— А что это за люди?

— Нам нельзя таиться. — Чичков и остальные двое поклонились в ноги Емельяну. — Вы видите, бритые у нас лбы, мы беглые поселенцы, не оставьте нас!

— Хорошо, ребята, не кланяйтесь и не бойтесь! Я вас не оставлю, живите здесь, а потом мы сыщем вам и место.

Чувствуется и по этим словам, и по всем другим, ранее сказанным, по поступкам Пугачева, что в нем уже непрерывно работает мысль, работает в одном направлении; ум его, все существо устремлено к заветной цели — вырваться из тенет, сетей, которые опутывают его непрерывно, разорвать оковы, совершить дело, к которому тянется его мятежная, беспокойная душа, собрать вокруг себя тех, кто это дело поддержит, пойдет за ним. Сначала это были не очень ясные, отчетливые мысли, стремление, потом намеки, наконец — открытый разговор с Пьяновым. Арест в Малыковке, уже четвертый в его жизни, и заключение в Казани не остановили эту работу мысли. Оказавшись на свободе, он снова рвется на Яик, и здесь в разговоре с только что увиденными людьми, беглыми и неприкаянными, Емельян снова обнаруживает в себе это скрытое, тайное стремление к тому, чтобы начать задуманное дело. «Я вас не оставлю», — говорит им этот человек, тоже, как и они, беглый, каторжный, преследуемый властями, говорит чуть ли не «царским», «императорским» тоном! Какая разница между Емельяном, произносившим эти ободряющие слова, и перепуганными беглецами из Центральной России! А ведь когда он вошел в избу, вид у него был весьма скромный: в одной холстинной рубашке, к тому же грязный и испачканный в крови (нес сайгака по степи), на ногах — прохудившиеся коты, на голове — сермяжный колпак. А сколько чувствуется в словах его внутренней уверенности и огня! По всему видно, он встал на свой путь, перешел свой Рубикон.

Через несколько дней после разговора с беглыми хозяин и Пугачев пошли в баню. Еремина Курица увидел у своего постояльца какие-то отметины, знаки на груди — рубцы, шрамы, оставшиеся после болезни.

— Что это такое у тебя на груди-то?

Емельян промолчал, но задумался. Вспомнил о своем разговоре с Пьяновым: «А что, не сказал ли он Ереминой Курице, что я называл себя Петром Федоровичем?» Час спустя вышли из бани, и Пугачев вскоре подсел к хозяину:

— Давича, Степан Максимович, ты парился со мною в бане, а приметил ли ты на мне царские знаки?

— Какие знаки? Я не только не видывал, но и не слыхивал, что за царские знаки такие.

— Прямая ты курица! О царских знаках даже не слыхал! Ведь каждый царь имеет на себе телесные знаки. Вот я вам, когда яицкие казаки сюда приедут, покажу их.

— Что это, Пугачев, к чему ты это говоришь? Каким быть на тебе царским знакам?

— Экой ты безумный! И догадаться даже не можешь, к чему я говорю! Ведь я не донской казак, как тебе сказался, а государь ваш Петр Федорович!

Оболяев, как и Пьянов до него, перепугался «так, как бы кожу на нем продрало». Мысли путались, в голове шумело: как это может быть? К нему в умет сам государь пожаловал!

— Как же это так? А я слышал, что государь Петр Федорович умер.

— Врешь! Петр Федорович жив, он не умер! Ты смотри на меня так, как на него! Я был за морем и приехал в Россию в прошедшем году. Услышав, что яицкие казаки приведены все в разорение, я нарочно для них сюда приехал и хочу, если бог допустит, опять вступить на царство. Как ты думаешь: будут ли казаки согласны на это и примут ли меня?

Но Еремина Курица в ответ только кланялся, просил прощения за то, что говорил и обходился с ним как с человеком простым.

— За что гневаться? — Пугачев входил в роль. — Ведь ты меня не знал. Да и впредь до времени никакого особого почтения при людях мне не оказывай. Обходись со мной по-прежнему просто, называй казаком и, что я государь, никому, кроме яицких казаков, не сказывай. Да и тем говори только таким, которые с войсковой стороны, а старшинским отнюдь о мне ничего не открывай.

