Хайанс:
      - Ты сказал, что вычистишь сейчас всех отсюда, а начнешь с парня в кресле-инвалидке. Потом он заплакал, а народ стал расходиться. Ты ударил парня по голове бутылкой.
      Черри (жена Хайанса):
      - Ты отказывался уходить и выпил целую квинту виски, а также твердил, что выебешь меня, прислонив к книжному шкафу.
      - И выеб?
      - Нет.
      - Ах, тогда в следующий раз.
      Хайанс:
      - Слушай, Буковски, мы тут пытаемся сорганизоваться, а ты только приходишь и все крушишь. Ты - самый мерзкий пьянчуга, которого я в жизни видел!
      - Ладно, с меня хватит. На хуй. Кому нужны газеты?
      - Нет, мы хотим, чтобы ты делал колонку. Мы тебя считаем лучшим писателем в Лос-Анжелесе.
      Я поднял стакан:
      - Да это, ебаный в рот, оскорбление! Я сюда не оскорбления слушать пришел!
      - Ладно, тогда, может быть, ты лучший писатель в Калифорнии.
      - Ну вот, опять! По-прежнему меня оскорбляют!
      - Как бы то ни было, мы хотим, чтобы ты делал колонку.
      - Я - поэт.
      - Какая разница - поэзия, проза?
      - Поэзия говорит слишком много за слишком короткое время; проза говорит слишком мало и занимает слишком много.
      - Нам нужна колонка в Раскрытую Пизду.
      - Наливайте, и я с вами играю.
      Хайанс налил. Я вступил в игру. Допил и пошел к себе в трущобный двор, размышляя о том, какую ошибку совершаю. Мне почти полтинник, а ебусь с этими длинноволосыми бородатыми сопляками. Ох, Господи, ништяк, папаша, ох ништяк!
      Война - говно. Война - ад. Ёбть, так не воюй тогда. Я уже пятьдесят лет это знаю. Меня это так уже не возбуждает. О, и про дурь не забудьте. Про шмаль.
      Ништяк, крошка!
      У себя я нашел пинту, выпил, плюс четыре банки пива, и написал первую колонку.
      Про трехсотфунтовую блядину, которую я как-то выеб в Филадельфии. Хорошая колонка получилась. Я исправил опечатки, сдрочил и лег спать...
      Началось все в нижнем этаже двухэтажного дома, который снимали Хайансы. Возникли какие-то полудурочные добровольцы, затея была новой, и все от нее торчали, кроме меня. Я всё пристреливался к бабам на предмет задницы, но все они выглядели и вели себя одинаково - всем по девятнадцать лет, грязно-блондинистые, маленькие жопки, крошечные титьки, деловые, дуровые и, в каком-то смысле, чванливые, толком и не зная, с чего. Когда бы я ни возлагал на них свои пьяные лапы, они реагировали весьма прохладно. Весьма.
      - Слушай, Дедуля, нам хочется, чтобы ты только одну штуку поднимал северовьетнамский флаг!
      - А-а, из твоей пизды, наверное, все равно воняет.
      - Ох, так ты в самом деле грязный старик! Ты в самом деле... такой отвратительный!
      И они отходили прочь, покачивая у меня перед носом этими своими аппетитными яблочками ягодиц, а в руках держа - вместо моей славной лиловой головки - статью какого-нибудь малолетки про то, как легавые трясут на Сансет-Стрипе пацанов и отбирают у них батончики "Бэби Рут". Вот я какой - величайший из живущих на свете поэтов после Одена, а даже собаку в очко вдуть не могу...
      Газета слишком распухала. Или же Черри начинала сипятиться, что я валяюсь на диване бухой и пожираю глазами ее пятилетнюю дочурку. Еще хуже стало тогда, когда дочурка начала забираться мне на колени, елозить там, заглядывая мне в лицо, и говорить:
      - Ты мне нравишься, Буковски. Поговори со мной. Давай я тебе еще Пиво принесу, Буковски.
      - Давай скорее, лапонька!
      Черри:
      - Слушай, Буковски, старый ты развратник...
      - Черри, дети меня любят. Что я с этим сделаю?
      Малышка, Заза, вбегала в комнату с пивом и снова лезла ко мне на колени. Я открывал банку.
