* * *

      В столице Гамсун снял самую бедную и убогую, но зато самую дешевую комнатку, какую только смог найти. Конечно, ему сразу же захотелось окунуться с головой в литературную жизнь Кристиании, ведь он всегда с интересом следил за жизнью и борьбой на местном Парнасе. Но его никто не знал – а потому его просто не замечали.
      Дела шли из рук вон плохо. Ни газеты, ни журналы не жаждали его печатать, коллеги даже не хотели с ним знакомиться.
      Единственным писателем, с которым ему удалось поговорить, был Арне Гарборг [43] .
      Со слов Туре Гамсуна мы знаем, что Гамсун обратился к Гарборгу, другу Кристофера Янсона, с просьбой посмотреть свои работу:
      «Гарборгу они не понравились.
      – Ваши произведения какие-то чужеродные, – сказал Гарборг. – Вы слишком много заимствуете у русских.
      – У русских? Но я не знаю ни одного русского писателя.
      – Например, у Достоевского.
      – Но я не читал Достоевского.
      Разговор зашел в тупик. Гарборгу нечего было больше сказать молодому писателю, и он не поверил, когда тот сказал, что не читал русских. Нет, ему решительно не понравился этот молодой писатель, который держался самоуверенно, что не подобало в его положении».
      Тем не менее Гарборг решил помочь начинающему коллеге – и благодаря его протекции в «Дагбладет» был напечатан очерк «В турне», а также газета купила два рассказа «Грех» и «Лжец» [44] и эссе об Америке.
      Но все-таки жизнь в Кристиании не складывалась. И поскольку писательская карьера в то время ему никак не удавалась, Гамсун вновь решил заняться чтением публичных лекций.
      Он делает в Йовике доклад о Стриндберге, и неожиданно в «Дагбладет» появляется доброжелательная рецензия на его выступление, в которой его тем не менее называют господином Гомсумом.
      Турне продолжается несколько месяцев, но успеха лектору не приносит. Гамсун пишет Эрику Фрюденлюнду письмо, в котором признается, что не знает, стоит ли продолжать «эту бессмысленную затею». Да, люди приходят на лекции и слушают они его очень внимательно, вот только людей этих – считаные единицы.
      В это время «Афтенпостен» предлагает ему «постоянный ангажемент в газете», но потом внезапно отзывает свое предложение.
      Жизнь Гамсуна становилась все тяжелее и тяжелее. Как и герой «Голода», он постепенно опускается на самое дно, лишается крова над головой. Одежда его обтрепалась, он голодал, и у него часто не было ни единой монетки в кармане, а нервы совсем расшатались: он легко впадал в истерику и часто был так высокомерен с окружающими, что больше походил на сумасшедшего.
      «Теперь он ночевал в сараях, под штабелями досок на берегу Акерсэльвен или под открытым небом на одной из скамеек в Дворцовом парке, – писал Туре Гамсун. – Он делал отчаянные попытки творить даже в этих условиях. Ему хотелось использовать мгновения, когда голова, несмотря на физическое истощение, работала ясно. Но у него редко получалось что-нибудь стоящее, он вновь был слишком болен.

      Из-за своего состояния он не замечал, как проходят дни. Если ему случалось есть несколько дней подряд, хоть понемногу, он сразу расцветал, но нервы от этого расшатывались еще больше, организм принимал уже не всю пищу подряд.
      Гамсун пишет, обмотав руки тряпками, а перед глазами у него пляшет "вихрь огненных лучей, небо и земля пылают, люди и животные охвачены огнем, бездна, пустыня, весь мир в огне, вот он – последний день...” Гамсун и есть тот самый молодой писатель из «Голода», обессиленный, ожесточившийся, с горькой иронией наблюдающий за игрой своих нервов и за ухудшением своего состояния. И его душа наполняется ненавистью к той силе, к которой он втайне испытывает детское почтение.
      «Я сидел на скамейке, размышлял над этим все больше и больше, ожесточался против Бога за то, что он так растянул эту пытку. Если Он полагал, что с помощью этих страданий приблизит меня к Себе, сделает лучше, заставив меня страдать и воздвигнув на моем пути все эти неудачи, то Он сильно заблуждался, в этом я могу поклясться. И я, чуть не плача от упрямства, поднял глаза к небу и сказал Ему, что накопилось у меня в душе».
      Ликующее безумие голода владело Гамсуном все лето. Он совершал самые немыслимые поступки. Однажды он стал в подъезде со шляпой в руке и начал громко петь. Вокруг собралась смеющаяся толпа. В конце концов явился полицейский и прогнал его... В другой раз он подошел к двери своего двоюродного брата, сапожника. При виде Гамсуна уважаемый ремесленник отшатнулся и захлопнул дверь у него под носом – он принял его за пьяного» [45] .
      Гамсун понимал, что так дальше жить нельзя. Еще чуть-чуть – и он бы сошел с ума или умер от голода. Надо было признать поражение – хотя бы на данном этапе – и решить, что делать дальше.
      Помощь приходит – и вновь от торговца, как когда-то много лет назад. Богач и меценат гроссерер [46] Дублауг, с которым Кнута познакомил редактор Хольст, дает ему взаймы денег, небольшую сумму добавляет Хольст, – и уже осенью 1886 года Кнут уезжает в Америку.
      Последние слова, по утверждению Туре Гамсуна, которые перед отъездом Кнут сказал одному из своих приятелей, были следующие: «Я писатель. И когда-нибудьобо мне заговорит вся Норвегия!»