— Почем мне распознать-то казаков, кто с войсковой, кто со старшинской стороны. Вот разве сказать о Вас казаку Григорию Закладнову; он, я знаю, с войсковой стороны и хотел ко мне приехать за лошадью.

— Хорошо, открой ему. Да смотри же, накажи хорошенько, чтобы он сказывал только надежным людям, да так, чтобы и жены их не знали.

Через несколько дней приехал Закладнов. Поговорили о лошади, о делах.

— А что, узнал ты меня? — спросил у него Пугачев.

— Как не узнать! Узнал, ты купец Емельян Иванович.

Пугачев не стал продолжать разговор, но наутро, когда гость засобирался домой, он просит уметчика открыть Григорию тайну. Тот подошел к Закладнову:

— Что, Гриша, как ты думаешь об этом человеке? — Еремина Курица показал на Емельяна, сидевшего на базу (в сарае). — Какой он человек?

— Почем мне знать, что он за человек?

— Ведь это государь Петр Федорович. Он говорит, что имеет на себе царские знаки и нарочно сюда приехал на выручку к вам, войсковым казакам. Он мне приказал о себе сказать, с тем чтобы ты открыл о нем войсковой руки надежным людям.

С недоумением и недоверием глядел Григорий на уметчика. Задумался, улыбнулся… Потом решительно и радостно заговорил:

— Что это за диво такое? Конечно, господь нас поискал!

— Что, Гриша, — подошедший к ним Пугачев смотрел прямо в глаза казаку, — слышал ты обо мне от Ереминой Курицы?

— Слышал, сударь.

— Я, мой друг, не купец! А слыхал ты про государя Петра Федоровича? Так я и есть государь! Поезжай ты скорее в городок и скажи войсковой стороны хорошим старикам, чтоб они ко мне приезжали и не мешкали. Я избавлю их от разорения старшин и поведу на Кубань. Если они замешкаются и добра себе не захотят, то я ждать долго не буду, только меня и видели! Да смотри же, никому из старшинской стороны не сказывай, да в жене своей тоже!

— Слышу, сударь.

Закладное хотел ехать, но хозяин умета оставил его на завтрак. Поели каши, причем Григорий ел с крестьянами, а Пугачев с Ереминой Курицей — началось «возвышение», хотя и небольшое, «государя» над «подданными». После каши Григорий ускакал в Яицкий городок, где уже давно слухи о «проявившемся» императоре не давали казакам покоя, будили мечты и надежды на освобождение от сентенции и возврат вольностей.

Пугачев сделал еще один шаг по пути к цели. Объявляя себя Петром III, обещая показать «царские знаки», он делал то же, что делали многие другие самозванцы до него, и, как и они, обращался к людям угнетенным, униженным помещиками, чиновниками, командирами. Простой люд, несмотря на горький опыт предыдущих поколений, снова и снова возлагал надежды на «добрых», «хороших» правителей — защитников сирых и убогих, обиженных «плохими» советниками, вельможами и генералами. Цари и императоры, царицы и императрицы, эти богом данные милостивцы, и отмечены богом на своем месте, имеют особые «царские знаки» на теле. Народ искренне верил во все это, и самозванцы, тот же Богомолов, прямой и близкий предшественник Пугачева, показывали или обещали простым людям показать «знаки» — обычно какие-нибудь шрамы от ран, оспы или другой болезни. К ним, а не к богатым и знатным, обращались самозваные «императоры», «цари». Пугачев не раз и не два, постоянно в разговорах с казаками настаивает, чтобы они остерегались старшинской партии, говорили бы только с «надежными» людьми из «непослушной» стороны.

Нужно сказать, что не только Пугачев стремился к простым казакам, хотел опереться на них в первую очередь, их поднять на борьбу за правду и волю, но и они, в свою очередь, несмотря на первоначальный испуг, удивление, быстро находили общий язык с ним, таким же казаком, как и сами они. Несомненно, яицкие жители были рады, что наконец-то появился свет в сгустившейся вокруг них темноте, забрезжила надежда на лучшую долю.

