Михаил Булгаков
      Александр Пушкин
      Пьеса в четырех действиях
      ДЕЙСТВУЮТ:
      Пушкина. Строганов. Гончарова. Данзас. Воронцова. Даль. Салтыкова. Студент. Смотрительша. Офицер. Горничная девушка. Станционный смотритель. Битков. Тургенев. Никита. Воронцов. Дантес. Филат. Шишкин. Агафон. Бенедиктов. Преображенец 1. Кукольник. Преображенец 2. Долгоруков. Негр. Богомазов. Камер-юнкер. Салтыков. Василий Максимович. Николай I. Слуга. Жуковский. Квартальный. Геккерен. Жандармские офицеры. Дубельт. Жандармы. Бенкендорф. Полиция. Ракеев. Группа студентов. Пономарев. Толпа.
      Действие происходит в конце января и в начале февраля
      1837 года.
      ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
      Вечер. Гостиная в квартире Александра Сергеевича Пушкина
      в Петербурге. Горят две свечи на стареньком фортепиано и
      свечи в углу возле стоячих часов. Через открытую дверь
      виден камин и часть книжных полок в кабинете. Угли
      тлеют в камине кабинета и в камине гостиной. Александра
      Николаевна Гончарова сидит за фортепиано, а часовой
      мастер Битков с инструментами стоит у часов. Часы под
      руками Биткова то бьют, то играют. Гончарова тихо
      наигрывает на фортепиано и напевает. За окном слышна
      вьюга.
      Гончарова (напевает). ...и печальна и темна... Что же ты, моя старушка,
      приумолкла у окна... буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя... то,
      как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя... Битков. Какая чудная песня. Сегодня я чинил тоже у Прачешного мосту, на
      мосту иду, господи!.. крутит! Вертит! И в глаза и в уши!..
      Пауза.
      Дозвольте узнать, это кто же такую песню сочинил? Гончарова. Александр Сергеевич. Битков. Скажите! Ловко. Воет в трубе, истинный бог, как дитя... Прекрасное
      сочинение.
      Донесся дверной колокольчик. Входит Никита.
      Никита. Александра Николаевна, подполковник Шишкин просит принять. Гончарова. Какой Шишкин? Никита. Шишкин, подполковник. Гончарова. Зачем так поздно? Скажи, что принять не могут. Никита. Да ведь как же, Александра Николаевна, его не принять?.. Гончарова. Ах ты, боже мой, вспомнила... Проси сюда. Никита. Слушаю. (Идет к дверям.) Ах, неволя... ах, разорение... (Уходит.)
      Пауза.
      Шишкин (входя). Покорнейше прошу извинить, очки запотели. Имею честь
      рекомендовать себя: подполковник в отставке Алексей Петров Шишкин.
      Простите великодушно, что потревожил. Погодка-то, а? Хозяин собаку на
      улицу не выгонит. Да что же поделаешь? А с кем имею честь говорить? Гончарова. Я сестра Натальи Николаевны. Шишкин. Ах, наслышан. Чрезвычайно рад нашему знакомству, мадемуазель. Гончарова. Veuilles-vous s'asseoir, monsieur...[Присаживайтесь, сударь
      (фр.)] Шишкин. Парле рюс, мадемуазель [Parlez russe, mademoiselle.- Говорите
      по-русски, мадемуазель (фр.)]. Благодарствуйте. (Садится.) Погодка-то,
      говорю, а? Гончарова. Да, метель. Шишкин. Могу ли видеть господина камер-юнкера? Гончарова. Очень сожалею, но Александра Сергеевича нет дома. Шишкин. А супругу ихнюю? Гончарова. И Наталья Николаевна в гостях. Шишкин. Ах, ведь этакая незадача! Ведь это что же, никак не застанешь. Гончарова. Вы не извольте беспокоиться, я могу переговорить с вами. Шишкин. Мне бы самого господина камер-юнкера. Ну, слушаю, слушаю. Дельце-то
      простое. В разные сроки времени господином Пушкиным взято у меня под
      залог турецких шалей, жемчугу и серебра двенадцать с половиной тысяч
      ассигнациями. Гончарова. Я знаю... Шишкин. Двенадцать с половиной, как одна копеечка. Гончарова. А вы не могли бы еще потерпеть? Шишкин. С превеликим бы одолжением терпел, сударыня. И Христос терпел и нам
      велел. Но ведь и в наше положение надобно входить. Ведь туловище-то
      прокормить надо? А у меня сыновья, осмелюсь доложить, во флоте. Их
      поддерживать приходится. Приехал предупредить, сударыня, завтра продаю
      вещи. Персиянина нашел подходящего. Гончарова. Убедительно прошу подождать, Александр Сергеевич уплатит
      проценты. Шишкин. Верьте, не могу. С ноября месяца ждем, другие бы давно продали.
      Персиянина упустить боюсь. Гончарова. У меня есть фермуар и серебро, может быть, вы посмотрели бы? Шишкин. Прошу прощенья, канитель с этим серебром, сударыня. А персиянин... Гончарова. Ну, помилуйте, как же так без вещей остаться? Может быть, вы
      все-таки взглянули бы? Прошу вас в мою комнату. Шишкин. Ну что же, извольте. (Идет вслед за Гончаровой.) Квартирка славная
      какая! Что плотите? Гончарова. Четыре тысячи триста. Шишкин. Дороговато! (Уходит с Гончаровой во внутренние комнаты.)
      Битков, оставшись один, прислушивается, подбегает со
      свечой к фортепиано, рассматривает ноты. Поколебавшись,
      входит в кабинет, читает названия книг, затем, испуганно
      перекрестившись, скрывается в глубине кабинета. Через
      некоторое время возвращается на свое место к часам в
      гостиную. Выходит Гончарова, за ней Шишкин.
      Гончарова. Я передам. Шишкин. Векселек мы, стало быть, перепишем. Только уж вы попросите
      Александра Сергеевича, чтобы они сами пожаловали, а то извозчики уж
      больно дорого стоят. Четвертая Измайловская рота, в доме Борщова, в
      заду во дворе маленькие оконца... да они знают. О ревуар, мадемуазель
      [Au revoir, mademoiselle. - До свидания, мадемуазель (фр.)]. Гончарова. Au revoir, monsieur... [До свидания, сударь... (фр.)] Битков (закрывает часы, кладет инструменты в сумку). Готово, барышня, живут.
      А в кабинете... я уж завтра зайду. Гончарова. Хорошо. Битков. Прощенья просим. (Уходит.)
      Гончарова у камина. В дверях появляется Никита.
      Никита. Эх, Александра Николаевна! Гончарова. Ну, что тебе? Никита. Эх, Александра Николаевна!
      Пауза.
      Вот уж и ваше добро пошло. Гончарова. Выкупим. Никита. Из чего же это выкупим? Не выкупим, Александра Николаевна. Гончарова. Да что ты каркаешь сегодня надо мною? Никита. Не ворон я, чтобы каркать. Раулю за лафит четыреста целковых, ведь
      это подумать страшно... Каретнику, аптекарю... В четверг Карадыкину за
      бюро платить надобно? А заемные письма? Да лихо бы еще письма, а то
      ведь молочнице задолжали, срам сказать! Что ни получим, ничего за
      пазухой не остается, все идет на расплату. Александра Николаевна,
      умолите вы его, поедем в деревню. Не будет в Питере добра, вот
      вспомните мое слово. Детишек бы взяли, покойно, просторно... Здесь
      вертеп, Александра Николаевна, и все втрое, все втрое. И обратите
      внимание, ведь они желтые совсем стали, и бессонница... Гончарова. Скажи Александру Сергеевичу сам. Никита. Сказывал-с. А они отвечают: ты надоел мне, и без тебя голова вихрем
      идет. Как не надоесть за тридцать лет!
      Пауза.
      Гончарова. Ну, Наталье Николаевне скажи. Никита. Не буду я говорить Наталье Николаевне, не поедет она.
      Пауза.
      А без нее? Поехали бы вы, детишки и он. Гончарова. Ополоумел, Никита? Никита. Утром бы из пистолета стреляли, потом верхом бы ездили... Детишкам и
      простор и удобство. Гончарова. Перестань меня мучить, Никита, уйди.
      Никита уходит. Гончарова, посидев немного у камина,
      уходит во внутренние комнаты. Слышится колокольчик. В
      кабинет, который в полумраке, входит не через гостиную,
      а из передней - Никита, а за ним мелькнул и прошел в
      глубь кабинета какой-то человек. В глубине кабинета
      зажгли свет.
      Никита (глуха в глубине кабинета). Слушаю-с, слушаю-с, хорошо. (Выходит в
      гостиную.) Александра Николаевна, они больные приехали, просят вас. Гончарова (выходя). Ага, сейчас.
      Никита уходит в столовую.
      (У двери кабинета.) On entre? (Входит в кабинет. Голос ее слышен
      глухо.) Alexandre, etes-vous indispose? [Можно войти? ... Александр,
      вам нездоровится? (фр.)] Лежите-лежите. Может быть, послать за
      доктором? (Выходит в гостиную, говорит Никите, который входит с чашкой
      я руках.) Раздевай барина. (Отходит к камину, ждет.)
      Никита некоторое время в кабинете, а потом уходит в
      переднюю закрыв за собою дверь.
      (Входит в кабинет. Слова ее слышны там глухо.) Все благополучно. Нет, нет...
      Колокольчик. Никита входит в гостиную. Гончарова тотчас
      выбегает к нему навстречу.
      Никита (подавая письмо). Письмо Алек... Гончарова (грозит Никите, берет письмо). А, от портнихи... Хорошо. Скажи,
      что буду завтра днем. Ну, чего ты стал, ступай. (Тихо.) Тебе сказано,
      не подавать писем?
      Никита выходит.
      (Возвращается в кабинет.) Бог с вами, Александр, говорю же, от
      портнихи. Право, я пошлю за лекарем. Дайте я вас перекрещу. Что?
      Хорошо. Я умоляю вас не тревожиться.
      Свет в кабинете гаснет.
      Гончарова возвращается в гостиную, закрывает дверь в
      кабинет, задергивает ее портьерой. Читает письмо.
      Прячет.
      Кто эти негодяи? Опять, боже праведный! (Пауза.) В деревню надобно
      ехать, он прав.
      Послышался стук. Глухо - голос Никиты.
      Появляется Наталья Николаевна Пушкина. Она развязывает
      ленты капора, бросает его на фортепиано. Близоруко
      щурится.
      Пушкина. Ты не спишь? Одна? Пушкин дома? Гончарова. Он приехал совсем больной, лег, просил его не беспокоить. Пушкина. Ах, бедный! Да немудрено, буря-то какая, господи! Нас засекло
      снегом. Гончарова. С кем ты приехала? Пушкина. Меня проводил Дантес. Ну что ты так смотришь? Гончарова. Значит, ты все-таки хочешь беды? Пушкина. Ах, ради всего святого, без нотаций. Гончарова. Таша, что ты делаешь? Зачем ты напрашиваешься на несчастье? Пушкина. Ah, mon Dieu! [Ах, боже мой! (фр.)] Азя, это смешно. Ну что худого
      в том, что beau frere [зять (фр.)] меня проводил?
      Гончарова подает письмо Пушкиной. Пушкина читает.
      (Шепчет.) Он не видел? Гончарова. Бог спас. Никита хотел подать. Пушкина. Ах, старый дуралей! (Бросает письмо в камин.) Несносные люди! Кто
      это делает? Гончарова. Это тебе не поможет. Сгорит это, но завтра придет другое. Он все
      равно узнает. Пушкина. Я не отвечаю за анонимные наветы. Он поймет, что все это неправда. Гончарова. Зачем же ты мне-то говоришь так? Нас никто не слышит. Пушкина. Ну, хорошо, хорошо. Я сознаюсь, я точно виделась с ним один раз у
      Идалии, но это вышло нечаянно. Я и не подозревала, что он придет туда. Гончарова. Таша, поедем в деревню. Пушкина. Бежать из Петербурга? Прятаться в деревне? Из-за того, что какая-то
      свора низких людей... презренный аноним... Он и подумает, что я
      виновата. Между нами ничего нет. Покинуть столицу? Ни с того ни с сего?
      Я вовсе не хочу сойти с ума в деревне, благодарю покорно. Гончарова. Тебе нельзя видеться с Дантесом. Неужели ты не хочешь понять, как
      ему тяжело? И притом денежные дела так запутанны... Пушкина. Что же прикажешь мне делать? Натурально, чтобы жить в столице,
      нужно иметь достаточные средства. Гончарова. Я не понимаю тебя. Пушкина. Не терзай себя, Азя, ложись спать. Гончарова. Прощай. Уходит.)
      Пушкина одна, улыбается, очевидно, что-то вспоминает. В
      дверях, ведущих в столовую, бесшумно появляется Дантес.
      Он в шлеме, в шинели, с палашом, запорошен снегом,
      держит в, руках женские перчатки.
      Пушкина (шепотом). Как вы осмелились? Как вы проникли? Сию же минуту
      покиньте мой дом. Какая дерзость! Я приказываю вам! Дантес (говорит с сильным акцентом). Вы забыли в санях ваши перчатки. Я
      боялся, что завтра озябнут ваши руки, и я вернулся. (Кладет перчатки на
      фортепиано, прикладывает руку к шлему и поворачивается, чтобы уйти.) Пушкина. Вы сознаете ли опасность, которой меня подвергли? Он за дверьми!
      (Подбегает к двери кабинета, прислушивается.) На что вы рассчитывали,
      когда входили? А ежели бы в гостиной был он? Он запретил пускать вас на
      порог! Да ведь это же смерть! Дантес. Chaque instant de la vie est un pas vers la mort [Каждое мгновение
      жизни - это шаг к смерти (фр.)]. Слуга сказал мне, что он спит, и я
      вошел. Пушкина. Он не потерпит, он убьет меня! Дантес. Из всех африканцев сей, я полагаю, самый кровожадный. Но не
      тревожьте себя, он убьет меня, а не вас. Пушкина. У меня темно в глазах... что будет со мною? Дантес. Успокойтесь, ничего не случится с вами. Меня же положат на лафет и
      повезут на кладбище. И так же будет буря, и в мире ничего не изменится. Пушкина. Заклинаю вас всем, что у вас есть дорогого, покиньте дом. Дантес. У меня нет ничего дорогого на свете, кроме вас, не заклинайте меня. Пушкина. Уйдите! Дантес. Ах нет. Вы причина того, что совершаются безумства. Вы не хотите
      выслушать меня никогда. А между тем есть величайшей важности дело.
      Надлежит слушать. Там... да? Иные страны. Скажите мне только одно
      слово, и мы бежим. Пушкина. И это говорите вы, месяц тому назад женившись на Екатерине, на моей
      сестре? Вы и преступны, вы и безумны! Ваши поступки не делают вам
      чести, барон. Дантес. Я женился на ней из-за вас, с одной целью быть ближе к вам. Да, я
      совершил преступление. Бежим? Пушкина. У меня дети. Дантес. Забудьте. Пушкина. О, ни за что! Дантес. Я постучу к нему в дверь. Пушкина. Не смейте! Неужели вам нужна моя гибель?
