Слыхать было до Детройта. Потом я его поднял и повел к своей машине. Дойдя до дверцы со своей стороны, Джо схватился за ручку, снова упал на колени и еще раз взвыл сиреной до Детройта. Залип на Черри, бедняга. Я поднял его, усадил в машину, влез с другой стороны, отвез на север до Сансета, затем на восток по Сансету, и возле светофора, на красный свет, в аккурат на углу Сансета и Вермонта он выпустил третий. Я зажег сигару. Остальные водители смотрели, как вопит рыжая борода.
      Я подумал: он не остановится. Придется его вырубить.
      Но когда свет сменился на зеленый, он перестал, и я двинул оттуда. Он сидел и всхлипывал. Я не знал, что сказать. Сказать было нечего.
      Я подумал: отвезу его к Монго, Гиганту Вечного Торча. Из Монго говно через край хлещет. Может, и на Хайанса капнет. Что до меня, то с женщиной я не жил уже года четыре. Уже слишком далеко отъехал, чтоб разглядеть, как оно бывает.
      Заорет в следующий раз, подумал я, и я его вырублю. Еще одного вопля я не вынесу.
      - Эй! Мы куда едем?
      - К Монго.
      - О, нет! Только не к Монго! Терпеть его не могу! Он будет надо мной смеяться!
      Жестокий он сукин сын!
      Его правда. У Монго - хорошие мозги, только жестокие. До добра не доведет.
      Справиться с ним я не смогу. Мы ехали дальше.
      - Слушай, - сказал Хайанс. - У меня тут подружка недалеко. Пара кварталов на север. Высади меня. Она меня понимает.
      Я свернул на север.
      - Послушай, - сказал я. - Не убивай этого парня.
      - Почему это?
      - Потому что ты - единственный, кто будет печатать мою колонку.
      Я довез его до места, высадил, подождал, пока откроется дверь, и только после этого уехал. Хороший кусочек жопки его умиротворит. Мне тоже бы не помешало...
      Потом я услышал Хайанса, когда он съехал из дома.
      - Я больше не мог. Посуди сам: как-то вечером залез я в душ, собираюсь выебать ее, мне хотелось хоть какую-то жизнь в ее кости впердолить, и знаешь что?
      - Что?
      - Выхожу я из душа, а она из дому сбегает. Нет, какая все-таки сука!
      - Слушай, Хайанс, я знаю эту игру. Я не могу ничего сказать против Черри, потому что ты и глазом моргнуть не успеешь, как вы уже опять вместе окажетесь, и тут ты вспомнишь все гадости, которые я про нее говорил.
      - Я никогда не вернусь.
      - Ага.
      - Я решил не убивать ублюдка.
      - Хорошо.
      - Я вызову его на боксерский бой. По всем правилам ринга. Рефери, ринг, перчатки и прочее.
      - Ладно, - сказал я.
      Два быка дерутся за телку. К тому же - костлявую. Но в Америке телка зачастую достается неудачнику. Материнский инстинкт? Бумажник толще? Член длиннее? Бог знает...
      Пока Хайанс сходил с ума, он нанял парня с трубкой и галстуком, чтобы газета не зачахла. Но очевидно было, что Раскрытая Пизда еблась в последний раз. Дела же никому не было, кроме народа за 25-30 долларов в неделю, да бесплатных помощников. Они от газеты кайфовали. Сильно хорошей она не была, но и плохой назвать ее было нельзя. Видите ли, там же колонка моя была: Записки Грязного Старика...
      И трубка с галстуком газету вытащил. Выглядела она точно так же. А я тем временем продолжал слышать:
      - Джо и Черри снова вместе. Джо и Черри снова разошлись. Джо и Черри опять соединились. Джо и Черри...
      Потом как-то промозглым вечером в среду я вышел купить в киоске Раскрытую Пизду.
      Я написал одну из лучших своих колонок и хотел убедиться, хватило ли у них кишок ее напечатать. В киоске имелся только номер за прошлую неделю. В смертельно-синем воздухе я ощутил: игра окончена. Я купил две упаковки Шлица, вернулся к себе и выпил за упокой. Хоть я и был всегда готов к концу, он застал меня врасплох. Я подошел, содрал со стены плакат и швырнул его в мусорное ведро:
      "РАСКРЫТАЯ ПИЗДА. ЕЖЕНЕДЕЛЬНОЕ ОБОЗРЕНИЕ ЛОС-АНЖЕЛЕССКОГО ВОЗРОЖДЕНИЯ."
