Глава 17

Чуть запыхавшийся оруженосец Пим впустил Катриону в вестибюль особняка Форкосиганов. Он подергал, расправляя, высокий воротник своей ливреи и улыбнулся со своим обычным радушием.

— Добрый день, Пим, — сказала Катриона. Она была довольна, что сумела заставить свой голос совсем не дрожать. — Мне нужно видеть лорда Форкосигана.

— Да, мадам.

Катриона с опозданием поняла, что реплика Пима Да, миледи!, обращенная к ней в этом самом холле в вечер званого обеда, была выдававшей его оговоркой. Тогда она этого не заметила.

Пим нажал клавишу своего наручного комма. — Милорд? Где вы находитесь?

Из комма послышался слабый глухой стук и приглушенный голос Майлза:

— На чердаке в северном крыле. А в чем дело?

— Пришла госпожа Форсуассон и хочет видеть вас.

— Я прямо сейчас спущусь… нет, подожди. — Краткая пауза. — Проводи ее сюда. Держу пари, ей стоит на это посмотреть.

— Да, милорд. — Пим показал ей рукой в сторону заднего крыльца. — Сюда. — Пока она шла за ним к лифтовой шахте, он добавил, — Вы сегодня не взяли с собой маленького Никки, мадам?

— Нет. — Ей не хватило духу объяснить, почему. И она ограничилась одним словом.

Они вышли из лифтовой трубы на пятом уровне — на этот этаж она не разу не поднималась во время той первой, незабываемой экскурсии по дому. Она проследовала за ним через прихожую, пол которой не был покрыт ковром, и сквозь пару двойных дверей в огромное помещение с низким потолком, простирающееся от одной стены дома до другой. Выпиленные вручную стропила, сделанные из больших деревьев, пересекали пространство над головой, между ними желтела штукатурка. Вдоль пары проходов, проделанных в центре высокой кипы различных вещей, с них свисала утилитарная осветительная арматура.

Частью эту кипу составлял обычный чердачный хлам: потертые мебель и абажуры, забракованные даже для обстановки помещений слуг; рамки от картин, которые уже ничего не обрамляли; покрытые пятнами зеркала; завернутые квадраты и прямоугольники — может быть, картины; скатанная в рулон обивочная ткань. И еще более древние масляные лампы и подсвечники. Таинственные корзины и картонки, потрескавшиеся обтянутые кожей чемоданы, изрезанные деревянные сундуки с выжженными ниже замка инициалами давно умерших людей.

Но дальше список делался более примечательным. Втиснутая рядом с вытесанным вручную столбом-подпоркой охапка ржавых кавалерийских копий с обернутыми вокруг них сморщенными, выцветшими коричнево-серебряными флажками. Вешалка с плотно связанными поблекшими ливреями оруженосцев, тоже коричневыми с серебром. Огромное количество лошадиной сбруи: седла, уздечки и упряжь с ржавыми бубенчиками, с запутанными кисточками, с покрытым пятнами серебряным тиснением, с разбитым, потрескавшимся и выцветшим бисером; седельные попоны с ручной вышивкой — монограммой Форкосиганов или различными вариантами рисунка на тему их герба. Десятки мечей и кинжалов в беспорядке торчали из бочонков, словно какие-то стальные букеты.

Майлз с закатанными рукавами сидел в центре одного из проходов, примерно в двух третях длины комнаты от входа, между трех открытых сундуков и полуразобранной груды бумаг и документов. Один их сундуков, явно только что отпертый, был до краев полон разнообразным устаревшим энергетическим оружием — Катриона надеялась, что его батареи давно разрядились. Из другого, меньшего по размеру, чемодана, кажется, были только что извлечены некоторые бумаги. Он кинул на нее быстрый взгляд и весело усмехнулся.

— Я же говорил вам, на чердаки стоит посмотреть. Спасибо, Пим. — Пим кивнул и удалился, однако Катриона теперь уже смогла расшифровать его поклон как крошечное пожелание удачи.

— Вы не преувеличивали, — согласилась Катриона. А это что за чучело птицы висело вниз головой в углу, свирепо тараща на них злобные стеклянные глаза?

