Разгром Кара и Чернышева

Рейнсдорп, вначале не придававший серьезного значения начинавшемуся «бунту», отказывавшийся от помощи соседей, сибирских военных командиров, с появлением Пугачева под стенами Оренбурга свое суждение о нем изменил. Такую же эволюцию претерпели и взгляды властей в соседних губерниях. Позже всех поняли суть происходящего в Петербурге.

Уже в конце сентября оренбургский губернатор известил о появлении Пугачева и его «злодейской толпы» казанского губернатора фон Брандта. Он же высказал предположение, что восставшие пойдут именно в Казанскую губернию «помещичьими жительствами, преклоняя на свою сторону крестьян и обольщая их дачею вольности». Брандт испытывал явное беспокойство, даже смятение. В губернии, ему подчиненной, имелось всего три гарнизонных батальона, да и из тех большая часть солдат была занята — кто набирал рекрутов, кто конвоировал арестантов; в наличии оставалось мало. Правда, в губернии имелись поселения отставных солдат, но последние давно уже не служили и, по существу, превратились в крестьян. Положение затруднительное…

Местное население доверия властям не внушало. «Земледельцы разных родов, — как писал Брандт в Петербург, — а особливо помещичьи крестьяне по их легкомыслию в сем случае весьма опасны, и нет надежды, чтобы помещики крестьян своих с пользой могли употребить себе и обществу в оборону».

Генерал-майор Миллер, начальник солдатских поселений, получил приказ губернатора собрать от 200 до 500 солдат и расставить их по реке Черемшану, где проходила граница двух губерний. По указанию того же Брандта архиепископ казанский Вениамин 5 октября после торжественного богослужения в соборе при всем народе предал Пугачева проклятию и анафеме. По всем селениям священникам приказали убеждать прихожан, ч.то Пугачев — это самозванец, беглый с Дона казак; тем же, кто склонится на его сторону, грозить вечным проклятием.

Миллер собрал больше, чем требовал губернатор, — 730 человек, из них — 170 конных и 560 пеших. Разделив их на два отряда, расположил один в Черемшанской крепости, другой — в Кичуевском фельдшанце; к ним вскоре поспешило подкрепление из 224 человек; всего их стало почти тысяча человек. 700 солдат оставили охранять свои жилища. Кроме того, в Таинск и Ерыклинск послали 60 человек, в устье Черемшана — 30 человек. Все оружие (ружья и пистолеты), хранившееся в казанских складах и годное к употреблению, отправили в войска; негодное срочно ремонтировали местные слесари. По запросу Брандта Волконский направил из Москвы ему на помощь 300 солдат Томского полка и одно орудие.

В Казань вызвали команды, посланные для набора рекрутов в Кунгур и Хлынов; в Симбирск — команду из Пензы. По реке Каме расставили вооруженных дворовых, собранных местными помещиками. Хотели было привлечь польских конфедератов, но, «известись, что они в Оренбурге неверность оказали, оставили их в покое» (так об этом писал 24 октября спасо-казанский архимандрит Платон Любарский Н.Н. Бантыш-Каменскому). Успокаивало то, что башкиры как будто вели себя спокойно…

Но Брандт и другие понимали все же шаткость своего положения. Главная ее причина заключалась в лозунгах разгоравшегося восстания, обещаниях Пугачева. Губернатор в письме от 3 октября М.Н. Волконскому, московскому главнокомандующему, признавал: «Удивления достойно, что сей злодей такую на себя, как говорят, важность принял, что куда в крепость ни придет, всегда к несмысленной черни оказывает свое сожаление, якобы и подлинно государь о своих подданных, что он ничего доныне не знал, в каком они утеснении и бедности находятся. Теми своими льстивыми словами и об-надеживаньями и уловляет глупых сих людей. Почему, по легкомыслию подлаго народа, если он скоро не истребится и ворвется в Казанскую губернию, небезопасно есть».

Рейнсдорп, Брандт, Волконский один за другим извещали Петербург о Пугачеве, просили прислать войска и вооружение. 14 октября узнала об «оренбургских замешательствах» императрица.

