Вниз к реке ведет Гражданская улица.
      Неровная улица: одна сторона высокая, буграми, другая - низкая. Бугры заросли травой, и на низкой стороне песок. И журчит в канаве вода.
      Утром высоко по зеленым буграм шагает Пилсудский.
      У него искусственная нога. За спиной на ремне большой ящик.
      Лицо обветренное и морщинистое.
      Тяжело поднимается его искусственная нога. И все норовит ступить куда-то в сторону, все в сторону. Но Пилсудский упирается крепко палкой в землю. Шагает быстро. И таращит выпуклые черные глаза.
      По дороге встречаются ему мальчишки. Бегут с сумками в школу. Мальчишки кричат:
      - Здорово, Поликарп Николаич!
      И Пилсудский им кланяется.
      На углу, где Главный проспект пересекает Гражданскую, Пилсудский сворачивает. И дальше он уже шагает по ровному Главному проспекту.
      Впереди над крутыми крышами домов выдаются густые деревья сада. А над всем городом поднимается собор старинный, с куполами синими. И новая белая каланча.
      Необыкновенная каланча: в ней окна прорезаны узкие, длинные, одно над другим, одно над другим.
      Крыша плоская, а над ней иглой в небо шпиль.
      Пилсудский торгует в будке за церковным садом. Семь лет уже торгует - с двадцать третьего года.
      На полках у него - волчки, куклы, папиросы, конверты, душистое мыло. Мазь для обуви, перец. Нюхательный табак и зубной порошок.
      В бочонке клюквенный квас. На тарелке конфеты - по пятаку и по гривеннику.
      Пилсудский целый день сидит в будке.
      Когда каланча перед ним начинает светиться в темноте узкими окнами, он запирает будку и, взвалив ящик на спину, шагает домой.
      На углу около почты фонарь. А другой фонарь далеко - около банка.
      В фонарях маленькие, как мышиный глаз, огоньки. Так их и зовут: «мышиные глаза». И больше нет фонарей в городе.
      Только в окошках тусклый свет. Окошки-то и освещают дорогу Пилсудскому. Его нога скрипит, палка, постукивая, обшаривает камни тротуара.
      Это на Главном проспекте. А на Гражданской улице даже и окошки не светятся. Там дома отгородились от улицы густыми деревьями, высокими заборами. Ничего нельзя разглядеть. И никто не проходит по Гражданской вечером.
      Один Пилсудский пробирается по буграм. Вздыхает, бормочет что-то и подвигается вперед шаг за шагом, сгорбившись. Точно больше становится ящик за день и всей своей тяжестью давит на спину.
      Нога скрипит с каким-то треском, точно разламывается, и ступает куда-то в сторону.
      Дом Пилсудского в самом конце Гражданской, где бугры поднимаются стеной над крутым спуском к реке. Как только доберется Пилсудский до своей калитки, прямо на землю сбрасывает ящик. И переводит дух.
      Каждый вечер шагает так Поликарп Николаич Пилсудский.
      Летом, еще ничего, а осенью труднее и глуше дорога. Земля, голые деревья, деревянные крыши домов - все чернеет от дождей. И будто еще гуще делается тем нота.
      Камни тротуара на Главном проспекте мокрые, скользкие, а на Гражданской между буграми широко разливают ся лужи. Расползается Гражданская улица. А темень по вечерам - хоть глаз выколи.
      И вдруг в самый темный, в самый ненастный вечер за линией железной дороги и на Заречной стороне вспых нули светлые точки. Новые электрические фонари зажглись.
      И на Гражданской улице тоже засиял фонарь. На высоком бугре, большой, яркий, круглый, как шар.
      Фонарь залил светом дорожку Пилсудского до самого спуска к реке. И вокруг все ожило. Залоснились черные, вязкие колеи на проезжей дороге. Заблестела в канаве вода. А на деревья, крыши домов и заборы легла светлая тень.
      Пилсудский шагает, упираясь крепко палкой в землю и откинув голову. В тишине нога его равномерно поскрипывает и ударяет твердой пяткой.
      У своей калитки он останавливается и весело таращит на фонарь рачьи, выпуклые глаза.
