ДЕНЬ, КОГДА МЫ ГОВОРИЛИ О ДЖЕЙМСЕ ТЁРБЕРЕ
      Везенья у меня убыло или талант закончился. Хаксли или кто-то из его персонажей, кажется, сказал в Пункте-Контрапункте: "В двадцать пять гением может быть любой; в пятьдесят для этого требуется что-то сделать". Ну вот, а мне сорок девять, все ж не полтинник - нескольких месяцев не хватает. И картины мои не шевелятся.
      Правда, вышла недавно книжонка стихов: Небо - Самая Большая Пизда Из Них Всех, - за которую я получил четыре месяца назад сотню долларов, а теперь эта штуковина - коллекционная редкость, у продавцов редких книг значится в каталогах по двадцать долларов за экземпляр. А у меня даже ни одной своей не осталось. Друг украл, когда я пьяный валялся. Друг?
      Удача моя упала. Меня знали Жене, Генри Миллер, Пикассо и так далее, и тому подобное, а я не могу даже посудомойкой устроиться. В одном месте попробовал, но продержался всего одну ночь со своей бутылкой вина. Здоровая жирная дама, одна из владелиц, провозгласила:
      - Да этот человек ведь даже не знает, как мыть тарелки! - И показала мне, как:
      одна часть раковины - в ней какая-то кислота - так вот, именно туда сначала складываешь тарелки, потом переносишь их в другую часть, где мыльная вода. Меня в тот же вечер и уволили. А я тем временем выпил две бутылки вина и сожрал пол-бараньей ноги, которую оставили сразу у меня за спиной.
      В каком-то смысле, ужасно закончить полным нулем, но больнее всего было от того, что в Сан-Франциско жила моя пятилетняя дочка, единственный человек в мире, которого я любил, которому я был нужен - а также нужны были башмачки, платьица, еда, любовь, письма, игрушки и встречи время от времени.
      Я вынужден был жить с одним великим французским поэтом, который теперь обитает в Венеции, штат Калифорния, и этот парень работал на оба фронта то есть, ебал как женщин, так и мужчин, и его ебали как женщины, так и мужчины. У него были симпатичные прихваты, и высказывался он всегда с юмором и блеском. И носил паричок, который постоянно соскальзывал так, что за разговором его приходилось постоянно поправлять. Он говорил на семи языках, но когда я был рядом, приходилось изъясняться на английском. Причем на каждом говорил, как на родном.
      - Ах, не беспокойся, Буковский, - улыбался он бывало, - я о тебе позабочусь!
      У него был этот член в двенадцать дюймов, вялый такой, и он появлялся в некоторых подпольных газетах, когда только приехал в Венецию, с объявлениями и рецензиями своей поэтической мощи (одну из рецензий написал я), а некоторые из подпольных газет напечатали эту фотографию великого французского поэта - в голом виде. В нем было футов пять росту, волосы росли у него и на груди, и на руках. Волосы покрывали его целиком, от шеи до яиц - черная с проседью, вонючая плотная масса,- и посередине фотографии болталась эта чудовищная штука с круглой головкой, толстая: бычий хуй на оловянном солдатике.
      Французик был одним из величайших поэтов столетия. Он только и делал, что сидел и кропал свои говенные бессмертные стишата, причем у него было два или три спонсора, присылавших ему деньги. А кто бы не повелся: (?): бессмертный хуй, бессмертные стихи. Он знал Корсо, Берроуза, Гинзберга, каджу. Знал всю эту раннюю гостиничную толпу, которая жила в одном месте, ширялась вместе, ебалась вместе, а творила порознь. Он даже встретил как-то Миро и Хэма, идущих по проспекту, причем Миро нес за Хэмом его боксерские перчатки, и направлялись они на какое-то поле боя, где Хэм надеялся вышибить из кого-то дерьмо. Конечно же, они все знали друг друга и притормаживали на минутку отслюнить другу другу чутка блистательной чуши побрехушек.
      Бессмертный французский поэт видел, как Берроуз ползает по полу у Би "вусмерть пьяный".