      Дантес целует Пушкину.
      О, жестокая мука! Зачем, зачем вы появились на нашем пути? Вы заставили
      меня и лгать, и вечно трепетать... ни ночью сна, ни днем покоя...
      Бьют часы.
      Боже мой, уходите! Дантес. Придите еще раз к Идалии. Нам необходимо поговорить. Пушкина. Завтра на балу у Воронцовой, в зимнем саду, подойдите ко мне.
      Дантес поворачивается и уходит.
      (Прислушивается.) Скажет Никита или не скажет?.. Нет, не скажет, ни за
      что не скажет. (Подбегает к окну, смотрит в него.) О, горькая отрава!
      (Подходит к двери кабинета, и прикладывает ухо.) Спит. (Крестится,
      задувает свечи и идет во внутренние комнаты.)
      Тьма.
      Потом из тьмы - зимний день.
      Столовая в квартире Сергея Васильевича Салтыкова. Рядом
      - богатая библиотека. Из библиотеки видна часть
      гостиной. В столовой накрыт завтрак. Филат стоит у
      дверей.
      Кукольник. Разрешите, Александра Сергеевна, представить вам нашего лучшего
      отечественного поэта Владимира Григорьевича Бенедиктова. Вот истинный
      светоч и талант! Бенедиктов. Ах, Нестор Васильевич... Кукольник. Преображенцы, поддержите меня! Вы высоко цените его творчество!
      Преображенцы, двое, - сыновья Салтыкова - улыбаются.
      Салтыкова. Enchantee de vous voir... [Очень рада вас видеть... (фр.)]
      Чрезвычайно рада вас видеть, господин Бенедиктов. И Сергей Васильевич
      любит наших литераторов.
      Следом за Бенедиктовым (скромным человеком в вицмундире)
      подходит к руке Салтыковой хромой князь Петр Долгоруков.
      Рада вас видеть, князь Петр Владимирович.
      В столовой появляется Иван Варфоломеевич Богомазов.
      Богомазов. Александра Сергеевна... (Подходит к руке Салтыковой.) А
      почтеннейшего Сергея Васильевича еще нет, я вижу? Салтыкова. Он тотчас будет, просил извинить. Наверно, в книжной лавке
      задержали. Богомазов (Долгорукову). Здравствуйте, князь. Долгоруков. Здравствуйте. Богомазов (Кукольнику). Был вчера на театре, видел вашу пиэсу. Подлинное
      наслаждение! Публики - яблоку негде упасть! Позвольте поздравить вас и
      облобызать. Многая, многая лета, Нестор Васильевич! Филат. Сергей Васильевич приехали. Кукольник (тихо Бенедиктову). Ну, брат, насмотришься сейчас.
      Салтыков входит. Он - в цилиндре, в шубе, с тростью и С
      фолиантом под мышкой. Ни на кого не глядя, следует к
      Филату. Бенедиктов кланяется Салтыкову, но поклон его
      попадает в пустое пространство. Долгоруков, Богомазов и
      Кукольник смотрят в потолок, делая вид, что не замечают
      Салтыкова.
      Филат наливает чарочку водки. Салтыков окидывает
      невидящим взором группу гостей, выпивает, закусывает
      кусочком черного хлеба, прищуривается. Преображенцы
      улыбаются.
      Салтыков (сам себе). Да-с, не угодно ли? "Секундус парс"! "Секундус"!
      [Secundus pars! Secundus! - Второй часть! Второй (лат.). Салтыков
      повторяет типографскую опечатку. Правильно - "secunda pars", так как
      слово "pars" женского рода. Достоверный факт - в библиотеке графа
      Салтыкова действительно была книга с указанной опечаткой.] (Смеется
      сатанинским смехом и выходит.)
      Бенедиктов бледнеет.
      Салтыкова. Mon roari... [Мой муж... (фр.)] Кукольник. Александра Сергеевна, не извольте беспокоиться... Знаем, знаем...
      На отечественном языке говорите, Александра Сергеевна. Вы услышите, как
      звучит наш язык в устах поэта. Салтыкова (Бенедиктову). Мой муж - страшнейший чудак. Я надеюсь, что это не
      помешает вам чувствовать себя у нас без церемоний.
      Салтыков возвращается. Он без цилиндра, без шубы, без
      трости, но по-прежнему с фолиантом. Тут все обращают к
      нему оживленные лица.
      Салтыков. А! Весьма рад! (Стучит по фолианту.) "Секундус парс"! "Секундус"!
      Преднамеренная опечатка, "Корпус юрис романи" [Corpus juris romani.
      Свод римского права (лат.)]. Эльзевир. (Преображенцам.) Здравствуйте,
      сыновья.
      Преображенцы улыбаются.
      Богомазов. Позвольте же поглядеть, Сергей Васильевич. Салтыков. Назад! Салтыкова. Серж, ну что это, право... Салтыков. Книги не для того печатаются, чтобы их руками трогать. (Ставит
      книгу на камин. Салтыковой.) Ежели ты только ее тронешь... Салтыкова. И не подумаю, и не надобно мне. Салтыков. Филат, водки! Прошу вас.
      Закусывают.
      Салтыкова. Прошу вас к столу.
      Усаживаются. Филат подает.
      Салтыков (глядя на руку Кукольника). А, вас можно поздравить? Кукольник. Да-с, государь император пожаловал. Долгоруков. Рука всевышнего вас наградила, господин Кукольник. Салтыков. Неважный перстенек. Кукольник. Сергей Васильевич! Салтыков. По поводу сего перстня вспоминается мне следующее... Филат! Что
      там на камине? Филат. Книга-с. Салтыков. Не ходи возле нее. Филат. Слушаю. Салтыков. Да, вспоминается мне... В бытность мою молодым человеком император
      Павел пожаловал мне звезду, усеянную алмазами необыкновенной величины.
      Преображенцы косятся на Салтыкова.
      А такой перстень я и сам могу себе купить за двести рублей или за
      полтораста. Салтыкова. Серж, ну что ты говоришь?
      Бенедиктов подавлен.
      И все ты наврал, и никакой звезды у тебя нет. Салтыков. Ты ее не знаешь. Я ее прячу от всех вот уж тридцать семь лет с
      табакерками вместе. Салтыкова. Ты бредишь. Салтыков. Не слушайте ее, господа. Женщины ничего не понимают в наградах,
      которые раздают российские императоры. Только что видел... проезжал по
      Невскому... Le grand bourgeois [Первый буржуа (фр.)], в саночках, кучер
      Антип. Богомазов. Вы хотите сказать, что видели государя императора, Сергей
      Васильевич? Салтыков. Да, его. Богомазов. У императора кучер Петр. Салтыков. Нет, Антип кучер у императора. Долгоруков. Ежели не ошибаюсь, Сергей Васильевич, случай со звездой был
      тогда же, что и с лошадью? Салтыков. Нет, князь, вы ошибаетесь. Сие происшествие случилось позже, уже в
      царствование императора Александра. (Бенедиктову.) Итак, изволите
      заниматься поэзией? Бенедиктов. Да-с. Салтыков. Опасное занятие. Вот вашего собрата по перу Пушкина недавно в
      Третьем отделении собственной его величества канцелярии отодрали. Салтыкова. С тобой за столом сидеть нет никакой возможности! Ну какие ты
      неприятности рассказываешь? Салтыков. Кушайте, пожалуйста, господа. (Салтыковой.) Ты напрасно так
      спокойно относишься к этому, тебя тоже могут отодрать. Салтыкова. Перестань, умоляю тебя. Долгоруков. Между прочим, это, говорят, верно. Я тоже слышал. Только это
      было давным-давно. Салтыков. Нет, я только что слышал. Проезжаю мимо Цепного мосту, слышу,
      человек орет. Спрашиваю, что такое? А это, говорят, барин, Пушкина
      дерут. Богомазов. Помилуйте, Сергей Васильевич, это петербургские басни. Салтыков. Какие же басни? Меня самого чуть-чуть не отодрали однажды.
      Император Александр хотел мою лошадь купить и хорошую цену давал,
      десять тысяч рублей. А я, чтобы не продавать, из пистолета ее
      застрелил. К уху приложил пистолет и выстрелил. (Бенедиктову.) Ваши
      стихотворения у меня есть в библиотеке. Шкаф "зет". Сочинили что-нибудь
      новое? Кукольник. Как же, Сергей Васильевич! (Бенедиктову.) Прочитай "Напоминание".
      Преображенцы, вы любите поэзию, просите его!
      Преображенцы улыбаются.
      Салтыкова. Ах, да, да, мы все просим. Право, это так приятно после мрачных
      рассказов о том, как кого-то отодрали. Бенедиктов. Право, я... я плохо помню наизусть... Салтыков. Филат, перестань греметь блюдом.
      Бенедиктов.
      Нина, помнишь ли мгновенье,
      Как певец усердный твой,
      Весь исполненный волненья,
      Очарованный тобой...
      В шумной зале...
      Ах, право, я забыл... как... как...
      Как вносил я в вихрь круженья
      Пред завистливой толпой
      Стан твой, полный обольщенья,
      На ладони огневой,
      И рука моя лениво
      Отделялась от огней
      Бесконечно прихотливой,
      Дивной талии твоей;
      И когда ты утомлялась
      И садилась отдохнуть,
      Океаном мне являлась
      Негой зыблемая грудь,
      И на этом океане,
      В пене млечной белизны,
      Через дымку, как в тумане,
      Рисовались две волны...
      Преображенцы, перемигнувшись, выпивают.
      Ты внимала мне приветно,
      А шалун главы твоей
      Русый локон незаметно
      По щеке скользил моей.
      Нина, помнишь те мгновенья
      Или времени поток
      В море хладного забвенья
      Все заветное увлек?
      Кукольник. Браво! Браво! Каков! Преображенцы, аплодируйте!
      Аплодируют.
      Салтыкова. Блистательное произведение! Богомазов. Прелестная пиэса! Салтыков. А может, вас и не отдерут. Филат (Салтыковой). К вам графиня Александра Кирилловна Воронцова. Салтыкова. Проси в гостиную. Простите, господа, я покину вас. Ежели угодно
      курить, прошу. (Скрывается в гостиной.)
      Салтыков с гостями переходит в библиотеку. Филат подает
      шампанское и трубки.
      Кукольник. Здоровье первого поэта отечества! Богомазов. Фора! Фора! Салтыков. Первый поэт? Кукольник. Голову ставлю, Сергей Васильевич! Салтыков. Агафон! Агафон появляется. Агафон! Из второй комнаты, шкаф "зет", полка тринадцатая, переставь
      господина Бенедиктова в этот шкаф, а господина Пушкина переставь в тот
      шкаф. (Бенедиктову.) Первые у меня в этом шкафу. (Агафону.) Не вздумай
      уронить на пол. Агафон. Слушаю, Сергей Васильевич. (Уходит.)
      Бенедиктов подавлен.
      Долгоруков. Я совершенно разделяю ваше мнение, господин Кукольник, но мне,
      представьте, приходилось слышать утверждение, что первым является
      Пушкин. Кукольник. Светские химеры!
      Агафон появляется с томиком, влезает на стремянку у
      шкафа.
      Салтыков. Вы говорите, Пушкин первый? Агафон, задержись там.
      Агафон остается на стремянке.
      Кукольник. Он давно уже ничего не пишет. Долгоруков. Прошу прощенья, как же так не пишет? Вот недавно мне дали
      списочек с его последнего стихотворения. К сожалению, неполное.
      Богомазов, Бенедиктов, Кукольник рассматривают листок.
      Преображенцы выпивают.
      Кукольник. Боже мой, боже мой, и это пишет русский! Преображенцы, не
      подходите к этому листку! Богомазов. Ай-яй-яй... (Долгорукову.) Дозвольте мне списать. Люблю, грешник,
      тайную литературу. Долгоруков. Пожалуйста. Богомазов (усаживаясь к столу). Только, князь, никому, тссс... (Пишет.) Кукольник. Ежели сия поэзия пользуется признанием современников, то,
      послушайся, Владимир, не пиши на русском языке! Тебя не поймут! Уйди в
      тот мир, где до сих пор звучат терцины божественного Аллигиери, протяни
      руку великому Франческо! Его канцоны вдохновят тебя! Пиши
      по-итальянски, Владимир! Салтыков. Агафон! В итальянском шкафу у нас есть место? Агафон. Есть, Сергей Васильевич. Салтыкова (выходя из гостиной). Все спорите, господа? (Скрывается, пройдя
      столовую.) Богомазов. Браво, браво, Нестор Васильевич! Бенедиктов. Из чего ты так кипятишься, Нестор? Кукольник. Потому что душа моя не принимает несправедливости! У Пушкина было
      дарование, это бесспорно. Неглубокое, поверхностное, но было дарование.
      Но он растратил, разменял его! Он угасил свой малый светильник... он
      стал бесплоден, как смоковница... И ничего не сочинит, кроме сих
      позорных строк! Единственное, что он сохранил, это самонадеянность. И
      какой надменный тон, какая резкость в суждениях! Мне жаль его. Богомазов. Браво, браво, трибун! Кукольник. Я пью здоровье первого поэта отечества Бенедиктова! Воронцова (на пороге библиотеки). Все, что вы говорили, неправда.
      Пауза.
      Ах, как жаль, что лишь немногим дано понимать превосходство перед собою
      необыкновенных людей. Как чудесно в Пушкине соединяется гений и
      просвещение... Но, увы, у него много завистников и врагов!.. И вы
      простите меня, но мне кажется, я слышала, как именно черная зависть
      говорила сейчас устами человека. И, право, Бенедиктов очень плохой
      поэт. Он пуст и неестественен... Кукольник. Позвольте, графиня!..
      Долгоруков хихикает от счастья, завалившись за спину
      Богомазова. Салтыкова возвращается в библиотеку.
      Салтыкова. Ах, Александра Кирилловна... Позвольте мне представить вам
      литераторов Нестора Васильевича Кукольника и Владимира Григорьевича
      Бенедиктова.
      Долгоруков от счастья давится.
      Преображенцы тихо отступают в столовую и, обменявшись
      многозначительным взором, исчезают из нее.
      Воронцова. Ах, боже мой... Простите меня великодушно, я увлеклась...
      простите, милая Александра Сергеевна, я убегаю, я убегаю... (Скрывается
      в гостиной.)
      Салтыкова идет за ней.
      Бенедиктов с искаженным лицом выходит в столовую.
      Кукольник идет за ним.
      Бенедиктов. Зачем ты повез меня на этот завтрак? Я сидел тихо дома... а все
      ты... и вечно ты... Кукольник. Неужели ты можешь серьезно относиться к бредням светской женщины? Салтыков (в библиотеке). Агафон! Снимай обоих, и Пушкина и Бенедиктова, в ту
      комнату, в шкаф "зет"...
