Манон, или Жизнь

Ух, ребята, и девчонка же с ним.

Бывает такая внешность, такая ослепительная, среднестатистическая красота, когда на бабе просто написано: «Меня родили на свет для того, чтобы все мужики падали, укладывались в штабеля, катали меня на кабриолете, и никто никогда не сможет меня бросить или там забыть». При такой внешности, к сожалению, лицо обычно бывает стервозное, а в глазах – беспросветная блядская тоска. Но у этой-то девочки, вы понимаете, в чем штука, еще ничего такого в глазах нет, потому что и еще опыта нет, потому что эта клубничка только-только с грядки, и авантюры ее еще по-честному увлекают. И вот в глазах у нее сплошное увлечение и чистый восторг.

Блин, какая девчонка, охренеть.

Бедный Рэн.

– Знакомься, – говорит Рэн. – Моя Манон. Мы путешествуем вдвоем.

– И далеко собрались?

– Мы далеко собрались? – мурлычет Рэн, наклоняясь к ее ушку.

– В Италию, – говорит Манон.

– Сам-то как? – говорит Рэн.

– Отлично, – отвечаю на автопилоте. – Ох, Рэн, да это же ты. Короче, хреново. Валить надо обратно в Америку.

– Да ну? – Рэн сдвигает брови. – Это почему?

– Не нравятся мне местные нравы. Коммунизм какой-то построили, пока меня не было. Только средства осваивать умеют. «А давайте размещать городские облигации».

– Точно, – говорит Рэн. – У нас то же самое. Городские облигации.

– У вас-то как раз, – говорю, – жаловаться не на что. Такие бабки варите.

Де Грие морщится. Так, понятно, работу не будем трогать.

– Давайте, – говорю, – нажремся. Сдвинем стаканы, товарисчи. Манон, тебе наливать?

Манон негромко и понимающе смеется. Славная девчонка.

– Манон, тебе же пить еще нельзя, – говорю. – Лет-то тебе сколько?

– У женщин этого не спрашивают, – возражает Манон кокетливо.

– Она бизнес-школу закончила, – говорит Рэн. – Мы ее на стажировку взяли. В мой отдел.

– Да ладно, – я не верю. – Манон, бескупонные облигации – это какие?

– Дисконтные, кажется, – говорит Манон и улыбается обаятельно. – Но вообще-то я, честно говоря, не очень разбираюсь во всем этом.

– Ничего, – говорю, – разберешься. Ты умная и красивая!

– Ай, ладно, – говорит Манон, смеется, подносит рюмку к губам и отпивает пять миллилитров.

Мы тоже пьем.

– Ты зря думаешь, что в RHQ так круто, – говорит Рэн. – Завидовать-то особенно нечему. Один и тот же круг клиентов, – он выразительно смотрит на меня. – Чем дальше, тем мне меньше все это нравится.

– А как там Кнабе?

– Кнабе киснет и размножается, – говорит Рэн.

– Поддает?

– Да. Поддает.

– Зачем Инга четвертого родила?

– Понятия не имею. Кнабе уже на стенку от нее лезет.

– Инга ведь не работала никогда?

– Никогда, – кивает Рэн. – Курица полнейшая. Ответственности нуль.

– А это у всех так, – сообщаю я. – Ведь, блин, если государство берет на себя заботу о наших детях, какого хрена мы тогда нашим детям нужны. И родителям тоже. У них пенсия… социалка, все дела. Зачем им еще и мы?

– Нет на них Мэгги, – говорит Рэн.

– Точно. Леди навела бы здесь порядок. Все дела.

– Давай с тобой организуем консервативную партию, – говорит Рэн.

– Для партии нужно пять человек.

Я некоторое время считаю: я, де Грие, Манон, да еще в комнате Лина и Жанна – вряд ли они дрыхнут, скорее всего, смотрят телевизор.

– Кстати, нас как раз пятеро и есть, – сообщаю я. – Вполне.

– А кто четвертый и пятый? – интересуется Манон.

Мы с Рэном переглядываемся.

– Девочки, – поясняет Рэн. – Стаут дружит с двумя девочками сразу. Представляешь?