— Когда я как-то привел сюда Дува Галени, он так захлебывался словами, что с ним чуть припадок не случился. Прямо на моих глазах он снова преобразился в профессора и доктора истории, и часами — днями — бушевал, наскакивая на меня, что мы не каталогизировали все это барахло. Он все еще продолжает этот натиск, стоит мне допустить ошибку и напомнить ему об этом. Я уже начинаю думать, что мой отец, установив комнату для документов с регулируемым кондиционированием, сделал достаточно. — Он жестом пригласил ее присесть на длинный полированный сундук из древесины грецкого ореха.

Она присела, безмолвно ему улыбаясь. Она должна сообщить ему дурные новости и уйти. Но он был в таком явно приподнятом настроении, что было ужасно просто так его разрушить. Когда еще она сможет насладиться звуком его голоса? Пусть он просто еще немножко поболтает…

— Ну, как бы то ни было, я наткнулся на кое-что, что, по моему мнению, могло бы вас заинтересовать.., — Его рука потянулась к чему-то большому, укутанному плотной белой тканью, но дрогнула над сундуком с оружием. — На самом деле и это тоже довольно интересно, хотя скорее во вкусе Никки. Он ценит гротеск? Думаю, для меня в его возрасте это была бы сногсшибательная находка. Не понимаю, как я мог это пропустить, — о, конечно, ключи-то были у деда. — Он поднял из сундука мешок из грубой коричневой ткани и с легким сомнением и покопался в его содержимом. — Вот это, полагаю, мешок со скальпами цетагандийцев. Хотите посмотреть?

— Посмотреть — может быть. Но не потрогать.

Он любезно протянул ей открытый мешок. Высушенные пожелтевшие пергаментные лоскутки с клочками прилипших — или, в отдельных случаях, отпавших — волос действительно напоминали человеческие скальпы.

— У-у, — с уважением произнесла она. — Ваш дед сам их добыл?

— М-м, возможно — хотя, кажется, их слишком много для одного человека, даже для генерала Петера. Я думаю, вероятнее их собрали его партизаны и принесли ему как трофеи. Великолепно, и что ему в этом случае надо было с ними сделать? Выбросить их он не мог, это были подарки.

— А что собираетесь с ними сделать вы?

Он пожал плечами и убрал мешок обратно в сундук. — Если Грегору понадобится нанести тонкое дипломатическое оскорбление цетагандийской Империи — что сейчас не входит в его планы — то, надо полагать, мы могли бы их вернуть с подробными извинениями. Экспромтом я не могу придумать другой способ их использования.

Он закрыл крышку, покопался в наборе механических ключей, сваленных небольшой грудой у него на коленях, и снова запер сундук. Поднявшись с колен, он перевернул вверх ногами стоящую перед ней корзину, поставил на нее закутанный предмет и откинул покрывало, чтобы дать ей посмотреть.

Это было прекрасное старинное седло, в старом кавалерийском стиле, но более изящно сделанное, дамское. Его потемневшая кожа была тщательно вырезана и вытиснена узорами в виде листьев, цветов и папоротника. Зеленый бархат его набивного простеганного сиденья был изношен — наполовину вытерт, ссохся и потрескался, из него выглядывала набивка. Кленовые и оливковые листья, выдавленные и изящно прокрашенные в коже, окружали букву Ф с чуть меньшими Б и К, вместе заключенными в овал. Множество вышивки на шерстяной попоне, на удивление ярких цветов, гармонировало с этим рисунком.

— К нему должна быть такая же уздечка, но я ее пока не нашел, — объяснил Майлз, проводя пальцем по монограмме. — Это седло принадлежало моей бабушке по отцу. Жене генерала Петера, принцессе-графине Оливии Форбарра — Форкосиган. Она явно мало им пользовалась. Мою мать никогда нельзя было убедить прокатиться верхом — я никогда не понимал, почему, — и ни одним из увлечений моего отца верховая езда тоже не была. Так что на долю деда пришлось обучить меня хранить эту традицию живой. Но когда я стал взрослым, у меня не было на это времени. А вы разве не ездите верхом?

