АВЕНТЮРА ДЕВЯТАЯ,

в которой меня спасает от сумасшествия маленькое дорожное приключение, и я нахожу доказательство реальности моего существования

Существует множество вариантов интеллектуального помешательства, даже весьма экзотических. Помню, когда я только начинал учиться на первом курсе, один студент сошел с ума из боязни потерять земное тяготение; он постоянно держался за какие-либо закрепленные предметы, а вне дома ползал по земле, судорожно хватаясь за пучки осенней травы: ему все казалось, что наш ничтожный по космическим масштабам шарик не удержит его, и он унесется в мировое пространство, где холод и нет кислорода.

Когда пятнадцатого мая я въезжал в городскую черту Москвы, смятение, царившее в моем мыслительном пространстве, было сродни тому вихрю, который образуется в голове человека, читающего сразу пятьдесят книг. В полупустом экспрессе я делил свое купе со среднего возраста православным священником, едущим на какой-то симпозиум в Сергиев Посад. По необъяснимой причине я всегда вызывал доверие у этой категории людей, может быть, потому, что я вполне мог бы стать истым священнослужителем, если бы не был навеки влюблен в исконную Природу, обожествляемую моими белокурыми предками. Священник оказался ярым советистом:

– Никакие гонения на Церковь со стороны Советской Власти не сравнимы с тем глумлением над православием, которое ожидало бы нас в России Керенского. Свобода совести, видите ли, Вальдемар, есть неслыханное оскорбление Церкви, ибо она ставит ее на одну доску с ересями. И мы понимаем, что в конечном счете коммунисты ближе нам, православным, и душой и разумом, чем какие-нибудь пошлые баптисты. Ведь многие революционеры вышли из духовных семей. А Сталин, вы же знаете? учился в духовной семинарии. Вы знаете, что в 46 году он хотел помазаться на царство?

– Да, я знаю…

– А то, что Сталин вернул нам браки, воскресенья, что он спас названия наших русских городов, которые троцкисты в двадцатые годы хотели просто пронумеровать? Да, да, называть по номерам!

– Я знаю это, да.

Священник был несколько удивлен моей осведомленностью.

– Сталин был консерватором, – продолжал я. – Идеалом государственного устройства для него была Российская империя прошлого века. И вся его деятельность – это неуклонная реставрация дореволюционных порядков.

– Да, скорее всего, вы правы, Вальдемар.

На перроне, как и в сороковые годы, проверяли документы. Комсомольская площадь, где встречались приезжие из Казани, Ленинграда и Ярославля, была запружена народом. Уже темнело, и я заторопился в недорогую привокзальную гостиницу. Я бывал в Москве всего два раза в жизни, и мне не нравился этот город.

Стоя в длинной и малоподвижной очереди в регистраторскую в холле гостиницы, я смотрел по телевизору юморину «Выбор Веры».

Вначале на эстраду вышел не то вавилонский маг, не то индусский махатма. Он воскликнул:

– Кара-бурзу-бурзу! – и тут же пояснил. – Кто понял, тот познал шестую истину третьего уровня.

Потом появился баптистский проповедник с дебильно-детским выражением лица:

– Дорогой друг, открой свое сердце Иисусу и купи акции Иисуса. Всем известно, что акции такой великой компании, как «Дженерал моторс», дают прибыль не более десяти процентов. Десяти процентов! Но я верю, дорогой брат, что акции Иисуса дадут тебе прибыль в тысячу процентов! Подумай: тысяча процентов в Иисусе!

Последним шел под соответствующую мелодию раввин с куриными перьями в пейсах.

– Так это же Степка из Виленского юденблока! – крикнул кто-то из выборщиков. – Как вы там, Степка, живете?

– Плохо нам, евреям: в воскресенье работай, свининку не ешь…

– А ты, может, еще и не пьешь?

– А где это в Заповедях сказано: «Не пей»?