      - Он напоминает мне тебя, Буковский. Там нет фронта. Пьет, пока не рухнет, пока глаза не остекленеют. А в ту ночь он ползал по ковру уже не в силах подняться, потом взглянул на меня снизу и говорит: "Они меня наебали! Они меня напоили! Я подписал контракт. Я продал все права на экранизацию Нагого Обеда за пятьсот долларов. Вот говно, уже слишком поздно!"
      Берроузу, разумеется, повезло - конкретных предложений не было, а пятьсот долларов у него осталось. Меня с некоторыми вещами подловили пьяным на пятьдесят, со сроком действия два года, а потеть мне еще оставалось полтора. Так же подставили и Нельсона Олгрена - Человек с золотой рукой; заработали миллионы, Олгрену же досталась шелуха ореховая. Он был пьян и не прочел мелкий шрифт.
      Меня хорошенько сделали на правах к Заметкам Грязного Старика. Я был пьян, а они привели восемнадцатилетнюю пизду в мини по самые ляжки, на высоких каблуках и в длинных чулочках. А я жопку себе два года урвать не мог. Ну и подписал себе пожизненное. А через ее вагину б, наверное, на грузовом фургоне проехал. Но этого я так и не узнал наверняка.
      Поэтому вот он я - выпотрошен и выброшен, полтинник, удача кончилась, талант иссяк, даже разносчиком газет устроиться не могу, даже дворником, посудомойкой, а французский поэт, бессмертный этот, у себя постоянно что-то устраивает - парни и девки постоянно к нему стучатся. А квартира какая у него чистая! Сортир выглядит так, будто туда никто никогда не срал. Весь кафель сверкает белизной, и коврики такие жирные и пушистые повсюду. Новые диваны, новые кресла. Холодильник сияет, как здоровенный сумасшедший зуб, по которому возили щеткой, пока он не завопил. До всего, всего абсолютно дотронулась нежность не-боли, не-беспокойства, будто никакого мира снаружи вообще нет. А между тем все знают, что сказать, что сделать, как себя вести - таков кодекс - без лишнего шума и без лишних слов: грандиозные оглаживая, отсасывания и пальцы в задницу и куда ни попадя. Мужчинам, женщинам и детям включая. Мальчикам.
      К тому же всегда имелся большой кокс. Большой гарик. И пахтач. И шана. Во всех видах.
      Тихо творилось Искусство, все нежно улыбались, ждали, затем делали. Уходили.
      Потом снова возвращались.
      Были даже виски, пиво, вино для такого быдла, как я, - сигары и дурогонство прошлого.
      Бессмертный французский поэт продолжал свои кунштюки. Вставал рано и пускался в различные упражнения йогов, а потом становился и рассматривал себя в зеркале в полный рост, смахивал руками крошечные бисеринки пота, в самом конце же дотягивался и ощупывал свой гигантский хуй с яйцами всегда приберегая хуй с яйцами напоследок, - приподнимал их, наслаждаясь, и отпускал: ПЛАНК.
      Примерно в этот время я заходил в ванную и блевал. Выходил.
      - Ты ведь на пол не попал, правда, Буковски?
      Он не спрашивал меня, может быть, я умираю. Беспокоился он только про свой чистый пол в ванной.
      - Нет, Андрэ, я разместил всю рыготину в соответствующие каналы.
      - Вот умница!
      Потом, только чтобы выпендриться, зная, что мне паршивее, чем в семи адах, он подходил к углу, становился на голову в своих ебаных бермудах, скрещивал ноги, смотрел на меня вверх тормашками вот так и говорил:
      - Знаешь, Буковски, если ты когда-нибудь протрезвеешь и наденешь смокинг, я тебе обещаю - только войдешь в комнату одетым вот так, как все женщины до единой в обморок упадут.
      - Я в этом сомневаюсь.
      Затем он делал легкий переворот, приземлялся на ноги:
      - Позавтракать не желаешь?
      - Андрэ, я не желаю позавтракать последние тридцать два года.
      Затем в дверь стучали - легко, так нежно, что можно было подумать, какая-нибудь ебаная синяя птица крылышком постукивает, умирая, глоточек воды просит.
      Как правило, там оказывались два-три молодых человека с говенными на вид соломенными бороденками.
      Обычно то были мужчины, хотя время от времени попадалась и девчонка, вполне миленькая, и мне никогда не хотелось сваливать, если там была девчонка. Но это у него было двенадцать дюймов в вялом состоянии, плюс бессмертие. Поэтому свою роль я всегда знал.
