Вот они рванулись из ворот, и комментатор начал выкликать их по одному. Когда он вызвал ЗЕЛЕНОГО КЛЫКА довольно поздно, Мадж завопила:
      - ЗЕЛЕНЫЙ КЛЫК! - вопила она.
      Я ничего не видел. Везде толпились люди. Кого-то вызывали еще, и Мадж запрыгала вверх-вниз, вопя:
      - ЗЕЛЕНЫЙ КЛЫК! ЗЕЛЕНЫЙ КЛЫК!
      Остальные тоже орали и прыгали. Я ничего не говорил. Тут лошади пронеслись мимо.
      - Кто победил? - спросил я.
      - Не знаю, - ответила Мадж. - Здорово, правда?
      - Ага.
      На табло выставили номера. Выиграл фаворит 7/5, 9/2 пришел вторым, а 3 к одному - третьим.
      Мы порвали билетики и вернулись на свою скамейку.
      Открыли Формуляр на следующем заезде.
      - Давай отойдем от финиша, чтоб хоть что-то увидеть в следующий раз.
      - Ладно, - согласилась Мадж.
      Мы взяли себе по пиву.
      - Вся эта игра - глупая, - сказал я. - Прыгают и орут, как дураки, каждый свою лошадь зовет. Что случилось с ЗЕЛЕНЫМ КЛЫКОМ?
      - Понятия не имею. У него было такое славное имя.
      - А лошади разве знают свои имена? Они от этого что - бегают по-другому?
      - Ты просто злишься, потому что заезд проиграл. Их еще много будет.
      Она оказалась права. Их было еще много.
      Мы все время проигрывали. Расписание близилось к концу, и народ начал выглядеть очень несчастным, даже отчаявшимся. Их как по голове огрели фу, уроды. Они натыкались на нас, толкались, наступали на ноги и ни разу никто не сказал "Простите". Или хотя бы "Извиняюсь".
      Я делал ставки чуть ли не механически, просто потому, что я там сидел. 6 баксов Мадж закончились после первых же 3 заездов, и больше я ей не дал. Я уже видел, что выиграть тут очень сложно. Какую бы лошади ни выбрал, выигрывала какая-нибудь другая. На их шансы я больше не обращал внимания.
      В особом заезде я поставил на лошадь по имени КЛЭРМАУНТ III. Свой последний заезд она выиграла легко, и на гандикап ей скинули десять фунтов. Мадж у меня стояла к тому времени возле поворота на финиш, и выиграть я уже сильно не надеялся. Я посмотрел на табло: КЛЭРМАУНТ III шел 25 к одному. Я допил пиво и выкинул стаканчик. Они обрулили угол, и тут комментатор объявил:
      - К финишу приближается КЛЭРМАУНТ III!
      И я сказал:
      - Ох, нет!
      И Мадж сказала:
      - У тебя он?
      И я ответил:
      - Ага.
      КЛЭРМАУНТ обошел 3 лошадей впереди и на финише опережал чуть ли не на 6 корпусов. В полном одиночестве.
      - Господи ты боже мой! - сказал я. - Моя лошадь.
      - Ох, Гарри! Гарри!
      - Пошли выпьем, - сказал я.
      Мы нашли бар и заказали. Только на этот раз не пиво. Виски.
      - У него КЛЭРМАУНТ III был, - сообщила Мадж бармену.
      - Ну да, - согласился тот.
      - Ага, - подтвердил я, стараясь походить на завсегдатая. Как бы они там ни выглядели.
      Я обернулся и посмотрел на табло. КЛЭРМАУНТ оплачивался 52.40.
      - Мне кажется, в этой игре можно обставить, - сказал я Мадж. Видишь, если ставишь на победителя, необязательно выигрывать каждый заезд. Одно-два попадания - и расходы покрыты.
      - Правильно, правильно, - согласилась Мадж.
      Я дал ей два доллара и мы раскрыли Формуляр. Я ощущал уверенность. Пробежал по лошадкам, глянул на табло.
      - Вот он, - сказал я. - ВЕЗУНЧИК МАКС. Сейчас идет 9 к одному. Если не поставишь на ВЕЗУНЧИКА МАКСА, ты сошла с ума. Совершенно очевидно, что лучше никого нет, и идет он 9 к одному. Все просто глупые.
      Мы подошли к кассе, и я забрал свои 52.40.