Едва я с усталым удовольствием откинулся на спинку кресла в одноместном уютном номере и протянул руку к лежащему на столике рядом журналу «Вокруг света», в дверь постучали.

Имея во всех стратегических пунктах Европейской части СССР многочисленных родственников, я никогда не пользовался гостиницами и не знал, что следовало делать в этом случае. Я сказал первое, что пришло на ум:

– Да, да! – ожидая, что в номер ворвется банда грабителей, или запустят гремучую змею.

Вошла девушка в длиннополом черном плаще (я вообще заметил в советской моде тенденцию к длинным женским подолам, что, правда, было лишь перепевом германских мод под влиянием бургундца-Кардена) и с маленьким дорожным чемоданчиком в светлых тонах:

– Здравствуйте. Я хочу с вами познакомиться.

– У меня нет денег, – пожал я плечами и не соврал (завтра Вальдемар должен был переслать мне аванс в Москву до востребования).

– Что вы? – она вскинула брови. – Не думайте обо мне так. Я приехала одним с вами поездом (в соседнем купе), и у меня нет знакомых в этом городе… Я так и буду стоять?

– Нет, нет! садитесь, – я даже привстал. – Как вас зовут?

– У меня очень экзотическое имя – Инда, – она повесила свой длиннополый плащ в шкаф и села в кресло напротив.

– В тебе… давай уж на ты… в тебе есть что-то восточное.

– Да, моя мама – крымская татарка.

– А меня зовут Вальдемар, – я протянул руку. – Будем знакомы.

– Ты – немец?

– Полунемец-полуукраинец.

– И что же вы, герр, и вы, пан, будете есть на ужин? – она явно кокетничала.

Я заходил по номеру. Хрестоматийного звонка, которым вызывается прислуга, в советских гостиницах нет.

– Здесь даже умывальника приличного нет! – я спустился на первый этаж и заказал в буфете. – Пожалуйста, две порции бифштексов, сыр, два салата, да вот этих, из помидоров, только покраснее, и бутылку сухого.

– «Золото Рейна»?

– Да, да.

– Обслуживающий персонал как всегда на высоте? – сыронизировала Инда, когда я вернулся в номер в ожидании заказа.

Через четверть часа мы ужинали. Умывальника в номере не было, но зато между платяным шкафом и кроватью с бледно-зеленым покрывалом стоял старый громоздкий пропыленный радиоприемник, настроенный кем-то на берлинскую волну. Когда я включил его, тишину номера наполнила «Девятая симфония» Бетховена в исполнении Берлинского филармонического оркестра под управлением Герберта фон Караяна – об этом сообщила лаконичная дикторша.

– Ты учишься? – неожиданно спросила моя гостья.

– Да, студент философского факультета ЛГУ.

– А я – натурщица, – призналась девушка, – да, да, натурщица. Все вы любите разглядывать прекрасных женщин на полотнах великих художников, а забываете, что для удовлетворения ваших эстетических потребностей нужны мы – часами просиживающие в холодных мастерских, стуча зубами.

– Да, об этом мы и не задумываемся, – я убавил громкость радиоприемника.

– У меня рекомендательное письмо к Глазунову. Но сейчас поздно и холодно…

– Ты мне очень нравишься, – произнес я, трогая ее плечо, – не знаю пока за что, но нравишься…

– А ты торопишься жить. Сколько тебе?

– Двадцать два.

– Я тебя старше, – она прищурилась. – На четыре года.

– Однако!.. Честно говоря, когда ты вошла, я дал тебе не больше пятнадцати.

– Странно это. Я ведь родилась в Талды-Кургане. Нас туда мерзавец-Сталин забросил. Какие там жуткие морозы! У меня сестренка маленькая умерла от воспаления легких, – на ее глазах блеснули слезы.

Я обнял ее и погладил по плечу, потом по щеке. У нее уже слипались глаза.

– Все, пора спать, – поднялся я.