Между прочим, Рэну тоже всегда это нравилось – две девочки на одного мальчика. Но я, разумеется, молчу. И взгляда на Манон достаточно, чтобы понять: никакие оргии Рэну больше никогда не понадобятся. Никогда, точно.

– Эй, Лина, Жанна, идите сюда, дело есть, – зову я.

Сначала из комнаты выходит Лина – во всей своей красе. Значит так: юбка со стразами, местами мини, местами макси; черная шляпка с розой; ярко-зеленый топик с зеленым же мехом; и туфли на пятнадцатиметровых шпильках.

– Классный наряд! – с места делает комплимент Манон. – Где ты все это купила?

– Вот это, – оживляется Лина и тычет пальчиком в бедро, – я сшила сама, а вот это – из Miu-Miu…

– Это моя любимая марка! – радуется Манон и показывает свои кожаные сабо.

Ту т выходит Жанна, которую я подхватил в супермаркете.

– Ох, боже мой, сколько народу-то, – говорит она.

Рэн закуривает, опускает руку куда-то за окно, пепел летит во тьму; Манон сидит рядом с ним, положив голову ему на плечо. Лина дует мартини из бутылки.

– Значит, так, – говорю я строго. – Я пригласил вас не для того, чтобы нажираться. Мы тут с моим другом, будьте знакомы, Рэн де Грие, и с его девушкой Манон решили организовать партию. Серьезно.

– Оу! Политическую партию? Как называется? – интересуется Жанна.

– Партия R amp;B, – предлагает Манон.

– Отличное название, – одобряю я. – «Богатые и красивые». Ты ухватываешь саму суть дела, Манон. Мэгги одобрила бы.

– Суть дела в том, кто будет нашим лидером.

– Конечно, Манон, – говорит Рэн, любуясь на нее.

– О нет, – протестует Манон. – У меня совсем нет никаких политических взглядов. А ты хотя бы Сенеку читал. Я лучше буду вашим «лицом».

Жанна и Лина шепчутся в сторонке.

– Мы хотим быть лидерами, – заявляют они.

– У партии не бывает два лидера, – говорю.

– Ага, как спать, так вместе, – возражает Жанна.

– Ну, хорошо, а когда придет время выбирать канцлера?

– А когда придет время жениться на ком-нибудь, а, Стаут? – говорит Лина.

Манон и де Грие хохочут.

– Короче, вы не верите, что наша партия получит большинство голосов, – под общий хохот говорю я.

Вот почему мы никак не можем создать консервативную партию, даже партию R amp;B. В нас просто нет никакого консерватизма. А может, этот консерватизм – чисто английское изобретение. Вот Рэн, наверное, консерватор, потому и приехал ко мне не с двумя девчонками, а с одной. Девчонка Рэна выбирает лидером партии Рэна, а мои – себя. Очень показательно.

– Ладно-ладно, – говорит Рэн, – лидера надо избрать.

– Только не большинством голосов, – протестует Манон. – Это ваще не то!

– Ты абсолютно права, Манон, – говорит Рэн ласково и заправляет прядь волос ей за ушко. – Большинство – это ваще не то. Что же взамен?

– Можно я буду председатель избирательной комиссии? – говорит Манон.

– Мы согласны! – говорят Лина и Жанна.

Манон лезет в сумочку и вынимает оттуда мелок в бумажной обертке.

– Мелок? – говорит Жанна. – А зачем?

– Каждый свешивается из окна и проводит черту мелком как можно ниже под карнизом. У кого черта будет ниже…

– У кого руки длиннее, тот и лидер, – хохочет Лина. – Мне это нравится! Я всех уделаю в эту игру. Давай мелок.

– А ты, Манон, оказывается, жуткий провокатор, – говорю я. – Это просто жуть, до чего Лина любит отовсюду свешиваться. Мы были вместе на Мариенбрюгге, так она умудрилась повисеть на руках на этом мостике.

– А когда он схватил меня за запястья, я отпустилась, – деловито добавляет Лина. – Это я сделала в знак протеста.

– Вот-вот. Нас чуть не забрали.

Лина открывает окно. Ноги ее не очень слушаются.

– Только не урони мелок, – советует Манон.

– Всю жизнь/Глядеть/в провал,/пока/в аорте кровь/дика! – декламирует Лина по ту сторону стены. – Вся жизнь – антрэ,/игра,/ показ… Дальше не помню.

