Кочегары не выходят за дровами на набережную. Для них берет дрова на набережной наша машина. Потом на въезжает на двор и тут же недалеко от ворот вываливает на асфальт большую кучу бревен. Кочегары выходят и растаскивают их к топкам. Я это видела, когда стояла в полдень на посту у ворот.
      Из главной кочегарки выходит женщина, у которой голос, как труба. Она такая кряжистая, что даже мало на женщину похожа.
      А с ней еще одна, та обыкновенная. Голова у нее всегда повязана голубым платком. Кряжистая бревна взваливает на плечо, и повязанная голубым платком - тоже, но уже не так ловко и старается схватить бревно поменьше.
      Но вот приближается к бревнам тоненькая фигурка. Ее спецовка такого цвета, как пепел. И пепельными стали кудряшки. На ногах у нее тапочки, и ступает она по асфальту мягко, легко, но за ней волочится что-то гремящее. Это тачка железная. Всего одно колесико, а ручки длинные-предлинные, выгнутые. Конечно, ей бревна не взвалить на плечо. К тому же ее кочегарка отсюда значительно дальше, чем главная. И вот она придумала!.. А что, если дрова навалит, но тачку с места не сдвинет!..
      Я не спускаю с нее глаз, а она суетится около бревен и ничего вокруг не замечает.
      Повалила два бревна довольно толстых. Схватила за Ручки, напряглась всем телом, и скрипнуло колесико. Тронулась, тронулась тачка с места!..
      Ну и драндулет! Движется косо, бревна переваливаются то на один бок, то на другой.
      Сколько нужно усилий, чтобы выровнять ход!..
      Когда она катила бревна мимо меня в пятый раз, се лицо было залито потом. Но вдруг она мне подмигнула, как будто ей это нипочем.
      Я все-таки решила с ней поговорить. Ведь можно попросить начальника госпиталя, чтобы он дал ей работу полегче.
 
      Стояла я на посту главного подъезда и на вышке. И наконец встала к воротам, когда еще не светло, но уже были видны на стене корпуса знакомые пятнышки: дырки от осколков снарядов.
      Шаги разводящего затихли в глубине двора, и к будке подбегает Лена.
      - Холодно, - говорит она, ежится и трет себе плечи. - Я в кочегарке пригрелась и уснула. Вдруг точно меня кто в бок толкнул. Думаю, наверное, уже растапливать пора. Вскочила, а времени мало.
      - Сейчас начало пятого, - сказала я. - Не стой на ветру, заходи в будку. Ты можешь здесь посидеть на ящике, а минут через двадцать пойдешь и затопишь свою кочегарку.
      Мы пошли в будку.
      - Знаешь что? - говорю я, когда она уселась на ящик. - Я думаю пойти к начальнику госпиталя и попросить его, чтобы он перевел тебя на другую работу.
      - Ой, что ты, что ты!.. - говорит она.
      - Я же видела, как тебе таскать дрова тяжело!
      - Да, таскать дрова тяжело, - говорит она. - А дальше легче. Пилишь и колешь немного. Когда печь хорошо растопится, можно бросать целые бревна. Наложишь полно и отдыхаешь. У нас лежанка есть напротив печки. Зима придет, я в тепле. В пищеблоке вам всем по весу выдают, а нам руководящий накладывает полные котелки. Такой приказ. Выходит, самое хорошее житье у кочегаров.
      - А я подумала, что ты не выдержишь,- сказала я.
      - Выдержу, - говорит она. - А тогда ты мне все сказала правильно… Что бы я делала дома? А у вас кругом народ. То один, то другой заглянет ко мне в кочегарку через окошко, и все с шуткой. Мне даже домой ходить неохота. Ведь я в квартире осталась одна. Входишь - пусто. Вспоминаешь, что там было…
      - Ты мне про своего отца жуткое рассказывала. Он тебе говорил: «Лена, навари щей!», «Лена, навари каши!» И ты все варишь, варишь…
      - Да, варила - и все без толку. Щи варила с мясом кашу - со сгущенным молоком…
      - Как? - говорю я. - Даже молоко сгущенное у вас было?
      - Было, - говорит она, - но зато все вещи променяли.
      - Вы это доставали за вещи? Ну, а тот, кто у вас вещи выменивал, откуда он все это брал в такое время? - спросила я.
      - Откуда?.. Я не знаю… Но отец думал, что он таскает из госпиталя.
      - Из госпиталя? Вот как!