      - Ты мне нравишься, Буковски, расскажи мне сказку.
      - Ладно, лапонька. Жили-были, значит, один старик и одна миленькая маленькая девочка, и заблудились они однажды вместе в лесу...
      Черри:
      - Слушай, старый развратник...
      - Та-та, Черри, у тебя в голове действительно грязные мысли...
      Черри побежала наверх искать Хайанса, который в это время срал.
      - Джо, Джо, мы должны вывезти эту газету отсюда! Я не шучу!..
      Они нашли незанятое здание сразу же, два этажа, и как-то в полночь, допивая портвейн, я подсвечивал фонариком Джо, пока тот взламывал телефонный щиток на стене дома и переключал провода, чтобы можно было, не платя, поставить себе отводные трубки. Примерно в это же время вторая в Л.А. подпольная газета обвинила Джо в том, что он украл второй экземпляр их подписного листа.
      Разумеется, я знал, что у Джо есть и своя мораль, и принципы, и идеалы - именно поэтому он ушел из крупной городской газеты. Именно поэтому он бросил и вторую подпольную газету. Джо был чем-то вроде Христа. Еще бы.
      - Держи фонарик ровнее, - сказал он...
      Утром у меня зазвонил телефон. То был мой приятель Монго, Гигант Вечного Торча.
      - Хэнк?
      - Ну?
      - Ко мне Черри вчера ночью заходила.
      - Ну?
      - У нее был этот подписной лист. Она очень нервничала. Хотела, чтобы я его спрятал. Сказала, что Дженсен вышел на след. Я его спрятал в подвале, под пачкой набросков, которые Джимми-Карлик рисовал индийской тушью, пока не умер.
      - Ты ее трахнул?
      - Зачем? В ней одни кости. Эти ее ребра бы меня на ломтики располосовали, пока я бы ебся.
      - Ну, ты ж ебал Джимми-Карлика, хотя в нем всего восемьдесят три фунта.
      - В нем душа была.
      - Да?
      - Да.
      Я повесил трубку...
      Следующие четыре или пять номеров Раскрытая Пизда выходила с поговорками типа:
      "МЫ ЛЮБИМ СВОБОДНУЮ ПРЕССУ ЛОС-АНЖЕЛЕСА", "ОХ, КАК ЖЕ МЫ ЛЮБИМ СВОБОДНУЮ ПРЕССУ ЛОС-АНЖЕЛЕСА", "ЛЮБИТЕ, ЛЮБИТЕ, ЛЮБИТЕ СВОБОДНУЮ ПРЕССУ ЛОС-АНЖЕЛЕСА".
      Любить стоило. Ведь они отымели их подписной лист.
      Однажды вечером Дженсен и Джо пообедали вместе. Позже Джо сказал мне, что теперь все стало "в порядке". Уж не знаю, кто кому вставил или что происходило под столом. И мне было все равно...
      А вскоре я обнаружил, что у меня есть и другие читатели помимо увешанных фенечками и бородами...
      В Лос-Анжелесе стоит новое Федеральное Здание - стекловысотное, модерновое и полоумное, с кафковскими сериями комнат, и в каждой занимаются своими собственными жабодрочками; все кормится со всего остального и процветает как-то тепло и неуклюже, словно червячок в яблоке. Я заплатил свои сорок пять центов за полчаса парковки, или, скорее, мне вручили квитанцию на такое время, и вошел в Федеральное Здание. Внизу там размещались фрески, которые мог бы написать Диего Ривера, если бы ампутировали девять десятых его здравого смысла, - американские моряки, индейцы, солдаты ухмыляются, себя не помня, стараются выглядить поблагороднее в своей дешевой желтизне, тошнотно-гнилостной зелени и обоссанной голубизне.
      Меня вызывали в отдел кадров. Я знал, что не для повышения. Они взяли у меня письмо и усадили остывать на жесткий стульчик - на сорок пять минут. Это входит в их старую практику: у тебя в кишках говно, а у нас нет. К счастью, по прежнему своему опыту, я прочел бородавчатую вывеску и расслабился сам, представляя себе, как каждая проходящая мимо девка впишется в постель с задранными ногами или будет брать в рот. Вскоре между ног у меня возникло что-то огромное - ну, для меня огромное, - и я вынудил его смотреть в пол.