– Дальше автор свалился в провал, – говорит Жанна. – Ну? Нарисовала?

– Там такой сахииб, – говорит Лина театральным и преувеличенно-пьяным голосом. – Загиб дома! Понимаешь? Непонятно, по чему рисовать. Сафитушшки какие-то… А-а, вот, кажется, нашла!

Лина чертит, раскачиваясь всем телом. Я поддергиваю ее назад, успевая подумать о том, что она, возможно, просидела у меня на ступеньках несколько часов. А теперь вот напилась с горя. От этого у меня на душе становится немножко скверно.

Втаскиваем ее назад. Лина вся красная, волосы свалились ей на лицо, тушь, белила и помада начинают наползать друг на друга.

– Цирк, – говорит Жанна, прыскает, перегибается через подоконник и чиркает мелком по стенке с той стороны. – Ну, вот и пожалуйста, ну вот и ничего такого уж особенного, подумаешь!

Она выбирается обратно. Черт, мне, что ли, вроде как стыдно перед Рэном? Впрочем, они-то ничего такого: сидят и милуются. Осоловелыми от влюбленности глазами смотрят не друг на друга, а типа в пространство.

– Девчонки, – говорит Рэн ласково. – Вы – гордость нации.

– А то, – Жанна поджигает сигаретку.

Идиотская ситуация.

– Ладно, – говорю, – я – просто для порядку.

Рэн и девчонки втроем наваливаются на мои ноги, – вдвоем Стаута не удержать, – а я свешиваюсь на ту сторону. Там – темнотища. Перегибаюсь. Они так низко чертили, особенно Лина. Будет неправильно, если я начерчу на полметра выше девчонок.

– Э-э, Стаут, осторожнее! – с тревогой кричит Рэн где-то далеко наверху, крепче хватаясь за мои джинсы. – Ты выскальзываешь!!

Не снисхожу до ответа; делаю последний рывок вниз, и в этом рывке провожу мелом черту где-то далеко-далеко внизу. Ну, теперь я точно выиграл. Рэн и девчонки втаскивают меня обратно, чуть не стащив джинсы.

Рэн лучезарно на меня глядит, торжественно берет мелок (Манон так и сидит на высоком табурете) и лезет в окошко, а я его держу. Он быстро возвращается.

– Ну, я не стал маньячить, – объявляет он, – я на лидерство не претендую.

Приношу фонарик. Светим в «провал», сгрудившись на подоконнике.

Славная картина.

Разного роста и разного темперамента – мы, все четверо, умудрились провести черту примерно на одном и том же уровне.

Черта Лины чуть загибается вниз, зато моя – на пару сантиметров ниже ее верхнего конца.

Жанна нарисовала какую-то параболу ветвями вверх, с вершиной на моей линии.

И – аккуратная отметочка Рэна далеко в стороне, но на той же высоте.

– Что делать будем? – говорю. – А, фрау председатель центризбиркома? Второй тур?

– Нет, – говорит Манон. – Давайте мелок.

– Манон, – говорит Рэн с тревогой. – Но у тебя ведь нет политических амбиций.

– У меня, – говорит Манон, – вообще нет никаких амбиций. Амбиции мне чужды. – И она лезет в провал.

Блин, и у меня совершенно нет ощущения, что это опасно. Манон лезет в провал вся, Рэн держит ее за лодыжки, а Манон шарит в провале обеими руками, как будто белье полощет. В отличие от нас, для Манон опасно не там, а здесь, среди нас. Ее настоящая жизнь – там, на той стороне. Рэн держит ее крепко-крепко.

– Итак, – подводит итоги Манон, возвратившись из пропасти (а я свечу фонариком и убеждаюсь, что ее черта проведена намного ниже всех наших), – лидером нашей консервативной партии R amp;B становится…

– Ма-нон! Ма-нон! – хором скандируют Лина и Жанна.

Манон улыбается.

– Становится Рэндл-Патрик де Грие, – возражает она. – Он лучше всех держал.

Если консерватизм и можно добыть в наших домашних условиях, то, конечно, только таким способом.

Когда они уходят утром, я останавливаю Рэна на пороге.