      Занавес
      ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
      Ночь. Дворец Воронцовой. Великая роскошь. Зимний сад.
      Фонтан. В зелени - огни, меж сетками порхают
      встревоженные птицы. В глубине колоннада, за ней
      пустынная гостиная. Издалека доносится стон оркестра,
      шорох толпы. У колоннады, неподвижен, негр в тюрбане. В
      самой чаще, укрывшись от взоров света, сидит на
      диванчике Долгоруков в бальном наряде. Перед
      Долгоруковым шампанское. Долгоруков подслушивает
      разговоры в зимнем саду.
      Недалеко от колоннады сидит Пушкина, а рядом с ней
      Николай I.
      Николай I. Какая печаль терзает меня, когда я слышу плеск фонтана и шуршание
      пернатых в этой чаще! Пушкина. Но отчего же? Николай I. Сия искусственная природа напоминает мне подлинную, и тихое
      журчание ключей, и тень дубрав... Если бы можно было сбросить с себя
      этот тяжкий наряд и уйти в уединение лесов, в мирные долины! Лишь там,
      наедине с землею, может отдохнуть измученное сердце... Пушкина. Вы утомлены. Николай I. Никто не знает и никогда не поймет, какое тяжкое бремя я обречен
      нести... Пушкина. Не огорчайте нас всех такими печальными словами. Николай I. Вы искренни? О да. Разве могут такие ясные глаза лгать? Ваши
      слова я ценю, вы одна нашли их для меня. Я хочу верить, что вы добрая
      женщина... Но одно всегда страшит меня, стоит мне взглянуть на вас... Пушкина. Что же это? Николай I. Ваша красота. О, как она опасна! Берегите себя, берегите! Это
      дружеский совет, поверьте мне. Пушкина. Ваше участие для меня большая честь. Николай I. О, верьте мне, я говорю с открытым сердцем, с чистой душой. Я
      часто думаю о вас. Пушкина. Стою ли я этой чести? Николай I. Сегодня я проезжал мимо вашего дома, но шторы у вас были закрыты. Пушкина. Я не люблю дневного света, зимний сумрак успокаивает меня. Николай I. Я понимаю вас. Я не знаю почему, но каждый раз, как я выезжаю,
      какая-то неведомая сила влечет меня к вашему дому, и я невольно
      поворачиваю голову и жду, что хоть на мгновенье мелькнет в окне лицо... Пушкина. Не говорите так. Николай I. Почему? Пушкина. Это волнует меня.
      Из гостиной выходит камер-юнкер, подходит к Николаю I.
      Камер-юнкер. Ваше императорское величество, ее императорское величество
      приказала мне доложить, что она отбывает с великой княжной Марией через
      десять минут.
      Пушкина встает, приседает, выходит в гостиную,
      скрывается.
      Николай I. Говорить надлежит: с ее императорским высочеством великой княжной
      Марией Николаевной. И кроме того, когда я разговариваю, меня нельзя
      перебивать. Болван! Доложи ее величеству, что я буду через десять
      минут, и попроси ко мне Жуковского.
      Камер-юнкер выходит.
      Николай I некоторое время один. Смотрит вдаль тяжелым
      взором. Жуковский, при звезде и ленте, входит, кланяясь.
      Жуковский. Вашему императорскому величеству угодно было меня видеть. Николай I. Василий Андреевич, скажи, я плохо вижу отсюда, кто этот черный,
      стоит у колонны?
      Жуковский всматривается. Подавлен.
      Может быть, ты сумеешь объяснить ему, что это неприлично?
      Жуковский вздыхает.
      В чем он? Он, по-видимому, не понимает всей бессмысленности своего
      поведения. Может быть, он собирался вместе с другими либералистами в
      Convention nationale [Национальный конвент (фр.)] и по ошибке попал на
      бал? Или он полагает, что окажет мне слишком великую честь, ежели
      наденет мундир, присвоенный ему? Так ты скажи ему, что я силой никого
      на службе не держу. Ты что молчишь, Василий Андреевич? Жуковский. Ваше императорское величество, не гневайтесь на него и не
      карайте. Николай I. Нехорошо, Василий Андреевич, не первый день знаем друг друга.
      Тебе известно, что я никого и никогда не караю. Карает закон. Жуковский. Я приемлю на себя смелость сказать - ложная система воспитания...
      то общество, в котором он провел юность... Николай I. Общество! Уж не знаю, общество ли на него повлияло, или он - на
      общество. Достаточно вспомнить стихи, которыми он радовал наших друзей
      четырнадцатого декабря. Жуковский. Ваше величество, это было так давно! Николай I. Он ничего не изменился. Жуковский. Ваше величество, он стал вашим восторженным почитателем... Николай I. Любезный Василий Андреевич, я знаю твою доброту. Ты веришь этому,
      а я нет. Жуковский. Ваше величество, будьте снисходительны к поэту, который призван
      составить славу отечества... Николай I. Ну нет, Василий Андреевич, такими стихами славы отечества не
      составишь. Недавно попотчевал... "История Пугачева". Не угодно ли?
      Злодей истории не имеет. У него вообще странное пристрастие к Пугачеву.
      Новеллу писал, с орлом сравнил!.. Да что уж тут говорить! Я ему не
      верю. У него сердца нет. Пойдем к государыне, она хотела тебя видеть.
      (Выходит в, колоннаду.)
      Негр снимается с места, идет вслед за Николаем I.
      Жуковский тоже выходит, смотрит вдаль, кому-то
      исподтишка грозит кулаком. Воронцова и Воронцов
      выходят навстречу Николаю I, кланяются.
      Воронцова. Sire... [Государь... (фр.)] Воронцов. Votre Majeste Imperiale... [Ваше императорское величество...
      (фр.)]
      Уходят.
      В зимний сад, не со стороны колоннады, а сбоку,
      пробирается, в мундире и в орденах, Богомазов,
      устремляется в чащу.
      Долгоруков. Осторожнее, место занято. Богомазов. Ба! Князь! Да вы, как видно, отшельник? Долгоруков. Вы тоже. Ну что же, присаживайтесь. Что-что, а шампанское
      хорошее. Богомазов. Бал-то каков? Семирамида, а? Любите, князь, балы? Долгоруков. Обожаю. Сколько сволочи увидишь! Богомазов. Ну-ну, Петенька, вы смотрите! Долгоруков. Я вам не Петенька. Богомазов. Ну что там не Петенька. Вы, князенька недавно пеленки пачкали, а
      я государю своему действительный статский советник. Долгоруков. Я вынужден, ваше превосходительство, просить вас не выражаться
      столь тривиально. Богомазов. На балу цвет аристократии, князь! Долгоруков. На этом балу аристократов счетом пять человек, а несомненный из
      них только один я. Богомазов. Одначе! Это как же? Любопытен был бы я знать. Долгоруков. А так, что я от святого происхожу. Да-с. От великого князя
      Михаила Всеволодовича Черниговского, мученика, к лику святых
      причтенного! Богомазов. На вас довольно взглянуть, чтобы видеть, что вы от святого
      происходите. (Указывает вдаль.) Это кто, по-вашему, прошел, не
      аристократ? Долгоруков. Уж на что лучше! У любовницы министра купил чин гофмейстера. При
      всей своей подлой наружности, соорудил себе фортуну! Богомазов. Хорошо, Петенька, а это? Ведь это, кажется, княгиня Анна
      Васильевна? Долгоруков. Она, она. Животрепещущая старуха! Ей, ведьме, на погост пора, а
      она по балам скачет! Богомазов. Ай да язык! С ней это Иван Кириллович? Долгоруков. Нет, брат его, Григорий, известная скотина. Богомазов. Смотрите, князь, услышит вас кто-нибудь, нехорошо будет. Долгоруков. Авось ничего не будет. Ненавижу! Дикость монгольская, подлость
      византийская, только что штаны европейские... Дворня! Холопия! Уж не
      знаю, кто из них гаже! Богомазов. Ну конечно, где же им до святого, мученика Петеньки! Долгоруков. Вы не извольте остриться. Пьют. Сам был. Богомазов. Его величество? Долгоруков. Он. Богомазов. С кем разговаривал? Долгоруков. С арабской женой. Что было!.. Поздно изволили пожаловать. Богомазов. А что? Долгоруков. Руку гладил. Будет наш поэт скоро украшен опять. Богомазов. Что-то, вижу я, ненавидите вы Пушкина. Долгоруков. Презираю. Смешно! Рогоносец. Здесь тет-а-тет [tete-a-tete
      свидание наедине (фр.)], а он стоит у колонны в каком-то канальском
      фрачишке, волосы всклокоченные, а глаза горят, как у волка... Дорого
      ему этот фрак обойдется! Богомазов. Слушок ходил такой, князь Петр, что будто он на вас эпиграмму
      написал? Долгоруков. Плюю на бездарные вирши. Тссс, тише.
      В сад входит Геккерен, а через некоторое время
      Пушкина.
      Геккерен. Я следил за вами и понял, почему вас называют северной Психеей.
      Как вы цветете! Пушкина. Ах, барон, барон... Геккерен. Я, впрочем, понимаю, как надоел вам рой любезников с их
      комплиментами. Присядьте, Наталья Николаевна, я не наскучу вам? Пушкина. О нет, я очень рада.
      Пауза.
      Геккерен. Он сейчас придет. Пушкина. Я не понимаю, о ком вы говорите? Геккерен. Ах, зачем так отвечать тому, кто относится к вам дружелюбно? Я не
      предатель. Ох, сколько зла еще сделает ваша красота!.. Верните мне
      сына. Посмотрите, что вы сделали с ним. Он любит вас. Пушкина. Барон, я не хочу слушать такие речи. Геккерен. Нет, нет, не уходите, он тотчас подойдет. Я нарочно здесь, чтобы
      вы могли перемолвиться несколькими словами.
      В сад входит Дантес. Геккерен отходит в сторону.
      Дантес. Проклятый бал! К вам нельзя подойти. Вы беседовали с императором
      наедине? Пушкина. Ради бога, что вы делаете! Не говорите с таким лицом, нас могут
      увидеть из гостиной. Дантес. Ваша рука была в его руке? Вы меня упрекали в преступлениях, а сами
      вы вероломны. Пушкина. Я приду, приду... в среду, в три часа... Отойдите от меня, ради
      всего святого.
      Из колоннады выходит Гончарова.
      Гончарова. Мы собираемся уезжать. Александр тебя ищет. Пушкина. Да, да. Au revoir, monsieur le baron. [До свидания, господин барон
      (фр.)] Геккерен. Au revoir, madame. Au revoir, mademoiselle. [До свидания, мадам.
      До свидания, мадемуазель (фр.)] Дантес. Au revoir, mademoiselle. Au revoir, madame.
      Музыка загремела победоносно. Пушкина и Гончарова
      уходят.
      Геккерен. Запомни все жертвы, которые я принес тебе.
      Геккерен уходит вместе с Дантесом.
      В гостиной мелькнула Воронцова, к ней подходят,
      прощаясь, гости. Музыка внезапно обрывается, и сразу
      настает тишина.
      Долгоруков. Люблю балы, люблю! Богомазов. Что говорить!
      В сад оттуда, откуда выходит Богомазов, выходит
      Воронцова. Она очень утомлена, садится на диванчик.
      Долгоруков и Богомазов ее не видят.
      Долгоруков. Хорош посланник! Видали, какие дела делаются! Будет Пушкин
      рогат, как в короне. Сзади царские рога, а спереди Дантесовы. Ай да
      любящий приемный отец! Богомазов. Ай люто вы ненавидите его, князь!.. Ну, мне, - никому, клянусь,
      друг до гроба, - кто послал ему анонимный пасквиль, из-за которого весь
      сыр-бор загорелся? Молодецкая штука, прямо скажу! Ведь роют два месяца,
      не могут понять, кто. Лихо сделано! Ну, князь, прямо, кто? Долгоруков. Кто? Откуда я знаю? Почему вы задаете мне этот вопрос? А кто бы
      ни послал, так ему и надо! Будет помнить! Богомазов. Будет, будет... Ну, до свиданья, князь, а то огни начнут тушить. Долгоруков. До свиданья. Богомазов. Только, Петя, на прощанье говорю дружески: ой, придержите язык.
      (Скрывается.)
      Долгоруков допивает шампанское, выходит из чащи.
      Воронцова. Князь... Долгоруков. Графиня... Воронцова. Почему вы одни? Вы скучали? Долгоруков. Помилуйте, графиня, возможно ли скучать в вашем доме?
      Упоительный бал! Воронцова. А мне взгрустнулось как-то. Долгоруков. Вы огорчаете меня, графиня. Но это нервическое, уверяю вас. Воронцова. Нет, грусть безысходна... Сколько подлости в мире! Вы не
      задумывались над этим? Долгоруков. Всякий день, графиня. Тот, у кого чувствительное сердце, не
      может не понимать этого. Падение нравов, таков век, графиня! Но к чему
      эти печальные мысли? Воронцова. Pendard!.. [Висельник! (фр.)] Висельник! Негодяй! Долгоруков. Вы больны, графиня! Я кликну людей! Воронцова. Я слышала, как вы кривлялись... вы радовались тому, что какой-то
      подлец посылает затравленному... пасквиль... Вы сами сделали это! И
      если бы я не боялась нанести ему еще один удар, я бы выдала вас ему!
      Вас надо убить как собаку! Надеюсь, что вы погибнете на эшафоте! Вон из
      моего дома! Вон! (Скрывается.)
      Начинает убывать свет.
      Долгоруков (один). Подслушала. Ох, дикая кошка! Тоже, наверно, любовница
      его. Кто-то слышал за колонной... Да, слышал... А все он! Все из-за
      него! Ну ладно, вы вспомните меня! Вы вспомните меня все, клянусь вам!
      (Хромая, идет к колоннаде.)
      Тьма.
      Потом из тьмы - свечи за зелеными экранами. Ночь.
      Казенный кабинет. За столом сидит Леонтий Васильевич
      Дубельт. Дверь приоткрывается, показывается жандармский
      ротмистр Ракеев.
      Ракеев. Ваше превосходительство. Битков к вам. Дубельт. Да.
      Ракеев скрывается. Входит Битков.
      Битков. Здравия желаю, ваше превосходительство. Дубельт. А, наше вам почтенье. Как твое здоровье любезный? Битков. Вашими молитвами, ваше превосходительство. Дубельт. Положим, и в голову мне не впадало за тебя молиться. Но здоров? Что
      ночью навестил? Битков. Находясь в неустанных заботах, поелику... Дубельт. В заботах твоих его величество не нуждается. Тебе что препоручено?