В городке под покровом внешней тишины и уныния царило оживление и какое-то радостное ожидание. Все жили слухами и разговорами — вот-вот должно произойти что-то значительное и жизнь людей должна измениться к лучшему.

«Государь у Пьянова был в доме», — передавали из уст в уста, из дома в дом. Самого Дениса Степановича в городке не было — он бежал, как только полковник Симонов, яицкий комендант, узнав о слухах про Пугачева, приказал его арестовать. Правда, всю зиму в тюремном доме держали его жену, допрашивали, но ничего не добились. Она твердила одно: был-де у них в доме какой-то купец, уехал, купив рыбу, а что он за человек, она не знает. Казаки до поры, памятуя строгий наказ Пугачева, держали язык за зубами и говорили только с людьми «надежными».

Однако шила в мешке не утаишь. Скоро о «государе» говорили все, ждали его. Иван Никифорович Чика-Зарубин, впоследствии ближайший сподвижник Пугачева, позднее говорил (на допросе): «Мы же…, казаки войсковой стороны, все уже о том думали и дожидались весны; где ни сойдемся, говорили войсковые все: „Вот будет государь!“ И как приедет, готовились его принять».

Как видим, все были полны ожидания, нетерпения. Поскольку «государь» не объявлялся, доискаться до истины было трудно, питались слухами, предположениями: Петр III Федорович ждет лишь удобного времени, чтобы «объявиться». Об этом говорили не только в городке, но и по всем хуторам. Узнали обо всем и войсковые, военное начальство.

Представление о том, что говорили в народе о «государе», дает разговор между Чикой-Зарубиным и другим казаком, Никифором Гребневым. Никифор возвращался на свой хутор, верстах в двадцати от городка, и встретил Чику. К нему и обратился он с вопросом:

— Слышал ли ты вести?

— Какие вести?

— Вести добрые. Слышал я от Григория Закладнова, что приезжал на умет к Ереминой Курице купец, и Григорий Закладное, быв тут же на умете, с ним разговорился. И стал купец спрашивать: «Какие вам, казакам, есть обиды и какие налоги?» Закладнов рассказал ему, какие мы обиды несем от командиров наших. После того купец выговорил, что поедет на Яик для покупки рыбы; и когда из Яика возвратился назад, на умет к Ереминой Курице, то хотел прислать за Закладновым. Закладнов, оставив купца, поехал для ловли зверей, а потом купец, возвратясь, послал Еремину Курицу сыскать Закладнова. И когда тот приехал и ночевал с купцом, то зачал его спрашивать: «Скажи ты нам правду: что ты за человек?» На что купец сказал: «Ну, друг мой, господин казак, я скажу тебе сущую правду: ты меня признавай за государя; я не для рыбы вашей ездил в город, а только приглядеть ваши обряды и какие командиры делают вам обиды». Когда же Закладнов спросил: «У кого ты был в Яике?», то он сказал: «Я стоял в доме у Дениса Пьянова». Закладнов стал ему тогда говорить: «Батюшка, обиды нам делают великие: наши командиры нас бьют и гоняют, жалованье наше захватывают; тому шесть лет, как государыня нам жалованье жалует, а они незнаемо куда употребляют. А кто о жалованье станет говорить, того сажают под караул. Без государева указа в ссылку рассылают, и государыня о том не знает. У нас прежде не было пятидесятников, а теперь завелись; прежде в сотне был один сотник, а теперь все новое». Купец, поговоря с Закладновым, поехал с умета на Иргиз, сказав: «Ждите меня весной, я к вам буду». Так вот, брат, вести какие!

Такие и подобные им разговоры вели казаки по всему Яику. Правда в них перемешивается с вымыслом; главное же в слухах, которые передал Гребнев Зарубину, заключается все в той же вере, что императрица не знает о беззакониях, царящих в войске, что «объявившийся» император все исправит. Ведь он так подробно спрашивает казаков об их житье-бытье, сам «приглядывает» их обычаи и обряды; более того — специально приехал сюда, услышав об их бедах, и имеет намерение помочь им, будет для этого весной на Яике. Недаром Чика, передавая, несомненно, то, что говорили все, сообщал позже, что «государя» ждали весной и собирались его «принять».