      В конце концов меня вызвала очень черная, очень гибкая, хорошо одетая и приятная негритянка, с высоким классом и даже чуточкой души, чья улыбка сообщала, что она знает: сейчас меня выебут, - но помимо этого намекала, что и она сама не будет против подкинуть мне дырочку подглядеть. Мне стало легче. Не то, чтобы это имело значение.
      И я вошел.
      - Садитесь.
      Мужик за столом. Все то же самое говно. Я сел.
      - Мистер Буковски?
      - Ну.
      Он назвался. Меня это не заинтересовало.
      Он откинулся на спинку кресла на колесиках, уставился на меня.
      Я уверен, он ожидал увидеть кого-то помоложе и посимпатичнее, поцветистее, поинтеллигентнее на вид, повероломнее... Я же был просто стар, утомлен, незаинтересован, похмелен. Он сам выглядел серо и солидно, если вы знакомы с тем типом солидности, который я имею в виду. Никогда не дергал свеклу из земли с кучей батраков, не попадал в вытрезвитель раз по пятнадцать-двадцать. Не собирал лимоны в 6 утра без рубашки, потому что знал, что в полдень жара будет 110 градусов. Только нищим известен смысл жизни; богатым и обеспеченным приходится лишь догадываться. Странно, но тут я почему-то подумал о китайцах. Россия помягчела; может, только китайцы это и знают, выкапываясь с самого дна, устав от мягкого дерьма. Но опять-таки политики никакой у меня не было, тут еще одна наебка: история всех нас отымела, в конце концов. Меня же сделали заранее - испекли, выебли, выпотрошили, ничего не осталось.
      - Мистер Буковски?
      - Ну?
      - Гм... Э-э... у нас есть один информатор...
      - Ну? Продолжайте.
      - ...который написал нам, что вы не женаты на матери своего ребенка.
      Я вообразил его тогда за украшением новогодней елки со стаканом в руке.
      - Это правда. Я не женат на матери моего ребенка возрастом четыре года.
      - Вы платите алименты?
      - Да.
      - Сколько?
      - Этого я вам не скажу.
      Он снова откинулся.
      - Вы должны понимать, что те из нас, кто состоит на службе правительства, должны поддерживать определенные стандарты.
      Не чувствуя себя ни в чем виноватым, я не ответил.
      Сидел и ждал.
      О, где же вы, мальчики? Кафка, где ты? Лорка, застреленный на грязном проселке, где ты? Хемингуэй, утверждавший, что у него на хвосте ЦРУ, и никто ему не верил, кроме меня...
      Тогда пожилая, солидная, хорошо отдохнувшая, никогда не дергавшая свеклу серость повернулась, сунулась в маленький и хорошо отлакированный шкафчик у себя за спиной и вытащила шесть или семь экземпляров Раскрытой Пизды.
      Он швырнул их на стол, будто вонючие обсифованные и изнасилованные какашки.
      Постукал по ним одной не собиравшей лимонов рукой.
      - Нас подвели к мысли, что ВЫ являетесь автором вот этих колонок Заметок Грязного Старика.
      - Ну.
      - Что вы можете сказать по поводу этих колонок?
      - Ничего.
      - И вы называете это писательством?
      - Лучше у меня не получается.
      - Что ж, я обеспечиваю сейчас двух сыновей, которые начали заниматься журналистикой в лучшем из колледжей, и я НАДЕЮСЬ...
      Он постучал по листкам, по этим вонючим сраным листам тыльной стороной своей окольцованной, не знавшей фабрик и тюрем рукой и закончил:
      - ...Я надеюсь, мои сыновья никогда не станут писать так, как ВЫ!
      - У них не получится, - заверил его я.
      - Мистер Буковски, наше собеседование окончено.
      - Ага, - сказал я. Зажег сигару, встал, поскреб себя по пивному брюху и вышел.
      Второе собеседование случилось раньше, чем я ожидал. Я прилежно - как же еще?
      - трудился над выполнением одного из своих важных малоквалифицированных заданий, когда громкоговоритель бухнул:
      - Генри Чарлз Буковски, явиться в кабинет Начальника Смены!