      - Кажется, посветлее стало у нас на улице, - говорят гражданские жители. - Можно, по крайней мере, выйти и не бояться, что выколешь глаз.
 
      На низкой стороне Гражданской улицы, в андреевском доме, живет Карасева, слесариха.
      Гражданские ее побаиваются, обходятся с ней осторожно. Чуть что не по ней, она кричит, криком кричит. Хоть надорвись, а ее не перекричишь. И вот недавно все слышали, как она у себя во дворе кричала, что теперь, при электричестве, она заставит каждого таскать свои помои до помойки, а не выхлестывать у крыльца, за ворота, куда попало. Это в темноте можно было улицы гадить, а теперь нельзя.
      Напротив, в домике с большими окнами, живет подслеповатый бухгалтер.
      Он часто протирает оконные стекла, чтобы они у него всегда были чистые. В палисаднике сажает цветы. На бухгалтера вся Гражданская злится. Зачем так часто протирает окна? Видно, бухгалтерам делать нечего. И зачем сажает цветы? Сажал бы картошку!
      Подслеповатый бухгалтер говорит, что в городе скоро еще светлее станет. На каждом углу будут поставлены фонари. И в домах, и в коровниках, и в свинарниках - везде проведут электричество. И всюду будет чистота.
      А родственница огородницы Мироновой, Горчица, говорит, что при керосине сидеть как-то уютнее, чем при электричестве. До революции хоть и без электрификации, а жилось не так, как теперь. Какие кренделюшки, какие блины пекли! Теперь уж не спекут таких пышных блинов, как при прежнем режиме. Нет…
      - Теперь, - говорит Горчица, - все так измучены, что совсем не стало в городе толстых людей. Только и слышишь: одна старуха померла да другая старуха померла. Это сердца разрываются! Не выдерживают теперешней жизни!
 
      Днем на Гражданской улице тишина.
      Гуляют козы по буграм, пощипывают последнюю желтую траву.
      Телега с трудом ворочает колесами в густой грязи. И тащится по дороге так медленно, что возчика клонит в сон.
      Плетутся старухи из церкви, подпираясь кто зонтиком, кто палочкой.
      Хозяйки с корзинами медленным шагом возвращаются с базара.
      И вдруг на буграх - смех, свист, голоса. Это мальчишки из школы бегут. Впереди большими прыжками - Миронов. Он и ростом выше, и в плечах шире других. Шапка с ушами сдвинута назад. Нараспашку короткое пальтишко.
      «Жар-жакет» прозвали его пальтишко ребята, потому что оно у него всегда так распахнуто, точно ему жарко.
      Толстый Соколов, путаясь в широких штанах, пыхтит, а старается от Миронова не отстать. И все в лицо ему заглядывает.
      За ним и остальные - ватагой. Толкаются, руками машут и так орут, что их на другом конце Гражданской слышно.
      Сзади всех Киссель. Маленький, худенький. На ногах у него тяжелые, не свои, калоши. Высокая мохнатая шапка съезжает на глаза.
      Он все время останавливается и стреляет из рогатки во что попало. В провод, возчику в спину, в пробегающую через дорогу собаку. Пальнет - и, шлепая калошами, бежит догонять товарищей.
      Никто из ребят на Кисселя даже не оглядывается. Все равно он зря стреляет, ни во что не попадает. А вот уж когда Миронов выдернет свою рогатку из кармана жар-жакета, все останавливаются и смотрят.
      Миронов ловко натягивает резину. Камень летит у него, как пуля. Без промаха бьет.
      В провод ударит - на всю улицу гудит гул. В собаку пальнет - с визгом шарахнется в подворотню собака. А если в сонного извозчика попадет, - тогда уж беги, не оглядывайся! Соскочит возчик с телеги и полоснет кнутом первого, кто подвернется…
      Случалось Миронову и стекла в домах выбивать. Один раз он разбил окно у подслеповатого бухгалтера. До сих пор виднеется в самом верху окна круглая, как от пули, дырочка, заклеенная кружком бумаги. И от нее во все стороны белые трещинки по стеклу. До сих пор не может бухгалтер вставить новое стекло. Так и осталась у него в окне мироновская метка.