Недаром и власти опасались нового появления здесь Пугачева — в том же указе Военной коллегии 14 августа внимание местных властей обращали на то, что это появление опасно «особенно среди Яицкого войска».

Разумеется, после подавления восстания обстановка на Яике была напряжена до предела. К тому же стал известен окончательный приговор по делу об убийстве фон Траубенберга и других, о казацком «мятеже» продерзостном. В конце апреля Рейндорп получил указ о том Военной коллегии, а 2 июля его объявили на круге в Яицком городке: участь приговоренных облегчили, но все-таки она была тяжелой — 16 человек наказали кнутом, вырезали ноздри и, заклеймив, сослали навечно на сибирские Нерчинские заводы; для 38 — битье кнутом и ссылка с семьями в Сибирь на поселение; пятерым — «для омытия пролитой крови» служба против неприятеля вне очереди; 25 — наказание плетьми, посылка в полки, сибирские гарнизоны. Остальных — 2461 человек — простили по их «сущему невежеству и по незнанию истинного своего благоденствия» и вновь привели к присяге. Имущество подвергшихся наказаниям следовало описать и продать с публичного торга, чтобы возместить убытки, понесенные воинскими чинами и старшинами; штраф составлял огромную сумму — 36 756 рублей 30 копеек. Каждый казак должен был внести от 6 до 40 рублей. Причем по указанию старшин бедные должны были уплатить больше, чем богатые. Казаки, не знавшие, как семьи-то свои прокормить, совсем пригорюнились.

— Когда уже на все войско наложена выть, — говорили они между собой в домах, на базаре, — так и взыскание должно быть с каждого равное, ибо богатый и бедный казак все тягости без различия несут наряду.

Разговоры и слухи об «императоре» множились, разрастались. Известны стали подробности пребывания «государя» у Пьянова и Оболяева. Закладнов, разговаривавший с «Петром III» на умете, по возвращении в городок сообщил обо всем своему другу Ивану Чебакову. Тот как будто усомнился:

— Что за причина; ведь сказывали, что государь помер! Надо об этом деле хорошенько посоветоваться с надежными людьми. Пойдем-ка, брат, скажем об этом Ивану Фофанову, не съездит ли он в умет удостовериться: подлинно ли он царь?

Оба казака пошли к Фофанову, но ни его, ни Максима Шигаева, ни Дениса Караваева, к которым тоже решили зайти, дома не застали. Прошел день, и Чебаков, взяв с собой Караваева, снова пришел к Закладнову. Тот снова рассказал о встрече с «государем», его просьбе прислать к нему, и побыстрее, надежных людей. Караваев после совета с другими казаками (Василий Плотников, Иван Шарин, Яков Портнов) решил сам ехать на умет. Пригласил с собой и товарища — Сергея Кунишникова. Из городка выехали рано. Шел дождь, было темно, но уметчик увидел двух казаков, приближавшихся к его дому.

— Кто едет?

— Казаки! Мы ездили за сайгаками, да запоздали и, чтобы укрыться от дождя, приехали сюда ночевать.

— Милости прошу.

Караваев и Кунишников спешились. Второй из них начал расседлывать лошадей, а первый подошел к Ереминой Курице:

— Не уметчик ли ты?

— Уметчик.

— Мы слышали, что у тебя живет такой человек, который называется государем Петром Федоровичем. Правда ли это?

— Кто вам сказал?

— Григорий Закладнов.

Оболяев понял, что перед ним казаки «непослушной» стороны, и не стал отпираться:

— Да, у меня есть такой человек.

— Можно нам с ним повидаться?

— Теперь не время, есть посторонние. Оставайтесь до утра.