      Потом пошел и поставил на ВЕЗУНЧИКА МАКСА. Причем шутки ради взял 2 двухдолларовых билетика на победителя.
      Забег на милю и одну шестнадцатую. И финиш - как кавалерийский натиск. У ленточки чуть ли не 5 лошадей оказалось. Мы подождали результатов фото. ВЕЗУНЧИК МАКС бежал под номером 6. Тут вспыхнул номер победителя:
      6.
      Господи боже ты мой милостивый. ВЕЗУНЧИК МАКС.
      Мадж обезумела, тискала и целовала меня, прыгала вокруг.
      Она тоже купила себе лошадку. Та поднялась до десяти к одному. Оплачивалась $22.80. Я показал Мадж лишний билетик на победителя. Она заорала. Мы вернулись в бар. Там по-прежнему наливали. Мы еле успели взять себе по стаканчику, как они закрылись.
      - Пускай очереди схлынут, - сказал я, - а там и мы обналичимся.
      - Тебе лошади нравятся, Гарри? - спросила Мадж.
      - Их можно, - ответил я, - их определенно можно побить.
      И мы стояли с запотевшими стаканами в руках и смотрели, как толпа ломится по тоннелю к стоянке машин.
      - Ради Бога, - сказал я Мадж, - подтяни чулки. Ты похожа на прачку.
      - Ой! Прости, папочка!
      Она наклонилась, а я посмотрел на нее и подумал: скоро я смогу позволить себе чего-нибудь чуточку получше вот этого.
      Ага.
      ИЗВЕРГ
      Мартин Бланшар был дважды женат, дважды разведен, а сколько раз сожительствовал, он и счет потерял. Сейчас ему стукнуло сорок пять, он жил один на четвертом этаже малосемейки и только что потерял свою двадцать седьмую работу из-за хронических прогулов и общего отсутствия интереса.
      Жил на чеки по безработице. Желанья его были просты: ему нравилось как можно чаще напиваться - в одиночестве, спать допоздна и сидеть в своей квартире - тоже в одиночестве. Еще одна странность Мартина Бланшара заключалась в том, что одиноко ему никогда не было. Чем дольше он мог пребывать в разлуке с человечеством, тем лучше себя чувствовал. Все браки, сожительства, перепихоны убедили его, что сам по себе половой акт не стоит того, чего женщина требует взамен. Теперь он жил без женщины и часто дрочил. Образование его завершилось в старших классах, однако когда он слушал радио - его единственная близкая связь с миром, - предпочитал симфонии, желательно - Малера.
      Однажды утром он проснулся довольно рано - около половины одиннадцатого, - проведя ночь за киром по-тяжелому. Спал он в майке, трусах и носках; он выбрался из довольно грязной постели, вышел на кухню и заглянул в холодильник. Повезло.
      Там стояло две бутылки портвейна, а портвейн - вино не из дешевых.
      Мартин сходил в ванную, посрал, поссал, вернулся на кухню и откупорил первую бутылку портвейна, нацедил себе хороший жирный стакан. Потом сел за кухонный стол, из-за которого открывался отличный вид на улицу - в северном направлении.
      Стояло лето, жаркое и ленивое. Прямо под окнами находился небольшой домишко, в котором жила пара стариков. Они уехали в отпуск. Хоть домик и был маленьким, перед ним расстилалась длинный и обширный газон, ухоженный, весь такой зеленый.
      От его вида в Мартине Бланшаре разливалось странное ощущение покоя. Поскольку стояло лето, дети в школу не ходили, и пока Мартин рассматривал длинный зеленый газон, прихлебывая хороший остуженный портвейн, он заметил эту маленькую девочку и двоих мальчишек: те играли в какую-то игру. Стреляли друг в друга, что ли.
      Пух! Пух! Девочку Мартин узнал. Она жила во дворе через дорогу с матерью и старшей сестрой. Мужчина в семье либо свалил, либо умер. Девчонка, заметил Мартин, была оторви да выбрось - вечно норовила то язык кому-нибудь высунуть, то гадость сказать. Он понятия не имел, сколько ей лет. Где-то между шестью и девятью. Неосознанно он наблюдал за нею всю первую половину лета. А когда проходил мимо по тротуару, всегда казалось, что она его боится. Вот этого он никак не понимал.