      В Америку ехал уже не мальчик, но муж. В кармане у Кнута была «карточка прессы», в которой черным по белому стояло, что он, Кнут Гамсун, – путешествующий журналист, корреспондент «Дагбладет» и «Верденс ганг».
      О путешествии через океан мы знаем в подробностях благодаря одноименному очерку («Через океан»), написанному в 1886 году. Это небольшое произведение интересно не только тем, что в нем запечатлен эпизод из жизни великого писателя, но и рассказом об одном из самых драматических периодов в истории Норвегии, когда во второй половине позапрошлого века великое множество людей стало переселяться в Америку. Даже сегодня в США есть несколько штатов, где многие жители говорят по-норвежски.
      Путешествие было тяжелым, если не сказать ужасным. Гамсун пишет, что у берегов Америки «письмо, составленное пассажиром первого класса с благодарностью за приятное путешествие, было передано на среднюю палубу, чтобы его там подписали и другие, но в результате подпись оказалась лишь одна – одна! Даже члены экипажа не выдержали ужасной жизни на корабле. Многие просили меня честно написать обо всем. Коки прямо заявили, что не вернутся на борт после Нью-Йорка, среди машинистов тоже слышались жалобы, а с корабельным священником я сам отправился вглубь Америки – он просто-напросто удрал. В качестве причины общего недовольства называли плохого администратора – бывшего кока, только вступившего в новую должность. Однако возлагать на него всю ответственность было бы несправедливо: на линии „Тингвалла“ и раньше случались неприятности: команды постоянно разбегались, рассказывают, что убивали кочегаров, многие и сами кончали жизнь самоубийством».
      Пробыв в Нью-Йорке всего один день, Гамсун уезжает в Чикаго. Он решает не зависеть от друзей в Миннеаполисе и попытать свои силы на новом месте.
      Жизнь в Америке дает Кнуту средства к существованию, дает кусок хлеба, но как же тяжело было его заработать!
      Поначалу Гамсун старается получить место журналиста – но ничего не получается. Правда, очерк «Через океан», отосланный Хольсту на три недели позже обещанного (по уважительной причине [47] ), тут же публикуется в «Дагбладет», но найти работу в американских газетах так и не удается.
      Две долгих недели Кнут каждый день писал письма-резюме по опубликованным в «Чикаго трибюн» объявлениям, но положительного ответа не получал. И тогда он решил не ждать больше милости от издателей, а устроиться железнодорожным рабочим. Как рассказывает сам Гамсун в письме к Эрику Фрюденлюнду, на строительстве железной дороги было занято человек пятьсот или шестьсот, и платили им довольно хорошо (1,75 доллара в день), но работа была адски тяжелой, не шедшей ни в какое сравнение даже с изматывающей работой на ферме. Трудиться приходилось при дикой жаре (100 градусов по Фаренгейту в тени). Три человека должны были носить железное «ярмо» весом в 1200 фунтов, а один рабочий подносил бочку цемента весом в четыреста футов. От цемента у Кнута страшно разъедало глаза.
      Но через месяц он получил, по его же собственному выражению, «перспективную работу» – кондуктором на «электрическом трамвае». В Норвегии такого дива дивного и не видывали, поэтому Кнут считает своим долгом описать его в письме другу:

...