Я долго целовал ее, хрупкую и легконогую. Она, казалось, была создана утолять жажду не хуже Бахчисарайского фонтана. Зеленоватый ночник освещал наши головы, прильнувшие друг к другу на одной подушке. А полуприглушенное радио убаюкивающе шушукало на той же берлинской волне:

Я не был в этом мире фантомом. Я действительно существовал. Я занимал закономерную клеточку бытия. В этом заключался мой ключевой эксперимент, который я, пользуясь случаем, поставил в московской гостинице. Но как только я убедился в реальности моего существования здесь, сразу же зародилось и созрело ощущение того, что я видел свое двадцатидвухлетнее существование в «моем мире» во сне.

АВЕНТЮРА ДЕСЯТАЯ,

в которой я совершаю паломничество в прошлое и будущее одновременно

От Москвы мой путь пролегал дальше на юг. Через Тулу, через Орел, через полуночные Курск и Белгород, пересеча незаметно для спящих пассажиров условную линию, разделяющую российские и украинские области, через туманно-утренний Харьков (где на вокзале я купил свежий номер «Перца»); наконец, разъезд Синельниково направил экспресс по последнему семидесятикилометровому отрезку пути – в Запорожье. Я ступил на перрон в половине одиннадцатого утра восемнадцатого мая в субботу. Я не был здесь уже четырнадцать лет. Моя поклажа, как обычно, ограничивалась скромным чемоданом и фотоаппаратом в рифленом футляре. Расписание электричек обещало мне длительное сидение в переполненном зале ожидания, и я отправился побродить по городу. Очень скоро я нашел длиннейшую в мире улицу Мира, на которой родился (я имею в виду местонахождение роддома) – она разместила на своих четной и нечетной сторонах все архитектурные стили российской провинции от доходных домов времен Александра III до позднебрежневских железобетонок. Естественно, и здесь господствовал имперский стиль, разбавленный пятиэтажками и новейшими еще строящимися домами из мелкого оранжевого кирпича, в которых проглядывало что-то средневековое. Как всех своих путешествиях, я приобрел в киоске карту Запорожья и долго изучал ее уже на вокзале, закусывая мороженным в форме факелов.

Электричка тряслась по рельсам целый час, пока я не приметил уже почти стершиеся в памяти очертания Ореховского вокзала. Густые кроны привокзального парка уже скрывали бюст Ленина и перспективу главной улицы Орехова (в моем мире сна называлась улицей Ленинградских курсантов, а здесь – улицей Юрия Гагарина). Я не торопясь шел мимо частных домиков и трех-пятиэтажных домов с маленькими балконами, прошел мимо стадиона и пункта приема стеклотары (закрытого на переучет), мимо школы справа, где когда-то училась моя мама и откуда взбегали тонконогие школьницы в коричневых платьицах. Через квартал от школы высился большой универмаг, в котором со мной приключилась заслуживающая упоминания история.

Когда мне было два года, мама впервые повела меня в игрушечный магазин и позволила самому выбрать себе игрушку (тогда такие эксперименты еще не разоряли родителей). Первое, что я схватил, была огромная кукла, что лишний раз подтверждает мое неравнодушие к женскому полу уже в столь юном возрасте. Отказавшись через пять секунд от этой идеи, я побродил по людному залу и тут заметил нескольких игрушечных коней на колесиках, застоявшихся в ожидании двухлетних наездников. Надо сказать, что у меня тоже был такой конь по кличке «Бим». В полной уверенности, что это и есть мой уникальный и неповторимый Бим, я уселся на первого же коня и победоносно поехал по магазину. Все продавцы, покупатели и дети едва не померли со смеху. Выбрал в тот день я огромный ракетовоз.