      Наблюдая, он заметил, что одета она в какую-то матроску, беленькую, а поверх, на лямочках - очень коротенькая красная юбочка. Когда девочка ползала по траве, эта коротенькая красная юбочка задиралась - то есть, если ее можно было так назвать, - а под нею находились очень интересные трусики: тоже красные, но бледнее юбочки. И на трусиках располагались рядами такие красненькие рюшечки.
      Мартин встал и налил себе выпить, не отводя взгляда от этих трусиков, пока девочка все ползала и ползала. Хуй его отвердел очень быстро. Он прямо не знал, что делать. Он покрутился по кухне, вывалился в гостиную, затем снова оказался на кухне - смотрел. Ах эти трусики. Ах эти рюшечки.
      Господи Иисусе Христе под голым солнцем, это невыносимо!
      Мартин налил себе еще полстакана, залпом выпил и выглянул в окно снова. Трусики выглядывали еще сильнее, чем раньше. Господи!
      Он вынул из трусов хуй, поплевал на правую ладонь и начал его натирать. Боже, как прекрасно! Ни одна взрослая женщина никогда его так не возносила! Хуй его стал тверже, чем когда бы то ни было, лиловый, уродливый. Мартин чувствовал, будто он проник вовнутрь самой тайны жизни. Он оперся на перегородку, отбивая и стоня, но глаз от этой попки в рюшечках не отрывая.
      И тут же кончил.
      По всему кухонному полу.
      Мартин сходил в ванную, отмотал туалетной бумаги, протер пол, скомкал склизкую гадость и смыл в унитаз. Затем сел. Налил себе еще.
      Слава Богу, подумал он, все закончилось. С глаз долой, из сердца вон. Я опять свободен.
      По-прежнему глядя на север, он рассматривал Обсерваторию Гриффит-Парка среди сине-лиловых Голливудских Холмов. Славно. В красивом месте он живет. В двери никто не ломится. Его первая жена говорила, что он просто невротик, а не сумасшедший. Ну и к черту его первую жену. Всех жен к черту. Теперь он сам платит за квартиру, и люди его не трогают. Он нежно прихлебывал вино.
      Смотрел, как девчонка и двое мальчишек все еще играют в свою игру. Свернул самокрутку. Затем подумал: ну что, по крайней мере, хоть парочку вареных яиц съесть нужно. Однако, еда его не интересовала. Редко-редко.
      Мартин Бланшар смотрел в окно. Играют по-прежнему. Девчонка ползает по земле.
      Пух! Пух!
      Что за скучная игра.
      Тут хуй его начал твердеть снова.
      Мартин заметил, что допил первую бутылку и принялся за вторую. Хуй своевольно загибался вверх, как нечто сильнее его.
      Маленькая оторва. Язык показывает. Оторва маленькая, по травке ползает.
      Мартин всегда нервничал, когда оставалась одна бутылка вина. К тому же сигары нужны. Самокрутки вертеть ему тоже нравилось. Но с хорошей сигарой ничего не сравнится. С хорошей сигарой по 27 центов за пару.
      Он начал одеваться. Посмотрел на свою физиономию в зеркале четырехдневная щетина. Какая разница. Брился он только когда ходил получать свой чек по безработице. Поэтому он натянул какую-то грязную одежонку, открыл дверь и пошел к лифту. Оказавшись на тротуаре, он зашагал к винной лавке. Проходя, заметил, что дети умудрились открыть дверь гаража и залезли внутрь, она с двумя пацанами:
      Пух! Пух!
      Мартин поймал себя на том, что идет по дорожке к гаражу. Они внутри. Он зашел в гараж и захлопнул за собой дверь.
      Там было темно. Он с ними наедине. Девчонка заорала.
      Мартин сказал:
      - А ну быстро заткнулись, и никому не будет больно! Только вякните и будет больно, это я вам обещаю!
      - А чё вы будете делать, мистер? - услышал он голос мальчика.
      - Заткнись! Черт побери, я же сказал вам заткнуться!
      Он чиркнул спичкой. Вот она - единственная лампочка с длинным шнурком. Мартин дернул. Света в самый раз. И, как во сне - такой малюсенький крючок на гаражной двери. Он его накинул.
      Огляделся.
      - Так, ладно! Пацаны - стойте вон в том углу, и я вас не трону! Ну-ка живо!
      Марш!
      Мартин Бланшар показал им угол.
      Мальчишки отошли.
      - Чё вы будете делать, мистер?
      - Я сказал заткнись!