      Об этом периоде жизни Гамсуна нам известно немного. Несмотря на радужные перспективы, денег у него не прибавилось, и средств не хватало даже на теплую одежду. Стоять на пронизывающем ветру и собирать деньги за проезд было и утомительно, и просто холодно. И тогда Кнут придумывает выход: подобно местным бродягам он обертывает тело под одеждой старыми газетами. Ну и что, что при движении он издает какой-то странный шуршащий хруст, зато ему стало намного теплее, да и коллегам было чем развлечься: они то и дело тыкали пальцем в бок «шелестящему» Гамсуну.
      Сохранились воспоминания друзей писателя, из которых мы знаем, что новоиспеченный кондуктор частенько, особенно по ночам, забывал о своих непосредственных обязанностях: он сидел, углубившись в серьезные книги – например, сочинения Аристотеля и Еврипида, и совершенно не обращал внимания на входивших в вагон пассажиров. Да к тому же по ночам он плохо видел и не всегда правильно объявлял названия остановок, но тем не менее выкрикивал их уверенно и громко. Поэтому вряд ли стоит удивляться, что разгневанные пассажиры, вышедшие в кромешной тьме в каком-нибудь совершенно не нужном им месте, немедленно садились писать жалобы.
      В должности кондуктора Гамсун проработал девять месяцев – большой срок, если принимать во внимание все его чудачества. Но, наконец, терпение руководства трамвайной компании лопнуло, и Кнут в очередной раз оказался без работы.

* * *

      В Америке Гамсун продолжал писать. Именно там его идеалы и принципы оформились окончательно, а чувство художественной формы, языка и стиля стало безупречным.
      Немного забегая вперед, скажем, что в Америке завершилось его духовное и творческое созревание. Пережитое и увиденное им в дни странствий нашло со временем выражение в его новеллах – таких как «Закхей», «В дни скитаний», «Женская победа» и другие. Жестокие, сурово и резко написанные, пропитанные знойным ветром прерий, они рассказывали о тяжком труде наемных рабочих на фермах, о праве сильного, которое было единственным решающим аргументом в степных просторах, где нередко выстрел из револьвера заканчивал ссору или драку, о волчьих законах мира скитальцев и бродяг и безжалостности человеческих отношений в больших городах.
      Однако жизнь была не только жестока с Гамсуном, временами она делала ему и подарки.
      В статье, написанной в 1928 году, Гамсун сообщает:
      «Я написал короткое письмо одному американцу и попросил его дать мне 25 долларов, но при этом честно сказал, что вряд ли смогу вернуть их ему. И я сам пошел отнести это письмо. Путь мне предстоял не близкий, контора американца находилась возле самих скотобоен, и мне все время приходилось спрашивать дорогу. Контора располагалась у него в чудовищном месте, просто какой-то сарай, в котором буквально клубились толпы служащих. У дверей конторы стоял привратник. Этому молодому человеку я и отдал свое письмо. Я видел, как он прошел в центр сарая и замер возле возвышения, на котором за столом какой-то человек работал с бумагами. Это был сам Армор. Больше я не смотрел на него: мне было и стыдно, и ужасно неприятно получить отказ. Привратник быстро вернулся обратно, я увидел его, только он уже подошел ко мне и протянул двадцать пять долларов. Я немного растерялся, а потом по-идиотски спросил: "Неужели он дал мне деньги?” – „Ну да“, – улыбнулся он в ответ. – "А что он сказал?” – "Сказал, что your letter was worth it[48] ”».
      Позже Гамсун поймет, что, вероятно, он изложил свою просьбу на таком чудовищном английском, что Армор с трудом смог разобрать ее смысл, так что замечание о «стоимости» письма было скорее всего ироничным.
      Однако в тот момент Кнуту было совершенно всё равно – с иронией или без нее дал ему денег «мясной король». Самое главное, что в мире живут добрые люди, подобные матадору Цалю, гроссереру Дублаугу и мистеру Армору. Теперь ему было на что уехать в Миннеаполис, к друзьям, без помощи которых, как выяснилось, ему обойтись не удалось.
      Несмотря на нелюбовь Гамсуна к Америке, которую он пронес через всю свою жизнь и о которой подробнее мы будем говорить далее, он всегда был очень благодарным человеком и никогда не забывал о готовности американцев протянуть руку помощи. В очерке «Festina lente» он пишет:
      «Мне хочется отметить всегдашнюю готовность американцев прийти на помощь, их способность к сочувствию, их щедрость. Я просто не в состоянии, находясь здесь, оценить должным образом кого-нибудь вроде Рокфеллера, Карнеги или Моргана, их пожертвования столь значительны, что я просто не знаю, как их измерить. Я говорю сейчас о готовности простых американцев прийти на помощь, с какой я сталкивался в обыденной жизни. Когда нужно, американцы откликаются немедленно и делают доброе дело, не думая ни о какой выгоде. Однажды я обратился с просьбой о пожертвовании на покупку книг для маленькой норвежской колонии близ того города, где я работал. Все прошло просто замечательно: д-р Бут сделал первый взнос, а потом его примеру последовали и многие другие, в конце концов я сам был вынужден их останавливать. Как-то мне довелось работать у небогатого фермера-ирландца, у которого случился пожар и сгорел дом. И тогда на помощь ему поспешили все соседи, и дальние, и близкие, они не только помогли потушить огонь, они выстроили ему новый дом! Мы все могли спокойно продолжать работать на полях, а когда дом был готов, просто поблагодарить за это благодеяние и въехать в него» [49] .