 
      Каждый вечер, только зажжется на Гражданской новый электрический фонарь, выходят на улицу из трех соседних домов мальчишки - Киссель, Соколов и Миронов.
      Взбираются на бугор и долго глядят, как сияет в темноте новый фонарь.
      Глядели, глядели как-то раз, и вдруг маленький Киссель нацелился и пальнул в фонарь из рогатки.
      Мальчишки так и зажмурились. И врассыпную. Присели в ложбинке за высоким бугром и выглядывают, не идет ли кто по улице.
      Тихо на улице, никто не идет и не едет. По-прежнему сияет фонарь.
      - Из рогатки не попасть, - говорит шепотом Киссель. - Надо бы камнем!
      - А ты и камнем не попадешь, - говорит Соколов.
      - А вот попаду, - отвечает Киссель, - камнем обязательно попаду.
      Полезли на бугор к фонарю Киссель и Соколов. Ползком, будто в атаку.
      Киссель первый на освещенный бугор выполз. Поднимается и оглядывается. Никого нет. Выковырял он острый камень из грязи. Замахнулся раз, другой и запустил в фонарь. А сам пригнулся к земле.
      Сияет фонарь.
      - Стрелок!- говорит Соколов. - Разве так целятся? Гляди, как я засажу.
      - Засади!
      Запустил Соколов.
      Сияет фонарь как ни в чем не бывало.
      Тут и Миронов из ложбинки на бугор вылез.
      - А ну-ка, и я попробую!
      Размахнулся. Ахнуло что-то, будто выстрел прогремел. Брызнуло стекло, и потух электрический фонарь.
 

 
      В школе перемена. Как войдешь, так сразу и узнаешь, что перемена. Шум в коридоре отдается гулом в стенах.
      Только из второго класса никто еще не выходит - все ребята столпились у последней парты. Там сидит девочка, у которой волосы подстрижены ниже ушей. Волосы падают ей на щеки, и она то и дело отодвигает их назад гребенкой. Фамилия у девочки Былинка.
      Подошел к ней и Миронов. Между других голов сует и свою светлую голову.
      - Сейчас будет самый интересный рисунок! - говорит Былинка.
      Наклонилась над раскрытой тетрадкой и трет пальцем мокрую бумажку.
      - Какой? Какой рисунок? - спрашивает толстый Соколов. И грузно наваливается на плечи Миронову.
      - А вот увидишь, - говорит Былинка.
      Верхний слой мокрой бумажки понемногу сходит. Будто кожица скатывается у Былинки под пальцем.
      - Зачем ты так? - кричат ребята.- Своди сразу!
      - Так лучше, - отвечает Былинка. И все трет.
      Когда бумажка стала совсем тоненькой, Былинка наклонилась над ней и подула. А потом начала осторожно, потихоньку сдвигать ее пальцами.
      - Ой! - шепнул Соколов под самым ухом Миронова. - Гляди, уже мачта появляется!
      Миронов еще не видит мачты. Миронов видит только, как сдвигают бумажку пальцы Былинки. Уж очень чистые пальцы у Былинки. И не пристает к ним почему-то никакая грязь.
      А платье на ней ситцевое, розовое. Всегда на ней это платье. И всегда чистое. Точно она его стирает, сушит и гладит ночью, когда все спят.
      Совсем сдвинула Былинка тонкую, мокрую бумажку.
      - Корабль!- кричит Соколов.
      На страницу тетради переснялся желтый корабль с белыми парусами. Бока у корабля выгнутые и блестят точно покрытые лаком.
      Плывет по синей-синей воде корабль.
      - Хотел бы я на таком поплавать, - говорит Соколов.
      - А теперь пересними вот эту, - просит Былинку Миронов.
      - Вот эту? - спрашивает Былинка и начинает переснимать новый рисунок.
      Выходит птица - головка отливает разными цветами: малиновым, зеленым, синим.
      И вдруг звонок. Это школьный сторож, дядя Вася, звоня в колокольчик, поднимается по лестнице.
      Кончилась, значит, перемена. А ребята все еще не расходятся по местам. Былинка переснимает красные розы венком.