      Я бросил свое важное задание, взял у местного вертухая разрешение на отлучку и пошел в кабинет. Секретарь Начсмены, старый посеревший рохля, осмотрел меня:
      - Вы действительно Генри Чарлз Буковски? - спросил он, явно разочарованный.
      - Ну да, чувак.
      - Следуйте за мной, пожалуйста.
      Я последовал за ним. Большое это было здание. Мы спустились на несколько пролетов, обошли длинный зал и вступили в большую темную комнату, которая сливалась с другой большой и очень темной комнатой. Там в конце стола сидело двое, а стол длиной был, наверное, футов семьдесят пять. Сидели они под одинокой лампой. А в конце стола - один-единственный стул, для меня.
      - Можете войти, - сказал секретарь. И смылся.
      Я вошел. Двое встали. Вот они мы, под одной лампой в темноте. Я почему-то подумал обо всех заказных убийствах.
      Потом подумал: это же Америка, папаша, Гитлер уже умер. Или нет?
      - Буковски?
      - Ну?
      Оба пожали мне руку.
      - Садитесь.
      Оттяг, крошка.
      - Это мистер - - - - из Вашингтона, - сказал второй парень, один из местных главных засранцев.
      Я ничего не ответил. Хорошая тут лампа. Из человеческой кожи?
      Разговор повел мистер Вашингтон. У него с собой был портфель, внутри довольно много бумажек.
      - Итак, мистер Буковски...
      - Ну?
      - Ваш возраст - сорок восемь лет, вы работаете на Правительство Соединенных Штатов уже одиннадцать лет.
      - Ну.
      - Вы были женаты на своей первой жене в течение двух с половиной лет, разведены, и женились на своей нынешней жене когда? Нам хотелось бы знать дату.
      - Нет даты. Свадьбы не было.
      - У вас есть ребенок?
      - Ну.
      - Сколько лет?
      - Четыре.
      - Вы не женаты?
      - Нет.
      - Вы платите алименты?
      - Да.
      - Сколько?
      - Примерно как полагается.
      Тут он откинулся на спинку, и мы просто посидели. Все трое не произнесли ни слова добрых четыре-пять минут.
      Затем возникла стопка номеров подпольной газеты Раскрытая Пизда.
      - Вы пишете эти колонки? Заметки Грязного Старика? - спросил мистер Вашингтон.
      - Ну.
      Он передал экземпляр мистеру Лос-Анжелесу.
      - Вы этот видели?
      - Нет-нет, не видел.
      По верху колонки шагал хуй с ногами, ОГРОМНЫЙ шагающий хуй с ногами. История была про одного моего друга, которого я выебал в жопу по ошибке, пьяный, свято веря, что он - одна из моих подружек. Две недели после этого я не мог выжить этого друга из своей квартиры. Подлинная история.
      - И вы называете это писательством? - спросил мистер Вашингтон.
      - Про писательство не знаю. Но мне показалось, что это очень смешная история.
      Вам не показалось, что она юмористическая?
      - Но это... эта иллюстрация сверху?
      - Шагающий хуй?
      - Да.
      - Это не я рисовал.
      - Вы не занимаетесь подбором иллюстраций?
      - Газета верстается по вечерам во вторник.
      - И вас по вечерам во вторник там нет?
      - По вечерам во вторник я должен быть здесь.
      Они немного подождали, полистали Раскрытую Пизду, просматривая мои колонки.
      - Знаете, - произнес мистер Вашингтон, снова постукивая рукой по подшивке, - с вами все было бы в порядке, если б вы продолжали писать стихи, но когда вы начали писать вот это...
      И он опять постучал по Раскрытым Пиздам.
      Я прождал две минуты и тридцать секунд. Потом спросил:
      - Нам что, сейчас следует официальных представителей почтовой службы считать новыми критиками литературы?
      - О, нет-нет, - сказал мистер Вашингтон, - мы не это имели в виду.
      Я сидел и ждал.
      - От почтовых служащих ожидается определенное поведение. На вас устремлен Взгляд Общества. Вы должны служить примером примерного поведения.
      - Мне представляется, - сказал я, - что вы угрожаете моей свободе самовыражения последующей потерей работы. Это может заинтересовать Профсоюз Почтовых Работников Калифорнии.