      Правительству не стоит больше волноваться. Я снова стал великолепным гражданином.
      Тираж двадцать тысяч. Если б мы сделали шестьдесят - без семейных напрягов, без полицейских наездов, - мы бы вылезли. А мы не вылезли.
      На следующий день я позвонил в редакцию. Девчонка на телефоне была в слезах:
      - Мы пытались найти вас вчера вечером, Буковски, но никто не знает, где вы живете. Это ужасно. Все кончено. Конец. Телефон звонит все время. Я тут одна осталась. Вечером в следующий вторник мы проведем планерку, попытаться оживить газету. Но Хайанс забрал всё - все статьи, подписной лист и машину Ай-Би-Эм, которая ему не принадлежала. Нас обчистили. Ничего не осталось.
      Ох, у тебя милый голосок, крошка, такой грустный-грустный милый голосок, хорошо б тебя выебать, подумал я.
      - Мы думаем, может, нам газету для хиппи начать. Подполье сдохло. Появитесь, пожалуйста, дома у Лонни во вторник вечером.
      - Попробую, - ответил я, зная, что меня там не будет. Вот оно, значит, как - почти два года. И всё. Легавые победили, город победил, правительство победило.
      Порядочность снова вышла на улицы. Может, фараоны престанут меня штрафовать при одном виде моей машины. И Кливер перестанет слать нам записочки из своего убежища. И повсюду можно будет купить Лос-Анжелес Таймс. Господи Иисусе Христе и Царица Небесная, Жизнь - Печальная Штука.
      Но я дал девчонке свой адрес и номер телефона в надежде, что когда-нибудь у нас с нею получится на матрасе. (Харриет, ты так и не приехала.)
      Однако, приехал Барни Палмер, политический обозреватель. Я впустил его и откупорил пиво.
      - Хайанс, - сказал он, - вложил в рот пистолет и нажал на курок.
      - И что?
      - Заело. Поэтому пистолет он продал.
      - Мог бы еще разок попробовать.
      - Да тут и на один раз храбрости должно хватить.
      - Ты прав. Прости. Ужасный бодун.
      - Хочешь знать, что произошло?
      - Конечно. Это ведь и моя смерть.
      - Ладно, значит, во вторник вечером пытаемся мы номер подготовить. Твоя колонка у нас была, и слава Христу, длинная, потому что материалов не хватало. Могли все страницы не заполнить. Появился Хайанс, глаза стеклянные, вина перепил. Они с Черри снова разбежались.
      - Бр-р.
      - Ну. Ладно, страницы пустые. А тут Хайанс еще постоянно под ногами путается. В конце концов, поднялся наверх и вырубился на диване. Только он свалил, как номер начал собираться. Мы закончили, сорок пять минут остается, чтоб в типографию успеть. Я говорю: давайте я отвезу. И тут знаешь что?
      - Хайанс проснулся.
      - Откуда ты знаешь?
      - Вот такой уж я.
      - Короче, он стал настаивать, что отвезет номер в типографию сам. Закинул все в машину, но до типографии так и не доехал. Мы на следующий день приходим, а на столе записка, и всё вычищено - Ай-Би-Эм, подписной лист, всё...
      - Я слышал. Ладно, давай на это так посмотрим: он всю эту чертовню заварил, значит, вправе и закончить.
      - Но Ай-Би-Эм-то - не его. За нее он может запопасть.
      - Хайанс привык запопадать. Он от этого цветет и пахнет. У него вся яйца в кучку собираются. Слышал бы ты, как он орет.
      - Но дело-то во всех этих маленьких людях, Бук, в тех, кто за двадцать пять баксов в неделю вкалывает, кто все бросил, чтобы газета выходила. У которых подметки картонные. Кто на полу спит.
      - Маленьких людей постоянно в очко вдувают, Палмер. Такова история.
      - Ты говоришь, как Монго.
      - Монго обычно бывает прав, хоть он и сукин сын.
      Мы еще немного поговорили, и все закончилось.
      В тот вечер на работе ко мне подошел черный верзила.