– Рэн, – спрашиваю я, – ответь, меня мучает один вопрос: что тебя подвигло на такую девчонку?

– Любовь, – говорит Рэн и улыбается, как идиот.

Американец.

Ричи Альбицци

Я решаю сделать себе подарок: написать эсэмэску Вике Рольф. Сажусь перед окном в белом свете дня, беру свой телефон и нажимаю на кнопочку «Ответить».

«Надеюсь, я о тебе больше ничего не услышу», – написала она два года назад.

Ответить.

Внизу газоны в желтых пятнах одуванчиков, на высоте моют окна, и солнце – во всех

этих окнах, на все это небо. Машины стекают с моста в глубину городского острова.

Ненавижу жару. Лето предпочитаю пересидеть в кондиционированном офисе.

– Ричи, у меня для тебя хорошая новость, – говорит редактор нашего журнала. – Как ты относишься к Жану-Мари Бэрримору?

– Я считаю, что Жан-Мари Бэрримор – лучший креативный директор в Европе, а может быть, и во всем мире.

– Так вот. Жан-Мари Бэрримор прочел твою статью о его «Технологии рекламного взрыва» в нашем журнале, а потом отложил наш журнал и спросил у своих подчиненных: «А почему мы этому парню еще ничего не подарили?» Ты следишь за моей мыслью, Ричи?

– Я слежу за вашей мыслью.

Белый слепящий свет, жара и тишина, на экране – сообщение Вике Рольф, которое я не отправлю. Уже двести неотправленных сообщений Вике Рольф. Два года прошло, может быть, она сменила номер?

– Жан-Мари Бэрримор, – продолжает редактор, – подумал две минутки и распорядился: «Пусть этот парень поучаствует в нашей рекламной кампании Mercedes S-klasse и выиграет машину». Ты улавливаешь, Ричи, что я хочу сказать?

– О, я улавливаю, – говорю я. – Вы хотите сказать, что я должен поучаствовать в рекламной кампании Mercedes S-klasse.

– Нет-нет! – редактор отступает на шаг и мотает головой. – Нет, я всего лишь хочу сказать, что ты можешь, если захочешь, получить почти задаром Mercedes S-klasse. Да ты послушай, это же просто чудо.

Провода улыбаются со стен. Оглушительная тишь. Слышно только, как растрескивается мое сердце, да тикает часовой механизм на стене, да вянет жидкими прядями музыка в наушниках у секретаря, там, в приемной. Я корчусь.

– Ричи! – говорит редактор. – Это будет для тебя такой experience. Подумать только, ты пишешь о рекламе третий год, но до сих пор не поучаствовал ни в одной рекламной кампании. Ты на обложке – это сразу шесть-семь брэндов кряду.

– О, – говорю, – это только если в верхней одежде и с пачкой йогурта в руках.

– Ха, ха. И ты же любишь рекламу как таковую.

– Да, – говорю, – я обожаю рекламу как таковую. Разумеется, хорошую рекламу.

– Жан-Мари Бэрримор, – говорит редактор таинственно, – сказал еще вот что: «Я слежу за этим парнем. За полтора года он ошибся в своих прогнозах всего пару раз». Ты понравился ему, понимаешь? Ты ему, сукин сын, понравился… Кстати, у тебя есть девушка на примете?

И тут я случайно нажимаю на кнопку «отправить». Сообщение для Вике Рольф выдувает в эфир. Страх сжимает мне горло.

– Есть, – говорю я.

* * *

Ты же знаешь, Вике, фондовые рынки со временем только растут. Вот так, гм, и любовь моя: она лишь растет и растет с годами. Вложив всего тысячу евро, через двадцать пять лет вы получите очень-очень много евро, – так круги расходятся по глади пруда. Никаких налогов. Только не продавайте. Держите.

Ты же знаешь, Вике, эту аналогию из мира финансов, ты же с легкостью можешь придумать, чем и как оправдать мою зависимость, которая иссушает меня даже в самые что ни на есть дождливые дни.

Ты же знаешь, Вике, почему теперь вокруг меня все зыбко слоится, почему все так забавно вертится, почему правое и левое меняются местами.

«А что же ты делал, – спросите вы, – чтоб справиться с самим собой?»

О, ну что ж, сначала я работал круглые сутки, но это не помогало мне забыть тебя.