— Ни разу с детства. Моя двоюродная бабушка держала для меня пони — хотя подозреваю, дело было скорее в навозе для ее сада. Мои родители не жили в городе. Он был разжиревшим животным с дурным характером, но я его обожала. — Катриона улыбнулась своим воспоминаниям. — Седла тут было не нужно.

— Я думал, мы могли бы восстановить его и отремонтировать, чтобы снова пустить в ход.

— Пользоваться им? Это же музейный экспонат! Ручной работы — абсолютно уникальный… имеющий историческое значение… мне трудно даже представить, сколько оно бы стоило на аукционе!

— А — и Дув мне привел тот же аргумент. Оно не просто ручной работы, оно было изготовлено на заказ, специально для принцессы. Вероятно как подарок от моего деда. Представьте себе человека, не просто ремесленника, а художника, который выбирает для него кожу, кроит, шьет, вырезает узор. Представляю себе его руки — как он втирает масло, думая о том что это работа для его графини, что этой вещью будут восхищаться и завидовать ее друзья, составляющие часть всего этого произведения искусства, которым была ее жизнь. — Он провел пальцем по линиям монограммы.

Она догадалась о его ценности еще до того, как Майлз успел произнести свою тираду «Ради всего святого, оцените его сперва!»

— Зачем? Одолжить музею? Для этого нет необходимости устанавливать цену на то, что касается моей бабушки. Продать какому-то коллекционеру, который копит эти вещи словно деньги? Пусть он копит деньги, людям такого сорта только это и нужно. Единственным достойным этой вещи коллекционером был бы тот, кто сам одержим принцессой-графиней, один из тех мужчин, кто безнадежно влюбляется несмотря на разницу в столетие. Нет. Я должен перед его создателем — использовать его надлежащим образом, таким, для которого оно и было предназначено.

Усталая и стесненная домохозяйка — часть ее самой, прижимистая супруга Тьена — ужаснулась. Но тайная часть ее души запела словно колокол в ответ на слова Майлза. Да. Именно так это и должно быть. Это седло должно находиться под прекрасной леди, а не под стеклянным колпаком. Сады растут для того, чтобы на них смотреть, чувствовать их запах, прогуливаться по ним, копаться в них. Сотня объективных измерений не составят ценности сада; ее осознание приходит только от восхищения людей. Только пользуясь можно выявить предназначение вещи. Как Майлз научился этому? За одно это я могла бы тебя полюбить…

— Послушайте. — он усмехнулся в ответ на ее улыбку, и набрал воздуха в грудь. — Бог свидетель, мне необходимо что-нибудь в качестве физических упражнений, а то вся эта моя нынешняя кулинарная дипломатия приведет к тому, что попытки Марка отличаться от меня потерпят крах. Здесь в городе есть несколько парков, где можно покататься на лошади. Но в одиночку для меня это вряд ли будет развлечением. Как вы думаете, вы не захотите составить мне компанию? — Он чуть простодушно моргнул.

— Я бы очень хотела, — сказала она честно, — но не могу. — В его взгляде она увидела десяток внезапно возникших контрдоводов, готовых к атаке на эту брешь. Она подняла руку, пресекая его попытку перебить ее. Она должна покончить с этой потворствующей ее желаниям порцией иллюзорного счастья прежде, чем ее воля будет сломлена. Согласие, которое вынудил ее дать Базиль, разрешало ей лишь попробовать, но не наесться. Не устроить пиршество… Назад к грубой действительности. — Произошло кое-что новое. Вчера ко мне пришли Базиль Форсуассон с моим братом. Явно натравленные гадким письмом Алексея Формонкриева.

Она вкратце описала их визит. Майлз снова сел на пол и с застывшим лицом внимательно это выслушал. В этот раз он не пытался ее прервать.

— Вы исправили их заблуждения? — медленно произнес он, когда она замолчала, чтобы набрать воздуха.

— Я пыталась. Меня приводило в ярость, как они просто… не замечали моих слов, а верили всем этим подлым инсинуациям этого дурака Алексея и других мужчин. Я полагаю, Хьюго искренне волнуется за меня, но в Базиле это говорит его неверно истолкованный семейный долг и какие-то дутые идеи об упадочной развращенности столицы.