      - Эй, братан, я слыхал, твоя газета накрылась.
      - Точно, братан, а где ты слыхал?
      - В Л.А.Таймс, первая страница второй секции. Вот они радуются, наверное.
      - Наверное.
      - Нам ваша газета нравилась, чувак. И твоя колонка тоже. Настоящий крутняк.
      - Спасибо, братан.
      В обеденный перерыв (10:24 вечера) я вышел и купил Л.А.Таймс. Перешел с нею через дорогу в бар, взял себе кружку пива за доллар, зажег сигару и подошел к тому столику, где светлее:
      РАСКРЫТУЮ ПИЗДУ ЗАШКАЛИЛО
      Раскрытая Пизда, вторая крупнейшая подпольная газета Лос-Анжелеса, перестала выходить, сообщила в четверг ее редакционная коллегия. Газета не дожила 10 недель до своей второй годовщины.
      "Крупные долги, проблемы с распространением и 1.000-долларовый штраф за непристойность по приговору суда в октябре месяце способствовали распаду газеты," заявил Майк Энгел, исполнительный редактор газеты. По его оценкам, последний тираж газеты составил 20.000 экземпляров.
      Однако, Энгел и другие члены редколлегии убеждены, что Раскрытая Пизда могла бы продолжать выходить, если бы не решение о закрытии, принятое Джо Хайансом, ее 35-летним владельцем и главным редактором.
      Когда сотрудники прибыли в среду утром в редакцию газеты (Мелроуз-Авеню, д.
      4369), они обнаружили записку Хайанса, которая, в частности, гласила:
      "Газета уже выполнила свою художественную миссию. В политическом же смысле она, к тому же, тоже никогда не была эффективна. То, что происходило на ее страницах в последнее время, - ничем не лучше того, что мы печатали год назад.
      Как художник, я вынужден отвернуться от работы, которая не становится лучше...
      несмотря даже на то, что это творение моих собственных рук, и на то, что она приносит хлеб (деньги)."
      Я допил кружку и отправился на свою государственную службу...
      Через несколько дней у себя в почтовом ящике я обнаружил записку:
      10:45 утра, понедельник
      Хэнк
      Сегодня утром в почтовом ящике я нашел записку от Черри Хайанс. (Меня не было дома все воскресенье и ночь на понедельник.) Она говорит, что дети у нее, что она болеет и у нее крупные неприятности по адресу Дуглас-Стрит, - - - -. Я не могу найти Дуглас-Стрит на этой ебаной карте, но хотел дать тебе знать об этой записке.
      Барни
      Пару дней спустя зазвонил телефон. Не тетка в течке. Барни.
      - Эй, Джо Хайанс в городе.
      - Мы с тобой - тоже, - ответил я.
      - Джо вернулся к Черри.
      - Вот как?
      - Они собираются переезжать в Сан-Франциско.
      - Давно пора.
      - Газета для хиппи провалилась.
      - Ага. Прости, что у меня не получилось. Надрался.
      - Нормально. Но послушай, мне сейчас одну статью заказали. Как только закончу, я хочу с тобой связаться.
      - Зачем?
      - У меня есть спонсор с пятьюдесятью штуками.
      - С пятьюдесятью?
      - Ну. Реальные деньги. Он хочет это сделать. Он хочет начать еще одну газету.
      - Держи меня в курсе, Барни. Ты мне всегда нравился. Помнишь, как мы с тобой закиряли у меня в четыре, проговорили всю ночь и закончили только в одиннадцать утра?
      - Ага. Дьявольская ночка была. Для старика ты кого хочешь перепьешь.
      - Ну.
      - Как только я эту херню закончу, дам тебе знать.
      - Ага. Держи связь, Барни.
      - Буду. А ты тем временем просыхай.
      - Конечно.
      Я сходил в сортир и прекрасно просрался по пиву. Потом лег в постель, сдрочил и заснул.
      ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ В БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОЙ ПАЛАТЕ
      Скорая была переполнена, но мне нашли место на самом верху, и мы двинулись. Я блевал кровью в больших количествах и боялся, что наблюю на людей ниже меня. Мы ехали и слушали сирену. Звучала она в отдалении, как будто и не от нашей кареты.