Все это я вспоминал, рассматривая витрины универмага в очереди за отличным ореховским квасом, чей вкус я помнил всегда. Потом я пошел дальше, перешел на левую сторону улицы Гагарина, обрамленной цветущими каштанами. Там был продовольственный магазин «Березка» (нет, не валютный; от нашего уездного городка до любой границы было не менее трех месяцев, а если никуда не порываться, то и вся жизнь). У магазина в открытой легкой коляске сидел малыш и держал в ручонках стебель барвинка с нежно-сиреневыми цветами. У следующего овощного магазина «Город» («Огород» укр.) толпились люди в длинной очереди за прошлогодней картошкой, а столетняя бабка возле автоматов с газированной водой продавала редиску по двадцать копеек пучок. Еще дальше на углу улиц Гагарина и Гоголя было общежитие Ореховского сельскохозяйственного техникума, а налево – дом моего детства, большой трехэтажный сталинский дом, какой обычно строят в провинции для мелкого начальства. Здесь на втором этаже жил молодой человек, которому Вальдемар рекомендовал меня в длинном и обстоятельном письме объемом со среднюю новеллу Чехова. Я не знал его, но Вальдемар объяснил, что его дед – чистокровный немец, так что в моем варианте истории он, должно быть, был женат на предприимчивой крымской татарке в дальне-казахстанском городе Талды-Курган. Друг вальдемарова детства, он дважды приезжал в Ленинград и годами переписывался с ним. Ему-то и разрешили рекомендовать меня Вальдемару после долгого и малоинтересного инструктажа в райотделе МГБ. На фотографиях он – высокий, белокурый, со странной смесью на лице черт фон Караяна и Караулова. Двадцатипятилетний комсомольский функционер с высшим астрономические образованием (он мечтал открыть новую звезду – малый астероид – и назвать ее именем любимой девушки). Звали его Антон Торвальденко – в пятидесятые годы многие немцы на Украине измелили свои фамилии на украинский лад, что бы там ни думал Гитлер. Его отец, Гунтер Карлович, был вторым секретарем пионерской организации Орехова и очень любил возиться с детьми.

Перед тем, как войти во двор, я еще раз окинул взглядом просторную площадь направо от улицы Гагарина, в центре которой на месте бывшей церкви стоял огромный памятник Ленину, а дальше начинался ухоженный парк с каруселями и качелями. Как и четырнадцать лет назад, рядом со мной был киоск «Союзпечать».

Подметавший во дворе асфальтовые дорожки среди клумб дворник-еврей осведомился у меня, к кому, собственно, я. Я не удостоил его ответом и вошел в сырой подъезд. Дверь искомой квартиры как раз открывала, стоя ко мне спиной, школьница лет тринадцати с черным ранцем. Она обернулась на звук моих шагов и несколько секунд вглядывалась в черты моего лица; я тоже не спешил.

– Ах! Вальдемар! – воскликнула она наконец.

Это была сестра Антона. Тут в полуоткрытой двери появился сам Антон в тренировочном костюме и с книгой в руке. Меньше всего он ожидал увидеть меня.

– Вальдемар! Ну триста лет не виделись! Почему ты так долго не писал? Это ж просто неприлично.

После первых приветствий я подал ему рекомендательное письмо и сказал:

– Пожалуйста, прочти это. Только постарайся не удивляться прочитанному. Все это правда.

Зина, сестра Антона, как раз зашла в свою комнату переодеваться и не заметила столь странного поведения гостя при встрече с давним другом. Столь же удивлённый Антон тут же вскрыл конверт и углубился в чтение. Это продолжалось минут пять, в течение которых я успел прослушать весь выпуск новостей: сообщали о терактах голлистов в Нормандии, об успехах повстанцев на Филиппинах и о спуске на воду нового ядерного авианосца в Северодвинске. По мере того, как Антон читал, его лицо приобретало выражение, подобное выражению лица всех людей, посвященных в мою тайну: он соизмерял прочитанное со своим представлением о мире. Соображал он, видимо, быстрее, чем все они вместе взятые, ибо к концу чтения у него уже была точка зрения на это происшествие.

– Поздравляю вас, сударь, – сказал он мне, складывая письмо.

– С чем? – не совсем понял я.

– Если бы вы пожелали, вы могли бы играть огромную роль в нашей политике.