— А, — протянул Майлз. — Романтик, как я погляжу.

— Майлз, они были готовы прямо в тот же миг забрать Никки! И у меня нет никакого законного способа бороться за опеку. Даже если подам на Базиля иск в суд округа Форбреттен, я не смогу доказать что он явно непригоден для опеки — это не так. Он лишь явно легковерен. Но я подумала — уже слишком поздно, вчера вечером — что Никки под защитой Безопасности. Может ли СБ сделать что-то, чтобы остановить Базиля?

Майлз нахмурился, его брови поползли вниз. — Возможно… нет. Он не собирается увезти Никки на другую планету. У СБ не будет никаких возражений против того, что Никки станет жить на военной базе — на самом деле, они наверное расценят это место как лучше отвечающее соображениям безопасности, нежели особняк Форкосиганов или дом вашего дяди. Более анонимно. И не думаю также, что им бы хотелось судебного процесса, привлекающего больше общественного внимания к комаррскому расследованию.

— Они бы закрыли дело? В чью пользу?

Он задумчиво пошипел сквозь зубы. — В вашу, если бы я попросил их об этом, но это бы точно так же упрочило общепринятую версию — эту клевету об убийстве, которая засела на этой неделе в мозгах идиотов с одной извилиной. Я почти не смею прикасаться к этому; я бы только сделал все хуже. Интересно, кто-то… кто-то рассчитывал на это?

— Я знаю, что Алексей скрытым образом повлиял на Базиля. Как вы думаете, не мог бы кто-то еще неявно повлиять на Алексея, пытаясь вынудить вас к имеющему гибельные последствия открытому поступку? — Это сделало бы ее последним звеном в цепочке, с помощью которой его тайный враг стремился ослабить позиции Майлза. Пугающая догадка. Но только, если она — и Майлз — поступят так, как ожидает от них враг.

— Я… гм. Возможно. — Он еще больше нахмурился. — Гораздо лучше будет, если ваш дядя уладит эти вещи как-нибудь конфиденциально, внутри семьи. Он пока что намерен вернуться с Комарры до свадьбы?

— Да, но только если так называемые несколько мелких технических вопросов не будут сложнее, чем он предполагал.

Майлз скривился в сочувствующем понимании. — Тогда действительно никаких гарантий. — Он замолчал. — Округ Форбреттена, да? Если давление начнет возрастать, я бы мог тихо попросить одолжения у Рене Форбреттена, чтобы он, э-э, уладил эти вещи. Вы могли обратиться непосредственно к нему бы через голову судьи Округа. Мне не нужно было бы привлекать СБ и вообще светиться в этом деле. Хотя такой вариант не сработает, если к этому времени графство и округ Форбреттена получит Сигур.

— Я не хочу, чтобы давление возрастало. Я вообще не хочу, чтобы Никки больше беспокоили. Все это было для него и так достаточно ужасно. — Она сидела напряженно и дрожа, сама не зная — от страха, гнева или ядовитой смести того и другого.

Майлз встал с пола, прошелся, слегка неуверенно присел рядом с ней на сундук из грецкого ореха, и испытующе взглянул на нее. — Так или иначе, скоро мы заставим это прийти к концу. Через два дня произойдет голосование в Совете Графов по наследованию обоих округов. Как только голосование произойдет, политическая основа для этого затруднительного обвинения против меня испарится и все начнет стихать. — Все это прозвучало бы очень удобно, если бы он не добавил, — Надеюсь.

— Я не должна была предлагать избегать вас до окончания моего годичного траура. Мне сначала надо было бы предложить Базилю срок до Зимнепраздника. Я слишком поздно догадалась. Но я не могу рисковать Никки, просто не могу. Не теперь, когда мы прошли так много и так много вынесли.

— Ш-ш, тихо. Я думаю, что ваши инстинкты верны. У моего дедушки было старое кавалерийское изречение: «Скакать по твердой земле надо как можно легче.» Мы просто ненадолго пригнемся пониже, чтобы не раздражать беднягу Базиля. А когда вернется ваш дядя, он приведет этого типа в порядок. — Он искоса поглядел на нее. — Или, конечно, вы просто можете не видеться со мной год, а?