      Пятнадцать маленьких пышных роз появляются на белой странице тетради. И все они блестят, будто их только что попрыскали водой.
      - Подумайте! - говорит Былинка. - Какие хорошие попались переснимательные! Ни одна картинка не испортилась.
      - Где покупала? - дергает ее за рукав Соколов.
      - У Пилсудского, - отвечает Былинка.
      - Петька, - говорит Соколов Миронову. - Пойдем сегодня прямо со школы к Пилсудскому - покупать переснимательные.
      - А сколько у тебя мелочи? - спрашивает Миронов.
      Соколов лезет в карман своих широких штанов.
      - Тридцать одна копейка. На два листа хватит.
      - Когда будешь покупать переснимательные, нужно выбирать начальные номера серии, - говорит Киссель, - или смотреть насквозь.
      Былинка мотает головой.
      - Нет. Хорошие переснимательные, когда на них много клею. Я, когда покупаю, всегда сначала потрогаю. Если липнут к пальцам, значит, хорошие. Вот как нужно выбирать переснимательные!
 
      Пустой коридор. Давно уже закрылись двери классов. И за всеми дверьми тихо.
      А второй класс все еще шумит - ждет учительницу. Вот вышла из учительской Софья Федоровна, толстая, низенькая, с тяжелым потрескавшимся портфелем. Она медленно поднимается по ступенькам лестницы. Воротничок у нее из пожелтевшего кружева. Верно, очень старое кружево, в сундуке слежалось. И никто, кроме нее, теперь так волосы не причесывает: над лбом напуск, а на макушке башенка. Это когда-то, еще до революции, носили такую прическу.
      Поднялась наверх Софья Федоровна. Отворила дверь во второй класс. Из двери вырвался гул, звонко прозвучал в пустом коридоре и утих.
      - Мы пришли учиться. И никто не смеет нам мешать! - говорит Софья Федоровна.
      С тяжелым стуком ложится на стол ее портфель. До чего туго набит, - кажется, вот-вот не выдержит, щелкнет замком, раскроется и все из себя вывалит.
      Миронов - на первой парте, перед самым столом Софьи Федоровны. Он что-то шепчет ребятам и показывает пальцем на портфель.
      - Миронов! - стучит карандашом в стол Софья Федоровна. - Ты нам мешаешь.
      Миронов притих.
      Всех больше он ростом, а сидит впереди. И самая низкая парта ему попалась, зажала его, будто в тиски. Миронов как ни ежится., как ни горбится, а все равно спиной заслоняет ребят, сидящих сзади.
      - Сейчас у нас начинается обществоведение, - говорит ребятам Софья Федоровна. - Положите руки на парту или за спину, как кому нравится. И пускай Соколов нам расскажет, что мы выучили про пятилетку. Спокойно. Начинается.
      Соколов встает с неохотой, как будто его только что разбудили. И волосы у него на голове, точно после сна, торчат в разные стороны.
      - Пя-ти-лет-ка, - тянет Соколов, - это… строят заводы, фабрики… много школ… дома для рабочих.
      Замолчал. Потом еще вспомнил:
      - Колхозы, совхозы.
      - А что еще строят? - спрашивает Софья Федоровна и вынимает из портфеля платочек с розовым кантиком.
      Соколов молчит.
      - А Днепрострой? - говорит Софья Федоровна, пряча платочек. - Позабыл самое главное! Днепрострой, Свирьстрой…
      Соколов хотел было уже сесть, но Софья Федоровна опять подняла его.
      - Соколов, ты не сказал еще, кто все это строит?
      - Власть, - говорит Соколов.
      - Какая власть?
      - Советская! - закричали ребята.
      - Верно, - сказала Софья Федоровна. - Советская власть, власть рабочих. Миронов, ты слушаешь, о чем мы тут говорим?
      - Я это и так все знаю, - цедит сквозь зубы Миронов и отворачивается в сторону.
      - Соколов, - опять зовет Софья Федоровна и поправляет кружевной воротничок, - скажи теперь нам, кто такие рабочие?
      Соколов посмотрел на нее зло, исподлобья. Вот пристала и никак не отстанет!