Казаки согласились. Лошадей пустили пастись в степь, легли спать в сарае. Там же, но в другом углу, за занавеской, лежал на кровати Пугачев. Он уже узнал от Оболяева, что к нему приехали казаки, но принять их не пожелал:

— Хорошо, теперь некогда с ними говорить.

Утром состоялась аудиенция. Емельян перед ней наставлял Еремину Курицу по поводу церемониала приема:

— Ты поди и спроси у тех казаков: бывали ли они в Петербурге и знают ли они, как должно к государю подходить? Если они скажут, что в Петербурге не бывали и не знают, то прикажи им по приходе ко мне стать на колени и поцеловать мою руку.

Оболяев — первый «церемониймейстер» «государя» — повиновался. Пугачев, сидя за столом, ожидал казаков. Они вошли и сделали так, как им приказали, встали на колени.

— Не прогневайся, Ваше величество, — обратился к «государю» Караваев, — что мы путем и поклониться не умеем.

Пугачев сказал им, чтобы они встали, и протянул руку. Они ее поцеловали.

— Почему вы, мои друзья, узнали, что я здесь?

— Нам Григорий Закладнов сказал.

Пугачев посетовал, что сам Григорий с ними не приехал (поехал за дровами, по словам казаков):

— Экой безумный: я ему наказывал, чтоб он вместе с вами сюда приехал, а он, смотри, за дровами уехал! Дрова бы не ушли… Говорили ли вы со стариками?

— Сказывали человекам двум-трем, а ныне в городке большого-то числа и нет, все на сенокосе.

— Зачем же вы ко мне пришли и какая ваша нужда?

— Мы, Ваше царское величество, присланы к вам просить милости и заступиться за нас, а мы за вас вступимся. Мы теперь вконец разорены старшинами: детей наших в солдаты хотят брать, а нам бороды брить. Вводят у нас новые штаты, а мы желаем служить по-старому и по грамотам, как при царе Петре Алексеевиче было.

— Хорошо, друзья мои! Если вы хотите за меня заступиться, то и я за вас вступлюсь. Только скажите своим старикам, чтоб они исполнили все то, что я прикажу.

— Изволь, батюшка, надежа-государь. Все, что Вы ни прикажете, будет исполнено.

Все прослезились. Казаки заверили Пугачева, что войско примет его с радостью, если он за них вступится. Емельян Иванович был доволен:

— Ну, детушки мои, соколы ясные, смотрите же, не покиньте вы меня! Теперь у вас пеший сизый орел, подправьте сизому орлу крылья! Сумею я вас нарядить и разрядить!

— Только не покинь ты нас, надежа-государь, а мы с Яицким войском все, что вы ни прикажете и ни потребуете, сделаем.

Этот разговор весьма любопытен и примечателен. И раньше, в беседах с Пьяновым и Закладновым, Пугачев обещал помочь казакам избыть их беду. Но это было, можно сказать, предварительное, первое прощупывание настроений, намерений казаков. Говорилось о бегстве во главе с ним с Яика на Кубань или Лабу. Теперь позиции сторон определились более ясно и четко. Обе стороны не говорят уже ни о каком уходе с Яика. Наоборот, речь идет о том, как лучше устроить жизнь на Яике. Они заключают своего рода договор, и Пугачев впервые формулирует свои взгляды, обещая казакам достичь того (с их же помощью, конечно), о чем они мечтали десятилетиями, что им, вероятно, снилось ночами в эти кошмарные для них годы:

— Я вам даю свое обещание жаловать ваше войско так, как Донское: по двенадцати рублей жалованья и по двенадцати четвертей хлеба. Жалую вас рекой Яиком и всеми протоками, рыбными ловлями, землею и угодьями, сенными покосами безданно и беспошлинно. Я распространю соль на все четыре стороны, вези кто куда хочет. И буду вас жаловать так, как и прежние государи, а вы мне за это послужите верою и правдою.

— Довольны, государь, Вашею царскою милостию и готовы Вам послужить.

Пугачев обещал казакам то, что для них было самым насущным и необходимым, чего их лишали или в чем стесняли постоянно и неуклонно. Он, сам плоть от плоти казак, затронул наиболее чувствительную струну казацкой души, и она охотно и благодарно откликнулась на его призыв.