Положение в империи было довольно сложным. Война с Турцией, начатая в 1768 году, продолжалась пятый год. Тяготы, с ней связанные (рекрутские наборы, налоги, потери), вызывали ропот среди населения. Велись переговоры о мире, но турки, подстрекаемые французским двором, не шли на уступки. Он же настраивал против России Швецию. Правители этой страны не могли смириться с итогами Северной войны; в их расчеты не входило, естественно, дальнейшее усиление своего и без того грозного соседа (после побед над Турцией, недавнего первого раздела Речи Посполитой, по которому Россия получила часть земель, входивших в свое время в состав Древней Руси и захваченных у нее великими князьями литовскими и королями польскими во времена татаро-монгольского нашествия и ига). При дворе Екатерины II ожесточенную борьбу вели между собой две «партии» — одна, во главе с Н.И. Паниным, держала сторону подраставшего цесаревича Павла Петровича, которому и прочила вручение власти над Российской империей; другая, возглавлявшаяся братьями Орловыми, сыгравшими немалую роль в возведении на трон Екатерины Алексеевны, хотела бы сохранить реальную власть именно в ее руках, поскольку из «матушкиных ручек» на них, как из рога изобилия, сыпались блага — награды и чины, земли и крепостные крестьяне.

Но Екатерина сумела устроить свои дела — сына женила (16 августа 1773 года — обручение с принцессой гессен-дармштадтской Вильгельминой, получившей в России имя Натальи Алексеевны, 29 сентября — бракосочетание), руководителей «партий» осыпала милостями. Власть, причем на долгие годы, до кончины, осталась у нее. Другие дела тоже постепенно улаживались неплохо. Но впечатление портили не совсем удачный поход фельдмаршала графа П.А. Румянцева за Дунай против турок и особенно внутренние неурядицы. «Маркиз Пугачев», как насмешливо изволила Екатерина именовать самозванца, сильно мешал ей в общественном мнении страны, которую судьба вручила ей во владение и управление, и за ее рубежами. Слухи о действиях и успехах «злодея» распространялись повсюду и очень быстро, иностранные дипломаты при петербургском дворе отправляют домой донесения с вестями о Пугачеве. Сведения о нем, о выступлении в далеком Оренбургском крае власти вынуждены были обнародовать в печати. Естественно, в их глазах, как и в интерпретации местных губернаторов, Пугачев и его дело изображались самыми черными красками. «Глупый фарс», «глупая казацкая история», «злодейская толпа», «изверги» — таковы были оценки правительственного, дворянского лагеря.

Все же Екатерина II сильно обеспокоилась «замешательствами», которые начались под прикрытием имени ее мужа, задушенного гвардейцами. Она даже засомневалась — хватит ли для их подавления тех войск, которые высланы против Пугачева. Но ее успокоили: на Государственном совете 15 октября «матушка» получила заверения, что «бунт» донского беглеца «не может иметь следствий, кроме что расстроить рекрутский набор и умножить ослушников и разбойников». Днем раньше, то есть сразу же по получении вестей о Пугачеве, официальный Петербург зашевелился. Посыпались распоряжения — в Казань направляли гренадерскую роту Вятского пехотного полка, стоявшего в Новгороде, генерал-майора Фреймана, душителя Яицкого восстания 1772 года, и три пушки из Калуги; царицынского и Дмитриевского комендантов обязали не пропускать Пугачева через Волгу на Дон. Наконец, «ныне же наскоро» (по выражению Чернышева, вице-президента Военной коллегии) послали в качестве главнокомандующего войск против Пугачева генерал-майора Кара.

Генерал был военным опытным — участвовал в ряде сражений времен Семилетней войны, выполнял сложные дипломатические поручения в Польше; в 1769 году его назначили командиром Иностранного легиона, переименованного потом в Санкт-Петербургский легион. По случаю нового назначения, очень важного в глазах властей, императрица дала 14 октября собственноручный указ: «…Повелеваем вам, как наискорее, туда отправиться и, приняв в свою команду как там находящиеся войска, так и отправленных с Москвы 300 человек рядовых при генерал-майора Фреймане да из Новгорода гренадерскую роту, равномерно и, если в том нужду усмотрите, башкирцев и поселенных в Казанской губернии отставных столько, сколько надобность потребует, учинить над оным злодеем поиск и стараться как самого его, так и злодейскую его шайку переловить и тем все злоумышление прекратить». Рейнсдорп и Брандт должны были оказывать во всем содействие главнокомандующему.