      Секретное наблюдение каковое ты и должен наилучше исполнять. И говори
      не столь витиевато, ты не на амвоне. Битков. Слушаю. В секретном наблюдении за камер-юнкером Пушкиным проник я
      даже в самое его квартиру. Дубельт. Ишь ловкач! По шее тебе не накостыляли? Битков. Миловал бог. Дубельт. Как камердинера-то его зовут? Фрол, что ли? Битков. Никита, ваше превосходительство. Дубельт. Ротозей Никита. Далее. Битков. Первая комната, ваше превосходительство, столовая... Дубельт. Эти в сторону. Битков. Вторая - гостиная. В гостиной, на фортепиано, лежат сочинения
      господина камер-юнкера. Дубельт. На фортепиано? Какие же сочинения? Битков. Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя. То, как зверь, она
      завоет, то заплачет, как дитя. То по кровле обветшалой вдруг соломой
      зашумит... То, как путник запоздалый, к нам в окошко застучит... Буря
      мглою небо кроет, вихри снежные крутя. То, как зверь, она завоет, то
      заплачет, как дитя! Дубельт. Экая память у тебя богатая! Дальше. Битков. С превеликой опасностью я дважды проникал в кабинет, каковой кабинет
      весь заполнен книгами. Дубельт. Какие книги? Битков. Что успел, запомнил, ваше превосходительство. По левую руку от
      камина - "Сова, ночная птица", "Кавалерист-девица", "История славного
      вора Ваньки Каина"... и о запое и о лечении оного в наставление
      каждому, в университетской типографии... Дубельт. Последнюю книгу тебе рекомендую. Пьешь? Битков. В рот не беру, ваше превосходительство. Дубельт. Оставим книги. Далее. Битков. Сегодня обнаружил лежащую на полу чрезвычайной важности записку:
      "Приезжай ко мне немедленно, иначе будет беда". Подпись - "Вильям
      Джук".
      Дубельт звонит. Входит Ракеев.
      Дубельт. Василия Максимовича ко мне.
      Ракеев выходит. Входит Василий Максимович, чиновник в
      статском.
      Вильям Джук. Василий Максимович. Уж все перерыли, ваше превосходительство, такого нет в
      Санкт-Петербурге. Дубельт. Надобно, чтобы к завтрему был. Василий Максимович. Нахожусь в недоумении, ваше превосходительство, нету
      такого. Дубельт. Что за чудеса, англичанин в Питере провалился! Ракеев (входит). Ваше превосходительство, Иван Варфоломеевич Богомазов по
      этому же делу. Дубельт. Да.
      Ракеев выходит. Входит Богомазов.
      Богомазов. Прошу прощенья, ваше превосходительство. Отделение Джука ищет?
      Это - Жуковский, он шуточно подписываться любит. Дубельт (махнув рукой Василию Максимовичу). Хорошо. (Богомазову.) Извольте
      подождать там, Иван Варфоломеевич, я вас сейчас приму.
      Василий Максимович и Богомазов выходят.
      Ну, не сукин ты сын после этого? Дармоеды! Наследника-цесаревича
      воспитатель, Василий Андреевич Жуковский, действительный статский
      советник! Ведь ты почерк должен знать! Битков. Ай, проруха! Виноват, ваше превосходительство! Дубельт. Отделение взбудоражил! Тебе морду надо бить. Битков! Дальше. Битков. Сегодня же к вечеру на столе появилось письмо, адресованное
      иностранцу. Дубельт. Опять иностранцу? Битков. Иностранцу, ваше превосходительство. В голландское посольство,
      господину барону Геккерену, Невский проспект. Дубельт. Битков! (Протягивает руку) Письмо, письмо мне сюда подай на
      полчаса. Битков. Ваше превосходительство, как же так письмо? Сами посудите, на
      мгновенье заскочишь в кабинет руки трясутся. Да ведь он придет, письма
      хватится. Ведь это риск! Дубельт. Жалованье получать у вас ни у кого руки не трясутся. Точно узнай,
      когда будет доставлено письмо кем и кем будет в посольстве принято и
      кем будет доставлен ответ. Ступай. Битков. Слушаю. Ваше превосходительство, велите мне жалованье выписать. Дубельт. Жалованье? За этого Джука с тебя еще получить следует. Ступай к
      Василию Максимовичу, скажи, что я приказал выписать тридцать рублей. Битков. Что же тридцать рублей, ваше превосходительство? У меня детишки... Дубельт. Иуда искариотский иде к архиереям, они же обещаша сребреники
      дати... И было этих сребреников, друг любезный, тридцать. В память его
      всем так и плачу. Битков. Ваше превосходительство, пожалуйте хоть тридцать пять. Дубельт. Эта сумма для меня слишком грандиозная. Ступай и попроси ко мне
      Ивана Варфоломеевича Богомазова.
      Битков уходит. Входит Богомазов.
      Богомазов. Ваше превосходительство, извольте угадать, что за бумага? Дубельт. Гадать грех. Это копия письма к Геккерену. Богомазов. Леонтий Васильевич, вы колдун. (Подает бумагу.) Дубельт. Нет, это вы колдун. Как же это вы так искусно? Богомазов. Черновичок лежал в корзине. К сожалению, неполное. Дубельт. Благодарю вас. Отправлено? Богомазов. Завтра камердинер повезет. Дубельт. Еще что, Иван Варфоломеевич? Богомазов. Был на литературном завтраке у Салтыкова. Дубельт. Что говорит этот старый враль? Богомазов. Ужас! Государя императора называет lе grand bourgeois. (Вынимает
      бумагу.) И тогда же Петя Долгоруков дал списать. Дубельт. Bancal? [Хромой? (фр.)] Богомазов. Он самый. Дубельт. Так. Еще, Иван Варфоломеевич? Богомазов. Воронцовский бал. (Подает бумагу.) Дубельт. Благодарю вас. Богомазов. Леонтий Васильевич, надобно на хромого Петьку внимание обратить.
      Ведь это что несет, сил человеческих нету! Холопами всех так и чешет!
      Вторую ногу ему переломить мало... Говорит, что от святого мученика
      происходит. Дубельт. Дойдет очередь и до мучеников. Богомазов. Честь имею кланяться, ваше превосходительство. Дубельт. Чрезвычайные услуги оказываете, Иван Варфоломеевич. Я буду иметь
      удовольствие о вас графу доложить. Богомазов. Леонтии Васильевич, душевно тронут. Исполняю свой долг. Дубельт. Понимаю, понимаю. Деньжонок не надобно ли, Иван Варфоломеевич? Богомазов. Да рубликов двести не мешало бы. Дубельт. А я вам триста выпишу для ровного счета, тридцать червонцев.
      Скажите, пожалуйста, Василию Максимовичу.
      Богомазов кланяется, выходит. Дубельт один, читает
      бумаги, принесенные Богомазовым.
      Буря мглою небо кроет... вихри снежные крутя... (Слышит что-то, глядит
      в окно, поправляет эполеты.)
      Дверь открывается, появляется жандарм Пономарев. Вслед
      за ним входит Николай I в кирасирской каске и шинели, а
      за Николаем - Бенкендорф.
      Николай I. Здравствуй. Дубельт. Здравия желаю, ваше императорское величество. В штабе корпуса
      жандармов, ваше императорское величество, все обстоит в добром порядке. Николай I. Проезжал с графом, вижу, у тебя огонек. Занимаешься? Не помешал
      ли я? Дубельт. Пономарев, шинель!
      Пономарев принимает шинели Николая и Бенкендорфа,
      выходит.
      Николай I (садясь). Садись, граф. Садись, Леонтий Васильевич. Дубельт. Слушаю, ваше величество. Николай I. Над чем работаешь? Дубельт. Стихи читаю, ваше величество. Собирался докладывать его
      сиятельству. Николай I. А ты докладывай, я не буду мешать. (Берет какую-то книгу,
      рассматривает.) Дубельт. Вот, ваше сиятельство, бездельники в списках распространяют
      пушкинское стихотворение по поводу брюлловского распятия. Помните, вы
      изволили приказать поставить к картине караул?.. К сожалению, в
      отрывках. (Читает.)
      "Но у подножия теперь креста честнаго,
      Как будто у крыльца правителя градскаго,
      Мы зрим поставленых на место жен святых
      В ружье и кивере двух грозных часовых.
      К чему, скажите мне, хранительная стража?
      Или распятие казенная поклажа,
      И вы боитеся воров или мышей?.."
      Здесь пропуск.
      "...Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
      Того, чья казнь весь род Адамов искупила,
      И, чтоб не потеснить гуляющих господ,
      Пускать не велено сюда простой народ?" Бенкендорф. Как это озаглавлено? Дубельт. "Мирская власть". Николай I. Этот человек способен на все, исключая добра. Ни благоговения к
      божеству, ни любви к отечеству. Ах, Жуковский! Все заступается... И как
      поворачивается у него язык... Семью жалко, жену жалко, хорошая
      женщина... Продолжай, Леонтий Васильевич. Дубельт. Кроме сего, у студента Андрея Ситникова при обыске найдено краткое
      стихотворение, в копии также, подписано "А. Пушкин". Бенкендорф. Прочитайте, пожалуйста. Дубельт. Осмелюсь доложить, ваше сиятельство, неудобное. Николай I (перелистывая книгу). Прочитай. Дубельт (читает). "В России нет закона,
      А столб, и на столбе - корона". Николай I. Это он? Дубельт. В копии подписано "А. Пушкин". Бенкендорф. Отменно любопытно то, что кто бы ни писал подобные гнусности, а
      ведь припишут господину Пушкину. Уж такова персона. Николай I. Ты прав. (Дубельту.) Расследуйте. Бенкендорф. Есть что-нибудь срочное? Дубельт. Как же, ваше сиятельство. Не позднее послезавтрашнего дня я ожидаю
      в столице дуэль. Бенкендорф. Между кем и кем? Дубельт. Между двора его величества камер-юнкером Александром Сергеевичем
      Пушкиным и поручиком кавалергардского полка бароном Егором Осиповичем
      Геккереном-Дантес. Имею копию черновика оскорбительного письма Пушкина
      к барону Геккерену-отцу. Николай I. Прочитай письмо. Дубельт (читает), "...подобно старой развратнице, вы подстерегали мою жену,
      чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного сына... И когда,
      больной позорною болезнью, он оставался дома, вы говорили..."
      пропуск... "не желаю, чтобы жена моя продолжала слушать ваши
      родительские увещания..." пропуск... "ваш сын осмеливался разговаривать
      с ней, так как он подлец и шалопай. Имею честь быть..." Николай I. Он дурно кончит. Я говорю тебе, Александр Христофорович, он дурно
      кончит. Теперь я это вижу. Бенкендорф. Он бреттер, ваше величество. Николай I. Верно ли, что Геккерен нашептывал Пушкиной? Дубельт (глянув в бумагу). Верно, ваше величество. Вчера на балу у
      Воронцовой. Николай!. Посланник!.. Прости, Александр Христофорович, что такую обузу тебе
      навязал. Истинное мучение. Бенкендорф. Таков мой долг, ваше величество. Николай I. Позорной жизни человек. Ничем и никогда не смоет перед потомками
      с себя сих пятен. Но время отомстит ему за эти стихи, за то, что талант
      обратил не на прославление, а на поругание национальной чести. И умрет
      он не по-христиански... Поступить с дуэлянтами по закону. (Встает.)
      Спокойной ночи. Не провожай меня, Леонтий Васильевич. Засиделся я, пора
      спать. (Выходит в сопровождении Бенкендорфа.)
      Через некоторое время Бенкендорф возвращается.
      Бенкендорф. Хорошее сердце у императора. Дубельт. Золотое сердце.
      Пауза.
      Бенкендорф. Так как же быть с дуэлью? Дубельт. Это как прикажете, ваше сиятельство.
      Пауза.
      Бенкендорф. Извольте послать на место дуэли с тем, чтобы взяли их с
      пистолетами и под суд. Примите во внимание, место могут изменить. Дубельт. Понимаю, ваше сиятельство.
      Пауза.
      Бенкендорф. Дантес каков стрелок? Дубельт. Туз - десять шагов.
      Пауза.
      Бенкендорф. Императора жаль. Дубельт. Еще бы.
      Пауза.
      Бенкендорф (вставая). Примите меры, Леонтий Васильевич, чтобы люди не
      ошиблись, а то поедут не туда... Дубельт. Слушаю, ваше сиятельство. Бенкендорф. Покойной ночи, Леонтий Васильевич. (Выходит.) Дубельт (один). Буря мглою небо кроет... вихри снежные крутя... Не туда!
      Тебе хорошо говорить... Буря мглою небо кроет... Не туда... (Звонит.)
      Дверь приоткрывается.
      Ротмистра Ракеева ко мне.
      Темно.
      Занавес
      ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
      Квартира Геккерена. Ковры, картины, коллекция оружия.
      Геккерен сидит и слушает музыкальную шкатулку. Входит
      Дантес.
      Дантес. Добрый день, отец. Геккерен. А, мой дорогой мальчик, здравствуй. Ну, иди сюда, садись. Я давно
      тебя не видел и соскучился. Отчего у тебя недовольное лицо? Откройся
      мне. Своим молчанием ты причиняешь мне боль. Дантес. J'etais tres fatigue ces jours ci... [Я очень утомился за эти дни...
      (фр.)] У меня сплин. Вот уже третий день метель. Мне представляется,
      что ежели бы я прожил здесь сто лет, я бы все равно не привык к такому
      климату. Летит снег, и все белое. Геккерен. Ты хандришь. А, это дурно! Дантес. Снег, снег, снег... Что за тоска! Так и кажется, что на улицах
      появятся волки. Геккерен. А я привык за эти четырнадцать лет. Il n'y a pas d'autre endroit
      au monde, qui me donne comme' Petersbourg le sentiment d'etre a la
      maison [На всем свете нет другого места, кроме Петербурга, где бы я
      чувствовал себя как дома (фр.)]. Когда мне становится скучно, я
      запираюсь от людей, я любуюсь, и скука убегает. Послушай, какая
      прелесть! Я сегодня купил.
      Шкатулка играет.
      Дантес. Не понимаю твоего пристрастия к этому хламу. Геккерен. О нет, это не хлам. Я люблю вещи, как женщина - тряпки. Да что с
      тобою? Дантес. Мне скучно, отец. Геккерен. Зачем ты это сделал, Жорж? Как хорошо, как тихо мы жили вдвоем. Дантес. Смешно говорить об этом. Ты-то знаешь, что я не мог не жениться на
      Екатерине. Геккерен. Вот я и говорю: твои страсти убьют меня. Зачем ты разрушил наш
      очаг? Лишь только в доме появилась женщина, я стал беспокоен, у меня
      такое чувство, как будто меня выгнали из моего угла. Я потерял тебя, в
      дом вошла беременность, шум, улица. Я ненавижу женщин. Дантес. Ne croyez pas de grace, que j'aie oublie cela [Ради бога, не
      думайте, что я об этом забыл (фр.)]. Я это знаю очень хорошо. Геккерен. Ты неблагодарен, ты растоптал покой. Дантес. Это несносно! Посмотри, все смешалось и исчезло. Геккерен. Ну, а теперь на что ты можешь жаловаться? Ведь ты увидишь ее? Твои
      желания исполнены. Ну, а о моих никто не думает. Нет, другой бы давно
      отвернулся от тебя. Дантес. Я хочу увезти Наталью в Париж. Геккерен. Что такое? О боже! Этого даже я не ожидал. Ты подумал о том, что
      ты говоришь? Стало быть, мало того, что ты меня лишил покоя, но ты
      хочешь и вовсе разбить жизнь. Он бросит здесь беременную жену и похитит
      ее сестру! Чудовищно! Что же ты сделаешь со мной? Вся карьера, все
      кончено! Все погибнет! Да нет, я не верю. Какая холодная жестокость,
      какое себялюбие! Да, наконец, какое безумие!