      Мне это очень не понравилось. Хоть не из нашего госпиталя, а все равно ведь он таскал от раненых. А Лена об этом говорит так просто. И куда же часовые в этом госпитале смотрят?
      - Его у нас в Гавани знали, - говорит Лена, - кто начинает сильно слабеть, тут он и подвернется. Тогда ему отдавали все без разбора.
      - Ну вот как назвать такого человека?! Крадет у раненых бойцов. И этого мало: еще обирает в городе умирающих! Кругом беда, а он на этом деньги наживает!
      - А ведь ты верно говоришь!..- сказала Лена.
      - Как его назвать? - говорю я.- Гад!
      - Нет, даже гадом назвать мало, - сказала Лена и вдруг вскочила с ящика.
      - Постой, постой! - сказала я. - Кто-то идет!.. Слышишь?.. Сейчас посмотрю…
      Я вышла из будки. Теперь не только пятнышки на стенах корпуса можно было разглядеть. Видно было, как чисто метла дяди Васи вымела панель.
      На дворе ни души. А по-моему, кто-то шел по направлению к будке. Шаги были слышны уже совсем близко и точно растаяли… Быть может, кто-то вышел на площадку?.. Я заглянула в калитку. И на площадке никого не видно. Но беспокоиться нечего: теперь не попадешь с площадки на улицу и с улицы на площадку не попадешь. Лазейка заделана тщательно…
      Я вернулась в будку…
      - Наверное, кто-нибудь прошел из корпуса в корпус, - сказала я.
      - Раз уже ходят, - говорит Лена, - значит, времени много, мне пора…
      - А ты мне хотела что-то сказать?
      - Хотела…
      - Ну, говори скорей и не громко, чтобы не мешать мне прислушиваться.
      - Ладно, - сказала Лена, - я потихоньку… У нас была жиличка. Моя кровать стояла у стены, а она за стенкой копошилась в комнате рядом. Она вставать уже не могла. Когда отец мой умер, тот к ней зашел. Я через стенку слышала, он ей сказал: «Вам кто приносит? У вас ценности есть? Давайте мне. Я вам еды достану». Ну, как ты думаешь, он ей чего-нибудь принес?.. Ничего не принес. Он тогда зашел, увидел, что жить ей осталось недолго, взял вещи и больше не приходил.
      - Вот мерзавец!
      - Я боялась после, - говорит Лена. - Боялась, что он ко мне придет, но больше я его не видела…
      - Недаром, - говорю я, - теперь есть в городе поговорка. Желают спастись от снарядов и от злых людей…
      - Мне пора! - сказала Лена.
      Но дверь вдруг заслонила фигура. Я смотрю, что-то знакомое… серое… противогаз через плечо, кепка, лицо одутловатое… Медведев!..
      Он вошел в будку, пригнув голову.
      - Здравствуйте! - говорит и кланяется мне, даже приподнял кепку. - Я от Кондратьича, так разрешите…
      И, не задерживаясь больше, сам крючок маленькой дверцы откинул и вышел…
      Что это? Точно он со мной сговорился! Я шагнула за ним, но только вижу спину. И он удаляется в переулке так быстро, даже ползет по мне неприятный холодок… Хоть он и племянник Кондратьича, племянник-дистрофик, так Кондратьич его назвал, все-таки нехорошо…
      Он, наверно, пришел к Кондратьичу под вечер, как тогда. Разве не мог он уйти раньше? На рассвете надо уходить. И почему, когда он подходил к будке, я его шагов не слышала?
      Шаги по асфальту слышны издалека. А он точно вырос в дверях будки.
      А может быть, когда я слышала шаги, это шел он. Но только он не дошел до будки, а повернул на площадку. И на площадке я его не заметила. А потом с площадки он пошел в будку. Калитка так близко от будки, что шагов не услышишь. Раз шагнул, и все. Да, так может быть… Но зачем ему идти на площадку?.. Ах вот, лазейка ему тоже известна!.. Теперь лазейка заделана, и пришлось ему через будку идти… Очень на это похоже… Или опять я выдумываю…
      - Что он тебе сказал? - вдруг говорит Лена.
      Я повернулась. Лена еще здесь, а я думала, она уже ушла.
      - Он сказал: «Я от Кондратьича»…
      - И ты его пропустила! Пропустила…
      - А что? - спросила я.
      - Я его узнала сразу, - говорит она.
      - Узнала?.. Ты его знаешь?
      - Знаю…
      - Кто же это? - спрашиваю я, и сердце сжимается. - Тот самый… гад?..