      - Слушай, Андрэ, голова раскалывается... Я, наверное, схожу прогуляюсь по берегу.
      - О, нет, Чарльз! Да что ты в самом деле!
      И не успевал я дойти до двери, оглядывался - а она уже расстегивала Андрэ ширинку, а если у бермуд ширинки не было, то они спускались на французские лодыжки, и она хватала эти двенадцать дюймов в расслабленном состоянии - посмотреть, на что они способны, если их немножечко помучить. А Андрэ вечно задирал ей платье на самые бедра к этому времени, и палец его трепетал, глодал, выискивал секрет дырки в этом зазоре ее узких, дочиста отстиранных розовых трусиков. Что касается пальца, то для него всегда что-то отыскивалось: казалось бы новая мелодраматическая дырка, или задница, или если, будучи мастером таких дел, он мог скользнуть в объезд или напрямую сквозь эту тугую отстиранную розовость, вверх, - и вот уже он разрабатывает эту пизду, отдыхавшую лишь каких-то восемнадцать часов.
      Поэтому я всегда ходил гулять вдоль пляжей. Поскольку всегда было так рано, мне не приходилось наблюдать эту гигантскую размазню человечества пущенную в расход, притиснутую друг к другу: тошнотные, квакающие твари из плоти, Лягушачьи опухоли. Не нужно было видеть, как они гуляют или валяются, развалившись своими кошмарными туловищами и проданными жизнями - без глаз, без голосов, без ничего, - и не знают этого, слошное говно отбросов, клякса на кресте.
      По утрам же, спозаранку, было вовсе неплохо, особенно среди недели. Вс принадлежало мне, даже очень уродливые чайки, становившиеся еще уродливее по четвергам и пятницам, когда мешки и крошки начинали исчезать, ибо это означало для них конец Жизни. Они никак не могли знать, что в субботу и воскресенье толпа понабежит снова со своими булочками от "горячих собак" и разнообразными сэндвичами. Ну-ну, подумал я, может, чайкам еще хуже, чем мне? Может.
      Андрэ предложили устроить где-то чтения - в Чикаго, Нью-Йорке, Фриско, где-то - на один день, поехал туда, а я остался дома, один. Наконец, смог сесть за машинку. И ничего хорошего из этой машинки не вышло. У Андрэ она работала почти идеально. Странно, что он - такой замечательный писатель, а я - нет. Казалось, такой уж большой разницы между нами нет. Но отличие было: он знал, как одно слово подставлять к другому. Когда же за машинку сел я, белый листок бумаги просто лыбился на меня в ответ. У каждого свои разнообразные преисподнии, у меня же - фора в три корпуса на поле.
      Поэтому я пил все больше и больше вина и ждал смерти. Андрэ уже был в отъезде пару дней, когда однажды утром, примерно в 10:30, в дверь постучали. Я ответил:
      - Секундочку, - сходил в ванную, проблевался, прополоскал рот. Лаворисом. Влез в какие-то шортики, потом надел один из шелковых халатов Андрэ. И только тогда открыл дверь.
      Там стояли молодой парень с девчонкой. На ней были такая очень коротенькая юбочка и высокие каблуки, а нейлоновые чулки натягивались чуть ли не на самую задницу. Парень был просто парнем, молодой, такой тип "Кашмирского Букета" - белая футболка, худой, челюсть отвисла, руки по бокам расставлены, будто сейчас разбежится и взлетит.
      Девчонка спросила:
      - Андрэ?
      - Нет. Я Хэнк. Чарлз. Буковски.
      - Вы ведь шутите, правда, Андрэ? - спросила девчонка.
      - Ага. Я сам - шутка, - ответил я.
      Снаружи слегка моросило. Они стояли под дожиком.
      - Ладно, как бы то ни было, заходите, чего мокнуть?
      - Вы действительно Андрэ! - сказала эта сучка. - Я узнаю вас, это старое лицо - двести лет, наверное уже!
      - Ладно, ладно, - сказал я. - Заходите. Я Андрэ.
      У них с собой были две бутылки вина. Я сходил на кухню за штопором и стаканами.