      - Мы все равно бы предпочитали, чтобы вы не писали этих колонок.
      - Господа, в жизни каждого человека наступает время, когда он должен выбрать, остаться ли ему стоять или пуститься в бегство. Я выбираю стоять.
      Их молчание.
      Ждем.
      Ждем.
      Шелест Раскрытых Пизд.
      Затем мистер Вашингтон:
      - Мистер Буковски?
      - Ну?
      - Вы еще собираетесь писать свои колонки о Почтовой Службе?
      Я действительно написал о них одну, которую считал больше юмористической, нежели унизительной, - но, быть может, это у меня извращенный ум.
      На этот раз я заставил их ждать. Потом ответил:
      - Нет, если вы не вынудите меня к этому.
      Тут уж они подождали. Какая-то шахматная партия допроса, где сидишь и надеешься, что противник совершит неверный ход: вывалит всех своих пешек, коней, ладей, короля, ферзя, кишки свои вывалит. (А тем временем, пока вы это читаете, моя чертова работа идет коту под хвост. Оттяг, крошка. Сдавайте доллары на пиво и венки в Фонд Реабилитации Чарлза Буковски по адресу...)
      Мистер Вашингтон поднялся.
      Мистер Лос-Анжелес поднялся.
      Мистер Чарлз Буковски поднялся.
      Мистер Вашингтон сказал:
      - Мне кажется, собеседование окончено.
      Мы все пожали друг другу руки, словно обезумевшие на солнцепеке змеи.
      Мистер Вашингтон сказал:
      - А пока не прыгайте ни с каких мостов...
      (Странно: мне такая мысль и в голову не приходила.)
      - ...у нас это первый случай за последние десять лет.
      (Десять лет? Какому же мудозвону не повезло последним?)
      - И что? - спросил я.
      - Мистер Буковски, - произнес мистер Лос-Анжелес, - возвращайтесь к себе на рабочее место.
      Я действительно поимел неспокойство (или надо - "беспокойство"?), пытаясь отыскать дорогу назад из этого кафковатого подземного лабиринта, а когда удалось, вокруг меня загоношились мои слабоумные сотрудники (все славные мудилы, впрочем):
      - Эй, малыш, ты где это шлялся?
      - Чего им надо было, папочка?
      - Еще одну черную цыпу завалил, папаша?
      Я ответил им Молчанием. У старого доброго Дядюшки Сэмми хоть чему-нибудь да научишься.
      Они всё гоношились, бесились и ковырялись пальцами в своих мысленных задницах.
      Перепугались в натуре. Я был для них Старым Наглецом, а если уж сломают Старого Наглеца, то любого из них сломать могут.
      - Меня хотели сделать Почтмейстером, - сообщил им я.
      - И что дальше, папуля?
      - Я посоветовал им засунуть горячую какашку в засифоненную промежность.
      Мимо прошествовал нарядчик прохода, и все они выразили своим видом должное послушание - кроме меня, кроме Буковски: я запалил сигару небрежным взмахом руки, швырнул спичку на пол и уставился в потолок, будто мне в голову приходят великие и замечательные мысли. Это была наебка; разум мой был совершенно пуст; хотелось мне только одного - полпинты Дедушки, да шесть-семь высоких стаканов холодного пива...
      Ебучая газета росла - или казалось, что росла, - и уже переехала в новый дом на Мелроуз. Хотя я всегда ненавидел туда ходить сдавать материалы, поскольку все там были такими говнистыми, такими поистине говнистыми, надменными и не вполне правильными, ну, вы понимаете. Ничего не изменилось. История Человекозверя тянулась очень медленно. Они были таким же говном, как то, в которое я вступил, войдя впервые в редакцию студенческой газеты Городского Колледжа Лос-Анжелеса году в 1939-м или 40-м, - высокомерные тупицы, фу-ты ну-ты ножки гнуты, в колпачках из газетных листов, сидят, пишут тухлые глупые статьи. Такие важные - уже и не люди вовсе, чтобы заметить, что ты пришел. Газетчики всегда были отребьем породы; в уборщиках, подбирающих в сортирах за бабами тампоны из пизды, и то больше души - естественно.
      Посмотрел я на этих уродов из колледжа, вышел вон, да так никогда и не вернулся.