      Маленькая оторва в своей матроске, коротенькой красной юбочке трусиках с рюшечками стояла в другом углу.
      Мартин двинулся к ней. Она метнулась влево, потом вправо. С каждым шагом он загонял ее все глубже в угол.
      - Пустите! Пусти меня! Ты, урод пердявый, отпусти меня!
      - Заткнись! Заорешь - я тебя убью!
      - Пусти! Пусти! Пусти!
      Мартин, наконец, ее поймал. У нее были прямые, мерзкие, нечесаные волосья и лицо, почти порочное для маленькой девочки. Он зажал ее ноги своими, как в тисках, нагнулся и приложился своей харей к ее личику, целуя и всасываясь в нее ртом снова и снова, а она все колотила кулачками по его голове. Хуй его распух до размеров всего тела. Он все целовал, целовал, а юбчонка с нее сползала, трусики выглядывали.
      - Он ее целует! Гляди, он ее целует! - слышал Мартин голос одного мальчишки из угла.
      - Ага, - подтверждал второй.
      Мартин смотрел в ее глаза: то разговаривали друг с другом две преисподние - его и ее. Он целовал, дико лишившись рассудка, с каким-то заморским голодом, паук, целующий муху. Он начал лапать эти трусики в рюшечках.
      Ах, Иисусе, спаси меня, думал он, ничего прекраснее, чем красно-розовое, и больше того - уродство - розовый бутон, прижатый к его предельной гнили. Он не мог остановиться.
      Мартин Бланшар стащил с нее трусики, но перестать целовать этот малкенький рот был, кажется, не в состоянии, а она обмякла, перестала колошматить его по физиономии, но разница в длине их тел - как трудно, как неудобно, очень, а, охваченный такой страстью, думать он не мог. Однако, хуй его уже торчал наружу - огромный, лиловый, уродливый, словно какое-то вонючее безумие пустилось в бега само с собою, а бежать-то и некуда.
      И все время - под этой крошечной лампочкой - Мартин слышал голоса мальчишек:
      - Смотри! Смотри! Он вытащил эту здоровую штуку и теперь пытается ей в щелочку засунуть!
      - Я слыхал, так у людей дети получаются.
      - А они что - прямо тут ребеночка родят?
      - Наверно.
      Мальчишки придвинулись поближе, не отрывая глаз. Мартин все целовал это лицо, одновременно пытаясь засунуть внутрь головку. Ничего не получалось. Он не мог ничего придумать. Его охватывал жар жар жар. Тут он увидел старое кресло с прямой спинкой, в ней одной перекладины не хватало. Он поднес ее к этому креслу, все еще целуя, целуя, все время думая об отвратительных сосульках ее волос, об этом рте, прижатом к его губам.
      Вот оно.
      Мартин дополз до кресла, сел, по-прежнему целуя этот маленький рот и эту маленькую голову, снова и снова, и с трудом раздвинул ей ноги. Сколько ж ей лет?
      Получится?
      Мальчишки подошли совсем близко, смотрели.
      - Он уже передок засунул.
      - Ага. Гляди. У них щас ребенок будет?
      - Не знаю.
      - Зыбай! Он уже почти половину засунул!
      - Змея!
      - Ага! Змея!
      - Зыбай! Зыбай! Туда-сюда ездит!
      - Ага. Еще глубже!
      - Совсем внутри!
      Он уже в ее теле, подумал Мартин. Господи, да хуй у меня с половину ее будет!
      Изогнувшись над нею в этом кресле, не переставая целовать и раздирать ее, он забыл обо всем, плевать, он так ей и голову оторвал бы запросто.
      И тут кончил.
      Они обвисли вместе с этого кресла под электрической лампочкой. Он обвисли.
      Затем Мартин положил ее тельце на гаражный пол. Откинул крючок. Вышел. Дошел до своего дома. Надавил на кнопку лифта. Вылез на своем этаже, дошел до холодильника, достал бутылку, налил стакан портвейна, сел и стал ждать, наблюдая.
      Вскоре везде уже были люди. Двадцать, двадцать пять, тридцать человек. Возле гаража. Внутри гаража.
      Затем по дорожке подъехала скорая помощь.
      Мартин смотрел, как ее выносят на носилках. Потом скорая уехала. Еще больше народу. Еще больше. Он выпил вино, налил еще.
      Может, они не знают, кто я, подумал он. Я редко выхожу из дому.