      Мы ехали в окружную больницу - все вместе. Бедные. Объекты благотворительности.
      С каждым что-то не так по отдельности, и некоторые оттуда уже не вернутся. Общее в нас только одно - мы все бедны, и шансов у нас немного. Нас туда упаковали. Я никогда в жизни не представлял, что в скорую помощь может войти столько людей.
      - Господи Боже мой, ох Господи Боже мой, - доносился до меня снизу голос черной тетки. - Никогда не думала, что со МНОЙ так будет! Никогда не думала, что такое будет Господи...
      Мне так не казалось. Уже некоторое время я заигрывал со смертью. Не могу сказать, чтоб мы были закадычными приятелями, но знакомы неплохо. Она придвинулась ко мне чуть поближе и чуть побыстрее в ту ночь. Звоночки звенели:
      боль саблями тыкалась мне в живот, но я не обращал внимания. Я считал себя крутым парнем, и боль для меня - просто невезуха: я ее игнорировал. Боль я просто заливал сверху виски и продолжал заниматься своим делом. Моим делом было напиваться. Виски-то меня и доконало: надо было держаться вина.
      Кровь, идущая изнутри, - не такого ярко-красного цвета, как, скажем, из пореза на пальце. Кровь изнутри - темная, лиловая, почти черная и воняет хуже говна.
      Вся эта жизнетворная жидкость - и смердит похлеще пивного говна.
      Я почувствовал, как подступает еще один спазм рвоты. Ощущение такое же, будто блюешь пищей, и когда выходит кровь, становится легче. Но это всего лишь иллюзия... каждый извергнутый глоток крови только ближе подводит тебя к Папе Смерти.
      - Ох Господи Боже мой, никогда не думала...
      Кровь подступила, и я удержал ее во рту. Я не знал, что делать. С верхней полки друзей внизу вымочить можно только так. Я держал кровь во рту, пытаясь что-нибудь придумать. Скорая свернула за угол, и кровь закапала у меня из уголков рта. Что ж, соблюдать приличия нужно даже при смерти. Я взял себя в руки, закрыл глаза и заглотил кровь обратно. Стало тошно. Но проблему я решил.
      Надеялся я на одно - что мы скоро приедем куда-нибудь, где можно будет стравить следующую порцию.
      Ни одной мысли о смерти, на самом деле, у меня не было; единственными мыслями были (была) вот какая: это ужасно неудобно, я больше не контролирую происходящее. Шансы сузились, тобой помыкают, как хотят.
      Скорая доехала, я оказался на столе и мне начали задавать вопросы: каково мое вероисповедание? где я родился? не задолжал ли я округу $$$ за предыдущие визиты в их больницу? когда я родился? родители живы? женат? ну и прочее, сами знаете.
      С человеком беседуют, будто он в полном здравии; даже вида не подают, что подыхаешь. И явно не торопятся. Успокаивать-то оно успокаивает, но поступают так они не поэтому: им просто скучно и совершенно наплевать, подохнешь ты, взлетишь или перднешь. Хотя нет, последнее бы им не понравилось.
      Потом я оказался в лифте, и дверь открылась, по всей видимости, в какой-то темный погреб. Меня выкатили. Положили на кровать и ушли. Непонятно откуда возник санитар и дал мне маленькую белую пилюлю.
      - Примите, - сказал он. Я ее проглотил, он дал мне стакан воды и испарился.
      Милосерднее этого со мной не поступали очень долго. Я откинулся на подушку и обнаружил то, что меня окружало. Стояло 8 или десять кроватей, все заняты американцами мужского пола. У каждого на тумбочке - жестяное ведерко с водой и стакан. Простыни выглядели чистыми. Там было очень темно и холодно - в точности как в подвале многоквартирного дома. Горела одна-единственная маленькая лампочка без плафона. Рядом лежал здоровенный мужик, старый, далеко за полтинник, но какой же он был огромный; хотя большую часть его огромности составляло сало, ощущение большой силы от него исходило. К кровати его пристегнули ремнями. Он смотрел прямо вверх и разговаривал с потолком.