Кар спешно выехал из Петербурга. По дороге, в Вышнем Волочке, его догнал курьер и вручил ему манифест, составленный по поручению императрицы в Государственном совете (решение об этом приняли на заседании 15 октября). В нем излагалась история самозванца Пугачева, его выступления с «шайкой» собранных им «воров и бродяг из яицких селений»; говорилось, что он «дерзнул принять имя покойнаго императора Петра III, произвел грабежи и разорения в некоторых крепостях по реке Яику, к стороне Оренбурга, и сим названием маломысленных людей приводит в разврат и совершенную пагубу. Мы, о таковых матерински сожалея, чрез сие (то есть этим манифестом. — В. Б.) их милосердно увещеваем, а непослушным наистрожайше повелеваем от сего безумия отстать…». Ослушникам манифест от имени Екатерины угрожал всякими карами и призывал всех споспешествовать генералу Кару «к прекращению сего безбожнаго между народом смятения и к доставлению скорейшаго способа тому нашему генерал-майору к истреблению упорственyых и к доставлению в его руки самого того главного вора, возмутителя и самозванца».

Стремясь скрыть от населения происходящее, манифест отпечатали в типографии Сената тайно, в количестве 200 экземпляров. Текст его Кар должен был публике именно в ее руках, поскольку из «матушкиных ручек» на них, как из рога изобилия, сыпались блага — награды и чины, земли и крепостные крестьяне.

Но Екатерина сумела устроить свои дела — сына женила (16 августа 1773 года — обручение с принцессой гессен-дармштадтской Вильгельминой, получившей в России имя Натальи Алексеевны, 29 сентября — бракосочетание), руководителей «партий» осыпала милостями. Власть, причем на долгие годы, до кончины, осталась у нее. Другие дела тоже постепенно улаживались неплохо. Но впечатление портили не совсем удачный поход фельдмаршала графа П.А. Румянцева за Дунай против турок и особенно внутренние неурядицы. «Маркиз Пугачев», как насмешливо изволила Екатерина именовать самозванца, сильно мешал ей в общественном мнении страны, которую судьба вручила ей во владение и управление, и за ее рубежами. Слухи о действиях и успехах «злодея» распространялись повсюду и очень быстро, иностранные дипломаты при петербургском дворе отправляют домой донесения с вестями о Пугачеве. Сведения о нем, о выступлении в далеком Оренбургском крае власти вынуждены были обнародовать в печати. Естественно, в их глазах, как и в интерпретации местных губернаторов, Пугачев и его дело изображались самыми черными красками. «Глупый фарс», «глупая казацкая история», «злодейская толпа», «изверги» — таковы были оценки правительственного, дворянского лагеря.

Все же Екатерина II сильно обеспокоилась «замешательствами», которые начались под прикрытием имени ее мужа, задушенного гвардейцами. Она даже засомневалась — хватит ли для их подавления тех войск, которые высланы против Пугачева. Но ее успокоили: на Государственном совете 15 октября «матушка» получила заверения, что «бунт» донского беглеца «не может иметь следствий, кроме что расстроить рекрутский набор и умножить ослушников и разбойников». Днем раньше, то есть сразу же по получении вестей о Пугачеве, официальный Петербург зашевелился. Посыпались распоряжения — в Казань направляли гренадерскую роту Вятского пехотного полка, стоявшего в Новгороде, генерал-майора Фреймана, душителя Яицкого восстания 1772 года, и три пушки из Калуги; царицынского и Дмитриевского комендантов обязали не пропускать Пугачева через Волгу на Дон. Наконец, «ныне же наскоро» (по выражению Чернышева, вице-президента Военной коллегии) послали в качестве главнокомандующего войск против Пугачева генерал-майора Кара.