      Но оказалось не совсем так. Дверь он не запер. Вошли два фараона. Здоровые ребята, довольно симпатичные. Они ему почти понравились.
      - Ладно, блядь!
      Один хорошенько звезданул ему по физиономии. Когда Мартин встал и вытянул руки под браслеты, другой вытянул из петли дубинку и изо всех сил рубанул ему поперек брюха. Мартин рухнул на пол. Ни вдохнуть, ни двинуться он не мог. Они подняли его. Второй снова заехал ему в челюсть.
      Везде были люди. Они не стали спускаться на лифте, пошли пешком, толкая его вниз по лестнице.
      Лица, лица, лица, наружу из подъезда, лица на улице.
      В патрульной машине оказалось очень странно - двое легавых впереди, двое - с ним на заднем сиденье. Мартина обслуживали по высшему классу.
      - Убил бы такую мразь, как ты, - сказал один из легавых на заднем сиденье. - Убил бы такую гадину и даже стараться бы не стал...
      Мартин беззвучно расплакался, строчки слез побежали вниз, как одичавшие.
      - У меня дочке пять лет, - сказал один из легавых сзади. - Я б тебя убил и не задумался!
      - Я ничего не мог сделать, - ответил Мартин, - говорю вам, Господи спаси меня, я ничего не мог с собой сделать...
      Легавый начал лупасить Мартина по голове дубинкой. Никто его не останавливал.
      Мартин упал лицом вперед, его рвало кровью и вином, легавый выпрямил его, еще раз шарахнул дубинкой по лицу, поперек рта, вышиб ему почти все передние зубы.
      Потом, подъезжая к участку, его ненадолго оставили в покое.
      УБИЙСТВО РАМОНА ВАСКЕСА(23)
      Они позвонили в дверь. Два брата - Линкольн, 23 года, и Эндрю, 17 лет.
      Он подошел открывать сам.
      Во какой. Рамон Васкес, старая звезда немого экрана и самого начала звукового кино. Уже за 60, но на вид все такой же изысканный. В те дни, и на экране, и в жизни, волосы его были обильно навазелинены и зачесаны прямо назад, приглажены даже. А длинный тонкий нос, а крохотные усики, а как глубоко заглядывал он дамам в глаза - нет, это было слишком. Его называли "Великим Любовником". Дамочки обмирали при виде его на экране. Ну, "обмирали" - это то, что писали кинокритики. На самом же деле, Рамон Васкес был гомосексуалистом. Теперь волосы его были царственно седы, усы - - чуточку погуще.
      Стояла промозглая калифорнийская ночь, а дом Рамона располагался в стороне от дороги в холмах. На парнишках были армейские брюки и белые футболки. Оба - мускулистые, довольно симпатичные, с приятными извиняющимися лицами.
      Говорил из них Линкольн:
      - Мы читали о вас, мистер Васкес. Простите, что побеспокоили вас, но нас глубоко интересуют голливудские идолы, и мы выяснили, где вы живете, а тут проезжали мимо и не утерпели - позвонили.
      - А разве здесь не холодно, мальчики?
      - Да-да, холодно.
      - Не зайдете внутрь на минуточку?
      - Нам не хочется вас беспокоить, мы не хотим ничему мешать.
      - Все в порядке. Заходите же. Я один.
      Мальчики вошли. Встали посреди комнаты, нелепые, растерянные.
      - Ах, прошу вас, садитесь! - произнес Рамон. Указал на оттоманку. Мальчики подошли, сели, несколько напряженно. В камине горел огонек. - Я принесу вам что-нибудь согреться. Одну минуточку.
      Рамон вернулся с хорошим французским вином, открыл бутылку, снова вышел, затем вернулся с 3 охлажденными бокалами. Разлил на троих.
      - Попробуйте. Очень приятное.
      Линкольн осушил свой довольно быстро. Эндрю, посмотрев на него, сделал то же самое. Рамон долил.
      - Вы братья?
      - Да.
      - Я так и подумал.
      - Я - Линкольн. А он - мой младший брат Эндрю.
      - Ах, да. У Эндрю очень утонченное и чарующее лицо. Задумчивое. И в нем есть что-то чуть-чуть жестокое. Возможно - настолько жестокое, насколько нужно.
      Хммм, можно попробовать устроить его в кино. Я, знаете ли, по-прежнему каким-то весом обладаю.
