещится из этой пьесы. От письма Немировича отказался. Пока нет пьесы на столе, говорить и просить не о чем" (ГБЛ, ф. 562, к. 28, ед. хр. 27, л. 5-6).
      И в своих обращениях к Сталину, и в замысле пьесы о начале его восхождения Булгаков исходил из факта, осознанного далеко не сразу и далеко не всеми его современниками, что в лице Сталина сложился новый абсолютизм, не менее полный, чем во времена Людовика XIV или Ивана Грозного, и, конечно, гораздо более всевластный и всепроникающий, чем в старые феодальные времена. По иронии истории этот факт, еще в зародыше замеченный Лениным на пятом году революции, в полной мере обнаружился через полтора десятка лет, к 20-летию Октября. Демократическая конституция 1936 года в момент ее провозглашения оказалась лишь ширмой возродившегося через репрессии абсолютизма.
      Выступая перед железнодорожниками Тифлиса в 1926 году, Сталин указал на три "боевых крещенья", которые он прошел в революции, прежде чем стал тем, кто он есть: "От звания ученика (Тифлис), через звание подмастерья (Баку) к званию одного из мастеров нашей революции (Ленинград) - вот какова, товарищи, школа моего революционного ученичества" (Сталин И. В. Соч., т. 8. М., 1948, с. 175).
      Звание "одного из мастеров революции", за которым Сталин еще в 1926 году должен был скрывать свои честолюбивые притязания на абсолютную и безраздельную власть, уже через десять лет, к 1936 году, совершенно не устраивало всевластного "вождя". Да оно и фактически не соответствовало реальному положению диктатора, осуществившего после XVII съезда партии необъявленный государственный переворот. Направленный против всех реальных и потенциальных противников Сталина, которые, как и он, еще совсем недавно принадлежали к высшей партийно-государственной когорте "мастеров революции", этот разгром старого ленинского ядра в партии и высшего комсостава Красной Армии утвердил сталинскую диктатуру на многие годы.
      Особенность сталинского "термидора" 1930-х годов заключалась в том, что он был проведен "сверху" с помощью новой партийной бюрократии, поддержавшей Сталина, и карательных органов ОГПУ-НКВД при нейтрализации армии, а затем и прямом терроре против нее. Этот колоссальный по своим масштабам переворот совершался под лозунгами укрепления диктатуры пролетариата и победы социализма в СССР над его последними классовыми врагами. Он сопровождался изощренной социальной демагогией и прямым обманом всех слоев советского общества снизу доверху.
      Предложение от руководства МХАТа написать пьесу О Сталине, при всей его рискованности, оставалось для Булгакова едва ли не единственной возможностью вернуться к литературному труду на правах исполняемого драматурга и публикуемого автора. Искушение было большим, но Булгаков не был бы Булгаковым, если бы взялся исполнить этот заказ в качестве холодной платы за отнятое у него право беспрепятственно трудиться и печататься. На пути приспособленчества никакой удачи, даже чисто внешней, деловой, для него не могло быть - это автор "Багрового острова" и "Мольера" понимал лучше, чем кто-либо другой из его современников.
      "В отношении к генсекретарю возможно только одно - правда, и серьезная", -утверждал Булгаков еще в 1931 году в письме к В.В. Вересаеву. И он остался на той же позиции в конце 1938 года, когда проблема литературного изображения Сталина в качестве героя пьесы встала перед ним практически. Решение Булгакова не было проявлением малодушия или обдуманной сделкой с совестью, как это иногда пытаются доказать. Проблема всерьез интересовала его. Сталин был адресатом нескольких важнейших личных писем Булгакова; свой единственный разговор с писателем по телефону в 1930 году Сталин, по словам Булгакова, провел "сильно, ясно, государственно и элегантно". Второго обещанного разговора Булгаков так и не дождался до конца жизни. И стремление разгадать психологию, завязку характера, а может быть, и тайну возвышения Сталина не оставляло его в течение многих лет.
      Интуиция драматурга подсказала Булгакову наименее стандартный выбор из возможных в обстановке официальных восхвалений и сложившихся литературных канонов изображения вождя. Обдумывая сюжет из биографии своего героя, Булгаков обратился совсем не к тем временам, когда Иосиф Джугашвили стал уже Иосифом Сталиным, заметной фигурой в партии большевиков, одним из влиятельных политиков центрального большевистского штаба, - а затем и единоличным хозяином нового государства.
      Ограничив время действия своей пьесы ранним тифлисским и батумским периодом из жизни Сталина (1898-1904), то есть периодом "ученичества" по его собственному определению, Булгаков написал произведение о молодом революционере начала века, об инакомыслящем, исключенном из духовной семинарии за крамольные взгляды, об организаторе антиправительственной демонстрации и политическом заключенном батумской тюрьмы, поднявшем бунт против жестокостей тюремного режима.
      Но почему же тогда именно этот человек, вознесенный на вершину политической власти революционной волной, безжалостно устранив основных соперников, обрек на позорную смерть почти всех членов первого ленинского правительства, взявшего в свои руки управление Советской Россией после Октября 1917 года?
      Почему жестокость советских тюрем и лагерей времен Ягоды, Ежова и Берии превзошла все, что знала история самодержавной России за многие времена, начиная с Ивана Грозного и кончая Николаем II? Почему можно отправить в Сибирь в политическую ссылку, сроком на три года отнюдь не политического бунтовщика, каким был, например, в 1902 году Иосиф Джугашвили, известного драматурга и литератора Николая Эрдмана, имевшего неосторожность сказать нечто в присутствии осведомителей при которых говорить что-либо вообще не следует?
      Эти и многие другие вопросы не вмещались в сюжет булгаковской пьесы о молодом Сталине, но их с возрастающей непреложностью ставило то страшное время, когда создавалась эта странная биографическая пьеса, предназначенная для юбилейного спектакля МХАТа к 60-летию Сталина. Сюжет "Батума" оказался в прямом соседстве с проблемами, о которых в конце 1930-х годов было очень опасно говорить, но о которых нельзя было не думать.
      Ответ самого Булгакова на опасные вопросы, невольно возникавшие при знакомстве с мужественным арестантом батумской тюрьмы и удачливым беглецом из сибирской ссылки, не лежал на поверхности пьесы, а был заключен в конкретных подробностях воссозданной им драматической ситуации и в том резком контрасте, который являли собой молодой Coco из Батума и сегодняшний Сталин в Кремле.
      16 января 1939 года Е. С. Булгакова отметила в дневнике: "Миша взялся после долгого перерыва за пьесу о Сталине. Только что прочла первую (по пьесе - вторую) картину. Понравилось ужасно! Все персонажи живые". Через день, 18 января:
      "И вчера и сегодня Миша пишет пьесу, выдумывает при этом и для будущих картин положения, образы, изучает материалы" (ГБЛ, ф. 562, к. 28, ед. хр. 28).
      В начале работы над рукописью у Булгакова быстро сложился основной план всей пьесы: батумская демонстрация и ее расстрел становится центральным событием (картина шестая "Батума"), ему предшествуют обстоятельства появления Сталина в Батуме в конце 1901 года, организация на основе рабочих кружков Батумского социал-демократического комитета; пожар, а затем забастовка на заводе Ротшильда, действия военного губернатора по подавлению забастовки и аресту ее руководителей. Этот акт со стороны властей и привел в марте 1902 года к политическому возмущению батумских рабочих.