      - Да, - сказала она.
 

 
      Пропустила… Кого пропустила?.. Со мной беда случилась, пожалуй, похуже, чем с Дусей… Но только с поста меня не снимут сейчас, буду стоять у дверей будки, как стояла, потому что еще об этом не знают.
      Лена убежала в кочегарку. Но прошло немного времени, опять выбежала, чтобы сказать тихонько:
      - Мне тебя жалко, прямо не могу… Но знаешь что, ты не расстраивайся. Оставь так, до другого случая. А сейчас молчи. Только молчи…
      А ведь на самом деле, об этом могут и не узнать… Когда он проходил, было уже светло, и окон очень много, на будку смотрит административный корпус и все седьмое хирургическое отделение. Но окна до сих пор закрыты синими шторами. Вряд ли кто видел. Госпиталь еще спит…
      И вот придет ко мне смена. Ровно в восемь, как всегда. И никто меня ни о чем не спросит… Да, мне стало как будто немножко легче. Даже захотелось пошагать. Ведь я люблю, поджидая смену, шагать от будки к воротам. От ворот к будке.
      Я вышла на двор. И шагаю, шагаю… Шагаю все ровнее и ровнее. И если сейчас на меня со стороны кто-нибудь будет смотреть, не подумает, что с этим часовым случилось дурное… Обойдется, наверняка обойдется. Но разве я могу это так оставить? У меня такое чувство, как будто мимо меня прошел тот, кого я хотела видеть давно.
      Коридор вспоминается широкий, седьмого отделения. На седьмом хирургическом я сестрой работала. Были у меня три палаты. А в коридоре под окном стоял мой столик. Тут же шкаф с лекарствами… Да, рыбий жир.
      В сорок первом году мы не могли раненых бойцов кормить хорошо. И, чтобы их поддержать, я раздавала им рыбий жир.
      Он был красивый. Разолью, а он в рюмках как янтарь. И раненые бойцы не смотрели на него, как на противное лекарство. Наоборот, они перед обедом ждали, что я им принесу. От него им обед был сытнее.
      Но рыбий жир тоже было невозможно подвезти. И быстро таяли запасы в нашей аптеке. Уже каждая ложка была рассчитана.
      Аптека нам отпускала лекарство вечером. Получила я бутылочку. Только поставила ее на стол, потух на отделении свет.
      Пока мы доставали фонари, снова засияли лампы под потолком коридора. Но бутылочка рыбьего жира с моего столика исчезла. Я оглядывалась - кто взял? У кого поднялась рука? Хотя бы заглянуть такому человеку в лицо. Всех, кто проходил по коридору, я рассматривала. Но ничего не узнала.
      Пришло время раздавать рыбий жир. А мне раздавать нечего. Как мне было нехорошо!.. И я подумала, кто взял - все равно что враг.
      Потух надолго электрический свет. Для фонаря не хватало горючего. Ночь надвигается. Мне надо дежурить. Остаюсь на седьмом хирургическом в темноте.
      Вдруг начальник отделения мне приносит свечу. Ой, свечка!.. Маленькое желтое пламя среди тьмы. Как оно выручит! Загорится на моем столике, и уже по коридору можно будет двигаться. Даже температурные кривые я смогу подвести. А когда мне будет нужно пойти в палату, я это пламя понесу с собой.
      Я не успела зажечь свечку. Она с моего стола исчезла. Разве взял ее не враг?..
      Опять я не увидела врага в лицо. Только почувствовала его руку.
      Становилось все труднее. Я работала, выбиваясь из сил. А еще из-за этой руки вот так, на каждом шагу спотыкалась.
      Страшнее всего было раздавать раненым хлеб. Ведь стоило только немножко растеряться, а она кусок вырвет.
      Галета… Галету мне принес политрук. Тогда я уже не работала. Свалилась от голода. И меня положили тут же на седьмом хирургическом в отдельную маленькую палату.
      Там было обледенелое окно. И дневной свет со мной побыл недолго. Тьма наступила. Лежу и не знаю, что ко мне подкрадывается - сон или смерть?.. Вдруг передо мной запылала лучина. Костя, политрук, пришел с лучиной.
      - Насилу,- говорит он,- я тебя отыскал в темноте! - И что-то протягивает, разжимая ладошку.
      Я приподнялась, смотрю - галета, помазанная сверху черной икрой.
      Он ушел. Снова тьма. Но мне больше не страшно. Мне даже было уютно засыпать. Вот что значила каждая крошка!