      - А как насчет моего лица, мистер Васкес? - спросил Линкольн.
      - Не такое утонченное - и более жестокое. Настолько жестокое, что в нем почти звериная красота; вот... это и еще ваше... тело. Простите, но вы сложены, как какая-то чертова обезьяна, которую обрили почти наголо. Однако... вы мне очень нравитесь - вы излучаете... нечто.
      - Может быть, голод, - произнес Эндрю, впервые раскрыв рот. - Мы только что приехали в город. Из Канзаса. Колеса спустило. Потом полетел проклятый клапан.
      Все наши деньги сожрали эти шины, да ремонт. Вон он сидит снаружи, "плимут"
      56-го года - мы его даже на лом за десять баксов сдать не можем.
      - Вы голодны?
      - Еще как!
      - Так погодите, боже святый, я вам чего-нибудь принесу, я вам что-нибудь приготовлю. А пока - пейте!
      Рамон исчез в кухне.
      Линкольн взял бутылку, отхлебнул прямо из горла. Долгим таким глотком. Потом передал ее Эндрю:
      - Допивай.
      Только Эндрю опустошил ее, как вернулся Рамон с большим блюдом чищенные и фаршированные оливки; сыр, салями, пастрама, крекеры из белой муки, зеленый лучок, ветчина и яйца со специями.
      - О, вино! Вы закончили бутылку! Прекрасно!
      Рамон вышел, вернулся с двумя запотевшими. Откупорил обе.
      Мальчики накинулись на еду. Много времени это не отняло. Тарелка была чиста.
      Затем приступили к вину.
      - Вы знали Богарта?
      - Ах, так, немножко.
      - А как насчет Гарбо?
      - Ну разумеется, не будьте глупенькими.
      - А как насчет Гейбла?
      - Шапочное знакомство.
      - Кэгни?
      - Кэгни я не знал. Видите ли, большинство тех, кого вы назвали, - из разных эпох. Иногда я убежден, что некоторым из более поздних Звезд в самом деле очень не нравится, что я заработал большую часть моих денег еще до того, как в гонорары стали так глубоко вгрызаться налоги. Но они забывают, что в смысле заработка я никогда не получал их раздутых гонораров. Которые они теперь учатся защищать при помощи своих экспертов по налогам - те показывают им, как эти налоги обойти, реинвестициями и прочим. В любом случае, на приемах и так далее разные эмоции вспыхивают. Они думают, что я богат; я думаю, что богаты они. Нас всех слишком волнуют деньги, слава и власть. У меня же осталось лишь на то, чтобы удобно жить, пока не умру.
      - Мы о тебе много читали, Рамон, - сказал Линкольн. - Один журналист, нет, два журналиста утверждают, что ты всегда держишь наличкой 5 штук в доме. Как бы на карманные расходы. И по-настоящему ни банкам, ни всей банковской системе не доверяешь.
      - Не знаю, с чего вы это взяли. Это неправда.
      - ЭКРАН, - ответил Линкольн, - сентябрьский номер за 1968; ЗВЕЗДЫ ГОЛЛИВУДА, СТАРЫЕ И НОВЫЕ, январский номер, 1969. У нас эти журналы в машине сейчас.
      - Это неправда. Единственные деньги, что я держу в доме, - у меня в бумажнике, и это всё. 20-30 долларов.
      - Давай поглядим.
      - Пожалуйста.
      Рамон извлек бумажник. Там лежала одна двадцатка и три бумажки по доллару.
      Линкольн выхватил его:
      - Я забираю!
      - Что с вами такое, Линкольн? Если вам нужны деньги, берите. Только бумажник отдайте. Там внутри мои вещи - права, всякие необходимые мелочи.
      - Пошел на хуй!
      - Что?
      - Я сказал "ПОШЕЛ НА ХУЙ"!
      - Послушайте, я вынужден попросить вас, мальчики, покинуть этот дом. Вы становитесь буйными!
      - Вино есть еще?
      - Да, да, есть и еще! Можете все забирать - десять или двенадцать бутылок лучших французских вин. Пожалуйста, забирайте и уходите! Умоляю вас!
      - За свои 5 штук ссышь?
      - Я искренне вам говорю: здесь нет никаких спрятанных пяти тысяч. Говорю вам искренне от самого сердца - здесь нет никаких 5 тысяч!
      - Ах ты хуесос лживый!
      - Почему обязательно так грубить?