Генерал был военным опытным — участвовал в ряде сражений времен Семилетней войны, выполнял сложные дипломатические поручения в Польше; в 1769 году его назначили командиром Иностранного легиона, переименованного потом в Санкт-Петербургский легион. По случаю нового назначения, очень важного в глазах властей, императрица дала 14 октября собственноручный указ: «…Повелеваем вам, как наискорее, туда отправиться и, приняв в свою команду как там находящиеся войска, так и отправленных с Москвы 300 человек рядовых при генерал-майора Фреймане да из Новгорода гренадерскую роту, равномерно и, если в том нужду усмотрите, башкирцев и поселенных в Казанской губернии отставных столько, сколько надобность потребует, учинить над оным злодеем поиск и стараться как самого его, так и злодейскую его шайку переловить и тем все злоумышление прекратить». Рейнсдорп и Брандт должны были оказывать во всем содействие главнокомандующему.

Кар спешно выехал из Петербурга. По дороге, в Вышнем Волочке, его догнал курьер и вручил ему манифест, составленный по поручению императрицы в Государственном совете (решение об этом приняли на заседании 15 октября). В нем излагалась история самозванца Пугачева, его выступления с «шайкой» собранных им «воров и бродяг из яицких селений»; говорилось, что он «дерзнул принять имя покойнаго императора Петра III, произвел грабежи и разорения в некоторых крепостях по реке Яику, к стороне Оренбурга, и сим названием маломысленных людей приводит в разврат и совершенную пагубу. Мы, о таковых матерински сожалея, чрез сие (то есть этим манифестом. — В. Б.) их милосердно увещеваем, а непослушным наистрожайше повелеваем от сего безумия отстать…». Ослушникам манифест от имени Екатерины угрожал всякими карами и призывал всех споспешествовать генералу Кару «к прекращению сего безбожнаго между народом смятения и к доставлению скорейшаго способа тому нашему генерал-майору к истреблению упорственных и к доставлению в его руки самого того главного вора, возмутителя и самозванца».

Стремясь скрыть от населения происходящее, манифест отпечатали в типографии Сената тайно, в количестве 200 экземпляров. Текст его Кар должен был публиковать на месте «обще с губернаторами», то есть с Брандтом и Рейнсдорпом.

23 октября в Петербурге получили новые донесения (от 7 и 9 октября) из Оренбурга. Узнав о взятии липких крепостей Пугачевым, тяжелом положении города, Екатерина тут же потребовала, чтобы архиепископ казанский Вениамин обратился с увещанием к прихожанам не приставать к самозванцу под страхом вечного проклятия. Курьеры Военной коллегии поскакали в разные места: Волконскому приказывалось срочно, на ямских подводах, отправить в Казань гренадерскую роту Томского полка, генерал-аншефу князю В.М. Долгорукову — два гусарских эскадрона из Бахмута в Царицын; генерал-майору Кречетникову и генерал-поручику Каховскому, псковскому и могилевскому губернаторам, — четыре легких полевых команды (22-я — 25-я) в Саратов (причем делать это «в наивысшем секрете»). Князь Орлов, генерал-фельдцейхмейстер, должен был срочно отослать 2 тысячи ружей в Казань, два орудия — в Москву. 700 башкирам, пришедшим из Польши в Смоленск, приказали следовать в Оренбург. Астраханскому губернатору П.Н. Кречетникову предписали иметь пребывание в Саратове, чтобы предотвратить переход на сторону Пугачева «инородцев» Нижнего Поволожья, генералу Деколонгу — принять меры к охране рудокопных заводов Сибири.

Сибирские власти — губернатор Чичерин, комендант Троицкой крепости бригадир де Фейервар — выслали отряды к Оренбургу, собирали по крепостям новые силы. Фейервар сообщал Чернышеву о безотрадном положении дел в Оренбуржье, где «злодей нечаянно своею хитростью и силою Ивану Андреевичу Рейнсдорпу к распоряжению все силы отнял… Оный злодей весьма усилился. Всех казаков и башкирцев приводит к колебанию, киргизы (казахи. — В. Б.) опасны, к настоящего предводителя (у правительственных сил. — В. Б.) нет. Мы подобны здесь стадам без пастыря; всякий старается, да ничего не успевает, а неприятель между тем усиливается». Одним словом, «велика есть здесь опасность и требует скорой помощи», в частности, присылки «в самоскорейшем времени надежнаго генерала, который бы мог своим авторитетом и распоряжением здесь порядок завести и общественного злодея истребить».