      - ...а такой славный мальчуган был, чистенький славненький мальчуган, работа ему нужна была, говорит: работа нужна, а я говорю: "Ты мне нравишься, парнишка, нам нужен хороший жарщик, хороший честный жарщик, а я честных по лицу узнаю, парнишка, я характер по лицу могу сказать, будешь работать со мной и моей женой, и хоть всю жизнь тут работай, парнишка..." а он говорит: "отлично, сэр" - вот так прям и сказал, и похоже, доволен был, что такая работа ему перепала, а я говорю: "Марта, мы тут себе хорошего мальчика нашли, славного аккуратного мальчика, он в кассу не будет лапы запускать, как остальные мерзавцы эти".
      Значит, выхожу я и закупаю цыплят, хорошенько так цыплят закупаю. У Марты много чего из цыплят выходит, она их как волшебной палочкой готовит. Полковник Сандерс рядом и на 90 футов не стоит. Пошел я и купил 20 цыплят на эти выходные. Хорошие выходные хотели себе устроить, специальный куриный день, 20 цыплят, значит, выхожу я и покупаю. Да мы бы Полковника Сандерса разорили. За такие хорошие выходные и 200 баксов чистой прибыли огрести можно. Мальчишка даже помог нам ощипать их и порезать - сам вызвался причем. У нас с Мартой-то своих детей нет.
      А мне парнишка по-настоящему уже начинал нравиться. В общем, Марта сварганила этих цыплят на заднем дворе, все приготовила... 19 разных блюд из курицы, у нас эти цыплята только из задницы не лезли. Парню оставалось только все остальное приготовить, типа бургеров там, стейков, ну и всего остального. С цыплятами мы развязались. И ей-богу, здоровские выходные у нас получились. Вечер в пятницу, суббота, воскресенье. Парнишка работал хорошо, приятный, к тому же.
      Обходительный такой. Шуточки смешные отпускал. Звал меня Полковником Сандерсом, а я его звал сынком. Полковник Сандерс и Сын - во как. Когда в субботу вечером закрылись, уработались мы, как черти, но были довольны. Цыплят всех размели, к чертовой матери, до кусочка. Яблоку упасть негде было, люди ждали своей очереди за столик сесть, никогда раньше такого не видел. Я дверь запер, достал квинту хорошего виски, сели мы, усталые, но счастливые, пропустили по маленькой.
      Парнишка вымыл все тарелки, пол подмел. Говорит: "Ладно, Полковник Сандерс, завтра во сколько приходить?" Улыбается. Я говорю: в полседьмого утра, он свою кепку забирает и уходит. "Чертовски приятный мальчуган, Марта," говорю я, подхожу к кассе выручку подсчитать. А касса - ПУСТАЯ! Правильно, я так и сказал: "Касса - ПУСТАЯ!" И ящик сигарный, с выручкой за два предыдущих дня - его он тоже нашел. Такой аккуратненький мальчик... Не понимаю... Я ж сказал ему:
      хоть всю жизнь работай, так ему и сказал. 20 цыплят... Уж Марта знает, как их готовить... А мальчонка этот, срань куриная, сбежал со всеми этими деньгами проклятущими, мальчонка этот...
      Потом он заорал. Я слышал, как орет огромное число людей, но ни разу не слышал, чтобы орали так. Он поднимался, натягивая ремни, и орал. Ремни чуть не лопались.
      Вся кровать дребезжала, рев его рикошетом от стен обрушивался на нас. Мужик был в тотальной агонии. Причем, орал не по чуть-чуть. Рев был долгим, он все длился и длился. Потом прекратился. Мы - 8 или десять американцев мужского пола - вытянулись на своих кроватях, наслаждаясь тишиной.
      Потом он заговорил снова:
      - Такой славный мальчуган был, мне он понравился. Говорю ему: работай у нас хоть всю жизнь. Он еще шуточки отпускал, приятный такой, обходительный. Я пошел и купил 20 этих цыплят. 20 цыплят. За хорошие выходные можно 200 огрести. А у нас 20 цыплят было. Парнишка меня Полковником Сандерсом звал...
      Я перегнулся за край кровати и срыгнул глоток крови...
      На следующий день объявилась медсестра, выцепила меня и помогла перебраться на каталку. Я по-прежнему блевал кровью и был довольно слаб. Она вкатила меня в лифт.
      Техник встал за свою машину. В живот мне ткнули каким-то острием и сказали стоять. Я чувствовал сильную слабость.