      - Например, -говорит Софья Федоровна, - идут по улице прохожие. Как ты различишь среди них рабочего?
      Молчит Соколов. И другие ребята молчат.
      - Например, идет гражданин с портфелем. Кто это?
      Молчат ребята и смотрят на толстый портфель Софьи Федоровны.
      - Это служащий, - говорит Софья Федоровна. - А вот идет человек в кожаном переднике, с молотком на плече. Это кто?
      - А кто его знает, - отвечают с задней парты ребята, - наверно, дворник.
      Миронов оглянулся и прыснул.
      - Миронов! - кричит Софья Федоровна. - Ты у меня сейчас посмеешься в коридоре!
      Все стихли.
      - Теперь, - говорит Софья Федоровна, - мы будем учиться писать чисто и красиво. Смотрите все!
      Взяла мел и застучала по доске.
      Все ребята повернули головы - смотрят, как у Софьи Федоровны рука с мелом ездит то вверх, то вниз. И на черной доске выступают большие ровные буквы.
      Вдруг скрипнула и приоткрылась дверь. Просунулась голова.
      Это Женька Шурук пришел. Опоздал Женька. К середине второго урока явился.
      Не видит его Софья Федоровна, выводит большие, ровные буквы.
      Подмигнул Женька ребятам, взмахнул книжками и с разбегу нырнул под крайнюю парту.
      Сразу шорох пошел по классу. Наклоняются ребята, заглядывают под парты, смеются.
      Женька пыхтит и лезет все дальше под партами. Добрался до своего места и вдруг вынырнул, как из воды. Тут только Софья Федоровна повернулась и увидела его. А он уже сидит на месте, как будто с самого начала урока сидел.
      Миронов посмотрел на Женьку, потом на Софью Федоровну и опять прыснул со смеху.
      - Миронов! - закричала Софья Федоровна. - Встань сейчас же.
      Миронов завозил по полу ногами и грохнул изо всей силы крышкой парты. Разве встанешь сразу, когда тебя парта в тиски зажала! Рванулся Миронов и встал наконец во весь рост.
      Но и стоять ему тесно. Низенькая у него парта, узкая. Не повернуться в ней.
      - Подними голову! - кричит Софья Федоровна. - Слышишь? Не опускай голову.
      Опять скрипит дверь.
      Это - Маня Карасева. Идет через весь класс на место. Сумкой машет, башмаками топает. Как будто так и надо приходить - к концу второго урока.
      Не замечает ее Софья Федоровна.
      - Ребята! - говорит она, - доставайте тетради! Вы будете писать. А Миронов будет стоять. Смотрите все на Миронова. Он до конца урока, как свечка, будет стоять, потому что он нам все время мешает учиться.
      - А на перемене он опять будет с пером бегать, - сказал кто-то из ребят.
      - Ты зачем на перемене с пером бегаешь? - спрашивает Софья Федоровна. - Еще не хватало, чтобы ты глаз кому-нибудь выколол! Ну, давайте, ребята, писать.
      Стихли. Миронов стоит и смотрит на доску.
       «ВЫРОС МОЩНЫЙ ДНЕПРОСТРОЙ»- большими белыми ровными буквами написано на доске.
      - Напишем: «Вы-рос мощ-ный Дне-прострой». Чисто и красиво, - говорит Софья Федоровна.
      Кто из ребят пишет, а кто и не пишет.
      Соколов даже своей тетради из сумки не вынул.
      Наклонился и ножиком вырезывает что-то на парте. Вся парта у него пестрит от узоров, как зебра.
      Киссель раскрыл тетрадь, но писать ему нечем: забыл дома вставочку. Водит пальцем по тетради, как будто пишет.
      А Маня Карасева, та, что явилась в класс позже всех, достает булку из сумки и начинает есть. Сидит и ест булку.
      Чуть ли не у половины класса пересохли чернила. Ребята то и дело встают и ходят к другим партам макать перо в чернила. А Софья Федоровна будто ничего не видит и не слышит.
      - Мы не будем торопиться, - говорит она, - мы будем писать чисто и красиво.