      Не будь галеты, я бы сейчас не жила…
      «Здравствуйте! Я от Кондратьича…» - сказал Медведев, кланяясь. И первый раз я увидела вот такого в лицо. Этот крал у нас самое лучшее. И сейчас заглянуть бы в его сумку, там не противогаз. Наверное, опять мясо, рис, сгущенное молоко.
      Кажется, он может есть досыта. Но он не ест досыта. Лицо у него одутловатое, как у тех, кто голодает. У него другая жадность. Ему надо нажиться, скопить… .
      На рассвете из госпиталя выполз с тем, чтобы снова вползти, когда начнет вечереть. И мимо меня прополз, мимо… А я ничего не сделала, чтобы его раздавить… Разве я могу так оставить? Разве я с ним и с Кондратьичем одной ниточкой связана?.. Сменили бы меня поскорей!..
      А смена скоро. Солнце еще за крышами, двор не освещен. Но воздух стал уже теплым. Раскрылись окна. Звенят голоса. От Лениной кочегарки столбом валит дым. Значит, в пищеблоке суетятся повара.
      Проснулся госпиталь… мой госпиталь: я его должна охранять.
 

 
      Как светло в нашей комнате! Стены голубые, масляная краска. Но светло не только от стен: через открытое окно заливает комнату солнце. Разве возможно уснуть?..
      Дашеньки нет, но я вижу, что она делала, перед тем как уйти в аптеку. Она взбивала свой тюфяк, вытирала пыль к подоконника, постелила на стол чистую белую салфетку.
      Тихо. Дашеньки нет, но как будто она здесь. Мне хочется ей сказать: «Ты не знаешь, Дашенька, как хорошо относились ко мне… Тогда на вышке старший лейтенант Голубков мог надо мной посмеяться, даже меня наказать… И потом… Но я не оправдала его доверия».
      А все-таки я усну сейчас. Мне даже не помешает яркий свет, потому что я ему все рассказала…
      Это было так.
      В восемь часов шумно в нашей большой столовой. Завтракают сестры, которым надо сменять на отделениях посты. Я туда заглянула, нет ли там старшего лейтенанта Голубкова. Быть может, он получает хлеб в буфете?.. Нет.
      Тогда я заглянула в маленькую столовую комсостава. Тут тихо. Поставлены, как в ресторане, отдельные столики. И тут его нет. Наверное, он из своей комнаты еще не вышел.
      И я побежала через вестибюль госпиталя, мимо белой мраморной лестницы в сводчатый коридор. Его комната в глухом сводчатом коридоре, освещенном даже днем синими лампочками. Вот его дверь. Я тихонько постучала. За дверью никакого движения… Что теперь?.. Я не могу отложить. Нет, есть движение за Дверью.
      - Товарищ старший лейтенант, - позвала я. Слышу:
      - Да, да. Войдите!
      Дверь приоткрылась, и я вошла.
      Выслушал меня старший лейтенант Голубков, посмотрел серьезно и говорит:
      - Да… Вина твоя не маленькая! Теперь выправлять дело надо. Этого негодяя непременно поймать нужно. И это ты должна сделать! А Кондратьича подозревали, да улик не было. Он собирается теперь уйти из госпиталя, на Большую землю эвакуироваться - и вот улика! Через час ко мне зайдешь. Я скажу, что тебе делать.
      В его комнате темно, потому что окно в самом низу, выходит на двор, и еще заслоняет его главная кочегарка.
      Когда я с ним говорила, мне хотелось разглядеть его лицо, но я не разглядела: он сидел у стола, вполуоборот к окну. В полосе света оказались прядь светлых волос и щека. Вот это я только и разглядела. Щека у него с пушком, как у ребят.
      Но он сильный - меня сильней во много раз. Он всегда знает, что надо делать, а я вот… не всегда.
      Товарищ Голубков придумал.
      Каждые сутки я буду стоять на посту у ворот с двух часов ночи до восьми утра, потому что Медведев, если ему удалось днем проскочить в госпиталь, постарается в это время уйти.
      И вот не будет у меня других постов, других часов, ни одной ночи спокойной, пока я его не задержу.
      - Я его могу поручить только тебе,- сказал товарищ Голубков,- потому что ты его знаешь в лицо и повадку его знаешь, но это с одной стороны. С другой стороны, я даю тебе возможность свою ошибку исправить.