Еще и луна не сменилась, а меня вновь втягивали в политические игрища. Я запротестовал:

– Я нетщеславен. К тому же близкое знакомство с вашими спецслужбами отбило у меня последние крохи политического авантюризма.

– Вас, конечно, воспринимали как аномалию… – начал было Антон, но тут вышла Зина, и он резко сменил карты. – Ну и что там у вас, в Питере? До нас дошли слухи о всяких вылазках… этих… недобитых… я о троцкистах говорю.

Я в точности уразумел намек и, как ни в чем не бывало, стал играть роль заправского советского Вальдемара, подражая его словоохотливости и вычурности стиля. Мы перешли в просторную кухню. Я достал подарки всем домочадцам (их родителей не было дома). Антон последний раз встречался со мной (то есть с Вальдемаром) на моей (то есть вальдемаровой) свадьбе, и еще ничего не знал о двух вояжах Вальдемара в Германию (один из них мой). Тут я был знатоком и даже показал сохранённый мной (дедова привычка) билет «Ленинград – Берлин», а Зине, коллекционирующей путеводители по зарубежным городам (из всех заграниц она побывала лишь в Стамбуле прошлым летом), подарил путеводитель по Потсдаму.

– Ты знаешь, Антон, когда Петр I впервые приехал в Германию триста лет назад, он велел всем своим людям зашить карманы во избежание краж. И правильно сделал. Оказывается, в Германии на каждом прилавке в магазинах лежат кипы ярких буклетов (немцы не любят броских реклам и ограничиваются буклетами). В первый же день я понабрал всех подряд по одной. Через два дня решил, что этого маловато будет, и еще по одному экземпляру тяпнул. А в последний день, воровато оглядываясь на продавцов и покупателей, втихаря стянул целую пачку брошюр насчет адриатических курортов и новых сортов пива с сосисками…

– Намек ясен! – хохотнул Антон, достал из старинного шкафчика трехлитровую банку пива и разлил нам по литровым кружкам, не обойдя и Зины. Банку он тут же аккуратно вымыл и поставил сушиться на сетку над раковиной.

– Но что самое замечательное, – продолжал я, – это немецкие бани. Представь себе, что какой-нибудь из твоих друзей приглашает тебя со всей своей семьей в баню, где вы и оказываетесь без различия пола и возраста. Тут уж русская икра заключает пакт с немецким пивом, а потом приглашают несовершеннолетних полек показывать «танец осы»… не при даме будь сказано…

– Да какая она дама! – Антон не воспринимал сестру всерьез. – Ну, что? говорила с математичкой?

– Да, она сказала, что если я буду заниматься все лето, то поставит четверку по алгебре.

– Вот маму и порадуй, когда придет. А сейчас брысь! У нас разговор важный.

– Ну и оставайтесь! – хмыкнула она, наряженная в красивое салатное с белым платьице, и ушла, обиженная.

Хозяин за долю секунды перевоплотился в серьезного собеседника, и, потягивая недопитое пивко, сразу заговорил о деле:

– Если тебя смущает твоя неприкаянность, могу предложить тебе должность моего секретаря. Я работаю в лектории по распространению научных знаний среди старшеклассников. Кстати, а я… я там есть?!

– Не знаю… Я никогда не был знаком с человеком, похожим на тебя. Учти, что в 41 году почти всех немцев депортировали из Европейской части СССР в Казахстан.

– А, ну в таком случае, ни меня, ни моего папы там точно нет. Мой родитель с 42-го. Стоп! Но ведь у тебя же тоже папа немец.

– Его немецкая фамилия – Блюхер. По всей видимости, никому в военном Крыму и в голову не могло прийти, что герой гражданской войны может быть немцем.

– Весьма остроумно! Ты жил этажом выше. Там сейчас обитает бывшая жена начальника вокзала, очень хорошенькая, могу познакомить…

– Успеется.