      И вдруг внизу тихонько звякнул звонок. Опять дядя Вася с колокольчиком из учительской вышел. Не успел он еще как следует затарахтеть на лестнице, как все ребята уже вскочили с парт. Софья Федоровна бросила мел, вытерла платочком руки и рванула со стола портфель. Портфель щелкнул, замок раскрылся. И вместе с тетрадками на стол и на пол посыпались какие-то свертки, корки хлеба, аптечные коробочки и пузырьки.
      Ребята вытянули шеи - разглядывают. Кое-как сгребла Софья Федоровна свое добро и запихала обратно в портфель. Потом поправила прическу и медленно пошла к двери.
 

 
      В школе кончился последний урок. Ребята повалили на улицу. Ежатся, корчатся от холодного ветра. Засунули сумки под мышки, запрятали руки поглубже в карманы, и скорей по домам - кто в какую сторону.
      Один Миронов в своем жар-жакете стоит посреди дороги на ветру. И хоть бы что! Только щеки у него покраснели. Стоит, ждет Соколова. Вот и Соколов. Со школьного крыльца спускается вперевалку. За ним шлепает тяжелыми калошами маленький Киссель.
      - Миронов! - кричит Соколов. - А Кисселю можно с нами идти?
      - Пускай идет, - говорит Миронов, - мне не жалко.
      Отправились втроем. Прямо посреди дороги идут. Будто на тротуаре им тесно.
      Киссель и десяти шагов не прошел, как уже вытащил из кармана рогатку. И запрокинул голову в мохнатой шапке: смотрит, нет ли где воробья на дереве.
      На углу ребятам встретился Женька Шурук.
      - Эй, - кричит. - Куда вы?
      А Киссель ему отвечает:
      - За переснимательными! К Пилсудскому!
      - К Пилсудскому? - кричит Шурук.
      Обмотал потуже шею теплым шарфом, сумку под мышку - и за ними бегом. Догнал. Пошли вчетвером.
      К Пилсудскому школьники всегда компанией ходят. Покупает один, а ведет за собой целую ораву.
      Вышли на площадь к собору. У калитки церковного сада остановились, заспорили. Женька Шурук хочет идти по Главному проспекту, а Миронов, Соколов и Киссель не хотят по Главному, хотят через церковный сад. А то если пойдешь по Главному, так Шурук будет все время останавливаться и вывески читать. Не пропустит ни одной вывески, ни одной докторской дощечки на дверях. Сначала просто прочтет, а потом еще в обратную сторону: «Булочная - яанчолуб». «Починка часов - восач акничоп».
      Из-за этого и не хотят ребята идти по Главному, толкают Женьку в калитку церковного сада.
      Насилу втолкнули. Идут под большими деревьями, по широкой аллее.
      Хорошо бывает в саду, когда листья на деревьях еще только начинают желтеть и краснеть. А нынче их сразу хватило ранним холодом. Побурели они и скорчились. И так быстро начали падать, что за один день осыпался весь церковный сад, стал голым и черным.
      - Смотрите! - оглядывается по сторонам Соколов. - Мы одни тут.
      - А кто в такой холод гулять сюда пойдет? - отозвался Шурук.
      - И день не банный, - говорит Миронов.
      В банный день церковный сад полон народу. По всем аллеям туда и назад проходят люди с тазами и мочалками. А у калитки, присев на корточки, торгует вениками старая, сморщенная бабка.
      Но сегодня никого нет - ни бабки, ни людей с тазами.
      На повороте аллеи прибита к дереву доска. Шурук останавливается и начинает читать вслух:
      - «Строго воспрещается лежать на траве, пасти коз и коров».
      Потом читает то же самое с конца:
      - «Ворок и зок итсап еварт ан…»
      - Вот! - кричит Миронов. - И тут нашел чего прочитать!
      - Эй! - вдруг окликнул ребят Киссель и показал на кусты.
      За кустами на низкой скамье сидит человек в грязном парусиновом балахоне. Лицо у него серое, одутловатое. Кожаная шапка, как старушечий капор, закрывает и уши, и щеки, и лоб. Он сидит сгорбившись, смотрит не мигая в кусты и медленно жует хлеб.