      Стук.
      Да, да. Слуга (подает письмо). Вашему превосходительству. (Выходит.) Геккерен. Одну минуту, ты позволишь? Дантес. Пожалуйста.
      Геккерен читает письмо, роняет его.
      Что такое? Геккерен. Я говорил тебе. Читай. Дантес (читает). Так. Так.
      Пауза.
      Геккерен. Как смеет? Мне? Он забыл, с кем имеет дело! Я уничтожу его! Мне?!
      Пауза.
      Беда. Вот пришла беда. Что ты сделал со мною? Дантес. Ты меня упрекаешь за чужую гнусность? Геккерен. Это бешеный зверь! Жорж, ты отдал меня в руки бреттера. Дантес. О, не спеши. (Отходит к окну.) Все занесло, все погребено... Речь
      идет не о тебе. У этого господина плохой стиль. Я не понимаю, почему он
      вообразил, что он литератор? У него плохой стиль, я всегда это
      утверждал. Геккерен. Не притворяйся. Зачем ты проник в его дом? Какую роль ты меня
      заставил играть? Он уже бросался на нас один раз. У меня до сих пор в
      памяти лицо с оскаленными зубами. Зачем ты хочешь соблазнить ее? Дантес. Я люблю ее. Геккерен. Не повторяй! Ты никого не любишь, ты ищешь наслаждения! Не
      противоречь! Что мне делать теперь? Вызывать его? Но как я гляну в лицо
      королю? Да даже ежели бы каким-нибудь чудом мне удалось убить его...
      Что делать?
      Стук. Слуга вводит Строганова. Тот слепой. Слуга
      выходит.
      Строганов. Mille excuses... [Тысяча извинений... (фр.)] Простите, дорогой
      барон, что опаздываю к обеду, но послушайте, что делается... Я не помню
      такой метели. Геккерен. Во всякую минуту, граф, вы мой желанный гость. Строганов (нащупав руку Дантеса). Это молодой барон Геккерен. Узнаю вашу
      руку. Но она ледяная. Вас что-нибудь обеспокоило? Геккерен. Граф, у нас случилось несчастье. Помогите нам советом. Только что
      я получил ужасное письмо от человека, который ненавидит меня и Жоржа. Дантес. Я против того, чтобы оглашать это письмо. Геккерен. О нет, ты не можешь вмешиваться, письмо адресовано мне. А граф
      мой друг. Письмо написано Пушкиным. Строганов. Александром? Геккерен. Да. Наши враги распустили злокозненный слух, и это причина мерзкой
      выходки. Бешеный ревнивец вообразил, что барон Дантес обращает внимание
      на его жену. Чтобы усугубить оскорбление, он пишет бранное письмо мне. Строганов. Племянница моя обещала быть красавицей. Сейчас я не могу, к
      сожалению, судить, оправдались ли эти надежды. Геккерен. Я заранее прошу простить меня за то, что вы услышите сейчас.
      (Читает.) "...Вы отечески сводничали вашему сыну... подобно старой
      развратнице, вы подстерегали мою жену в углах, чтобы говорить ей о
      любви вашего незаконнорожденного сына..." Он чистое имя матери
      забрасывает грязью в злобе! Я не знаю, кто этому безумцу нашептал, что
      я якобы подстрекал Жоржа! Далее он пишет, что Жорж болен дурной
      болезнью... Он осыпает его площадной бранью, он угрожает! Нет, я не
      могу читать больше. Строганов. Не веришь, что это пишет русский дворянин. Ах, какой век! Какая
      разнузданность! Дорогой барон, он бросает перчатку не только вам. Ежели
      он пишет так представителю коронованной главы, он вызывает общество. Он
      карбонарий. Да, барон, это плохо. Это опасное письмо. Геккерен. Что же, я, полномочный королевский представитель, должен вызвать
      его? Граф, я теряюсь. Помогите советом. Мне вызывать?.. Строганов. О нет. Геккерен. Он бросается, как ядовитый зверь! Барон Дантес не подал ему
      повода! Строганов. После этого письма, барон, уже не имеет значения, подавал ли
      барон Дантес ему повод или не подавал. Но вам с ним драться нельзя. Про
      барона Дантес могут сказать, что он послал отца... Дантес. Что могут сказать про меня? Строганов. Но не скажут, я полагаю. (Геккерену.) Вы должны написать ему, что
      его вызывает барон Дантес. А о себе прибавьте только одно, что вы
      сумеете внушить ему уважение к вашему званию. Дантес. Так будет. Геккерен. Да, будет так. Благодарю вас бесконечно, граф, мы слишком
      злоупотребили вашим вниманием. Но умоляю, оцените всю тяжесть
      оскорбления, которое нанесли. Пойдемте, граф, стол готов. (Уводит
      Строганова.)
      Дантес один. Вдруг сбрасывает шкатулку на пол, та
      отвечает ему стоном. Берет пистолет, стреляет в картину,
      не целясь. Геккерен вбегает.
      Геккерен. Что ты делаешь?! Ах, сердце...
      Дантес молча поворачивается и уходит. Темно.
      Из тьмы - багровое зимнее солнце на закате. Ручей в
      сугробах. Горбатый мост. Тишина и безлюдье.
      Через некоторое время на мост поднимается Геккерен.
      Встревожен, что-то ищет взором вдали. Собирается
      двинуться дальше, - в этот момент донесся негромкий
      пистолетный выстрел. Геккерен останавливается, берется
      за перила. Пауза. Потом опять негромко щелкнуло вдали.
      Геккерен поникает. Пауза.
      На мост входит Дантес. Шинель его наброшена на одно
      плечо и волочится. Сюртук в крови и снегу. Рукав сюртука
      разрезан, рука обвязана окровавленным платком.
      Геккерен. Небо! О небо! Благодарю тебя! (Крестится.) Обопрись о меня.
      Платок, на платок... Дантес. Нет. (Берется за перила,, отплевывается кровью.) Геккерен. Грудь, грудь цела ли? Дантес. Он хорошо прицелился... Но ему не повезло...
      На мост поднимается Данзас.
      Данзас. Это ваша карета? Геккерен. Да, да. Данзас. Благоволите уступить ее другому противнику. Геккерен. О да. О да. Данзас. Кучер! Ты, в карете! Объезжай низом, там есть дорога! Что ты глаза
      вытаращил, дурак! Низом подъезжай к поляне! (Убегает с моста.) Геккерен (тихо). А тот? Дантес. Он больше ничего не напишет.
      Темно.
      Из тьмы - зимний день к концу.
      В квартире Пушкина, у кабинетного камина, в кресле,
      Никита в очках, с тетрадью.
      Никита (читает). "На свете счастья нет..." Да, нету у нас счастья... "Но
      есть покой и воля..." Вот уж чего нету так нету. По ночам не спать,
      какой уж тут покой! "Давно, усталый раб, замыслил я побег..." Куда
      побег? Что это он замыслил? "Давно, усталый раб, замыслил я побег..."
      Не разберу. Битков (входит). В обитель дальнюю трудов и чистых нег. Здорово, Никита
      Андреевич. Никита. Ты откуда знаешь? Битков. Вчера в Шепелевском дворце был у господина Жуковского, подзорную
      трубу починял. Читали гостям эти самые стихи. Никита. А. Ну? Битков. Одобрительный отзыв дали. Глубоко, говорят. Никита. Глубоко-то оно глубоко... Битков. А сам-то он где? а Никита. Кататься поехал с Данзасом, надо быть, на горы. Битков. Зачем с Данзасом? Это с полковником? Отчего же его до сих пор нету? Никита. Что ты чудной какой сегодня? Выпивши, что ли? Битков. Я к тому, что поздно. Обедать пора. Никита. Тебе-то чего беспокоиться? К. обеду он тебя, что ли, звал? Битков. Я полагаю, камердинер все должен знать. Никита. Ты лучше в кабинете на часы погляди. Что же ты чинил? Час
      показывают, тринадцать раз бьют. Битков. Поглядим. Всю механику в порядок поставим. (Уходит в глубь
      кабинета.)
      Колокольчик. Из столовой в гостиную входит Жуковский.
      Никита. Ваше превосходительство, пожалуйте. Жуковский. Как это поехал кататься? Его нет дома? Никита. Одна Александра Николаевна. А детишки с нянькой к княгине пошли... Жуковский. Да что же это такое, я тебя спрашиваю? Гончарова (входит). Бесценный друг! Здравствуйте, Василий Андреевич! Жуковский. Здравствуйте, Александра Николаевна. Позвольте вас спросить, что
      это такое? Я не мальчик, Александра Николаевна! Гончарова. Что вас взволновало, Василий Андреевич? Садитесь. Как ваше
      здоровье? Жуковский. Ма sante est gatee par les attaques de nerfs [Мое здоровье
      испорчено нервными приступами (фр.)]. И все из-за него. Гончарова. А что такое? Жуковский. Да помилуйте! Вчера как оглашенный скачет на извозчике, с
      извозчика кричит, что зайти ко мне не может, просит зайти к себе
      сегодня, я откладываю дела, еду сюда, а он, изволите ли видеть,
      кататься уехал! Гончарова. Ну, простите его, я вас прошу, тут какая-то путаница. Право, вас
      следует расцеловать за хлопоты об Александре. Жуковский. Ах, не надобно мне никаких поцелуев... Простите, забылся...
      Отрекаюсь на веки веков! Из чего я хлопочу, позвольте спросить? Только
      что-нибудь наладишь, а он тотчас же испакостит! Кажется, умом он от
      природы не обижен, а ежели он теперь поглупел, так его драть надобно! Гончарова. Да что случилось, Василий Андреевич? Жуковский. А то, что царь гневается на него, вот что-с! Извольте-с: третьего
      дни на бале государь... и что скажешь, ну что скажешь? Я сгорел со
      стыда! Извольте видеть, стоит у колонны во фраке и в черных портках!..
      Извините, Александра Николаевна... Никита!
      Никита входит.
      Ты что барину на бал подал позавчера? Никита. Фрак. Жуковский. Мундир надобно было подать, мундир! Никита. Они велели, не любят они мундир. Жуковский. Мало ли чего он не любит? А может, он тебе халат велит подать?
      Это твое дело, Никита. Ступай, ступай. Никита. Ах ты, горе... (Уходит.) Жуковский. Скандал! Не любит государь фраков, государь фраков не выносит. Да
      он и права не имеет! Ему мундир по должности присвоен! Это непристойно,
      неприлично!.. Да что фрак, он опять об отставке начал разговаривать!
      Нашел время... Ведь он не работает, Александра Николаевна! Где история,
      которую он посулил?.. А тут опять про какие-то стихи его заговорили!
      Помните, что было?.. А у него доброжелателей множество, поверьте,
      натрубят в уши! Гончарова. Ужасно то, что вы говорите, Василий Андреевич! Но он так
      взволнован, так болен в последнее время... так, иногда глаза закроешь,
      и кажется, что летим в пропасть... все запуталось. Жуковский. Распутаться надобно, это блажь. У государя добрейшее сердце, но
      искушать нельзя. Нельзя искушать. Смотрите, Александра Николаевна,
      Наталье Николаевне скажите... Оттолкнет от себя государя, потом не
      поправишь! Гончарова. Чем отблагодарим вас, Василий Андреевич? Жуковский. Да что благодарности!.. Я ему не нянька! Вредишь? Вреди, вреди,
      себе вредишь!.. Прощайте, Александра Николаевна. ; Гончарова. Ах нет, нет. Как же так? Останьтесь,? подождите, он сейчас
      придет, он сейчас приедет... Жуковский. И видеть его не намерен, да мне и некогда. Гончарова. Смените гнев на милость, он исправится... Жуковский. Ах, полно, Александра Николаевна. Et cette derniere chose je ne
      compte guere!.. [На это я уж не рассчитываю!.. (фр.)] (Идет к дверям,
      видит на фортепиано стопку книг.) Я этого еще не видел, новый "Онегин"?
      А, хорошо! Гончарова. Сегодня из типографии принесли. Жуковский. А, хорошо, очень хорошо... Гончарова. Я уже гадала сегодня по этой книге. Жуковский. Как это по книге гадают? Погадайте мне. Гончарова. Назовите какую-нибудь страницу. Жуковский. Сто сорок четвертая. Гончарова. А строка? Жуковский. Ну, пятнадцатая.
      Битков показывается у камина в кабинете.
      Гончарова (читает). "Познал я глас иных желаний..." Жуковский. Мне? Верно... Гончарова. "Познал я новую печаль..." Жуковский. Верно, верно... Гончарова. "Для первых нет мне упований..." Битков (шепотом). А старой мне печали жаль. (Скрывается в кабинете.) Жуковский. А? Гончарова. "А старой мне печали жаль". Жуковский. Ах, ах!.. Как черпает мысль внутри себя! И ведь как легко находит
      материальное слово, соответственное мысленному! Крылат, крылат! О,
      полуденная кровь... Неблагодарный глупец! Сечь его, драть!
      Сумерки окутывают квартиру.
      Гончарова. А теперь вы мне. Жуковский. Страница? Гончарова. Сто тридцать девятая. Жуковский. А строка? Гончарова. Тоже пятнадцатая. Жуковский (читает). "Приятно дерзкой эпиграммой взбесить оплошного врага..."
      Пушкина остановилась в дверях.
      Нет, что-то не то... "Приятно дерзкой эпиграммой взбесить оплошного
      врага... Еще приятнее в молчаньи ему готовить честный гроб..." Нет, не
      попали, Александра Николаевна. А, простите, Наталья Николаевна! Шумим,
      шумим, стихи читаем... Пушкина. Добрый день, Василий Андреевич, рада вас видеть. Читайте, на
      здоровье, я никогда не слушаю стихов. Кроме ваших... Жуковский. Наталья Николаевна, побойтесь бога! Пушкина. Кроме ваших, Василий Андреевич. Votre derniere ballade m'a fait un
      plaisir infini... [Ваша последняя баллада доставила мне истинное
      наслаждение(фр.)] Жуковский. Не слушаю, не слушаю...
      В кабинете пробили часы.
      Ах, батюшки! Мне к цесаревичу... Au revoir, chere madame, je m'apercois
      que je suis trop bavard... [До свидания, мадам, я чувствую, что
      заболтался... (фр.)] Пушкина. Обедайте с нами. Жуковский. Благодарствуйте, никак не могу. Au revoir, mademoiselle, извольте
      же сказать ему! (Уходя.) Прошу не провожать меня.