Начались уже хлопоты — приготовить знамена, для чего купить «голи[2] разных цветов, шелку и шнура», платье и бархатную шапку для «императора». Появились и первые осложнения у неграмотного «государя». Казаки попросили записать на память обо всем, что нужно купить. Пугачев отговорился: нет, мол, бумаги и чернил, и так все упомните! Но казаки заговорили о другом, для них более важном, — об императорском указе в Яицкое войско, в котором, как они, вероятно, ждали, будет затверждено то, что «государь» только что обещал им на словах.

— Хорошо, мы и так упомним, — сказал Караваев о покупках и продолжал: — Но не можно ли написать какого-либо указа в войско?

— Какой указ? — Пугачев удивился, но тут же вышел из положения: — У меня нет теперь ни писаря и никого здесь нет.

Емельян Иванович в конце приема торопил казаков — надо, мол, быстрее начинать дело, «чтобы в огласку не вошло», не ждать, пока закончится сенокос (Караваев и Кунишников по этой причине просили повременить неделю), требовал переговорить со стариками и приехать к нему «с ответом как можно скорее». Иначе говоря, двое казаков, получивших аудиенцию у «государя», должны были обговорить его предложение и дать ответ.

— Если вы будете худо стараться о себе, — заключил Пугачев, — и станете мешкать, так меня здесь и не сыщете.

— Как нам не стараться, батюшка, будем.

Обсудили место будущего сбора войска. Перебрали разные места — на Камелях, верстах в 20 от умета, на вершине Таловой речки, но поблизости от этих мест проходили большие дороги. Остановились на том, что будут на реке Узень. На прощание Пугачев обещал в следующий раз показать «царские знаки».

— Почему это, Степан Максимыч, — спросил Чучков у Оболяева, когда они стояли у плетня, а Пугачев ушел в избу, — давеча яицкие казаки величали Петра Ивановича (Емельян иногда называл себя казаком Петром Ивановым. — В. Б.) из Дубовки надежею-государем?

— А вот почему: потому что он государь Петр Федорович.

— Как же это так! Ведь слух был, что государь помер. Да и сам он называется дубовским казаком. Почему ж узнали, что он такой большой человек?

— Сам батюшка мне поведал и сказал, что он, оставив царство, принял на себя странствование, большой труд и бедность. Смотрите же, не болтать никому постороннему! Да и сами называйте его по-прежнему дубовским казаком и обходитесь с ним просто!

Два человека в глухой яицкой степи быстро поверили в истинность того, что говорил Пугачев; они хотели верить в то, что их правда наконец-то восторжествует, им станет легче. В словах Оболяева, одинокого горемыки, видна вся светлая и бесхитростная вера в доброго, сердечного заступника, каким для всех простых людей был царь; он простосердечно и ласково называет его «батюшкой», внутренне, конечно, полон восторга перед ним — тем, который «принял на себя странствование, большой труд и бедность». Еще бы! Такого человека не может не понять бесхитростная и добрая душа Ереминой Курицы, готового помочь всякому проходящему, накормить и успокоить его, хотя бы самого нищего и убогого. Таким видится ему и другим людям и «батюшка»-император, от него, много претерпевшего за народ, ждут они всякого добра и милости народу же. В этих размышлениях явственно вырисовываются извечные мысли, представления угнетенных о добре и зле, о правде и кривде, идущие от первоначального христианства, преображенные в апокрифы и другие подобного рода сочинения, в легенды, которые имели широкое хождение в массах со времен Киевской Руси вплоть до нового времени. Из столетия в столетие они передавались поколениями русских людей.