      - Директор свежего воздуха! - прошептал Соколов.
      - Он… - сказал Киссель тоже шепотом. - Ох, и страшный же! Он у нас на Гражданской к одним в сени забрался. И давай прямо из ведра холодной водой умываться. А те как перепугались, дверь на крючок, а сами по углам попрятались.
      - А чего испугались? - сказал Миронов. - Ведь он спокойный, никого не трогает. Вот давайте пройдем мимо него.
      - Зачем? - прошептал Киссель.
      - А так, посмотрим на него. А ты боишься?
      - Да нет… - сказал Киссель вполголоса. - Я-то не боюсь…
      Вдруг директор свежего воздуха сунул в мешок обглоданный кусок хлеба и медленно встал со скамьи. Огромный, опухший, грязный.
      Ребята так и замерли на месте, а потом все разом, как по команде, пустились удирать по аллее. Позади всех бежал Киссель, теряя и подхватывая калоши.
 
      Через маленькую калитку в самом дальнем конце сада ребята выбежали на улицу к почте.
      Здание почты старинное, желтое, каменное. Хоть и с колоннами, а всего один этаж.
      Через окна все видно: служащие разбирают пакеты и накладывают на них печати, народ с письмами толчется перед частой проволочной сеткой, в углу за маленьким столиком сидит сгорбившись старушка и пишет адреса на конвертах.
      Крыльцо почты выходит прямо на бульвар. На бульваре четыре скамейки. И вдоль дорожки стоят молодые деревья.
      Никогда не распускаются листочки на этих деревьях. Не растут, а как сухие палки торчат деревья.
      Будка Пилсудского тут же, около почты. Примостилась на углу, у самой дороги. Когда по дороге телега едет или грузовик, она вся трясется.
      За лето пропылилась будка насквозь. Стоит вся бурая. Стекло темное, мутное.
      К стеклу прильнула румяным, глянцевитым лицом пучеглазая кукла и пачка конвертов.приклеилась.
      А что на полочках лежит, этого уже никак не разглядеть.
      Никого сейчас нет возле будки. В такой холод покупателей у Пилсудского мало.
      Подошли ребята, заглядывают в закрытое окошко - торгует ли нынче Пилсудский.
      Тут он! Сидит и не движется. В серой барашковой шапке. Воротник поднят.
      Как неживой, сидит среди своих ящиков, пакетов, пачек. Лицо темное, обветренное, все в морщинах. Окоченел, видно, от холода.
      Соколов шепчет:
      - Миронов, стукни в окошко.
      Стукнул Миронов раз, другой. Зашевелился Пилсудский, приоткрыл окошко и выпучил на ребят рачьи глаза с красными жилками в белках.
      - Это кто? Гражданские?
      Кивают головой ребята, улыбаются Пилсудскому. А Соколов спрашивает:
      - Переснимательные есть у вас или нет?
      - Найдутся, - говорит Пилсудский. А потом высунул голову из окна и спрашивает: - А вы с какого конца Гражданской? С бугров или из-за канавы?
      Переглянулись между собой ребята.
      - С бугров, - говорит Миронов.
      - С бугров? - Пилсудский приподнялся и скрипнул деревянной ногой. - А кто из вас новый фонарь на Гражданской высадил?
      Так и отшатнулись от будки ребята.
      - Не знаем, - говорит Киссель.
      - Не знаем, - говорит Соколов.
      А сами пятятся от будки. Один Шурук стоит столбом. Красный весь, как пучеглазая кукла в окошке.
      - Не знаете? - спрашивает Пилсудский. - Ну так я знаю! Я все видел!
      - Да что вы на нас наговариваете? - говорит Шурук. - Почем мы знаем, кто у вас фонари бьет? Я и на улицу тогда не выходил, когда фонарь на Гражданской разбили. У меня тогда горло болело. Я и в классе в тот день не был. Правда, Киссель?
      Оглянулся Шурук, а никого из ребят у будки уже нет.
      Бегут по бульвару, мимо почты. Впереди бежит Киссель, держит в руках калоши. За ним переваливается Соколов. А сзади шагает Миронов, гребет на ходу руками.