      - Я слишком слабый, я не могу встать, - ответил я.
      - Стойте и всё, - сказал техник.
      - Мне кажется, я не могу, - сказал я.
      - Стойте спокойно.
      Я ощутил, как начинаю медленно заваливаться назад.
      - Я падаю, - сказал я.
      - Не падайте, - сказал он.
      - Стойте тихо, - сказала сестра.
      Я завалился назад. Как резиновый. Когда я ударился об пол, то ничего не почувствовал. Я ощущал только легкость. Возможно, я и был нетяжелым.
      - Ох, черт побери! - сказал техник.
      Сестра помогла мне подняться и прислонила к машине, острие по-прежнему упиралось мне в живот.
      - Я не могу стоять, - сказал я. - Я, наверное, умираю. Я не могу встать. Мне очень жаль, но встать я не могу.
      - Стойте тихо, - сказал техник, - просто стойте и всё.
      - Стойте спокойно, - сказала сестра.
      Я почувствовал, как падаю. И завалился назад.
      - Простите, - сказал я.
      - Черт бы вас побрал! - завопил техник. - Я из-за вас две пленки запорол! А эти проклятые пленки денег стоят!
      - Простите, - сказал я.
      - Заберите его отсюда, - сказал техник.
      Сестра помогла мне подняться и снова уложила на каталку. Мыча что-то себе под нос, она вкатила меня в лифт, по-прежнему мыча.
      Из этого подвала меня действительно забрали и положили в большую палату, очень большую. В ней умирало человек, наверное, 40. Провода к кнопкам были обрезаны, и громадные деревянные двери, толстые деревянные двери, покрытые с обеих сторон листами жести, отделяли нас от медсестер и врачей. На моей кровати закрепили бортики и попросили меня пользоваться подкладным судном, но подкладное судно мне не нравилось, особенно мне не нравилось блевать в него кровью, а еще меньше - срать туда. Если кто-нибудь когда-нибудь изобретет удобное и практичное подкладное судно, врачи и медсестры будут ненавидеть его до скончания веков и еще дольше.
      Желание посрать у меня не убывало, но получалось не очень. Конечно, давали мне одно молоко, желудок был весь разодран, поэтому отправлять слишком много в жопу у него получалось не очень хорошо. Одна медсестра предложила мне жесткий ростбиф с полупроваренной морковкой и полумятой кортошкой. Я отказался. Я знал, что им просто нужна еще одна свободная кровать. Как бы то ни было, желание посрать не проходило. Странно. Это была уже вторая или третья моя ночь здесь. Я был очень слаб. Мне удалось отстегнуть один бортик и выбраться из кровати. Добрался до сральника и сел там. Я тужился и сидел там, и снова тужился. Потом встал.
      Ничего. Только небольшой водоворотик крови. Потом у меня в голове закружилась карусель, одной рукой я оперся на стену и стравил полный рот крови. Смыл за собой и вышел. На полдороге к кровати рот мой снова наполнился кровью. Я упал.
      Уже на полу я еще раз сблевал кровью. Даже не знал, что у людей внутри столько крови. Я выпустил еще глоток.
      - Сукин ты сын, - заверещал мне со своей кровати какой-то старик, заткнись, дай нам поспать хоть немного.
      - Прости, товарищ, - смог сказать я и потерял сознание.
      Медсестра рассердилась.
      - Ты, сволочь, - сказала она. - Я же сказала тебе не опускать бортики.
      Жмурики ебаные, не смена от вас, а одно мучение!
      - А у тебя пизда воняет, - сообщил я ей. - И место тебе в тихуанском борделе.
      Она подняла мою голову за волосы и вмазала мне по левой щеке, а потом, тыльной стороной - по правой.
      - Возьми свои слова обратно! - сказала она. - Возьми свои слова обратно!
      - Флоренс Найтингейл, - сказал я. - Я тебя люблю.
      Она положила мою голову на место и вышла из палаты. В этой даме чувствовались подлинный дух и пламя; мне это понравилось. Я перекатился в лужу собственной крови, замочив пижаму. Пусть знает.
      Флоренс Найтингейл вернулась с другой садисткой, они посадили меня на стул и отволокли на нем через всю палату до кровати.
      - Слишком много шума, будьте вы прокляты! - сказал старик. Он был прав.