Тем временем Пугачев засобирался на Иргиз, хотя это было и опасно — его ведь могли снова поймать. Уговаривал ехать и Оболяева, поскольку у него там много знакомых, да и дорогой вдвоем не страшно. Причина поездки проста — надо найти писаря, грамотного человека, крайне нужного при «государе». Но там грамотея не нашлось, хотя, по словам старца, к которому обратился Оболяев, и «набралось бы человек 20, но и те от команды сыщиков разбежались». Заехали в Мечетную слободу. Здесь Емельян едва избежал ареста — его старый знакомый Степан Косов испугался, увидев Пугачева, разыскиваемого властями, потребовал у него паспорт, а потом — идти к начальству. Его едва не схватили в Пахомиевом скиту, пришлось бежать, переправившись на лодке через Иргиз, и прятаться в дремучем лесу. Оболяева же арестовали, и бедный уметчик оказался в тюрьме. Пугачев вернулся в Таловый умет.

За время его отсутствия в Яицком городке рассказ Караваева и Кунишникова произвел на казаков «непослушной» стороны, кому они доверились, сильное впечатление. Тимофей Григорьевич Мясников, молодой еще казак, пришел к братьям Кочуровым. Застал дома одного из братьев, Петра Тихоновича, и Чику-Зарубива, о котором говорили, что он «у войска причинный человек — был в приводах и не один раз сечен».

— Что, братцы, — Тимофей оторвал обоих от дела — литья пуль, — слышали вы: на Таловой чудо проявляется?

— Слышали.

— Бог знает, — с усмешкой сказал Кочуров, — полно, правда ли? Ведь вот прошлого года тоже слух был, что государь проявился будто бы в Царицыне. И что же вышло? Только народу, сказывают, за ним много пропало!

— Говорят, что подлинно он батюшка, — возразил Мясников.

Чика и Тимофей пошли на базар. По дороге Мясников снова заговорил о «батюшке»:

— Царь ведь приказал прислать к себе от войску двух человек.

— Так что же? — Чика твердо глядел на Тимофея. — За чем дело стало? Я первый поеду!

— Ну а другой-то кто же? Разве мне с тобой поехать?

— Ну и поедем завтра.

— Я слышал от Караваева, что и он хотел ехать.

— Да мне-то до того какая нужда? — рассердился Зарубин. — Хотя Перекараваев поезжай! Я сам хочу поехать и посмотреть. Ведь почем мы знаем, что они поедут; а может, и не поедут.

Тон Чики выдавал в нем решительного сторонника действий, связанных с появлением на Яике «государя». Он, как видно, не допускал мысли о возможности уклониться от того, что надвигалось. А по всему судя, предстояли дела серьезные и кровавые, и Зарубин, человек, ненавидевший всяких господ и начальников, смело шел навстречу буре, рвался к ней.

На базаре в группе казаков, беседовавших о том же, Андрей Алексеевич Кожевников прямо предложил Чике ехать к государю — «нам надо его до времени спрятать».

— Отчего не съездить, пожалуй, съезжу. Но куда мне его спрятать?

— Вези прямо ко мне на хутор. А там уже не твоя печаль. У нас есть покои, где его спрятать.

— Зачем на хутор? Отчего не в городок? (Зарубин, видимо, хотел, чтобы все шло быстрей).

— В городок теперь привезти нельзя — иные казаки не поверят, а старшинская сторона может его поймать. А как отвезешь на хутор, так мы все туда будем.

Разговоры шли и в других местах, в том числе и в доме М.Г. Шигаева. Ему рассказал о встрече с «государем» сам Караваев. Они тоже решили к нему ехать.

Из городка выехали к Таловой две пары — Зарубин и Мясников, оба верхом; Караваев и Шигаев на телеге позже часа на два. К вечеру первые двое подъехали к умету. Встретил их Алексей Чучков, сначала отнекивавшийся, потом сказавший, что «государь приказал, чтобы вы его здесь подождали», он-де вечером или завтра утром будет. Чика и Тимофей переночевали неподалеку, у речки. Но и утром Пугачев еще не возвратился, и казаки ускакали в степь — «не попадется ли нам сайгачишка какой».

Приехал и Денис Караваев. Узнав об отсутствии «государя», они с Шигаевым тоже отъехали в степь, в противоположную от Чики и Тимофея сторону — казаки остерегались друг друга, дело-то ведь было секретное и великое. К тому же войсковые казаки считали изменником Шигаева, который в дни январского восстания спас от смерти капитана Дурново — доверенное лицо самой императрицы. Он полагал, что расправа с ним тяжело скажется на судьбе войска; получил за это прощение. Казаки все это запомнили.