* * *

      Однако к Кристоферу Янсону Кнут отправляется не сразу. Все лето и осень он работает на большой ферме в долине Ред-Ривер [50] . Судя по всему, американский опыт был очень важен для Гамсуна, иначе он не стал бы описывать его так подробно. У нас есть воспоминания писателя (очерк «В прерии») о работе на ферме Дэлрампов:
      «Необозримая золотисто-зеленая прерия раскинулась, как море. Не было видно никаких домов, кроме наших конюшен и спальных бараков далеко в прерии. Ни деревьев, ни кустов здесь не росло, только, насколько хватало глаз, пшеница и трава. Цветов тоже не было, разве что иногда среди пшеницы можно было наткнуться на желтые стебли дикой горчицы – единственного цветка прерии. Это растение считалось вредным. И мы вырывали его с корнем, отвозили на ферму и сжигали.
      И птицы здесь не летали, никаких признаков ничего живого, кроме колыхавшейся под ветром пшеницы, и единственным доносящимся до нас звуком был несмолкаемый треск миллионов кузнечиков – единственная песнь прерии.
      Мы жаждали тени. Когда в середине дня приезжала подвода с едой, мы ложились под ней на животы, чтобы укрыться от жары, пока мы уминали обед. Часто солнце палило нещадно. На нас были рубахи и брюки, шляпы и башмаки, меньше одежды быть не могло, иначе мы бы обгорели. Если, например, при работе рвалась рубашка, то солнце прожигало насквозь, до раны на коже.
      Во время уборки пшеницы мы работали по шестнадцать часов в сутки...
      Когда подошел сентябрь, потом октябрь, днем было по-прежнему жарко, но ночи стали холоднее. Часто мы очень мерзли. К тому же мы сильно недосыпали: бывало, нас будили в три часа ночи, когда было совсем темно...
      У нас не было выходных, воскресенье был такой же день, как понедельник. Но в дождливую погоду мы могли ничего не делать и тогда сидели дома, играли в "казино”, болтали друг с другом и спали» [51] .
      После окончания уборки урожая Гамсун уезжает, наконец, в Миннеаполис.

* * *

      Жизнь у Янсона действительно была сказочной. Священник, прекрасно зная по собственному опыту, что писатель должен иметь возможность работать, предложил Кнуту крышу над головой и стол в своем доме бесплатно, не требуя ничего взамен. Казалось бы, Гамсун должен был бы писать без перерыва, ведь о таких условиях жизни он даже и не мечтал. Однако ощущение счастья, овладевшее им в то время (снова среди друзей, снова можно шутить и смеяться, наслаждаться жизнью), не давало ему работать. Все больше и больше времени он проводил в компании друзей – журналистов местной газеты для переехавших в Америку норвежцев.
      Все, с кем он общался в ту пору, вспоминали о нем как о щедром, честном и принципиальном человеке. Он всегда был готов прийти на помощь и поддержать друга в беде.
      Итак, в Миннеаполисе Гамсун сочиняет мало, зато читает несколько лекций о писателях-реалистах, пишет статьи, в том числе и политические, в частности, выступает в защиту анархистов.
      Но признание к нему как писателю в Америке тоже не приходит. Да и вряд ли такое было возможно даже в принципе, поскольку Гамсун всегда решительно противопоставлял себя американскому обществу. А потому он принимает решение уехать домой.
      Он заранее разрабатывает настоящую стратегию своего возвращения и «внедрения» в скандинавское писательское сообщество. Вместе со своим другом, шведским журналистом Виктором Нильссоном [52] , который внимательно следил за литературной жизнью в Стокгольме и Копенгагене, он решает попытать счастья не в Кристиании, а в датской столице. Гамсуну было что предложить издателям – в Америке он закончил несколько рукописей.
      Чтобы собрать денег на дорогу, он весной 1888 года читает лекцию в Миннеаполисе, где выступает с резкой критикой духовной жизни Америки и делает это, как всегда, с присущим ему талантом и остроумием. Зал от души веселился.
      Сумма, полученная от продажи билетов, тоже была впечатляющей – сорок долларов. Однако и средств на организацию лекции было затрачено немало, поэтому на покупку билета пришлось занять денег у близких друзей.
      Летом 1888 года Гамсун возвращается в Скандинавию.