      Они водрузили меня обратно на кровать, и Флоренс поставила бортик на место.
      - Сукин сын, - сказала она. - Сиди теперь тут, или в следующий раз я на тебя лягу.
      - Отсоси у меня. - ответил я. - Отсоси перед уходом.
      Она перегнулась через перильца и посмотрела мне в лицо. У меня очень трагическое лицо. Некоторых теток привлекает. Глаза ее были широко открыты и страстны, и смотрели прямо в мои. Я стянул с себя простыню и поднял подол пижамы. Она плюнула мне в лицо и вышла...
      Потом передо мной возникла старшая медсестра.
      - Мистер Буковски, - сказала она, - мы не можем дать вам кровь. У вас нет кровяного кредита.
      Она улыбнулась. Она сообщала, что мне позволят умереть.
      - Хорошо, - ответил я.
      - Вы хотите увидеть священника?
      - Зачем?
      - На вашей карте допуска значится, что вы католик.
      - Я просто так записался.
      - Почему?
      - Раньше был. Если писать "нерелигиозен", всегда задают слишком много вопросов.
      - Вы у нас проходите как католик, мистер Буковски.
      - Слушайте, мне трудно разговаривать. Я умираю. Ладно, ладно, католик я, пусть будет по-вашему.
      - Мы не сможем дать вам крови, мистер Буковски.
      - Послушайте, мой отец работает на ваш округ. Мне кажется, у них есть программа сдачи крови. Окружной Музей Лос-Анжелеса. Мистер Генри Буковски. Он терпеть меня не может.
      - Мы проверим...
      Что-то произошло с моими бумагами: их, похоже, отправили вниз, пока я валялся наверху. Врача я увидел только на четвертый день, а к этому времени они обнаружили, что мой отец, который терпеть меня не мог, отличный парень, у которого есть постоянная работа и пьющий сын при смерти и без работы, что этот отличный парень сдавал кровь в программу по сдаче крови, а поэтому ко мне прицепили бутылку и накачали этой кровью меня. 13 пинт крови и 13 пинт глюкозы без передышки. У медстестры кончились места, куда можно иголку втыкать...
      Один раз я проснулся: надо мной стоял священник.
      - Отец, - сказал я. - Уходите, пожалуйста. Я могу умереть и без этого.
      - Ты хочешь, чтобы я ушел, сын мой?
      - Да, Отец.
      - Ты утратил веру?
      - Да, я утратил веру.
      - Единожды католик - католик всегда, сын мой.
      - Чушь собачья, Отец.
      Старик на соседней койке проговорил:
      - Отец, Отец, я с вами поговорю. Поговорите со мной, Отец.
      Священник отошел к нему. Я ждал, чтобы умереть. Вы чертовски хорошо знаете, что я тогда не умер, иначе я б вам этого сейчас не рассказывал...
      Меня перевезли в палату с черным парнем и белым парнем. Белому каждый день приносили свежие розы. Он их выращивал - на продажу цветочницам. Правда, теперь он никаких роз уже не выращивал. А черного парня прорвало, как и меня. У белого же было плохо с сердцем, очень плохо с сердцем. Мы валялись, и белый парень рассказывал, как выводить розы, как их выращивать, как ему сигаретка сейчас бы не помешала, господи, как же сигаретку бы сейчас. Блевать кровью я уже перестал.
      Теперь я просто срал кровью. Такое чувство, что выкарабкался. Я только что опустошил еще одну пинту крови, и иголку из меня вынули.
      - Я достану тебе покурить, Гарри.
      - Господи, спасибо, Хэнк.
      Я встал с кровати.
      - Денег дай.
      Гарри дал мне мелочи.
      - Если он покурит, то сдохнет, - сказал Чарли. Чарли - это черный парень.
      - Херня, Чарли, пара затяжек еще никому не вредила.
      Я вышел из палаты и пошел по коридору. В вестибюле приемного покоя стоял сигаретный автомат. Я купил пачку и вернулся. Потом мы с Чарли и Гарри просто лежали и покуривали. То было утром. Около полудня зашел врач и прицепил к Гарри машинку. Машинка плевалась, пердела и ревела.
      - Вы ведь курили, не так ли? - спросил врач.