      Сумерки.
      Гончарова. Таша, Василий Андреевич приезжал сказать насчет неприятностей на
      бале из-за фрака. Пушкина. Как это скучно! Я предупреждала. Гончарова. Что с тобою? Пушкина. Оставь меня. Гончарова. Я не могу понять тебя. Неужели ты не видишь, что все эти
      неприятности из-за того, что он несчастлив? А ты с таким равнодушием
      относишься к тому, что может быть причиной беды для всей семьи? Пушкина. Почему никто и никогда не спросил меня, счастлива ли я? С меня
      умеют только требовать. Но кто-нибудь пожалел меня когда? Что еще от
      меня надобно? Я родила ему детей и всю жизнь слышу стихи, только
      стихи... Ну, и читайте стихи! Счастлив Жуковский, и Никита счастлив, и
      ты счастлива... и оставьте меня! Гончарова. Не к добру расположена твоя душа, не к добру. Вижу... ты не
      любишь его. Пушкина. Большей любви я дать не могу. Гончарова. Увы, я знаю твои мысли, И мне больно за семью. Пушкина. Ну, и знай.
      Пауза.
      Знай, что и сегодня я должна была с ним увидеться, а он не пришел. И
      мне скучно. Гончарова. Вот на какой путь ты становишься! Пушкина. Да что тебя волнует? Разве он одинок? Ты ухаживаешь за ним, а я
      смотрю на это вот так... (Подносит пальцы к глазам.) Гончарова. Ты с ума сошла! Не смей так говорить, не смей, не смей! Мне жаль
      его, его все бросили!.. Пушкина. Погляди мне в глаза... Никита (в дверях). Полковник Данзас просит вас принять. Пушкина. Откажи, не могу принять. Данзас (входит в шинели). Приношу мои извинения, Вам придется меня принять. Я привез Александра Сергеевича, он ранен.
      (Никите.) Ну, что стоишь? Помогай вносить его, только осторожнее,
      смотрите. Никита. Владычица небесная... Александра Николаевна, беда! Данзас. Не кричи. Не тряхните его.
      Никита убегает.
      Велите дать огня.
      Пушкина сидит неподвижно.
      Гончарова. Огня, огня!
      Битков с зажженным канделябром появляется в дверях
      кабинета.
      Данзас. Беги, помогай его вносить.
      Битков убегает с канделябром.
      Из внутренних дверей появилась горничная девушка со
      свечой. В кабинет из передней пробежал Битков с
      канделябром и скрылся в глубине, а вслед за ним группа
      людей в сумерках пронесла кого-то в глубь кабинета.
      Данзас тотчас закрыл дверь в кабинет.
      Пушкина. Пушкин! Что с тобой? Данзас. Нет, нет, не входите, прошу вас. Он не велел входить, пока его не
      перевяжут. И не кричите, вы его встревожите. (Гончаровой.) Ведите ее к
      себе, я приказываю. Пушкина (упав на колени перед Данзасом). Я не виновата! Клянусь, я не
      виновата! Данзас. Тише, тише. Ведите ее.
      Гончарова и горничная девушка увлекают Пушкину во
      внутренние комнаты. Битков выбегает из кабинета и
      закрывает за собою дверь.
      Данзас вынимает деньги.
      Лети в Миллионную, не торгуйся с извозчиком, к доктору Арендту, знаешь?
      И вези его сюда сию минуту. Ежели его нету, где хочешь достань доктора,
      какого ни встретишь, вези сюда! Битков. Слушаю. Понял, ваше высокоблагородие.
      На улице за окнами послышалась веселая военная музыка.
      Битков бросается к окну.
      Ах ты, господи! Гвардия идет... Не пропустят. Я черным ходом, проходным
      двором... (Убегает.)
      Гончарова появляется.
      Гончарова. Дантес?.. Говорите правду, что с ним? Данзас. Он ранен смертельно.
      Темно.
      Занавес
      ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
      Ночь. Гостиная Пушкина. Зеркала завешены. Какой-то ящик.
      Солома. Стоит диванчик. На диванчике, не раздевшись,
      спит Данзас. Все двери закрыты. С улицы доносится по
      временам глухой гул толпы. Из кабинета тихонько
      появляется Жуковский со свечкой, сургучом и печатью.
      Ставит свечку на фортепиано, подходит к окну,
      всматривается.
      Жуковский. Ай-яй-яй... Данзас. А? (Садится.) Мне приснилось, что я на гауптвахте. Ну, это,
      натурально, сон в руку. Жуковский. Константин Карлович, я буду за вас просить государя. Данзас. Благодарю вас, но не извольте трудиться. Уж будем отвечать по
      закону. (Щупает эполеты.) Прощайте. Эх, линейные батальоны, Кавказские
      горы! Жуковский. Извольте глянуть, что на улице делает! Толпы растут и растут. Кто
      бы мог ожидать? Данзас. Я уже насмотрелся.
      Из дверей во внутренние комнаты выходит Пушкина, с нею
      горничная девушка.
      Горничная девушка. Барыня, извольте идти к себе... барыня, пожалуйте... Пушкина (девушке). Уйди.
      Горничная девушка отходит. Пушкина подходит к дверям
      кабинета.
      Пушкин, можно к тебе? Данзас. Вот, не угодно ли? Жуковский (преградив Пушкиной дорогу). Наталья Николаевна, опомнитесь! Пушкина. Какие глупости! Рана неопасна... он будет жить... Но надобно дать
      еще опию, чтобы прекратить страданья... и тотчас, тотчас вся семья на
      Полотняный Завод... почему они не кончают укладку?.. Приятно дерзкой
      эпиграммой взбесить оплошного врага... Приятно... приятно... в
      молчаньи... забыла, все забыла... Пушкин, вели, чтобы меня пустили к
      тебе! Жуковский. Наталья Николаевна!.. Данзас (в дверь столовой). Владимир Иванович! Доктор Даль!
      Даль выходит.
      Помогите нам. Даль. Наталья Николаевна, вам здесь нечего делать... (Берет склянку с
      фортепиано, капает в рюмку лекарство.) Пожалуйте, выпейте.
      Пушкина отталкивает рюмку.
      Так делать не годится. Вам станет легче. Пушкина. Они не слушают меня, я хочу говорить с вами. Даль. Говорите. Пушкина. Он страдает?.. Даль. Нет, он более не страдает. Пушкина. Не смейте меня пугать! Это низко!.. Вы доктор? Извольте помогать!..
      но вы не доктор, вы сказочник, вы пишете сказки... а мне не надобны
      сказки... Спасайте человека! (Данзасу.) А вы!.. сами повезли его!.. Даль. Уйдемте отсюда, я помогу вам.
      Горничная девушка берет под руку Пушкину.
      Пушкина. Приятно дерзкой эпиграммой... все забыла... Александрине я не верю.
      Даль и горничная девушка уводят Пушкину. Пауза.
      Данзас. Что она мне говорит!.. Жуковский. Константин Карлович, как можно обращать внимание?.. Женщина,
      скорбная главой... Ведь ее заклюют теперь, заклюют... Данзас. Он не уехал бы от меня! Поверьте, я вызвал бы его. Но не велел!.. И
      как вызовешь, когда завтра меня запрут. Жуковский. Что вы говорите? Умножить горе хотите? Все кончено, Константин
      Карлович...
      За закрытыми дверями очень глухо донесся тихий складный
      хор. Данзас уходит через дверь в столовую и закрывает ее
      за собою. Из внутренних комнат выходит Гончарова,
      подходит к окну.
      Гончарова. А он этого не видит. Жуковский. Нет, он видит, Александра Николаевна. Гончарова. Василий Андреевич, я не пойду к ней больше. Оденусь сейчас и
      выйду на улицу. Мне тяжело... я не могу здесь больше оставаться. Жуковский. Не поддавайтесь этому голосу, это темный голос, Александра
      Николаевна. Разве можно ее бросить? Ее надобно жалеть, ее люди загрызут
      теперь. Гончарова. Да что вы меня мучаете? Жуковский. Я вам велю, идите, идите туда.
      Гончарова уходит.
      Что ты наделал?.. (Прислушивается к хору.) Да, земля и пепел...
      (Садится, вынимает записную книжку, берет перо с фортепиано, записывает
      что-то.) ...не сиял острый ум... (Сочиняет, бормочет.) ...в этот миг
      предстояло как будто виденье... и спросить мне хотелось, что видишь?..
      Дубельт входит.
      Дубельт. Здравствуйте, Василий Андреевич. Жуковский. Здравствуйте, генерал. Дубельт. Вы собираетесь запечатывать кабинет? Жуковский. Да. Дубельт. Я попрошу вас повременить, я войду в кабинет, а потом мы приложим и
      печать корпуса жандармов. Жуковский. Как, генерал? Государю было угодно на меня возложить опечатание и
      разбор бумаг... я не понимаю... я должен разбирать бумаги один...
      Помилуйте, зачем же другая печать? Дубельт. А разве вам неприятно, Василий Андреевич, ежели печать корпуса
      жандармов станет рядом с вашей печатью? Жуковский. Помилуйте, но... Дубельт. Бумаги должны быть представлены на прочтение графу Бенкендорфу. Жуковский. Как? Но там же письма частных лиц! Помилуйте, ведь меня могут
      назвать доносчиком! Вы посягаете на единственное ценное, что имею, на
      доброе имя мое... Я доложу государю императору. Дубельт. Вы изволите полагать, что корпус жандармов может действовать
      вопреки повелению государя императора? Вы полагаете, что вас осмелятся
      назвать доносчиком? Ах, Василий Андреевич!.. Неужели вы думаете, что
      правительство может принять такую меру с целью вредить кому-нибудь? Не
      для вреда это предпринимается, Василий Андреевич. Не будемте терять
      времени. Жуковский. Повинуюсь.
      Дубельт с канделябром входит в кабинет, потом
      возвращается, предлагает сургуч Жуковскому.
      Жуковский прикладывает печать.
      С улицы донесся звон стекла и шум.
      Дубельт (тихо). Эй!
      Портьера внутренних дверей отодвигается, и появляется
      Битков.
      Ты кто таков, любезный? Битков. Я часовой мастер, ваше превосходительство. Дубельт. Сбегай, друг, на улицу, узнай, что там случилось. Битков. Слушаю. (Скрывается.)
      Дубельт начинает запечатывать дверь кабинета.
      Жуковский. Кто мог ожидать, чтобы смерть его вызвала такие толпы...
      всенародная печаль... Я полагаю, тысяч десять перебывало сегодня здесь. Дубельт. По донесениям с пикетов, сегодня здесь перебывало сорок семь тысяч
      человек.
      Пауза.
      Битков (входит). Там, ваше превосходительство, двое каких-то закричали, что
      иностранные лекаря нарочно залечили господина Пушкина, а тут доктор
      выходил, какой-то швырнул кирпичом, фонарь разбил. Дубельт. Ага.
      Битков скрывается.
      Ах, чернь, чернь...
      Хор за дверями вдруг послышался громче. Дубельт подходит
      к дверям во внутренние комнаты.
      Пожалуйте, господа.
      Внутренние двери открываются, и из них выходят, один за
      другим, в шинелях, с головными уборами в руках, десять
      жандармских офицеров.
      К выносу, господа, прошу. Ротмистр Ракеев, потрудитесь руководить
      выносом. А вас, полковник, прошу остаться здесь. Примите меры, чтобы
      всякая помощь была оказана госпоже Пушкиной своевременно и
      незамедлительно.
      Офицеры, вслед за Ракеевым, начинают выходить в
      столовую, кроме одного, который возвращается во
      внутренние комнаты.
      А вы, Василий Андреевич? Останетесь с Натальей Николаевной, не правда
      ли? Страдалица нуждается в утешении... Жуковский. Нет, я хочу нести его. (Уходит.)
      Дубельт один. Поправляет эполеты и аксельбанты, идет к
      дверям столовой. Темно.
      Ночь на Мойке. Скупой и тревожный свет фонарей. Окна
      квартиры Пушкина за занавесами налиты светом.
      Подворотня. У подворотни - тише, а кругом гудит и
      волнуется толпа.
      Полиция сдерживает толпу. Внезапно появляется группа
      студентов, пытается пробиться к подворотне.
      Квартальный. Нельзя, господа студенты! Назад! Доступа нету!
      Возгласы в группе студентов: "Что такое?", "Почему
      русские не могут поклониться праху своего поэта?".
      Назад! Иваненко, сдерживай их! Не приказано! Не приказано пускать
      студентов!
      Внезапно из группы студентов выделяется один и
      поднимается на фонарь.
      Студент. Сограждане, слушайте! (Достает листок, заглядывает в него.) Не
      вынесла душа поэта позора мелочных обид!..
      Гул в толпе стихает. Полиция от удивления застыла.
      Восстал он против мнений света... Один, как прежде, и убит!
      В группе студентов: "Шапки долой!"
      Квартальный. Господин! Что это вы делаете? Студент. Убит! К чему теперь рыданья, похвал и слез ненужный хор... и жалкий
      лепет...
      Полицейский засвистел.
      Квартальный. Снимайте его с фонаря!
      В толпе смятение. Женский голос: "Убили!.."
      Студент. Не вы ль сперва так долго гнали...
      Свист. Полиция бросается к фонарю. Толпа загудела. Крик в толпе: "Беги!"
      Квартальный. Чего глядите! Бери его! Студент. Угас, как светоч, дивный гений!..
      Слова студента тонут в гуле толпы.
      Его убийца хладнокровно навел удар... Спасенья нет!.. (Скрывается.) Квартальный. Держи его!
      Полиция бросается вслед за студентом. Окна квартиры
      Пушкина начинают гаснуть. В то же время на другой фонарь
      поднимается офицер в армейской форме.
      Офицер. Сограждане! То, что мы слышали сейчас, правда! Пушкин умышленно и
      обдуманно убит! И этим омерзительным убийством оскорблен весь народ! Квартальный. Замолчать!.. Офицер. Гибель великого гражданина свершилась потому, что в стране
      неограниченная власть вручена недостойным лицам, кои обращаются с
      народом как с невольниками!..
      Полиция засвистела пронзительно во всех концах. В
      подворотне возник Ракеев.
      Ракеев. Э-ге-ге... Арестовать!
      Появились жандармы. Офицер исчезает в толпе, В тот же
      момент послышался топот лошадей. Крик в толпе:
      "Затопчут!.." Толпа шарахнулась, взревела.
      Тесните толпу!
      Пространство перед подворотней очистилось. Окна квартиры
      Пушкина угасли, а подворотня начала наливаться светом.
      Стихло.
      И тут из подворотни потекло тихое, печальное пение,
      показались первые жандармские офицеры, показались первые
      свечи. Темно. Пение постепенно переходит в свист
      вьюги.