      Разлил на троих. Я стоял, пил свое вино, осматривал ее ноги как можно глубже, когда он вдруг протянул руку, расстегнул мне ширинку и принялся сосать мне член.
      И очень громко хлюпал при этом. Я потрепал его по макушке и спросил девчонку:
      - Тебя как зовут?
      - Уэнди, - ответила она, - и я всегда восхищалась вашей поэзией, Андрэ. Я думаю, что вы - один из величайших живущих на земле поэтов.
      Парень продолжал разрабатывать свою тему, чмокая и чавкая, голова его ходила ходуном так, словно совсем разум потеряла.
      - Один из величайших? - спросил я. - А кто остальные?
      - Один остальной, - ответила Уэнди, - Эзра Паунд.
      - Эзра всегда на меня тоску нагонял, - сказал я.
      - В самом деле?
      - В самом деле. Он слишком старается. Шибко серьезный, шибко ученый и, в конечном итоге, - просто тупой ремесленник.
      - А почему вы подписываете свои работы просто - Андрэ?
      - Потому что мне так хочется.
      Парень уже расстарался вовсю. Я схватил его за голову, притянул поближе и разрядился.
      Потом застегнулся, снова разлил на троих.
      Мы просто сидели, разговаривали и пили. Не знаю, сколько это продолжалось. У Уэнди были прекрасные ноги, изящные тонкие лодыжки, она их все время скрещивала и покручивала ими, будто в ней что-то горело. В литературе они действительно доки. Мы беседовали о разном. Шервуд Андерсон - - Уайнсбург и все такое. Дос.
      Камю. Крейны, Дики, Бронтё; Бальзак, Тёрбер, и так далее и тому подобное...
      Мы прикончили обе бутылки, я нашел еще что-то в холодильнике. Мы и над ним потрудились. Потом - не знаю. Я довольно-таки тронулся умом и стал цапать ее за платье - то есть, за то, что от него оставалось. Углядел кусочек комбинашки и трусиков; затем порвал сверху платье, разорвал лифчик. Сграбастал титьку.
      Заполучил себе всю титьку. Она была жирной. Я ее целовал и сосал. Потом крутанул ее в кулаке так, что девка заорала, а когда она заорала, я воткнул свой рот в ее, и вопли захлебнулись.
      Я разодрал платье со спины - нейлон, нейлоновые ноги колени плоть. Приподнял ее из этого кресла, содрал эти ее ссыкливые трусики и вогнал его по самые нехочу.
      - Андре, - сказала она. - О, Андрэ!
      Я оглянулся: парень наблюдал за нами и дрочил, не вставая с кресла.
      Я взял ее стоймя, но мы кружили по всей комнате. Я все вгонял и вгонял его, и мы опрокидывали стулья, ломали торшеры. В какой-то момент я разлатал ее на кофейном столике, но почувствовал, как ножки под нами обоими трещат, и успел подхватить ее прежде, чем мы бы расплющили этот столик об пол.
      - О, Андрэ!
      Потом она вся затрепетала - раз, другой, точно на жертвенном алтаре. А я, зная, что она ослабела и бесчувственна, вообще не в себе, я просто всадил всю свою штуку в нее, точно крюк, придержал спокойно, эдак подвесил ее, словно какую-нибудь обезумевшую рыбину морскую, навеки насаженную на гарпун. За полвека я кое-каким трюкам научился. Она потеряла сознание. Затем я отклонился назад и таранил, таранил ее, таранил, голова у нее подскакивала, как у чокнутой марионетки, задница - тоже, и она кончила еще раз, вместе со мной, и когда мы оба кончили, я, черт побери, чуть сам не подох. Мы оба, черт побери, чуть не кинулись.
      Для того, чтобы иметь кого-то встояк, их размеры должны определенным образом соотноситься с вашими. Помню, один раз я чуть не умер в детройтской гостинице.
      Попробовал стоя - никак. В том смысле, что она оторвала обе ноги от пола и обхватила ими меня. А значит, я держал двух человек на двух ногах. Это плохо.
      Мне хотелось все бросить. Я придерживал ее всю двумя вещами - руками у нее под жопой и собственным хуем.
      А она все повторяла:
      - Боже, какие у тебя мощные ноги! Боже, да у тебя прекрасные, сильные ноги!