Потом я ездил по свету, но ты вытатуирована на обратной стороне моих век, несмываемая, ты встаешь у меня перед глазами всякий раз, как я ложусь спать.

Потом я запил горькую, но много выпить не смог. Горько.

Тогда я попробовал вкалывать себе всякую дрянь в вены, но мое начальство не смогло допустить гибели столь ценного сотрудника. Четыре месяца успело разбухнуть до лун на моих глазах, когда я неподвижно лежал носом кверху, а в мозг мне было вставлено два электрода.

Они засунули мне в рот блестящую ложечку, посветили в глаза фонариком. Мое отражение почти не изменилось, особенно то, что в лужах.

Но чтобы я забыл тебя, Вике, мне надо было сделать фронтальную лоботомию, а лучше вообще удалить мозг.

Ты же знаешь, Вике, что я скорее умру еще девятьсот девяносто девять раз, чем забуду тебя.

Следующая станция – последняя, стоим долго, белый слепящий свет, женщины сжимают коленки. Осторожно, двери закрываются. Но они не закрываются. Стоим. Тишина.

Поезд набирает ход, в тоннель, разгоняемся, мили и мили, миллимили топота по тоннелю, медленнее, медленнее, и под жуткий скрежет мы останавливаемся.

Стоим. Стоим. Свет начинает гаснуть. Стоим под толщей земли.

Наконец, скрипя и вздыхая, поезд трогается в путь.

Вылетаем на станцию, залитую неоном.

Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны.

А иногда мне кажется, что я уже никогда не стану прежним. Мне все не верится, все кажется, что кругом какая-то аберрация, что где-то кроется подвох, что мир не отбрасывает тени, не отражается в зеркале, что какая-нибудь деталь со временем выдаст себя. Мое восприятие искажено. Заштриховано, зачернено по углам химическим карандашом. Стоит закрыть глаза – из углов лезут утомительные виньетки, разрастаются травы, кислотные кривые прочерчиваются сквозь мой мозг, крошат нейроны, в носу вечный запах гари.

* * *

– Ну вот, отлично! – радуется за меня редактор. – С ней и поедешь!

– А что надо будет делать?

– Пара с доходом выше среднего садится на любезно предоставленный «мерседес» S-класса и отправляется в четырехдневную поездку по городам Европы. Четыреста пар со всей Европы. В Милане вас встречает Джорджио Армани, и Кристина Агилера поет свою песню «Hallo», специально сочиненную к этому случаю. Правда, здорово? Там будет вроде как конкурс, – говорит редактор, – но ты получишь «мерседес» в любом случае, вне конкурса, понимаешь?

Дан-дан-дан. Вам пришло сообщение.

Страх мгновенно заполняет мир, пузырится в голове, полнится, растекается, пульсирует, как будто кто-то впрыскивает мне в кровь тошнотворную заразу.

Застывшими, мокрыми, холодными пальцами я соскребаю со стола мобильник и смотрю на экран.

– Ричи, что с тобой? Водички принести? Ричи! Эй! Ричи!

...

в серо-белом ярком небе, мерцающем, как экран компьютера, на воде барашки, солнце из-за тучи и из-за башни выходит с другой стороны

жаркое небо – самолеты белыми бороздами, раскочегаривается вечер над крышами, жжет, палит, мне страшно

во всю ширь шпарит закат, светом неверным и безумным, все безошибочно желтит своим текстовыделителем

я лежу на полу, потолок черный, окно нараспашку, в него лезет удушливая жара, мне льют на лицо холодную воду и говорят что-то на незнакомом языке, что-то спрашивают у меня, что они говорят

* * *

Час спустя я уже внизу.

Бреду через вестибюль и выхожу на улицу.

Меня мутит, по периферии зрения плавает успокоительный зеленоватый туман. Все вокруг тяжелое, устойчивое, сам же я – легкий, меня почти не существует.

В руках у меня новый номер нашего журнала – белый, в розовую клейкую полосочку, теплый, он живее меня.

Я иду по набережной. Передвигаюсь медленно.

Солнце скрылось, машин убавилось, жара спала.