      Теперь. Раскрытая Пизда. Двадцать восемь лет спустя.
      Статья в кулаке. За столом Черри. Черри говорит по телефону. Очень важно. Не могу разговаривать. Или же Черри не на телефоне. Что-то пишет на листке бумаги.
      Не могу разговаривать. Та же самая всегдашняя наебка. За тридцать лет тарелка не разбилась. А Джо Хайанс бегает вокруг, свершает великие дела, носится вверх-вниз по лестницам. У него был свой угол где-то наверху. Довольно исключительный, разумеется. И с ним еще какой-нибудь бедный засранец в задней комнате, где Джо мог наблюдать, как тот на "Ай-Би-Эмке" готовит макет для печатников. Джо платил бедному засранцу тридцать пять в шестидесятичасовую неделю, причем бедный засранец радовался, носил бороду и милые душевные глаза, бедный засранец вкалывал, не покладая рук, над этим третьесортным убогим макетом. А по интеркому на полную громкость ревели "Битлы", телефон постоянно звонил, Джо Хайанс, редактор, вечно УБЕГАЛ КУДА-ТО ПО КАКОМУ-ТО ВАЖНОМУ ДЕЛУ. Но когда на следующей неделе ты читал газету, оставалось непонятно, куда же он бегал. В газету это не попадало.
      Раскрытая Пизда продолжала выходить - некоторое время. Колонки у меня получались по-прежнему хорошие, на сама газета оставалась полудурочной. Я уже нюхом чуял, как из этой пизды несет смертью...
      Каждую вторую пятницу по вечерам проводились планерки. Я на нескольких покуражился. А когда узнал о результатах, просто вообще ходить перестал. Если газете хочется выжить, пускай живет. Я держался в стороне и только подсовывал конвертики со своим барахлом под дверь.
      Потом Хайанс поймал меня по телефону:
      - У меня идея. Я хочу, чтобы ты собрал лучших поэтов и прозаиков, которых знаешь, и мы выпустим литературное приложение.
      Я их для него собрал. Он напечатал. А легавые арестовали тираж за "непристойность".
      Но я - славный парень. Я поймал его по телефону:
      - Хайанс?
      - Чего?
      - Поскольку тебя за эту штуку арестовали, я буду писать тебе колонку бесплатно.
      Те десять баксов, которые ты мне платишь, пусть идут в фонд защиты Раскрытой Пизды.
      - Большое спасибо, - ответил он.
      Вот, пожалуйста - получил лучшего писателя Америки ни за хер собачий...
      Потом как-то вечером мне позвонила Черри.
      - Почему ты больше не ходишь к нам на планерки? Мы по тебе соскучились, ужасно.
      - Что? К чертовой матери, Черри, что ты мелешь? Ты обдолбалась?
      - Нет, Хэнк, мы все тебя любим - правда. Приходи на следующую.
      - Я подумаю.
      - Все без тебя мертво.
      - И со мной смерть.
      - Ты нам нужен, старик.
      - Я подумаю, Черри.
      Поэтому я объявился. Мысль эту мне подсказал Хайанс, собственноручно: мол, поскольку у Раскрытой Пизды - первая годовщина, вина, пизды, жизни и любви будет в изобилии.
      Но войдя уже готовеньким и предвкушая увидеть повсюду еблю на полу и любовь галопом, я обнаружил только этих маленьких лапочек за работой. Они сильно мне напомнили - такие сутулые и унылые - тех старух, что сидели и вышивали, а я доставлял им материю, пробираясь к ним наверх в старых лифтах, полных крыс и вонючих, которые приходилось тянуть тросами вручную, лет по сто им было, старых рукодельниц, гордых, мертвых и психованных, как вся преисподняя, что вкалывали, вкалывали, чтобы кого-нибудь сделать миллионером... в Нью-Йорке, Филадельфии, Сент-Луисе.
      Но вот эти, на Раскрытую Пизду, эти вкалывали без зарплаты, а Джо Хайанс тут же, грубоватый и жирный, прохаживался взад-вперед за их спинами, заложив руки за спину, надзирая, чтобы каждый доброволец выполнял (выполняла) свои обязанности как полагается и точно.