      А это правда. Остаток меня - по большей части говно, включая мозги и все остальное. Но к телу моему кто-то прицепил эти огромные и мощные ноги. Без пиздежа. Но тогда я чуть было в ящик не сыграл, на той поебке в детройтской гостинице, поскольку упор и движение хуем внутрь и наружу этой штуки требуют из такой позиции особого движения. Держишь вес двух тел. Все движение, следовательно, должно передаваться тебе на спину или хребет. А это - грубый и убийственный маневр. В конечном итоге, мы оба кончили, и я просто куда-то ее отбросил. Выкинул на фиг.
      Эта же, у Андрэ, - она держала ноги на полу, что позволяло мне всякие финты подкручивать - вращать, вонзать, тормозить, разгоняться, плюс вариации.
      И вот я, наконец, ее прикончил. Позиция у меня - хуже некуда: брюки и трусы стекли на лодыжки. И я Уэнди просто отпустил. Не знаю, куда, к чертям собачьим, она свалилась - да и плевать. Только я нагнулся подтянуть трусы и брюки, как парень, пацан этот, подскочил и воткнул свой средний палец правой руки прямо и жёстко мне в сраку. Я заорал, развернулся и заехал ему в челюсть. Он улетел.
      Затям я поднял на место трусы и брюки и уселся в кресло; я пил вино и пиво, пылая от ярости, не произнося ни слова. Те, наконец, пришли в себя.
      - Спокойной ночи, Андрэ, - сказал он.
      - Спокойной ночи, Андрэ, - сказала она.
      - Осторожнее, там ступеньки, - сказал я. - Они очень скользкие под дождем.
      - Спасибо, Андрэ, - ответил он.
      - Мы будем осторожнее, Андрэ, - ответила она.
      - Любовь! - сказал я.
      - Любовь! - в один голос ответили они.
      Я закрыл дверь. Господи, как славно все-таки быть бессмертным французским поэтом!
      Я зашел на кухню, отыскал хорошую бутылку французского вина, каких-то анчоусов и фаршированные оливки. Вынес все это в гостиную и разложил на шатком кофейном столике.
      Начислил себе высокий бокал вина. Потом подошел к окну, выходившему на весь белый свет и на океан. Ничего так океан: делает себе дальше то, чем и раньше занимался. Я закончил то вино, налил еще, отъел немного от закуси - - и устал.
      Снял одежду и забрался прямо на середину кровати Андрэ. Перднул, поглядел в окно на солнышко, прислушался к морю.
      - Спасибо, Андрэ, - сказал я. - Неплохой ты парень, в конце концов.
      И талант мой еще не иссяк.
      ВСЕ ВЕЛИКИЕ ПИСАТЕЛИ
      она висела у Мэйсона на телефоне.
      - ага, ладно, это... слушай, я пьяный был. я не помню, ЧТО ИМЕННО я тебе сказал! может, правда, может, и нет! нет, я НЕ извиняюсь, я уже устал извиняться... ты - что? не будешь? ну так черт бы тебя побрал!
      Генри Мэйсон бросил трубку. снова шел дождь. даже под дождем с бабами какие-то заморочки, с ними вечно...
      задребезжал звонок интеркома. он снял трубку.
      - к вам мистер Бёркетт, некий Джеймс Бёркетт...
      - ты ему не скажешь, что рукописи уже вернули? мы отправили их почтой вчера.
      весьма сожалеем и все такое.
      - но он настаивает на том, чтобы поговорить с вами лично.
      - и ты не можешь от него отделаться?
      - нет.
      - ладно, зови его сюда.
      куча проклятых экстровертов. хуже, чем торговцы одеждой, чем торговцы щетками, хуже, чем...
      вошел Джеймс Бёркетт.
      - присаживайтесь, Джимми.
      - только близкие друзья зовут меня "Джимми".
      - присаживайтесь, мистер Бёркетт.
      по первому же взгляду на Бёркетта можно было определить, что он ненормальный.
      великая любовь к себе окутывала его неоновой краской. и ничем ее не свести.
      правдой - в том числе. такие не знают, что такое правда.