— Мне бы этого исключительно не хотелось, — признала она.

— Ах. — Он дернул уголком рта. Помолчав, он добавил, — Ну, тогда мы этого не можем.

— Но, Майлз, я дала свое слово. Я этого не хочу, но сделаю.

— Вас загнали в эту ловушку. Знаете, тактическое отступление — неплохой ответ на внезапное нападение. Сначала вы остаетесь в живых. Потом нащупываете почву под ногами. И потом контратакуете.

Как-то, хотя она ничего не делала, его нога оказалась рядом с ее, это было не касание, а просто ощущение теплого и плотного, даже через два слоя ткани — серой и черной. Она, естественно, не могла бы уютно положить голову ему на плечо, но могла бы незаметно обнять его за пояс и склонить голову, так что ее щека коснулась бы его волос. Это была бы приятное ощущение, успокаивающее ее душу. Я не должна делать этого.

Должна. Сейчас и всегда… Нет.

Майлз вздохнул. — Нас подвела моя репутация. Я тут подумал, что для меня имеют значение только ваше мнение, Никки и Грегора. Я забыл о Базиле.

— Как и я.

— Мой па дал мне такое определение: репутация — это то, что знают о тебе другие, а честь состоит в том, что знаешь о себе сам.

— Именно это имел в виду Грегор, когда велел вам поговорить с ним? Слова вашего папы звучат мудро. Я хотела бы встретиться с ним.

— И он тоже хочет встретиться с вами. Конечно, он немедленно развил эту идею, спросив меня, как я сам к себе отношусь. У него есть этот… этот глазомер.

— Я думаю…понимаю, что он имел в виду. — Она могла бы обвить пальцами его руку, лежащую у него на бедре, так близко к ней. Рука бы тепло и успокаивающе лежала в ее ладони… Ты уже предавала себя раньше, в жажде прикосновений. Не делай этого. — В день, когда Тьен погиб, я ушла от него и поставила его в положение человека, который дал жизненно важную клятву и хранил ее, а тот, кому она была дана, разломал ее пополам и ушел. Моя клятва была для меня всем миром , я… отдала за нее весь мир. Я пока не знаю, отреклась или я от всего или нет. Я не думаю, что Тьен так по-дурацки бы ушел этой ночью с незаряженным респиратором, если бы я не потрясла его сообщением, что ухожу. — Она на мгновение замолчала. Комната была очень тихой. Толстые старые каменные стены не пропускали городской шум. — Я не та, что была. Я не могу вернуться обратно. Мне не очень нравится, кем я стала. Я все еще пока… остаюсь. Но я почти не знаю, куда отсюда двигаться дальше. Никто и никогда не дал мне карты этого пути.

— А, — сказал Майлз. — А. Это. — В его голосе не было никакого недоумения, это был тон твердого понимания.

— В конце концов, моя клятва была единственной оставшейся мне вещью, которая не потерпела крушение. Когда я попробовала поговорить об этом с тетей Фортиц, она попыталась заверить меня, что все нормально, потому что все остальные тоже думали, что Тьен был просто осел. Вы видите… это не имеет никакого отношения к Тьену, будь он святой или чудовище. Это была я и мое слово.

Он пожал плечами. — Разве об этом трудно позаботиться? Для меня это явно и очевидно.

Она повернула голову, опустив взгляд на его лицо, глядевшее на нее с терпеливым любопытством. Да, он абсолютно все понял… и даже не старался успокоить ее, уговаривая не думать об этом горе или пытаясь убедить, что оно не важно. Она испытывала ощущение, как будто открыла дверь в платяной шкаф и прошла через нее в иной мир, распахнувшийся перед ее округлившимися глазами. О.

— По моему собственному опыту, — сказал он, — неприятности с формальной присягой типа лучше смерть, чем бесчестье — в конечном счете, если дать достаточно времени, делят всех людей на два вида: мертвых и отрекшихся. Так что это проблема выживания.