      - Хайанс! Хайанс, грязный ты хуесос! - заорал я, войдя. Работорговлю тут развел, ах ты паршивый рыготный Саймон Легри(22)! От легавых, да от Вашингтона справедливости требуешь, а сам - поганейшая свинья из них всех! Ты Гитлер стократно, сволочь ты рабовладельческая! Пишешь о жестокостях и сам же их преумножаешь! Ты кого, к ебеням, обмануть хочешь, паскудина? Ты кем, к ебеням, себя считаешь?
      К счастью для Хайанса, остальной персонал уже достаточно ко мне притерпелся: они считали, что все, что я говорю, - сплошные глупости, а Сам Хайанс - олицетворение Истины.
      Сам Хайанс вошел и вложил мне в руку скрепкосшиватель.
      - Садись, - сказал он. - Мы пытаемся увеличить тираж. Просто садись и цепляй вот такую зеленую листовку к каждому номеру. Мы рассылаем остаток тиража потенциальным подписчикам...
      Старый добрый Любовничек Свободы Хайанс - разбрасывает свое говно методами большого бизнеса. Самому себе мозги промыл.
      Наконец, он подошел и взял у меня сшиватель.
      - Ты недостаточно быстро их подкалываешь.
      - Еб твою мать, падла. Да тут повсюду шампанское должно было литься. А я вместо этого скрепки жру...
      - Эй, Эдди!
      Он подозвал еще одного крепостного - худощекого, проволокорукого, скуднолицего.
      Бедный Эдди голодал. Во имя Цели голодали все. Кроме Хайанса и его жены: те жили в двухэтажном доме и обучали одного из своих детей в частной школе, а кроме того в Кливленде жил старый Папуля, чуть ли не главный жмурик Торговца Равнин, у которого денег было больше, чем чего бы то ни было остального.
      И вот Хайанс меня выгнал, а еще выгнал одного парня с маленьким пропеллером на тюбетейке, кажется, его Симпатягой Доком Стэнли звали, а также женщину Симпатяги Дока, и мы втроем без лишнего кипежа свалили через заднюю дверь, припивая из бутылочки дешевого винца, а нам вслед несся голос Джо Хайанса:
      - И убирайтесь отсюда вон, и чтоб никто из вас сюда больше вообще никогда рыла не казал, но к тебе это не относится, Буковски!
      Бедный ебилка, он знал, чем жива его газетка...
      Потом грянул еще один рейд полиции. На сей раз - за то, что напечатали фотографию женской пизды. Хайанса, как обычно, перемкнуло. Ему хотелось вздуть тираж во что бы то ни стало - и в то же время прикочить газету и свалить.
      Тиски, которые он не мог нормально разжать, и они смыкались все туже и туже.
      Газета, казалось, интересовала только тех, кто работал за так или за тридцать пять долларов в неделю. Тем не менее, Хайансу удалось закадрить пару молоденьких доброволок, поэтому время прошло не напрасно.
      - Почему б тебе не бросить свою паршивую работу и не перейти работать к нам? - спросил меня Хайанс.
      - Сколько?
      - Сорок пять долларов в неделю. Включая сюда твою колонку. Также вечерами по средам будешь развозить газету по ящикам, машина твоя, я плачу за бензин, и будешь писать по особым заданиям, пятница и суббота выходные.
      - Я подумаю.
      Из Кливленда приехал предок Хайанса. Мы вместе нарезались у Хайанса дома. И Хайанс, и Черри, казалось, очень недовольны Папулей. А Папуля лакал виски только так. Трава? Увольте. Я виски тоже лакал будь здоров. Мы пили всю ночь.
      - Так, значит, убрать Свободную Прессу можно вот как: разбомбить их киоски, выгнать газетчиков с улиц, пару черепов проломить. Так мы в старину и поступали.
      Башли у меня есть. Могу нанять несколько громил, настоящих архаровцев. Вот Буковски можем нанять.
      - Черт бы вас побрал! - завопил Хайанс. - Я не желаю слышать такое дерьмо, понятно?
      Папуля меня спросил:
      - Что ты думаешь насчет моей идеи, Буковски?
      - Я думаю, это хорошая мысль. Передай-ка сюда бутылочку.
      - Буковски - ненормальный! - вопил Джо Хайанс.