      - слуште, - сказал Бёркетт, прикуривая и улыбаясь вокруг своей сигареты, как темпераментная и оттяжная сучка. - как это вам мое барахло не понравилось?
      серкетарша ваша говорит, вы все обратно отправили? чего это вы вздумали все обратно отправлять, а, чувак? как это - обратно отправили?
      и мистер Бёркетт тут посмотрел ему в глаза, так прямо посмотрел ему в глаза, как бы упирая на то, что у него есть ДУША. ты ведь ЛЮБИШЬ то, что делаешь, а так трудно делать это, и только мистер Бёркетт этого не сознавал.
      - просто там не было ничего хорошего, Бёркетт, вот и все.
      Бёркетт постукал сигаретой о пепельницу - нет, он просто протаранил ею пепельницу, вбивая ее в донышко и выкручивая при этом. потом зажег еще одну и, держа перед собой спичку, еще пылавшую, проговорил:
      - эй, послушай, мужик, не надо мне этого ДЕРЬМА тут вешать!
      - вы кошмарно пишете, Джимми.
      - я сказал, только мои ДРУЗЬЯ зовут меня "Джимми"!
      - вы говенно пишете, мистер Бёркетт, по нашему мнению, конечно, и только по нашему мнению.
      - слушай, чувак, я эти игры ЗНАЮ! ПОДСОСЕШЬ как надо - и тебя приняли! только ПОДСОСАТЬ надо! а я не СОСУ, чувак! моя работа одна такая!
      - это уж точно, мистер Бёркетт.
      - если б я был жидом, или педиком, или комми, или черномазым, то все было бы схвачено, чувак, я бы прошел.
      - тут у меня вчера был черный писатель, который сказал, что если бы кожа у него была белой, он бы стал миллионером.
      - ладно, а как насчет педиков?
      - некоторые педики пишут довольно неплохо.
      - как Жене, а?
      - как Жене.
      - хуй сосать надо, значит, а? я должен писать о том, как сосут хуй, а?
      - я этого не говорил.
      - слушай, чувак, мне только немного рекламы надо. немного рекламы - и я пойду.
      народ ПОЛЮБИТ меня! им только УВИДЕТЬ надо мои вещи!
      - послушайте, мистер Бёркетт, мы о деле говорим. если б мы печатали каждого писателя, кто только потребует этого, потому что у него великие вещи, долго бы мы не протянули. приходится выносить суждения. если мы слишком часто будем ошибаться, нам конец. вот так все просто. мы печатаем хорошие произведения, которые продаются, и плохие произведения, которые продаются. мы на рынке. мы не занимаемся благотворительностью и, честно говоря, нас не слишком заботит улучшение души или исправление мира.
      - но мои вещи ПОЙДУТ, Генри...
      - "мистер Мэйсон", пожалуйста! только мои друзья...
      - вы что пытаетесь - ОБОСРАТЬ меня?
      - слушайте, Бёркетт, вы настырный. настырность у вас выходит здорово. почему б вам не пойти швабрами торговать, или страховками, или чем-нибудь еще?
      - а что с моими вещами не так?
      - не получается быть настырным и писать одновременно. это мог только Хемингуэй, а потом даже он забыл, как писать надо.
      - я в смысле, чувак, что тебе не нравится в моих вещах? в смысле, будь ОПРЕДЕЛЕННЕЕ! не надо мне тут говна никакого вешать про Хемингуэя, чувак!
      - 1955.
      - 1955? это в каком смысле?
      - это в том смысле, что тогда вы были хороши, но иголку заело. вы до сих пор играете 1955 - снова и снова.
      - черт, да жизнь есть жизнь, и я по-прежнему пишу о ЖИЗНИ, чувак! ничего другого нет! какого дьявола ты мне тут вешаешь?
      Генри Мэйсон испустил долгий медленный вздох и откинулся на спинку. художники нестерпимо скучны. и близоруки. если у них получалось, они верили в собственное величие, сколь бы плохими они ни были. если у них не получалось, то виноват в этом кто-то другой. не потому, что у них нет таланта; сколько бы они ни воняли, они всегда верили в свой гений. они всегда могли предъявить Ван-Гога, Моцарта или пару дюжин других, кто сошел в могилу до того, как маленькие жопки им отлакировало Славой. однако, на каждого Моцарта приходилось 50.000 несносных идиотов, которые, не переставая, изрыгали гниль. только самые хорошие бросали игру - вроде Рембо или Россини.