      - Хуесос! ХУЕСОС!
      - Я предложил вам свое гостеприимство, свою доброту. А вы звереете и становитесь очень недобрыми.
      - Это что - жрачка, что ты нам на тарелке вынес? И ты это называешь едой?
      - Чем она вас не устроила?
      - ЭТО ЕДА ПЕДИКОВ!
      - Я не понимаю?
      - Маленькие маринованные оливки... яйца фаршированные. Мужчины такую срань не едят!
      - Но вы же съели.
      - Так ты еще пререкаться, ХУЕСОС?
      Линкольн вскочил с оттоманки, шагнул к Рамону в кресле, съездил ему по лицу, жестко, всей ладонью. 3 раза. У Линкольна были большие руки.
      Рамон уронил голову, заплакал.
      - Простите. Я только пытался сделать все, что могу.
      Линкольн взглянул на брата:
      - Видишь? Ебаный хлюздя! РЕВЕТ КАК МАЛЕНЬКИЙ! НУ, Я ЕМУ СЕЙЧАС ПОРЕВУ! Я ЕМУ СЕЙЧАС ТАК ПОРЕВУ, ЕСЛИ ОН 5 ШТУК СВОИ НЕ ВЫХАРКАЕТ!
      Линкольн взял бутылку, крепко к ней приложился.
      - Пей, - сказал он Эндрю. - Нам еще работа предстоит.
      Эндрю тоже крепко приложился к своей бутылке.
      Затем, пока Рамон плакал, они оба сидели и пили вино, поглядывая друг на друга и размышляя.
      - Знаешь, что я сделаю? - спросил Линкольн у брата.
      - Что?
      - Я заставлю его у меня отсосать!
      - Зачем?
      - Зачем? Да просто смеху ради, вот зачем!
      Линкольн отхлебнул еще, подошел к Рамону, поднял за подбородок его голову:
      - Эй, уёбище...
      - Что? О пожалуйста, ПОЖАЛУЙСТА ОСТАВЬТЕ МЕНЯ В ПОКОЕ!
      - Ты у меня хуй сосать будешь, ХУЕСОС!
      - О нет, прошу вас!
      - Мы знаем, что ты гомик! Готовься, уёбок!
      - НЕТ! ПРОШУ ВАС! ПРОШУ!
      Линкольн пробежался пальцами по своей ширинке.
      - ОТКРЫВАЙ РОТ!
      - О нет, пожалуйста!
      На этот раз Линкольн ударил Рамона сжатым кулаком.
      - Я люблю тебя, Рамон: Соси!
      Рамон открыл рот. Линкольн всунул кончик своего члена ему между губ.
      - Укусишь меня, уёбище, - и я тебя УБЬЮ!
      Рамон, плача, начал сосать.
      Линкольн шлепнул его по лбу.
      - ЖИВЕЙ давай! Больше жизни!
      Рамон задвигал челюстями быстрее, пустил в ход язык. Затем, чувствуя, что сейчас кончит, Линкольн схватил Рамона за волосы на затылке и вогнал его до самого основания. Рамон подавился, задохнулся. Линкольн оставил его во рту, пока он не опустел.
      - Так! Теперь отсоси у моего брата!
      Эндрю сказал:
      - Линк, да я лучше не буду.
      - Зассал?
      - Нет, не в этом дело.
      - Кишка тонка?
      - Нет, нет...
      - Хлебни-ка еще.
      Эндрю хлебнул. Чуть-чуть подумал.
      - Ладно, пусть пососет.
      - ЗАСТАВЬ ЕГО!
      Эндрю встал, расстегнул ширинку.
      - Готовься сосать, уёбок.
      Рамон сидел и плакал.
      - Подними ему голову. Так ему по-настоящему нравится.
      Эндрю поднял голову Рамона.
      - Мне не хочется тебя бить, старик. Открой рот. Это недолго.
      Рамон раздвинул губы.
      - Во, - сказал Линкольн. - Видишь, сосет. И никакой суеты.
      Рамон задергал головой энергичнее, пустил в ход язык, и Эндрю кончил.
      Рамон выплюнул все на ковер.
      - Сволочь! - сказал Линкольн. - Ты должен был это проглотить!
      Он подошел и дал Рамону пощечину - тот уже перестал плакать и, похоже, пребывал в каком-то трансе.