* * *

      На корабле, плывущем в Данию, Гамсуна ждала неожиданная встреча.
      Как известно, Гамсун всю жизнь был страстным игроком, а потому он не видел ничего зазорного скоротать время долгого путешествия на «Тингвалле» за игрой в карты.
      За этим-то неблаговидным занятием на палубе его и застал «невысокий опрятный господин с бородкой и в золотых очках», вышедший из каюты первого класса.
      Гамсун, на секунду отвлекшийся от карт, узнал в этом неодобрительно смотрящем на его картежную компанию господине профессора Андерсона и не преминул поздороваться с ним.
      Профессор с трудом вспомнил своего протеже и растерялся: он считал, что Гамсун умер от чахотки в Норвегии.
      Самого же Кнута эта встреча позабавила и дала повод похвастаться: когда Андерсон сказал ему, что с 1875 года «является послом Соединенных Штатов в Дании», он с гордостью поведал ему о своих наполеоновских планах завоевания скандинавского Парнаса. Ничтоже сумняшеся он, как о давно решенном деле, сообщил профессору, что едет к «своему издателю в Копенгагене», и даже предложил посмотреть свою рукопись «О духовной жизни современной Америки». Профессор в ужасе отказался – и напрасно: именно эта книга, наряду с «Голодом», и принесла Гамсуну известность.
      «К несчастью, – пишет Туре Гамсун, – во время разговора профессор Андерсон обнаружил в петлице помятого сюртука Гамсуна черный бант.
      – У вас траур? – вежливо осведомился он. – Умер кто-то из близких?
      – Да нет, – спокойно ответил Кнут, – я просто ношу траур по пяти казненным анархистам».
      Андерсон ничего на это не ответил, но «зарубку» себе на память сделал. По приезде в Данию, он немедленно известил власти об опасном анархисте Гамсуне, прибывшем в Копенгаген. За Кнутом было установлено негласное наблюдение, которое велось в течение нескольких месяцев днем и ночью.
      Совершенно очевидно, что профессор не просто невзлюбил Гамсуна, а по-настоящему возненавидел его.
      Он не только объявил его «политически неблагонадежным», но еще и связался со своим коллегой, норвежским консулом Раудером, и настойчиво рекомендовал ему не иметь никаких дел с Кнутом, а затем отказал самому молодому писателю в отправке писем в Америку через посольство (отправка писем через посольство была в то время обычным делом).
      У нас есть основания предполагать, что причиной таких сильных чувств было неприятие Гамсуна как «неотесанной и наглой» личности (известно, что в людях, встречавшихся с ним, он пробуждал либо любовь, либо ненависть), а впоследствии – тривиальная зависть к его успехам.
      В своей автобиографии, изданной в 1915 году, Андерсон так отзывается о творчестве Кнута Гамсуна: «В его книгах есть такие ужасные куски, написанные так грубо и неприлично, что их даже невозможно зачитать вслух, даже если в комнате одни только мужчины. Люди, подобные Гамсуну, – настоящий позор для страны, которая признает их».
      Что ж, этот пассаж – лучшая иллюстрация русской пословицы «сам себя высек».

      «На пути в Копенгаген судно „Тингвалла“ целые сутки стояло в порту в Кристиании. Но Гамсун не сошел на берег, – пишет Туре Гамсун. – На этот раз он плыл в Копенгаген. Денег у него было не больше, чем перед отъездом отсюда, друзей, как и тогда, в городе не было; как и тогда, он всем был чужой. К тому же он дал себе клятву, что, пока не одержит победу, ноги его не будет в Кристиании. Но эти сутки в порту, этот добровольный карантин, помимо его воли высвободили в нем такие мощные силы, которые уже в ближайшие месяцы обеспечили ему победу.
      Гамсун в одиночестве бродил по палубе, и, словно во сне, вставали перед ним знакомые серые очертания города, он не испытывал ни малейшей радости от свидания с ним, но и не малейшей горечи. Его одолевали воспоминания, но они уже были не такие мучительные и не причиняли прежней боли – все это было уже далеко от него.
      ...И тут к нему пришла будущая книга... Он открыл сумку и достал свои записи.
      ...Весь вечер он просидел на скамье на палубе – он работал, как в лихорадке... Это были еще сырые наброски, сделанные наспех, как попало. Но книга уже сложилась у него в голове, он уже знал дорогу» [53] .