Прохожу мимо старого блошиного рынка. Старики торгуют ржавыми ключами и ржавыми замками. Рядом в стороне грустные парочки в зеленоватом тумане пьют яблочный сидр; река спокойная-спокойная.

Гляжу на мутные окна заводов, слышу, как шумят старые пыльные тополя.

Поворачиваю налево, прохожу через гулкую, увешанную проводами подворотню. Подворотня ведет не во двор, а на жаркую, пыльную, кривую улочку между двух глухих заборов. Сухие перекрученные тополя осыпают пухом разломанный асфальт. При звуках отверзаемых ржавых ворот с колючей проволокой наверху у меня еле заметно екает сердце.

Там, за воротами тянутся беспредельные квадратные километры заброшенных цехов с мутными черными стеклами, недостроенных бетонных бараков, куч ржавого металлолома, зарослей крапивы и лопухов, припудренных пылью. Сразу за проходной, на самом краю этих джунглей из битого стекла и бетонной крошки, стоит бетонная коробка, в которой первые пять рядов окон такие же мутные и черные, а верхний ряд белеет стеклопакетами. По стенам висят гроздья проводов, намотанных на гнутые железки, площадка перед зданием утоптана, как деревенская улица в разгаре июля, посреди двора валяется колесо.

Я улыбаюсь Вике издали, да еще и помахиваю медленно ладонью, как старый приятель.

* * *

Вике смуглой рукой смахивает с резного деревянного столика тополиный пух.

Зола дышит, дым шелестит и гудит, крутя обрывки света. Скулы Вике горят отблесками этого огня. Сияющие крутые скулы. Стрелы бровей.

– Здорово, что ты прислал сообщение.

– Честно говоря, это получилось случайно.

– Ты хотел послать его кому-то другому?

В моих глазах, наверное, жалобный, детский упрек. Вике смеется и вздыхает. Хмурится.

– Прости, на работе неприятности.

– Что-то серьезное?

– Не только у меня, – говорит Вике. – Нам прислали повестки.

Она пьет кофе.

– Понятно, что ничего страшного. Просто неприятно.

Заместитель начальника отдела финансовой архитектуры…

Когда-то давно, еще на той, светлой стороне луны, я подарил ей альбом Гауди.

Темный маленький рот, брекеты на зубах, излом линии на лбу, размах рукавов, тени у глаз.

– А я… – начинаю я, но не решаюсь.

Замолкаю.

Тереблю сигарету. Выбрались закат встречать вместе.

Сухой тополь поодаль, макушкой в облаках, листья в пыли, не колышется даже макушкой.

Мимо пробегает хромая собака.

У меня начинает болеть сердце. Я отхлебываю кофе, мыльную ореховую горечь.

– Вике, – говорю я, одновременно видя себя со стороны. – Я хотел пригласить тебя поучаствовать вместе со мной в рекламной акции Mercedes S-class. Поехали?

Вике наклоняет голову и на несколько секунд становится похожа на молодую галку или ворону: круглые глаза, иссиня-черное крыло челки. Она смотрит на меня. Ох, как она смотрит. И я смотрю на нее, снизу, от стола. Собака снизу. Я – собака снизу.

– А сколько она продлится? – спрашивает Вике.

– Четыре дня. Включая выходные.

– Мой босс уехал позавчера. Представляешь, уехал, и никто не знает, где он. Сбежал с молоденькой стажеркой.

Пауза. Вике рассеянно берет ложку со столика.

– Никто не понимает, что происходит.

Как она пылает, бог мой, как она пылает, и постукивает ложкой по брекетам, звяк-звяк – тик-так часы у нее на запястье. Я беру салфетку, белую, пытаюсь поджечь ее зажигалкой.

– Я, честно говоря, очень не хочу отвечать на какие бы то ни было вопросы без него, – говорит Вике. – Я просто не знаю, что мне говорить. Вот так уехал… не предупредив, ничего…

Тополиный пух и пыль лежат по углам двора.

– Поехали, – рассеянно говорит Вике. – Прокатимся. Может быть, мы встретились снова только для того, чтобы Бэрримор мог нормально прорекламировать Mersedes S-klasse.