      Братья опять уселись, допили вино из бутылок. Нашли в кухне еще. Вынесли в гостиную, раскупорили и приложились снова.
      Рамон Васкес уже напоминал восковую фигуру покойной Звезды в Голливудском Музее.
      - Получим свои 5 штук и отвалим, - сказал Линкольн.
      - Он же говорит, что их тут нету, - сказал Эндрю.
      - Педики - прирожденные вруны. Я их из него вытрясу. Ты сиди и винцо себе пей.
      А я этим гондоном займусь.
      Линкольн поднял Рамона, перевалил себе через плечо и отнес в спальню.
      Эндрю остался сидеть и пить вино. Из спальни доносились какие-то разговоры и крики. Тут он увидел телефон. Набрал нью-йорскский номер, за рамонов счет. Там жила его бикса. Она свалила из Канзас-Сити за лучшей жизнью. Но до сих пор писала ему письма. Длинные. Жизнь пока не улучшалась.
      - Кто?
      - Эндрю.
      - О, Эндрю, что-нибудь случилось?
      - Ты спала?
      - Собиралась ложиться.
      - Одна?
      - Ну конечно же.
      - Так вот, ничего не случилось. Этот парень меня в кино протащит. Говорит, у меня лицо утонченное.
      - Ох, это же чудесно, Эндрю! У тебя прекрасное лицо, и я тебя люблю, сам знаешь.
      - Конечно. Как у тебя там, киска?
      - Не очень, Энди. Нью-Йорк - холодный город. Все только в трусики норовят залезть, им одного подавай. Я официанткой работаю, сущий ад, но думаю, что получу роль во внебродвейской пьесе.
      - Чё за пьеса?
      - Ох, не знаю. Какие-то розовые слюни. Один черномазый написал.
      - Не доверяй ты этим черномазым, крошка.
      - Я и не доверяю. Это просто опыта набраться. И у них какая-то известная актриса за бесплатно играть будет.
      - Это-то ладно. Но черномазым не доверяй!
      - Я ж не набитая дура, Энди. Я никому не верю. Просто опыта набраться.
      - Кто черномазый?
      - Фиг его знает. Какой-то драматург. Просто сидит все время, траву курит и рассуждает о революции. Революция сейчас - самое то. Приходится следовать моде, пока ее не сдует.
      - Этот драматург - он к тебе не шьется?
      - Не будь таким дураком, Эндрю. Я к нему хорошо отношусь, но он же всего-навсего язычник, зверь... А я так устала столики обслуживать. Все эти умники - за задницу щиплют только потому, что четвертак на чай оставили. Ад сплошной.
      - Я о тебе постоянно думаю, крошка.
      - А я - о тебе, красавчик, старина Энди-Большая Елда. И я люблю тебя.
      - Ты иногда смешно говоришь, смешно и по-настоящему, вот поэтому я тебя и люблю, малышка.
      - Эй! Что там у вас за ВОПЛИ?
      - Это шутка, малышка. Тут у нас в Беверли-Хиллз большая пьянка. Знаешь же этих актеров.
      - Орут так, будто убивают кого.
      - Не волнуйся, крошка. Это просто шутка. Все ужрались. Кто-то роль репетирует.
      Я тебя люблю. Скоро позвоню опять или напишу.
      - Пожалуйста, Эндрю, я люблю тебя.
      - Спокойной ночи, лапусик.
      - Спокойной ночи, Эндрю.
      Эндрю повесил трубку и направился к спальне. Вошел туда. Рамон распластался на большой двуспальной кровати. Он был весь в крови. Все простыни были в крови.
      Линкольн держал в руке хозяйскую трость. Ту самую, знаменитую трость, которой Великий Любовник пользовался в кино. Вся она тоже была в крови.
      - Сукин сын не хочет раскалываться, - сказал Линкольн. - Принеси мне еще бутылку вина.
      Эндрю сходил за бутылкой, открыл ее, и Линкольн присосался к горлышку надолго.
      - Может, 5 штук тут и нет вовсе, - сказал Эндрю.
      - Есть. И нам они нужны. Педики - хуже жидов. В смысле, жид лучше сдохнет, чем хоть один пенни отдаст. А педики ВРУТ! Усёк?
      Линкольн снова посмотрел на тело на кровати.
      - Где ты спрятал 5 штук, Рамон?
      - Клянусь... клянусь... из глубины души, нет у меня 5 штук, клянусь! Клянусь!