      Ночь. Глухая почтовая станция. Свеча. Огонь в печке.
      Смотрительша припала к окошку, что-то пытается
      рассмотреть в метели.
      За окошком мелькнул свет фонарей, послышались глухие
      голоса. Первым входит станционный смотритель с фонарем и
      пропускает вперед себя Ракеева и Александра Тургенева.
      Смотрительша кланяется.
      Ракеев. Есть кто на станции?
      Тургенев бросается к огню, греет руки.
      Смотритель. Никого нету, ваше высокоблагородие, никого. Ракеев. А это кто? Смотритель. Жена моя, супруга, ваше высокоблагородие. Тургенев. Что это, чай?.. Налейте мне, ради бога, стакан. Ракеев. И мне стакан, только поскорее. Через час дашь лошадей, под возок
      тройку и под... это... пару.
      Тургенев, обжигаясь, пьет чай.
      Смотритель. Тройку-то ведь, ваше... Ракеев. Через час дашь тройку. (Берет стакан, пьет.) Смотритель. Слушаю, слушаю. Ракеев. Мы на час приляжем. Ровно через час... часы-то есть у тебя? Через
      час нас будить. Александр Иванович, угодно, час поспим? Тургенев. О да, да, я не чувствую ни рук, ни ног. Ракеев. Ежели будет какой-нибудь проезжий, буди раньше и дай знать жандарму. Смотритель. Понял, понял, слушаю. Ракеев (смотрительше). А тебе, матушка, нечего в окно смотреть, ничего там
      любопытного нету. Смотритель. Ничего, ничего... Слушаю. Пожалуйте на чистую половину.
      Смотрительша открывает дверь, входит в другую комнату,
      зажигает там свечку, возвращается. Ракеев идет в другую
      комнату. Тургенев - за ним.
      Тургенев. О боже мой!..
      Дверь за ними закрывается.
      Смотрительша. Кого, кого это они? Смотритель. Ежели ты на улицу выглянешь, я тебя вожжой! Беду с тобой
      наживешь! Вот оказия навязалась! И нужно же было им по этому тракту...
      Выглянешь, я тебе... Ты с ним не шути! Смотрительша. Чего я там не видела!
      Станционный смотритель выходит. Смотрительша тотчас
      припадает к окошку.
      Наружная дверь открывается, в нее осторожно заглядывает
      Пономарев, потом входит.
      Пономарев. Легли? Смотрительша. Легли. Пономарев. Давай на пятак, кости замерзли.
      Смотрительша наливает стакан водки, подает огурцы.
      Пономарев выпивает, закусывает, трет руки.
      Давай второй. Смотрительша (наливая). Да что же вы так? Вы бы сели и обогрелись. Пономарев. Обогреешься тут. Смотрительша. А куда путешествуете? Пономарев. Ох вы, бабье племя! Все равно как Ева... (Пьет, дает смотрительше
      деньги и уходит.)
      Смотрительша набрасывает платок и уже собирается выйти
      наружу, как в двери показывается Битков. Он в шубенке,
      уши у него под шапкой подвязаны платком.
      Битков. Заснули? (Охает, подходит к огню.) Смотрительша. Озябли? Битков. Ты в окно погляди, чего ты спрашиваешь? (Садится, разматывает
      платок.) Ты - смотрительша. То-то я сразу вижу. Как звать? Смотрительша. Анна Петровна. Битков. Давай, Петровна, штоф.
      Смотрительша подает штоф, хлеб, огурцы. Битков жадно
      пьет, снимает шубенку.
      Что же это такое, а? Пресвятая богородица... пятьдесят пять верст...
      Вот связала! Смотрительша. Кто это связала? Битков. Судьба. (Пьет.) Ведь это рыбий мех, да нешто это мыслимо?.. Смотрительша. Ну, никому! Ну, никому, язык отсохни, никому не скажу! Кого
      везете? Битков. Не твое дело, а государственное. Смотрительша. И что же это, вы нигде не отдыхаете? Да ведь замерзнете. Битков. О нас горевать не будут, а ему теперь не холодно. (На цыпочках
      подходит к внутренней двери и прислушивается.) Захрапели, это зря. Ведь
      сейчас же будить. Смотрительша. Куда везете? Битков. Но, но, но! У меня выпытывать! Это, тетка, не твое дело, это наше
      занятие.
      Пауза.
      В Святые Горы. Как его закопают, ну, тут и мою душу наконец на
      покаяние. В отпуск. Его в обитель дальнюю, а меня в отпуск. Ах, сколько
      я стихов переучил, будь они неладны... Смотрительша. Что это вы меня мучаете, все непонятное говорите. Битков (выпивает, пьянеет). Да, стихи сочинял... И из-за тех стихов никому
      покоя, ни ему, ни начальству, ни мне, рабу божьему, Степану Ильичу... я
      ведь за ним всюду... но не было фортуны ему... как ни напишет, мимо
      попал, не туда, не те, не такие... Смотрительша. Да неужто казнили его за это? Битков. Ну, ну, ну... Ну что с бабой разговаривать! Ох, дура! Смотрительша. Да что вы ругаетесь? Битков. Да как же тебя не ругать? А впрочем, может быть, ты и не дура...
      Только я на него зла не питал, вот крест. Человек как человек. Одна
      беда, эти стихи... А я за ним всюду, даже и на извозчиках гонял. Он на
      извозчика, а я на другого - прыг! Он и не подозревает, потеха! Смотрительша. Да ведь теперь-то он помер, теперь-то вы чего же за ним?.. Битков. Во избежание!.. Помер! Помереть-то он помер, а вон видишь, ночью,
      буря, столпотворение, а мы по пятьдесят верст, по пятьдесят верст!..
      Вот тебе и помер! Я и то опасаюсь, зароем мы его, а будет ли толк?
      Опять, может, спокойствия не настанет?.. Смотрительша. А может, он оборотень? Битков. Может, и оборотень.
      Пауза.
      Что это меня мозжит?.. Налей-ка мне еще. Что это меня сосет?.. Да,
      трудно помирал. Ох, мучился! Пулю-то он ему в живот засадил. Смотрительша. Ай-яй-яй! Битков. Да, руки закусывал, чтобы, не крикнуть, жена чтобы не услыхала. А
      потом стих.
      Пауза.
      Только, истинный бог, я тут ни при чем! Я человек подневольный,
      погруженный в ничтожество... Ведь никогда его одного не пускали, куда
      он, туда и я... Ни на шаг, ни-ни-ни... А в тот день меня в другое место
      послали, в среду-то... Я сразу учуял. Один чтобы!.. Умные! Знают, что
      сам придет куда надо. Потому что пришло его время. Ну, и он прямо на
      Речку, а там уж его дожидаются.
      Пауза.
      Меня не было!
      Пауза.
      А в ихний дом мне теперь не ходить больше. Квартира там теперь пустая,
      чисто... Смотрительша. А этот господин-то с вами?.. Битков. Александр Иванович, господин Тургенев, сопровождающий. Никого не
      пустили, ему одному велено. Господин Тургенев... Смотрительша. А старичок-то? Битков. Камердинер. Смотрительша. Что же он не обогреется? Битков. Не желает. Уж мы с ним бились, бились, бросили. Караулит, не
      отходит. Я ему вынесу, (встает.) Ой, буря!.. Самые лучшие стихи
      написал: "Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя. То, как зверь,
      она завоет, то заплачет, как дитя..." Слышишь, верно, как дитя?..
      Сколько тебе за штоф? Смотрительша. Не обидите. Битков (швыряет на стол деньги широким жестом). То по кровле обветшалой
      вдруг соломой зашумит, то, как путник запоздалый, к нам в окошко...
      Входит станционный смотритель, подбегает к внутренним
      дверям, стучит.
      Смотритель. Ваше высокоблагородие, ехать, ехать...
      Во внутренних дверях тотчас показывается Ракеев.
      Ракеев. Ехать!
      Занавес
      Конец 9 сентября 1939 года
      АЛЕКСАНДР ПУШКИН
      Решение писать пьесу о Пушкине и пригласить в соавторы В. В. Вересаева, известного писателя и историка литературы, автора книг "Пушкин в жизни" и "Современники Пушкина", было принято Булгаковым летом 1934 года. 18 октября Булгаков встретился с Вересаевым и предложил ему совместную работу, причем Вересаеву предлагалось взять на себя доставку исторических и биографических материалов, Булгаков брал на себя написание текста пьесы и договоры с театрами. Замысел пьесы к этому времени уже сложился: Булгаков предлагал писать пьесу о последних днях Пушкина без... Пушкина. Вересаев согласился. Черновые тетради Булгакова содержат материалы и выписки для пьесы, сделанные осенью 1934 года. Это выписки из писем современников Пушкина, многие из которых прямо вошли затем в реплики персонажей, описания внешности героев, их положения при дворе, возраста, основных Моментов карьеры.
      В самом большом разделе, посвященном Николаю I, Булгаков сразу начинает писать сцену Наталии и Николая I на балу. Витиеватые фразы императора, обращенные к Наталии Николаевне, то и дело перебиваются его грубоватыми высказываниями о Пушкине: "...Похож на каналью фрачника! {...} Николай (Наталии). Примите мои слова за исповедь измученного сердца, обратитесь ко мне в критическую минуту..." С новой строки:
      "Распущенный человек... Пусть забудет он то время, когда на балы езжал во фраках..."
      Уже в набросках Булгаков очерчивает круг отношений, в которых существовал Пушкин в последние годы жизни: будничная, хорошо отлаженная машина III Отделения, робкие попытки друзей защитить поэта, лицемерие императора, относящегося к Пушкину со сдержанной злобой и ведущего дело к критической развязке.
      17 декабря 1934 года был заключен договор с Театром им. Евг. Вахтангова на пьесу о Пушкине. Вечер того же дня Булгаков провел у Вересаева. План его пьесы заключал в себе десять картин: "Разметка действий. Акт первый. Картина первая: 1. У Пушкина. Картина вторая: 2. У Салтыкова. Акт второй. Картина первая: 3. Бал у Воронцовых. Картина вторая: 4. III-e Отделение. Акт третий. Картина первая: 5. У Геккеренов. Картина вторая: 6. Дуэль. Картина третья: 7. Квартира Пушкиных. Акт четвертый. Картина первая: 8. Вынос. Картина вторая: 9. Мойка. Картина третья: 10. Станция" (ГБЛ, ф. 562, к. 13, ед. хр. 5, л. 194). Структура пьесы не менялась на протяжении работы: три редакции текста полностью соответствуют "разметке действий", которая была сделана Булгаковым в первой подготовительной тетради.
      Запись в дневнике Е. С. Булгаковой свидетельствует о том, что к середине декабря были уже намечены две первые картины и сцена с Данзасом, привезшим раненого поэта ("Квартира Пушкина"): "Прекрасный вечер: у Вересаева работа над "Пушкиным". Мишин план. Самое яркое: в начале Наталья, облитая светом с улицы ночью, и там же, в квартире, ночью тайный приход Дантеса, в середине пьесы - обед у Салтыкова (чудак, любящий книгу), в конце - приход Данзаса с известием о ранении Пушкина" (Булгаков Михаил. Письма. М., 1989, с, 358). "Пьеса уже видна, - записала Е. С. Булгакова 28 декабря. - Виден Николай, видна Александрина, и самое сильное, что осталось в памяти сегодня, - приход слепого Строганова, который решает вопрос драться или не драться с Пушкиным Дантесу" (там же, с. 358).
      12 февраля 1935 года Булгаков читал у Вересаева написанный текст с 4-й по 8-ю картины. 27 марта черновая рукопись была закончена. В рукописи еще отсутствуют сцены Николая I с Н.Н. Пушкиной и Жуковским, намеченные в набросках, гораздо короче картина "У Салтыкова", в последней картине "Станция" - нет персонажа - А. Тургенева, появившегося в окончательной редакции. Между тем некоторые важнейшие образы пьесы очерчены в черновой рукописи гораздо ярче. Прежде всего это Александра Гончарова, Жуковский и Дантес. Значительнее была и роль литераторов - Кукольника и Бенедиктова, которые появлялись в начале сцены на Мойке, и Воронцовых-Дашковых, оказавшихся в момент дуэли на Черной речке (ГБЛ, ф. 562, к. 13, ед. хр. 5).
      Начиная рукопись пьесы, Булгаков написал сбоку: "На необработанном языке", а в специальном разделе первой черновой тетради собирал характерные выражения николаевского времени. В тексте пьесы современный язык и построение фраз сказались прежде всего в сцене "III-е Отделение". Монолог Николая I после чтения пушкинского стихотворения звучит так: "Этот человек способен на все, исключая добра. Господи вседержитель! Ты научи, как милостивым быть! Старый болван Жуковский! Вчера пристал ко мне, сравнивал его с Карамзиным!" После чтения письма Геккерену император высказывается еще определеннее: "О, головорез!"
      Современная лексика в речах костюмированных персонажей, рубленые фразы, просторечный стиль, в котором разговаривают с подчиненными и Николай I, и Дубельт, придает сценам в III Отделении неистребимый налет современности. В окончательном тексте речь императора звучит более сдержанно и плавно. Исчезает и чрезвычайно характерный диалог двух жандармов после его ухода:
      "Бенкендорф. Много в столице таких, которых вышвырнуть бы надо.
      Дубельт. Найдется!"
      Эта краткая сцена явно была навеяна Булгакову обстоятельствами 30-х годов, когда население обеих столиц заметно поредело.
      Любопытно, как воспринимали сцену в III Отделении современники Булгакова, среди которых явно были и "Битковы", и "Богомазовы". "Невероятно понравилась пьеса, записывает Е. С. Булгакова после одного из чтений в мае 1935 года. - {...} Жуховицкий говорил много о высоком мастерстве Миши, но вид у него был убитый: "Это что же такое, значит, все понимают?!" Когда Миша читал 4-ю сцену, температура в комнате заметно понизилась, многие замерли" (цит. по кн.: Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1988, с. 420).
      18 мая 1935 года Булгаков читал у себя дома пьесу о Пушкине в присутствии В. В. Вересаева, его жены М. Г. Вересаевой и актеров вахтанговского театра: Л. П. Русланова, И. М. Рапопорта, Б. В. Захавы и А. О. Горюнова. С этого первого публичного чтения "Александра Пушкина" начался самый острый период разногласий между соавторами, которые с этих пор объяснялись друг с другом в письмах и, таким образом, оставили чрезвычайно любопытные свидетельства совместной работы. Как известно, В. В. Вересаева и М. А. Булгакова связывала глубокая симпатия и подлинная дружба, доказанная в самые черные дни. Именно поэтому история их несостоявшегося соавторства столь ярко выявляет разницу их художественных позиций и своеобразие художественного метода Булгакова.