      - Ты же печатаешь его колонку, - возразил Папуля.
      - Он лучший писатель в Калифорнии, - ответил молодой Хайанс.
      - Лучший ненормальный писатель Калифорнии, - поправил его я.
      - Сын, - продолжал Папуля, - у меня есть все эти деньги. Я хочу поддержать твою газету. Для этого надо только проломить несколько...
      - Нет. Нет. Нет! - вопил Джо Хайанс. - Я этого не потерплю! - И он выбежал из дома. Замечательный все-таки человек Джо Хайанс. Убежал из дома. Я потянулся за следующим стаканом и сообщил Черри, что сейчас выебу ее, прислонив к книжному шкафу. Папуля сказал, что будет секундантом. Черри крыла нас почем зря, пока Джо Хайанс улепетывал вниз по улице вместе со своей душой...
      Газета худо-бедно продолжала выходить раз в неделю. Потом начался процесс по поводу фотографии женской пизды.
      Прокурор спросил Хайанса:
      - Вы бы стали возражать против орального совокупления на ступеньках Городской Ратуши?
      - Нет, - ответил Джо, - но я, вероятно, остановил бы движение.
      Ох, Джо, подумал я, это ты прощелкал! Надо было сказать: "Я бы предпочел оральное совокупление внутри Городской Ратуши, где оно обычно и происходит."
      Когда судья спросил адвоката Хайанса, в чем смысл фотографии женского полового органа, адвокат Хайанса ответил:
      - Ну, вот такая вот она. Такая она обычно и бывает, папаша.
      Они проиграли дело, разумеется, и подали апелляцию на новое слушание.
      - Это наезд, - объяснял Джо Хайанс нескольким разрозненным репортерам, столпившимся вокруг. - Простой полицейский наезд.
      Светоч интеллекта - Джо Хайанс...
      Дальше Джо Хайанса я услышал по телефону:
      - Буковски, я только что купил пистолет. Сто двадцать долларов. Прекрасное оружие. Я собираюсь кое-кого убить!
      - Где ты сейчас находишься?
      - В баре, возле газеты.
      - Сейчас буду.
      Когда я туда доехал, он расхаживал взад-вперед возле бара.
      - Пошли, - сказал он. - Я куплю тебе пива.
      Мы сели. Народу - навалом. Хайанс говорил очень громко. Слышно его было аж до самой Санта-Моники.
      - Да я ему все мозги по стенке размажу - я этого сукина сына порешу!
      - Какого сукина сына, парнишка? Зачем ты хочешь его убить, парнишка?
      Он смотрел прямо перед собой, не мигая.
      - Ништяк, детка. За что ты кончишь этого сукина сына, а?
      - Он с моей женой ебется, вот зачем!
      - О.
      Он еще немного полыбился перед собой. Как в кино. Только не так клево, как в кино.
      - Прекрасное оружие, - сказал Джо. - Вставляешь вот эту маленькую обойму.
      Десять патронов. Можно очередью. От ублюдка мокрого места не останется!
      Джо Хайанс.
      Этот чудесный человек с большущей рыжей бородой.
      Ништяк, крошка.
      Как бы там ни было, я у него спросил:
      - А как же все эти антивоенные статьи, что ты печатал? Как же любовь? Что произошло?
      - Ох, да хватит же, Буковски, ты же сам никогда в это пацифистское говно не верил?
      - Ну, я не знаю... Не совсем, наверное.
      - Я предупредил этого парня, что убью его, если он не отвянет, а тут захожу, а он сидит на кушетке в моем собственном доме. Вот ты бы что сделал?
      - Ты же это все превращаешь в личную собственность, разве не понятно? На хуй.
      Забудь. Уйди. Оставь их вместе.
      - Ты что, так и поступал?
      - После тридцати - всегда. А после сорока уже легче. Но когда мне было двадцать, я сходил с ума. Первые ожоги болят сильнее всего.
      - Ну а я прикончу сукиного сына! Я вышибу ему все его проклятые мозги!
      Нас слушал весь бар. Любовь, кроха, любовь.
      Я сказал ему:
      - Пошли отсюда.
      За дверями Хайанс рухнул на колени и испустил четырехминутный истошный вопль, от которого молоко сворачивалось.