      - Нет, доктор, честное слово, не курил.
      - Кто из вас, парни, купил ему сигареты?
      Чарли смотрел в потолок. Я смотрел в потолок.
      - Выкурите еще хоть одну сигарету - и вы покойник, - сказал врач.
      Потом забрал машинку и вышел. Только закрылась дверь, я выудил пачку из-под подушки.
      - Дай одну, а? - попросил Гарри.
      - Ты слышал, что сказал доктор, - сказал Чарли.
      - Ага, - подтвердил я, выпуская пачку прекрасного сизого дыма, - ты слышал, что доктор сказал: "Выкурите еще хоть одну сигарету - и вы покойник".
      - Лучше сдохнуть счастливым, чем жить в мучениях, - ответил Гарри.
      - Я не могу нести ответственность за твою смерть, Гарри, - сказал я. - - Я передам эти сигареты Чарли, и если ему захочется, он тебе одну даст.
      И я перекинул пачку Чарли, кровать которого стояла в центре.
      - Ладно, Чарли, - произнес Гарри, - давай сюда.
      - Не могу, Гарри, я не могу тебя убить, Гарри.
      Чарли снова перекинул пачку мне.
      - Давай же, Хэнк, дай покурить.
      - Нет, Гарри.
      - Ну пожалуйста, прошу тебя, мужик, ну хоть разок затянуться хоть разок!
      - Ох, да ради Бога!
      И я кинул ему всю пачку. Рука его дрожала, пока он вытаскивал сигарету.
      - У меня спичек нет. У кого спички?
      - Ох, ради Бога, - сказал я.
      И кинул ему спички...
      Пришли и подцепили меня еще к одной бутылке. Минут через десять прибыл мой отец.
      С ним была Вики - такая пьянющая, что едва держалась на ногах.
      - Любименький! - выговорила она. - Любовничек!
      Она покачнулась, уцепившись за спинку кровати.
      Я посмотрел на старика.
      - Сукин ты сын, - сказал я ему, - можно было и не тащить ее сюда в таком состоянии.
      - Любовничек, ты что, меня видеть не хочешь, а? А, любовничек?
      - Я тебя предупреждал, чтобы ты не связывался с такой женщиной.
      - У нее нет денег. Ты, сволочь, ты специально купил ей виски, напоил и притащил сюда.
      - Я говорил тебе, что она тебе не пара, Генри. Я тебе говорил, что она дурная женщина.
      - Ты меня что, больше не любишь, любовничек?
      - Убери ее отсюда... НУ? - велел я старику.
      - Нет-нет, я хочу, чтобы ты видел, что у тебя за женщина.
      - Я знаю, что у меня за женщина. А теперь убери ее отсюда, или, Господи помоги мне, я вытащу сейчас эту иголку и надаю тебе по заднице!
      Старик вывел ее. Я отвалился на подушку.
      - Вот это баба, - сказал Гарри.
      - Я знаю, - ответил я. - Я знаю...
      Я прекратил срать кровью, мне вручили список того, что можно есть, и сказали, что первывй же стакан меня убьет. Также мне сообщили, что без операции я умру. У меня произошел ужасный спор с врачихой-японкой насчет операции и смерти. Я сказал: "Никаких операций," а она вышла, в негодовании тряся задницей. Гарри был еще жив, когда я выписывался, сосал свои сигареты.
      Я вышел на солнышко - попробовать, как оно. Оно было здорово. Мимо ездило уличное движение. Тротуар - какими обычно и бывают тротуары. Я решал, сесть ли мне на автобус или попытаться позвонить кому-нибудь, чтобы приехали и меня забрали. Зашел позвонить. Но сперва сел и закурил.
      Подошел бармен, и я заказал бутылку пива.
      - Что нового? - спросил он.
      - Да ничего особенного, - ответил я. Он отошел. Я нацедил пива в стакан, потом некоторое время рассматривал его, а потом залпом хватанул сразу половину. Кто-то сунул монетку в музыкальный автомат, и у нас заиграла музыка. Жить стало чуточку лучше. Я допил стакан, налил себе еще: интересно, а пиписька у меня когда-нибудь еще встанет? Я оглядел бар: женщин нет. И тогда я сделал вторую лучшую вещь, которую мог: взял стакан и осушил его до дна.