      - Погодите, это вам даром не пройдет!- крикнул Пилсудский.
      И защелкнул окошко.
 

 
      Еще летом по городу разговоры пошли, что учительницу Софью Федоровну скоро уволят из школы. И ребята ждали, что вот с начала занятий придет к ним в класс какая-то новая учительница. И все будет по-новому. Может быть, лучше, а может быть - и хуже.
      Но, видно, на место Софьи Федоровны еще никого не нашли. Софья Федоровна по-прежнему каждый день является в класс со своим туго набитым портфелем. И пишет на доске ровными белыми буквами.
      А Миронов каждый день свечой стоит.
      Другие ребята чего только не делают, а она их будто и не видит. Одного только Миронова всегда видит. Наверное, потому, что он всех больше, да еще на первой парте сидит. Как пожарная каланча, торчит Миронов перед самым ее столом.
      Это еще ничего - стоять в классе во время урока. А вот раз велела Софья Федоровна Миронову стоять посреди класса на перемене.
      Кончился урок. Ребята из всех классов высыпали в коридор. Гомон. Пол дрожит под ногами.
      А Миронов стоит один посреди класса.
      Форточка открыта, по полу бумажки летают. На доске четыре слова не стертые остались:
 

 
      До чего скучно в пустом-классе торчать! Сил нет звонка дожидаться - так скучно.
      Но что поделаешь? Нужно стоять, пока Софья Федоровна не отпустит, а то еще в другой раз поставит свечкой в коридоре на виду у всех или около учительской.
      Скрипнула дверь. Может, это уже Софья Федоровна? Нет, не она. Это маленький Киссель и еще четверо.
      Тихонько вошли ребята и остановились около Миронова. Смотрят, как он стоит, шепчутся.
      Нахмурился Миронов. И, чтобы не видеть ребят, уперся подбородком в грудь. Смотрит себе на сапоги.
      Вдруг Киссель дернул его за рукав и отскочил. Глядит искоса на Миронова. Что он с ним сейчас сделает? Ничего. Миронов даже не шевельнулся. Не посмотрел даже в его сторону.
      Тогда опять начинает Киссель к Миронову подбираться. Съежился весь и неслышно ступает - сначала на пятку, потом на носок. А сам на ребят хитро поглядывает, ребята притихли.
      Подкрался Киссель и толкнул Миронова сзади. А сам опять в сторону. Не двигается Миронов, точно его гвоздями к месту прибили. И даже головы не поднимает.
      Тут уж совсем разошелся Киссель. Схватил со стола вставочку Софьи Федоровны. Подкрался к Миронову сзади и тихонько кольнул его в спину пером.
      Миронов вдруг разом повернулся. Сжал зубы и с размаху ударил Кисселя в плечо.
      Кисселя так и отбросило. Полетел он на пол, ладонями шлепнулся. А другие ребята разбежались от Миронова в стороны, чтобы и им не попало. Он, когда рассердится, себя не помнит.
      Поднялся Киссель с пола, поднес к глазам кулаки и заревел во весь голос. А в это время как раз звонок прозвенел. Громко ревет Киссель, а звонок звенит еще громче.
      Ребята из коридора всей толпой разом ворвались в класс. Шаркают ногами по полу, хлопают крышками парт. Один на подоконник влез, чтобы закрыть форточку. Другой вытирает мокрой тряпкой доску.
      Только Миронов по-прежнему стоит посреди класса. Красный весь, как будто его огнем обожгло.
      А Киссель уткнулся лицом в свою парту и все ревет да ревет.
      - Тебе что - опять попало? - спрашивает Кисселя Соколов.
      Киссель ничего не ответил. Потом вдруг поднял голову, посмотрел на Миронова и проревел:
      - У… у, кабан. Сейчас все расскажу… Софье Федоровне!
      - Вот какой, - сказал Шурук. - Когда сам кого-нибудь, так ничего. А если его кто, так сразу реветь и жаловаться.
      - Аван-тю-рист, - пробормотал Миронов и отвернулся.
      - А вот и скажу-у, - хнычет Киссель, - весь урок опять стоять будешь!