Я прошу еще одну большую чашку горячего, обжигающего кофе и рюмку коньяку, в то время как Вике пылает, сидя боком напротив меня, и волосы ее горят отблесками огня, как неопалимый куст, и искры слетают с концов прямых черных прядей. Вдох… Она едет со мной. Она едет со мной, со мной, со мной! Не умереть бы от счастья прямо здесь.

– Ты не совсем понимаешь, – говорит Вике и замолкает.

Вдали, в небе, начинается странный гул.

– Мне нужно родить. Врач сказал, надо родить, – говорит Вике. – Я не хочу с тобой… жить и все такое. Просто… мне надо родить, и все. Я хочу ребенка.

– Я очень устала, – говорит Вике. – Каждое утро краситься, причесываться, одеваться, наливать в машину бензин. Здороваться, общаться, разруливать. Есть, пить, засыпать.

Гул нарастает. Из-за крыш вылетает вертолет. Полицейская машина, синие мигалки. Грохот во дворах.

– Все иссякло, – говорит Вике. – А что конкретно? Что такое случилось? Я не знаю. Желаний нет, тоски нет. Ничего нет. Понимаешь? Остался один голый штырь.

Почти не темнеет, только ветер совсем сходит на нет.

– Мне так все надоело, – шепотом говорит Вике.

Мне вдруг становится невыносимо грустно, и я начинаю плакать, беззвучно, мелкими, кислыми, прозрачными, невкусными слезами.

– Рекламная акция на «мерседесе» с земляничной жопой, – говорит Вике шепотом. – Я усядусь за руль и грохну его. Кокну «Мерседес» от Жана-Мари Бэрримора, кто бы он ни был.

* * *

Солнечно и холодно, жарко и зябко, свежий жар. По обочинам смолистые мокрые сосны и солнце, ветряные мельницы с плечами, колодцы с черно-голубым кружком холодного неба вверху-внизу. Мы мчимся по бетонной дуге, я пролетаю мимо поворотов, мимо линии горизонта, мимо захватывающих кадров, учтивых проборов, мимо бензоколонок, мимо автобусов, мимо других машин, – все остаются сзади, и только Вике сидит рядом со мной, покачиваясь, – и на душе у меня становится хорошо. У нас парад. У нас порядок. Мы – главные герои, мы отменно играем, – я вижу нас со стороны, Ричи Альбицци и Вике, на жарком закате. Положа на руль руки, я неутомимо думаю о нас. Дорога подобна дуге, кривизна ее неуловима, несколько градусов, подобна луке, прочерченной циркулем, ножка которого стояла где-то далеко слева, в гуще лесов. Сверкание и сияние: хромированные ручки, зеркала, солнце где-то за правым плечом, брошка у Вике на груди, сверкающе-черные машины, – мы всех оставляем позади, – пролетая стрелой, все в радугах стекло, – и, как кружочки лука, стрелы дождя в лужах, и с бровей на лобовое стекает, простынь в небе и просинь, спросонья, с любовью с бодростью борясь, я себе задаю вопросы, следя за дорогой, а чувство нереальности происходящего все нарастает и усиливается, и вокруг, как в комиксах, высвечиваются стрелочки и пунктиры, буквы сквозь надышанный радужный туман, сквозь капли, сквозь просинь белых небес, прозелень белены, беленых столбов, стеклянных павильонов, завес.

Пьем пятичасовой чай на бензоколонке. Хрустальный фортепианный звон из динамиков. Все мои дела, на которых мне раньше приходилось сосредотачиваться, концентрироваться, теперь расползлись по периферии и маленькими цветными шариками – бопс! – бопс! – лопаются сами.

– Я рекламная девушка, – шутит Вике. – Ты взял меня с собой только для того, чтобы не ехать одному. На самом деле меня здесь нет. Нашу встречу устроил Бэрримор, я в этом убеждена.

– О, да, – говорю. – И подумать только, какой приз ждет тебя по истечении срока.

Мы уже видели нескольких наших сотоварищей. В Л. хорошенькая девчонка давала журналистам интервью:

– Может быть, кто-нибудь из женщин не любит машины, но это не я! Наоборот, я могу говорить о них часами! Я считаю, что автомобиль может быть настоящим произведением искусства! Mercedes S-klasse – это мой стиль!

– Чудовищно, – комментирует Вике.