Мы еще долго сидели и обсуждали проблемы мировой политики, пока не пришли родители Антона: они были на кладбище, где покоилась недавно умершая прабабушка Антона – в последние годы жизни она сама устроила себе могилку, в ухаживании за которой проводила иногда и полдня; доходило до черного юмора: на вопрос соседки, где прабабушка, отвечали: «На своей могилке»… (Это все мне рассказывал Вальдемар, вешая на стену картину Глазунова в раме из поддельной бронзы).

Отец Антона имел фюрнаме детского психолога, и сразу становилось ясно, что с детьми ему гораздо легче общаться, чем со взрослыми. Мое появление оживило атмосферу, и после, увы, неизбежных расспросов о дороге и ценах на колбасу в Ленинграде он пригласил меня на «мировую рыбалку» и рассказал об одном сослуживце, который переехал на новую квартиру и сетовал, что у него нет кота пустить первым на порог:

– Так я ему говорю: я тебе тут в камышах штук семь-восемь – полный мешок наловлю.

После этого мы с Антоном пошли на автовокзал в другой конец города встречать его девушку, и я вновь увидел вереницу карикатур, бичующих пьянство, и старый мост, уцелевший без войны, от которого в моем мире остались лишь полуразрушенные быки. В Конке уже бултыхались купальщики, в Запорожье уезжал маршрутный «Икарус» (Хорти нормализовал отношения с СССР весной 41-го года, и венгерской стороне были возвращены реликвии революции 1848 года – трофеи русской армии).

В стороне от автовокзала действительно был юденблок, обнесенный местами поломанным дощатым забором. У забора еврейка в нарушение субботы торговала карамельными петушками. Мимо нас прошел дряхлый ветеран с целой планкой неизвестных мне наград, он опирался на блестящую палку. Сорванцового вида мальчишка в зеленой рубашке погнался за девочкой в школьном платьице. Прошли две женщины с огромными авоськами. Вдалеке милиционер прогонял хлыстом двух особенно назойливых цыганок. Он подошел к нам, кивнул Антону, как своему давнему знакомому, и поздоровался с нами за руку. Уехал автобус на Гуляй-Поле, приехал автобус из Запорожья, а девушки Антона все не было. Наконец, он позвонил ей по междугороднему телефону, и оказалось, что она и не думала еще выезжать, и будет только завтра утром.

Антон крепко, не благопристойно выругался (не в трубку) и продолжил наш обеденный разговор. Солнце уже клонилось к закату, и асфальт дорог покрылся толстыми и мерцающе-тонкими тенями.

– Но меня вот что удивляет: как же вы могли там у себя допустить распад страны? И какой страны!

– Из будущего легче судить прошлое. Но там, на месте все казалось иначе. Например, году эдак в восемьдесят девятом было само собой разумеющимся, что достаточно сбросить с себя «имперские оковы», провозгласить себя частью «демократического мира», и в следующие несколько лет экономический бум, ну, быстрый подъем, неминуемо выведет Россию на первые места в мире но потреблению и производству.

– Вы забыли элементарное правило: борьба за высокий уровень жизни – не наш козырь в соперничестве с другими империями. Я где-то недавно читал, что первое место в мире но уровню производства на душу населения занимает Ниппония – 28 тысяч долларов, на втором – Рейх – 24 тысячи, а на третьем – США – 23 тысячи долларов.

– А у… нас… сколько?

– Подсчет весьма труден, но по курсу в прошлом году было около 11 тысяч долларов на душу населения. Это при том, что у нас чистое потребление составляет 36 % национального продукта, а в США – 64, и в Рейхе – 52. Это значит, что личное потребление в СССР в три раза меньше, чем в Рейхе, и в четыре раза меньше, чем в США. А… у вас?

– В последней энциклопедии я встретил цифру 3 220 долларов на душу населения – это производство.

– М-да, доперестраивались.

– У нас все еще зависит от курса доллара. Когда я исчез, за один доллар давали около пяти тысяч рублей…