      "...Вы не сочли нужным изменить даже то, о чем мы с вами договорились совершенно определенно, - писал Вересаев Булгакову на следующий день. {...} Я до сих пор минимально вмешивался в Вашу работу, понимая, что всякая критика в процессе работы сильно подсекает творческий подъем. Однако это вовсе не значит, что я готов довольствоваться ролью смиренного поставщика материала {...} Образ Дантеса нахожу в корне неверным и, как пушкинист, никак не могу принять на себя ответственность за него. Крепкий, жизнерадостный, самовлюбленный наглец, великолепно чувствовавший себя в Петербурге, у Вас хнычет, страдает припадками сплина {...} Если уж необходима угроза Дантеса подойти к двери кабинета Пушкина, то я бы уж считал более приемлемым, чтобы это сопровождалось словами: "Я его убью, чтобы освободить вас!" И много имею еще очень существенных возражений" (Булгаков Михаил. Письма, с. 334-335).
      В ответном письме 20 мая Булгаков возражает, что "всякий раз шел на то, чтобы делать поправки в черновиках при первом же возражении с Вашей стороны, не считаясь с тем, касается ли дело чисто исторической части или драматургической... Я ввожу в первой картине ростовщицу. Вы утверждаете, что ростовщица нехороша и нужен ростовщик. Я немедленно меняю. Что лучше с моей точки зрения? Лучше ростовщица. Но я уступаю".
      О Дантесе Булгаков пишет: "Он нигде не хнычет. У меня эта фигура гораздо более зловещая, нежели та, которую предлагаете Вы".
      Исправления и пометы в черновой рукописи Булгакова соответствуют требованиям Вересаева изменить ту или иную сцену. Так, ростовщица Ольга Аполлоновна Клюшкина, урожденная дворянка Сновидова, превращена в реальное историческое лицо - ростовщика Шишкина. Сделаны и некоторые другие исправления. С февраля 1935 года Вересаев начинает писать собственные варианты сцен: пространную любовную сцену Дантеса и Пушкиной и диалог Долгорукова и Богомазова на балу, разговор двух придворных о том, как с помощью своих дочерей и жен, пользующихся благосклонностью императора, ловкие люди делают карьеру при дворе, в число их собеседники, смеясь, включали и "сочинителя" Пушкина. В сцене "У Геккеренов", написанной Вересаевым, голландский посланник появляется в облике жадного спекулянта, торгующего тканями. Наконец, была написана сцена смерти Пушкина, в которой появлялся сам поэт, произносящий реплики из воспоминаний Даля. Булгаков, делая некоторые исправления в собственном тексте по совету Вересаева, отказывался включать написанные им сцены в пьесу, мотивируя свой отказ их несценичностью.
      29 мая 1935 года была сделана первая полная перепечатка "Александра Пушкина". Это самый обширный по размерам текст пьесы. В нем расширены сцены "У Салтыкова" и "Бал у Воронцовых", среди персонажей появляется в последней сцене А. Тургенев. Первая картина после ухода Дантеса и Наталии Николаевны заканчивается ремаркой: "Через некоторое время ручка в дверях кабинета поворачивается, возникает полоска света, дверь приоткрывается, полоска света расширяется. Потом тьма..." Впоследствии Булгаков эту сцену исключил.
      Во втором действии совершенно отчетливо выявлена связь Долгорукого с III Отделением - он специально дает переписывать ходящие по рукам стихи Пушкина Богомазову, несомненно зная о его службе, именно он приносит Богомазову и эпиграмму "В России нет закона, а столб, и на столбе - корона". На балу на вопрос Богомазова "Вы послали ему пасквиль?.." Долгоруков отвечает: "Я. Будет он помнить свои эпиграммы!" Однако под давлением своего соавтора Булгаков вычеркнул эту реплику и заменил ее другой: "Откуда я знаю? Почему вы задаете мне этот вопрос?" (ИРЛИ, ф. 369, э 218).
      2 июня Булгаков читал первую законченную редакцию пьесы труппе Театра им. Евг. Вахтангова. Чтение прошло с огромным успехом. 6 июня Вересаев отправил Булгакову письмо, в котором предлагал снять свое имя.
      Одним из основных пунктов несогласия авторов была фигура Дантеса. В воспоминаниях Л. Е. Белозерской есть характерный эпизод: "Мы бывали у Вересаевых не раз. {...} Помню, как Викентий Викентьевич сказал: "Стоит только взглянуть на портрет Дантеса, как сразу станет ясно, что это внешность настоящего дегенерата!" Я было открыла рот, чтобы, справедливости ради, сказать вслух, что Дантес очень красив, как под суровым взглядом М. А. прикусила язык" (Белозерская-Булгакова Л. Е. Воспоминания. М., 1990, с. 105). Теперь самому Булгакову все же пришлось вступить в спор со своим неуступчивым соавтором. "Нельзя трагически погибшему Пушкину в качестве убийцы противопоставить опереточного бального офицерика. Дантес не может восклицать: "О, ла-ла!" Дело идет о жизни Пушкина в этой пьесе. Если ему дать несерьезных партнеров, это Пушкина унизит", - писал Булгаков Вересаеву 20 мая. Дантес в пьесе, безусловно, характер, со своими страстями, убеждениями, своим понятием о добре и зле. Булгаков написал "Этюд о Дантесе", в котором собрал противоречивые высказывания современников о нем (Булгаков Михаил. Письма, с. 340-343).
      Пошловатая наглость Дантеса и его хладнокровие разительно отличаются от той "животной наглости", о которой писал Вересаев.
      Булгаков противопоставляет Пушкину характер не менее яркий, чем Николай I, Бенкендорф или Дубельт. В способности Дантеса "переступить" через любую ситуацию, в его эгоцентричности и рассудочности его страстей, в той смелости, с которой он добивается своих целей, проступает система ценностей, абсолютно противоположная Пушкину, который был для Булгакова идеалом и в защите которого писатель порой поступался соображениями осторожности и безопасности (см. "Записки на манжетах"). Подобного персонажа нет ни в одной из предшествующих пьес драматурга. Дантес никак не связан с той государственной машиной, в которой существует, но между тем существует в ней естественно. Это характер, несомненно, новый и, учитывая могущественный реализм булгаковского таланта, почерпнутый из окружающей действительности, с которой сам писатель находился в разладе. Только отказ от нравственных императивов создает душевный комфорт человеку в деспотическом обществе.
      Тема художника и власти, личности и государства, которая стала главной в пьесах Булгакова "Мольер", "Адам и Ева", "Блаженство", в "Александре Пушкине" воплощена по-новому. Конфликт, сосредоточенный на противопоставлении главного героя и того или тех, кто имеет власть над ним, в этой пьесе значительно расширяется. Душевная усталость и безрассудство Натальи, сосредоточенность на своей страсти Александрины, узкая, прямолинейная доблесть Данзаса, придворная прирученность Жуковского, глупость Кукольника, безмятежное отсутствие в настоящем Салтыковых создают мир, в котором гений Пушкина не может существовать. Конфликт художника и власти в этой пьесе превращается в конфликт художника и общества, причем не того общества великосветских негодяев, которое травило Пушкина, но того, которое не смогло его защитить. Ситуация бездеятельного и беспомощного сочувствия болезненно переживалась самим Булгаковым именно в 30-е годы. Одним из характернейших признаков этой ситуации была растущая глухота общества к художественным созданиям, невосприимчивость к истинному искусству. Равнодушна к стихам Пушкина Наталья. Дантес называет его в черновой рукописи "бездарным писакой". Индифферентен к поэзии Данзас. Не понимает стихов Пушкина Никита. Публика на завтраке у Салтыковых восхищается "первым поэтом" Бенедиктовым. Кукольник заявляет, что у Пушкина "был" талант. Создания поэта - единственная его защита в волнах бытия - перестают быть значимы для общества.
      Притязания В. В. Вересаева на то, чтобы вставить в пьесу собственные сцены, были невозможны для Булгакова не только потому, что Вересаев находился вне проблематики пьесы. В середине 30-х годов Вересаев, несомненно, находился под гнетом того мощного потока повествовательной литературы и драматургии, который хлынул в литературу в конце 20-х годов. Усредненно-"правильное" изложение исторических фактов и событий было актом не столько художественным, сколько идеологическим.
      Противоречия соавторов не ограничивались различной трактовкой отдельных фигур пушкинского окружения. Вересаев стремился придать событиям пьесы социально-историческую уравновешенность в духе времени, расставить все точки над "i". Эта прямолинейность была неприемлема для Булгакова-драматурга. Помощь Вересаева в подборе исторических и биографических материалов была огромной, но Булгаков сохранил свой оригинальный текст.
      В пьесе Булгакова новизна характеров и непредсказуемость поступков создают магическое ощущение подлинности происходящего. С первых строк пьесы Булгаков включил в драму знание каждым русским судьбы поэта. Предощущение его гибели бросает особый отсвет на лица, горечью наполняет сцены, персонажи которых, не ведая о том, стремительно движутся к трагической развязке. Для автора не столько важна была правильная расстановка друзей и врагов, сколько возможность передать столкновение воль и характеров, ведущее к неумолимому концу. Контраст бури, закружившей людей в Петербурге, и чистоты и тишины на Черной речке, где звучат два выстрела, заставляет вспомнить об этом высоком законе вещей. Но, следуя Толстому, Булгаков вводит в этот вечный закон реалии своего времени. Наиболее расчетливой силой, включенной в интригу против Пушкина, оказывается III Отделение. Наглость Дубельта, зловещая фигура Бенкендорфа, фактически отдающего приказ об убийстве, лицемерие Николая, который, по словам Булгакова, "ничем себя не выдав, стер его с лица земли", создают ошеломительную картину всевластия тайной полиции.
      После блестящего успеха на чтении 2 июня 1935 года Булгаков тем не менее беспокоился о судьбе своей пьесы. 21 июня Булгакову написал Б. Захава: "Дорогой Михаил Афанасьевич! {...} Какие могут быть сомнения?! Пьеса, разумеется, принята. Я надеюсь, что к началу сезона (1 сентября) мы получим пьесу в окончательной редакции. Со всеми замечаниями, которые были высказаны на обсуждении. Вы вольны считаться, как сами найдете нужным. Единственное, что следует считать установленным, это необходимость шире и полнее показать отношение к Пушкину широкой разночинной общественности. Как Вы это сделаете - путем ли введения новой дополнительной сцены (мой совет) или же путем развития сцены на Мойке (рецепт Миронова), - это совершенно предоставляется на Ваше с Викентием Викентьевичем усмотрение. Немедленно по открытии сезона, получив от Вас окончательную редакцию текста, мы составим режиссуру спектакля и наметим исполнителей главных ролей. До 1-го января режиссуре будет предоставлено время для кабинетной проработки замысла. С 1-го января должна будет начаться репетиционная работа и работа художника над макетом (художник, я думаю, В.В. Дмитриев - как Вам кажется?). Летом 1936-го года осуществляется монтировка. С осени 36-го года репетируется, в монтировке и выпускается в юбилейные дни. {...} Ваш Б. Захава" (ИРЛИ, ф. 369, э 232). Превосходный план, которому, однако, не суждено было осуществиться. 5 сентября 1935 года "Вечерняя Москва" сообщила: "Драматург М. А. Булгаков закончил новую пьесу о Пушкине. Пьеса предназначается к постановке в Театре имени Вахтангова". 10 сентября пьеса сдана в театр. 20 сентября было получено известие о разрешении "Александра Пушкина" Реперткомом. Пьесой, как основой оперы, заинтересовались композиторы Сергей Прокофьев и Дмитрий Шостакович. 11 февраля 1936 года Булгаков пишет П. С. Попову: "Об Александре Сергеевиче стараюсь не думать, и так велика нагрузка. Кажется, вахтанговцы начинают работу над ним. Во МХАТ он явно не пойдет". 9 марта в "Правде" появилась редакционная статья о булгаковском "Мольере" - "Внешний блеск и фальшивое содержание". 16 марта с Булгаковым полтора часа говорил председатель Главреперткома П. Н. Керженцев, критиковал "Мольера" и "Пушкина".
      "Миша понял, что "Пушкина" снимут..." - записала в дневнике Елена Сергеевна. 10 марта в "Литературной газете" опубликована статья Б. Алперса "Реакционные домыслы М. Булгакова". 17 марта в "Советском искусстве" появилась "чудовищная по тону" заметка о "Пушкине", в которой Булгаков и Вересаев названы "драмоделами". В "Советском искусстве" появилось выступление Керженцева на всесоюзном репертуарном совещании, где было сказано о недопущении к постановке пьесы "Александр Пушкин".
      Договоры с ленинградским Красным театром. Саратовским драматическим театром. Татарским государственным академическим театром, Горьковским театром драмы, киевским Театром Красной Армии, Харьковским театром революции и Харьковским театром русской драмы остались без последствий. Причем Харьковский театр русской драмы требовал через суд вернуть аванс за запрещенную пьесу. Однако Булгакову удалось выиграть этот судебный процесс.
      Лишь через три года, летом 1939-го, когда в Москве стало известно, что Булгаков заключил с МХАТом договор на пьесу о Сталине (15 июня), пьеса "Александр Пушкин" была разрешена. Протокол Реперткома от 26 июня 1939 года гласит:
      "Протокол э 345
      "Александр Пушкин" М. Булгаков-пьеса в 4-х действиях {...}
      Пьесу вернее было бы назвать "Гибель Пушкина". Автор имел целью изобразить обстановку и обстоятельства гибели Пушкина.
      Широкой картины общественной жизни в пьесе нет. Автор хотел создать лирическую, "камерную" пьесу. Такой его замысел осуществлен неплохо.
      Заключение политредактора: Разрешить.
      Политредактор ГУРК Евстратов" (ЦГАЛИ, ф. 656, on. 2, ед. хр. 129).
      Через восемь месяцев, 10 марта 1940 года, Булгаков умер. Историю этой его пьесы действительно вернее было бы назвать "Гибель "Пушкина".
      "Когда сто лет назад командора нашего русского ордена писателей пристрелили, на теле его нашли тяжелую {пистолетную} рану, - писал Булгаков в 1932 году. -Когда через сто лет будут {раздевать} одного из потомков его перед отправкой в дальний путь, найдут несколько шрамов от финских ножей. И {...} спине.
      Меняется оружие!"
      После смерти Булгакова впервые текст пьесы "Александр Пушкин" зазвучал со сцены в спектакле МХАТа "Последние дни", премьера которого состоялась в 1943 году. Спектакль продержался на сцене шестнадцать лет.
      В первом издании пьес писателя в 1955 году текст был опубликован с театральными изменениями под названием "Последние дни (А. С. Пушкин)" и в дальнейшем в этом виде перепечатывался в сборниках пьес Булгакова в 1962, 1965 и 1986 годах.
      В настоящем издании публикуется последняя редакция текста пьесы, датированная 9 сентября 1935 года, - по экземпляру, хранящемуся в Архиве М. А. Булгакова (ГБЛ, ф. 562, к. 13, ед. хр. 6).
      В отличие от предыдущих изданий восстановлено авторское название "Александр Пушкин", восстановлены пропущенные реплики, ремарки и авторская пунктуация.