– Почему? – возражаю я. – Чего плохого в том, что мы «поддаемся»? Чего плохого в том, что мы – объекты, что нас «имеют», что «наши мозги обрабатывают», если мы сами выбираем, кому отдаться? Чего плохого в том, чтобы любить вещи? Чем старинная ваза хуже новенького Mercedes S-klasse? Может быть, стоит попробовать по-настоящему полюбить хотя бы машину, хотя бы сорт пива?

– Такие вещи нельзя полюбить по-настоящему. И сами мы – ненастоящие. Все это невзаправду, – она тычет пальцем в белый столик, и взгляд ее пропадает за горизонтом. – Я им вообще ни в чем не верю, – говорит Вике, поедая невесомый круассан, кутаясь в платок (жар, озноб, пятна солнечной лихорадки и капли неверного дождя из несуществующей тучи).

Я заранее узнал об этой рекламной акции все. Оказывается, кампания целиком велась в интернете. Причем все было сделано очень хитро. Впрямую никто ничего не говорил, только подогревали и возбуждали любопытство целевой аудитории: клерков, офисных работников, которым хочется романтики и «умения жить». Тридцать процентов рабочего времени они (нет, не «они», а «мы») лазаем по интернету, по всяким дурацким сайтам. Вот там все это и развернулось.

Мы снова выезжаем на шоссе.

– Ого, – говорю, – этот тип создает на дороге аварийную обстановку.

– Подальше от него, подальше, – говорит Вике, вглядевшись. – Дураков на дороге много.

– Ты наивная моралистка. Жан-Мари Бэрримор нам не простит.

– Уступи ему.

По радио начинается песня «Hallo» Кристины Агилеры, написанная к нашему рекламному перформансу.

– Да ладно, – говорю. – Сейчас отстанут.

– Да пошел он! – кричит Вике. – Не смей устраивать гонки! Что за нездоровый азарт!

– Послушай, машину веду я, – я свирепею, внутри меня возгоняется чистое безумие.

– Идиот! На метро ездить боится, а на машине – нет! Хватит!

– В метро веду не я! – кричу я. – В метро от меня ничего не зависит! Не мешай мне, слышишь!…

Вике вцепившись в сиденье, стискивает зубы, она молится про себя, она синеет, молча криком кричит, а я вдавливаю педаль газа в пол, я наяриваю, но тот, другой, не отстает, – Audi TT, пафосный хмырь и девчонка рядом с ним в красном платке, пляшут во всех трех зеркалах, маячат, то отпустят, то припустят, но не отстают: двести, двести пять, двести десять, а у всех ингольштадтских машин такая хищная ухмылка на радиаторе, трясется и маячит, бандитская рожа, и те двое, плохо различимы, плохо, плохо.

Приклеились и на нервы действуют. Кабриолет, пафосный хмырь и девчонка рядом с ним. Да еще под песенку «Hallo», какого черта? Как ночью меня пугать, так это пожалуйста. А как до дела доходит, так растворимый кофе. Если нас и впрямь снимают, это будет лучший эпизод во всей картине. Жану-Мари Бэрримору это ужасно понравится. Короче, не пущу я их в левый ряд… эта девица в красном платке, и хмырь рядом с ней, бандитская рожа, ястреб Пентагона.

И я начинаю медленно, медленно прибавлять ходу.

Но они не отстают, честное слово, и это на ста восьмидесяти пяти. На двухстах. На двухстах десяти.

– Ричи, хватит! – кричит Вике.

Жму на газ; кусты резко срываются назад. Двести двадцать… тридцать. Красный платочек все ближе. Я выжимаю из своей машины все, что можно. Но хмырь разрастается у меня в зеркале, и, не удержавшись, бьет по гудку, Ии! Ии! Пропускай давай, не тормози! Ну!

Опасный поворот. К черту.

«Ауди» проносится мимо нас.

– Останови машину, – говорит Вике тихо, глядя вперед.

– Здесь нельзя останавливаться, это автобан, – говорю я.

– Останови машину.

Останавливаемся. Вике зло дергает за ручку двери и выходит.

Еду за ней долго, почти километр. «Мерседес», наверное, удивляется: то несутся сломя голову, то заставляют ползти.

Потом Вике садится обратно в машину.

Мы едем дальше.

Джек Нидердорфер