— Да, — тихо согласилась она. Он знает. Он все знает, вплоть до горькой мерзости сожаления на дне источника души. Как он может это знать?

— Умереть, пока не опозорен. Ну, по крайней мере никто не может упрекнуть меня в том, что я получил все это не в том порядке… Знаете… — Он устремил взгляд куда-то вдаль, но затем снова взглянул ей прямо в глаза. Его лицо было чуть бледно. — Я ушел из СБ не совсем по медицинским показаниям. Иллиан меня уволил. За фальсификацию рапорта о моих припадках.

— О, — сказала она. — Я этого не знала.

— Знаю, что вы не знали. Я не очень широко рекламирую этот факт, по вполне очевидным причинам. Я так старался стойко держаться моей карьеры — адмирал Нейсмит к тому времени стал для меня всем, моей жизнью и честью, большей частью моей личности — а вместо этого ее разрушил. Да, я играл его. Адмирал Нейсмит сперва был лишь ложью, но я искупил ее, сделав его потом настоящим. И до поры это хорошо работало, действительно хорошо; маленький адмирал принес мне все, о чем я когда-то мог мечтать. И через какое-то время я стал думать, что так можно искупить любой грех. Солги сперва, а потом сделай это правдой. Точно так же, как я пытался поступить с вами. Даже любовь не так сильна, как привычка, а?

Теперь она посмела обвить его рукой. У них обоих не было причин морить себя голодом… Он на мгновение затаил дыхание, словно человек, который протягивает лакомство дикому животному, пытаясь уговорить его взять угощение из рук. Она в смущении отодвинулась.

Она втянула воздух и рискнула произнести, — Привычки. Да. Я чувствую, как будто мои прежние рефлексы меня наполовину искалечили. — Старые шрамы в сознании. — Тьен… кажется не больше чем просто мыслью вдали от меня. Как вы думаете, его смерть когда-нибудь сотрется у меня в памяти?

Теперь он не глядел на нее. Не смел? — Я не могу ответить за вас. Мои собственные призраки, кажется, просто движутся в том же направлении, в основном не спрашивая меня. Но то ли они постепенно делаются все более прозрачными, то ли я привыкаю к ним. — Он оглядел чердак, успокоил дыхание, и коротко добавил, — Говорил я вам когда-нибудь, что я фактически убил моего собственного деда? Великого генерала, пережившего все — цетагандийцев, Ури Безумного, все, что на него взвалило это столетие?

Она не попалась на приманку выдать ему какую-нибудь потрясенную реплику, которую он заслуженно ждал в ответ на свое драматическое заявление, а лишь приподняла брови.

— Я разочаровал его до смерти, э-э, в тот день, когда провалился на моих вступительных экзаменах в Академию и потерял свой первый шанс начать военную карьеру. Он умер той же ночью.

— Разумеется, — сказала она сухо, — Причина была именно в вас. Невозможно, чтобы его смерть как-то была связана с его почти столетним возрастом.

— Да, конечно, я знаю. — Майлз пожал плечами и кинул на нее пронзительный взгляд из-под темных бровей. — Точно так же, как вы знаете, что причиной смерти Тьена был несчастный случай.

— Майлз, — сказала она после долгой задумчивой паузы, — вы пытаетесь перещеголять моего мертвеца?

Захваченный врасплох, он начал шевелить губами в возмущенном опровержении, превратившимся в простое "О". Он мягко стукнул лбом в ее плечо, словно колотясь головой об стену. Когда он снова заговорил, его рваный тон не мог заглушить настоящую боль. — Как вы можете терпеть меня? Я сам себе невыносим!

Думаю, это было правдивое признание. Конечно, мы дошли до самых глубин друг друга. — Ш-ш, ш-ш.

Теперь уже он взял ее за ее руку, и его пальцы обхватили ее так же горячо, как любое объятие. Она не отдернулась в испуге, хотя по ее телу пробежала странная дрожь. Разве морить себя голодом не такое же предательство по отношению к самой себе?