К полудню приехал Пугачев, на одной лошади, без уметчика и кибитки. Встретил его Чучков:

— Где же Еремина Курица?

— Курицу мечетные мужики поймали, да и хохол, чай, уж ей ощипали. Я едва сам убрался на этой лошаденке, а другую не успел захватить… — Емельян переключил разговор на другое, его волновавшее: — Был ли здесь кто из Яицкого войска?

— Есть четыре человека: двое там, — Афанасий махнул в одну сторону, потом в другую, — а двое тут… Только Караваев пенял, что я про вас сказал Чике.

— И в самом деле, напрасно ты сказывал. Если он придет опять, то про меня не сказывай.

Чучков залез на крышу сарая и помахал шапкой. Прискакал Караваев. Он просил Пугачева поехать к ним в стан. Тот согласился, на лошади Дениса подъехал к Шигаеву. Слез, поклонился ему. Тот ответил тем же и сел с ним на землю, уверенный, что перед ним какой-то мужичок, которого прислал с вестью Караваев. Да и немудрено: приезжий, одетый в простой армяк и толстую холстинную рубашку, с небольшой суконной шапкой на голове, вполне мог сойти за одного из беглых, которых приютил Еремина Курица.

— Вот наш батюшка, — подъехал Денис и указал на мужичка.

Шигаева подбросило вверх, он оробел и не знал, что сказать, верить или не верить. Но, овладев собой, склонился в поклоне, извинился, что вел себя не так, как подобает, по незнанию.

— Ничего, ничего! — ободрил его самозванец. — Ну, как вы, други мои, ныне поживаете? Я слышал, что вы, бедные, вконец разорены. Расскажите-ка, чем решилась ваша тяжба?

Шигаев горестно поведал ему о наказаниях, понесенных казаками, Пугачев — о своих странствиях, преувеличив их дальность (Царьград, Иерусалим, «Некрасовщина», то есть Кубань). Потом подъехал Чика. От него, по предложению Шигаева, Пугачев вместе с ним спрятался в кусты у реки. Но Зарубин, посланный Караваевым на умет («государь»-де там), снова вернулся, очень недовольный тем, что ему не доверяют, обманывают:

— Вот бездельники! Не скажут правду, а ты взад и вперед езди. Чего вы таитесь от меня? Я буду здесь ожидать до ночи и отсюда не поеду, пока не увижу.

— Слушай, Чика, — Караваев смутился, — буде правду сказать, так мы тебя опасаемся. Побожись, что ты ничего дурного с нами не сделаешь, так мы тебе его покажем.

Чика и Тимофей побожились, поклялись перед образом, и Пугачев и Шигаев вышли из камышей.

— Здравствуйте, войско Яицкое! — обратился ко всем Пугачев. — Доселе отцы ваши и деды в Москву и Петербург к монархам езжали, а ныне монарх к вам сам приехал.

Зарубин и Мясников, прижавшиеся к телеге, низко ему поклонились.

— Не кланяйтесь, детушки, а заступитесь за меня. Вы пришли сюда, чтобы видеть государя Петра Федоровича, а я и есть тот, кого вы ищете и теперь своими глазами видите. По ненависти бояр я лишен был царства, долго странствовал, а теперь хочу по-прежнему вступить на престол. Примете ли вы меня к себе и возьмете ли на свои руки?

— Рады, батюшка, тебе служить!

Пугачев, разыгрывая роль государя, импровизировал многое, но говорил, во-первых, давно выношенное, во-вторых, понятное этим людям. Его язык, выражения были их языком. Но тон его высказываний отличался от обычного казацкого наречья, и это скоро казаки почувствовали.

Начали трапезу. Ели арбуз — Пугачев сидя, Шигаев стоял около него, Караваев угощал, а Чика и Тимофей отошли на другую сторону телеги, не смея сесть при «государе».