      Бёркетт закурил еще одну сигарету, снова держа перед собой горящую спичку, пока говорил:
      - слушайте, вы же печатаете Буковски. а он оступился. вы же знаете, что он оступился. признай это, чувак! Буковски же оступился, а? правда?
      - ну, оступился.
      - он пишет ГОВНО!
      - если говно продается, то мы будем его продавать. послушайте, мистер Бёркетт, мы - не единственное издательство. попробовали бы кого-нибудь другого? не принимайте наше суждение и всё.
      Бёркетт встал.
      - а толку-то, к чертям собачьим? вы все, парни, одинаковы! вам хорошая литература ни к чему! всему миру ни к чему НАСТОЯЩАЯ литература! да вы человека от мухи навозной отличить не сможете! потому что вы - дохлятина! ДОХЛЯТИНА, слышал? ВЫ ВСЕ, ПИЗДЮКИ, - ДОХЛЯТИНА! ИДИТЕ НА ХУЙ! ИДИТЕ НА ХУЙ! ИДИТЕ НА ХУЙ!
      ИДИТЕ НА ХУЙ!
      Бёркетт швырнул тлевшую сигарету на ковер, развернулся, подошел к двери, ГРОХНУЛ ею и исчез.
      Генри Мэйсон поднялся, подобрал сигарету, положил ее в пепельницу, сел, зажег свою. с такой работой хрена лысого бросишь курить, подумал он. он откинулся на спинку кресла и затянулся: так радостно, что Бёркетт ушел, такие люди просто опасны - абсолютно безумны и злобны - особенно те, кто всегда пишут о ЛЮБВИ, или СЕКСЕ, или УЛУЧШЕНИИ МИРА. господи, господи. он выдохнул. задребезжал интерком.
      он снял трубку.
      - к вам некий мистер Эйнсуорт Хокли?
      - чего ему надо? мы же отправили ему чек за ЗУД В ЯЙЦАХ И АТАСЫ В ОБЩАГЕ.
      - он говорит, что у него есть новый рассказ.
      - прекрасно. скажи ему, чтобы оставил у тебя.
      - он говорит, что еще не написал его.
      - ладно, пусть план оставит. я посмотрю.
      - он говорит, что у него нет плана.
      - так чего ж ему тогда надо?
      - он хочет поговорить с вами лично.
      - и ты не можешь от него отделаться?
      - нет, он только таращится на мои ноги и скалится.
      - так одерни же юбку, ради Христа!
      - она слишком короткая.
      - ладно. зови.
      вошел Эйнсуорт Хокли.
      - присаживайтесь, - сказал Мэйсон.
      Хокли присел. затем подскочил. зажег сигару. Хокли носил с собой десятки сигар.
      он боялся стать гомосексуалистом. то есть, он не знал, гомосексуалист он или нет, а поэтому постоянно курил сигары, считая, что это - по-мужски и динамично, но все равно сомневался, в каком он лагере. ему казалось, что женщины ему тоже нравятся. такая неразбериха.
      - послушайте, - сказал Хокли. - я только что сосал 36-дюймовый ХУЙ!
      гигантский!
      - послушайте вы, Хокли, мы тут делом занимаемся. я только что от одного психа избавился. вам чего от меня надо?
      - я хочу у вас отсосать ХУЙ у вас, чувак! ВОТ чего я хочу!
      - я бы воздержался.
      в комнате уже висел толстый слой сигарного смога. пыхал Хокли что надо. он вскочил с кресла. походил вокруг. сел. вскочил с кресла. походил вокруг.
      - я, наверное, схожу с ума, - сказал Эйнсуорт Хокли. - я постоянно думаю о хуе. я раньше жил с этим 14-летним пареньком. огромный ХУЙ! господи. ОГРОМНЫЙ!
      он однажды его прямо у меня перед носом отбил, никогда этого не забуду! а когда я учился в колледже, там все эти парни по раздевалке ходили, типа крутые такие, знаете? а у одного ЯЙЦА висели до самых КОЛЕН! мы, бывало, звали его ВОЛЕЙБОЛИСТ ГАРРИ. так вот, когда ВОЛЕЙБОЛИСТ ГАРРИ кончал, крошка, это был пиздец ВСЕМУ!