— Используя бетанскую терминологию Карин, — произнесла она чуть затаив дыхание, — у меня Пунктик по поводу клятв. Когда вы стали Имперским Аудитором, вы снова принесли присягу. Несмотря на то, что однажды вы уже ее нарушили. Как вы к этому относитесь?

— О, — сказал он, слегка неопределенно оглядываясь вокруг. — Что, когда вам выдали вашу честь, то ваша модель не была с кнопкой для перезагрузки? Моя вот здесь, — он показал примерно в направлении своего пупка.

Она была не в состоянии с этим справиться; из нее вырвался взрыв черного смеха, эхом отразившийся от балок. Что-то внутри нее, туго, до предела свернутое, ослабло при этом смехе. Когда он заставил ее так смеяться, это было словно открыть свету и воздуху раны, слишком темные и болезненные для прикосновения, и тем дать им шанс зарасти. — Так вот для чего это? Никогда не знала.

Он улыбнулся, снова захватывая в плен ее руку. — Очень мудрая женщина однажды сказала мне ты всегда просто идешь дальше. Я никогда не получал хорошего совета, который в конце концов не сводился бы к этому. Даже от своего отца.

Я хочу быть с тобой всегда, ты так хорошо можешь заставить меня смеяться. Он пристально глядел на ее ладонь в своей, словно хотел ее поцеловать. Он был так близко, что она могла ощущать каждое их дыхание, совпадающее по такту. Тишина затянулась. Она была готова уступить ему, начать с ним обниматься… и если бы это произошло, она закончила бы тем, что поцеловала его. Его запах наполнил ее нос, казалось что кровь разносит его к каждой клеточке ее тела. Близость плоти казалась спокойной по сравнению с гораздо более ужаснувшей ее близостью сознаний.

Наконец она с огромным усилием выпрямилась. Наверное, с таким же усилием, с каким он выпустил ее руку. Ее сердце билось, будто она бежала. Стараясь чтобы голос звучал обычно, она сказала, — Так вы думаете, что мы должны подождать моего дядю, прежде чем взяться за Базиля. Вы правда считаете, что эта бессмыслица задумана как западня?

— У нее такой душок. Я пока не могу вам точно сообщить, на сколько уровней вниз простирается это зловоние. Это может быть просто попыткой Алексея вывести меня из игры.

— Но тогда примите во внимание, кто друзья Алексея. — она попыталась придать своему голосу оживленный тон. — Итак, вы собираетесь послезавтра пригвоздить партию Ришара и Формонкриева в Совете?

— А, — сказал он. — Я должен вам кое-что рассказать по этому поводу. — Он поглядел вдаль, постучал пальцем по губам и вновь перевел на нее взгляд. Он еще улыбался, но его глаза сделались серьезными, почти суровыми. — Я полагаю, что сделал стратегическую ошибку. Вы, э-э, знаете, что Ришар Форратьер воспользовался этой клеветой как рычагом давления, чтобы вынудить меня отдать за него голос?

Она сказала нерешительно, — Я сделала вывод, что за кулисами произошло нечто подобное. Но не представляла, что это было сделано так откровенно.

— Фактически грубо. — Он скривился. — Так как я не хочу вознаграждать шантаж, в ответ я должен был употребить все влияние, какое имею, в пользу Доно.

— Прекрасно!

Он коротко улыбнулся, но покачал головой. — Мы с Ришаром загнали друг друга в тупик. Если он выиграет графство, мое открытое противостояние практически вынудит его осуществить свою угрозу. У него в этом вопросе будет право и власть. Он не приступит к этому немедленно — я ожидаю, что ему потребуется несколько недель, чтобы собрать союзников и распорядиться ресурсами. И если у него есть хоть какое-то соображение в тактике, он подождет до окончания свадьбы Грегора. Но вы понимаете, что случится дальше.

Ее живот напрягся. Ей было все слишком хорошо видно, но… — Может ли он избавиться от вас, выдвинув обвинение в убийстве Тьена? Я думала, что любое подобное обвинение будет аннулировано.

— Ну, если более мудрые головы не скажут Ришару прекратить… действия останутся на его собственное усмотрение. Фактически, чем больше я об этом думаю, тем более грязно это выглядит.