      как взбитая сметана из пожарного крана хлестала! а когда эта штука высыхала...
      чувак, по утрам ему приходилось простыню бейсбольной битой выколачивать, шелупонь стряхивать прежде, чем в прачечную отдавать...
      - вы сумасшедший, Эйнсуорт.
      - я знаю, я знаю, я вам про то же САМОЕ! хотите сигару?
      Хокли ткнул ему сигарой прямо в рот.
      - нет-нет, спасибо.
      - может, вам хочется у МЕНЯ хуй отсосать?
      - ни малейшего желания. ладно, чего вы хотите?
      - у меня есть идея такого рассказа, чувак.
      - хорошо. напишите его.
      - нет, я хочу, чтобы вы послушали.
      Мэйсон промолчал.
      - ладно, - сказал Хокли. - вот она.
      он забегал вокруг, пуляясь дымом.
      - космический корабль, понимаете? 2 парня, 4 тетки и компьютер. и вот они рассекают по открытому космосу, понятно? дни, недели проходят. 2 парня, 4 тетки, компьютер. у теток уже все аж чешется. им хочется, понимаете? понятно?
      - понятно.
      - но знаете, что происходит?
      - нет.
      - два парня решают, что они гомосексуалисты и начинают заигрывать друг с другом. на теток - ноль внимания.
      - ага, это как бы смешно. так и напишите.
      - постойте. я еще не закончил. эти два парня заигрывают друг с другом. это омерзительно. нет. это не омерзительно! как бы там ни было, тетки подходят к компьютеру и открывают дверцы. и внутри компьютера - 4 ОГРОМНЫХ хуя с яйцами.
      - безумно. пишите.
      - постойте, постойте. но не успевают они и одного хуя цапнуть, как у машины появляются рты с жопами, и вся эта чертова механика пускается в оргию САМА С СОБОЙ. черт побери, вы можете себе такое вообразить?
      - ладно. пишите. мне кажется. мы сможем это использовать.
      Эйнсуорт зажег еще одну сигару, походил взад-вперед.
      - как насчет аванса?
      - нам один парень уже должен 5 рассказов и 2 романа. а от сроков отстает все больше и больше. если так будет продолжаться, он станет хозяином всей компании.
      - тогда дайте мне половину, какого черта. полхуя лучше, чем никакого.
      - когда мы сможем получить рассказ?
      - через неделю.
      Мэйсон выписал чек на $75.
      - спасибо, крошка, - сказал Хокли, - ты и теперь уверен, что нам не хочется друг у друга хуй отсосать?
      - уверен.
      и Хокли ушел. Мэйсон вышел к секретарше. ее звали Франсин.
      Мэйсон взглянул на ее ноги.
      - это платье - довольно короткое, Франсин.
      он не отрывал взгляда.
      - такой стиль сейчас, мистер Мэйсон.
      - зови меня просто "Генри". мне кажется, я никогда раньше не видел таких коротких платьев.
      - они становятся все короче и короче.
      - у всех, кто сюда заходит, от тебя по-прежнему встает. а потом они идут ко мне в кабинет и несут ахинею, как полоумные.
      - ох, да ладно вам, Генри.
      - даже у меня от тебя встает, Франсин.
      та хихикнула.
      - давай, пошли пообедаем, - сказал он.
      - но вы же никогда меня на обед не приглашали.
      - ах, так есть кто-то другой?
      - О, нет. но сейчас же только пол-одиннадцатого.
      - какая, к дьяволу, разница? я внезапно проголодался. очень проголодался.
      - ладно. тогда секундочку.
      франсин извлекла зеркальце, поиграла с ним немножко. затем они оба встали и вышли к лифту. в лифте они ехали совершенно одни. по пути вниз он сграбастал Франсин и поцеловал ее. пахла она малиной с незначительным привкусом кариеса. он даже облапал ей одну ягодицу. она для проформы посопротивлялась, слегка прижимаясь к нему.
      - Генри! я прям не знаю, какая муха вас укусила! - хихикнула она.
      - я всего лишь мужчина, в конце концов.