      Еще он сказал, что его задержать не просто: возможно, он будет сопротивляться, даже на меня нападет. Поэтому в будку проведут звонок. Когда я нажму кнопку, звонок раздастся в проходной главного подъезда, около дежурного по части. Значит, на посту у ворот тревога. Моментально дежурный по части выйдет на двор. Как только я увижу Медведева, прежде всего должна позвонить.
      - Тебе все ясно? - спросил товарищ Голубков.
      - Ясно,- ответила я.
 
      Два часа. Я снова в будке. Мне интересно, появился звонок или еще нет?.. Фонарем освещаю стены… появился! Вот он, недалеко от двери, которая выходит на двор. Такой незаметный, желтая розетка… Теперь все обдумано, только бы он пришел… Сегодня увижу его?.. Навряд ли. Он не ходит к Кондратьичу каждый день.
      Так и есть, первый раз я отстояла зря, и второй раз, и третий. Перед сменой на стене около звонка я поставила карандашом три палочки. Вот уже три раза я напрасно караулила его… Так и буду отмечать. Стала на пост, приближается восемь часов, а его нет: поставлю рядом с теми палочками еще палочку. Пусть будет у меня перед глазами, сколько дней я его караулю.
      Сверкает день, а я ложусь в постель. Засыпаю как уходит под воду камень. К обеду начинаю всплывать очень медленно. Всплыву немножко и опять погружаюсь. Так несколько раз. Наконец встаю. В голове туман, руки и ноги тяжелые. После обеда кое-что сделаю для себя смотришь - ужин. После ужина беру свою шинель и отправляюсь в караульное помещение.
      Там, за перегородкой, на узком топчане дремлю, пока наступит два часа, и больше ни на минуту не закрываю глаз.
      Ночью не разрешается ходить по улицам. Если Медведев из госпиталя выйдет ночью, его на улице задержат патрули. Но около пяти уже можно ходить по улице, а госпиталь еще спит. Потому он тогда и вышел около пяти, я догадалась.
      Значит, от четырех до пяти я должна быть больше всего настороже.
      Как выйдешь из будки, направо ворота, кладовая, приемный покой. А налево калитка, которая ведет на площадку в административный корпус. Сначала я иду направо, пройду ворота и поворачиваю назад. Иду опять вдоль ворот, потом около будки.
      Мне кажется, что, когда мы с Леной были в будке, Медведев из этой двери вышел. Как раз по той лестнице живет Кондратьич. И вот с этой ступеньки Медведев шагнул на асфальт, прошел немного и шмыгнул на площадку. Отсюда я слышала его шаги.
      Наверное, он здесь появится и на этот раз. И вот я стою и смотрю на дверь, на ступеньку. Потом медленно поворачиваюсь и иду обратно - около калитки, и будки, и вдоль ворот,- с тем чтобы через минуту снова взглянуть на ступеньку и дверь административного корпуса.
      И так я шагаю взад и вперед, пока не зашумит на дворе первая машина, а это значит: уже пять часов.
      Да, караулить я научилась. А Медведева нет. На стене, около звонка, уже десять палочек построились так ровно, как между линейками тетради. Его нет долго… Ничего, теперь уж он появится, вот-вот появится…
      И я стала его караулить не только на рассвете… На закате солнца высунусь из своего окна и разглядываю на дворе толпу рабочих. Быть может, он среди них мелькнет? Хотя он на них очень похож, я его узнаю сразу.
      Но его нет и нет…
      А что, если он не придет?.. Не придет больше, и все… Ведь он мог улизнуть на Большую землю. Или он шел по улице, а его разорвал снаряд. Что удивительного? Врагу не разобрать, кто ему свой: враг бьет из дальнобойных…
      Обстрелы начались у нас каждый день. Утро наступило, уже гремит: то один район обстреливается, то другой, и так до темноты. Но я выхожу на пост ночью, и потому мне покойно.
      И вдруг началось то же самое в двенадцать часов. Я в караульном помещении. Лежу на узком топчане под шинелью. Но заснуть не могу: такой треск стоит, разрывы снарядов один за другим.
      Неужели не кончится до двух часов?..
      Разводящий за перегородкой. Она там сидит у стола. А перед ней часы.
      - Галина, - спрашиваю я, - два часа уже скоро?
      - Уже без четверти два, - отвечает Галина, - а что? Тебе на пост идти не хочется?
      - Кому хочется стоять под обстрелом? Но часового нужно сменить. Он, наверно, уже измучился. Пора идти.
      Потом я опять спросила:
      - Галина, а ведь будет последний обстрел?
      - Конечно, - отвечает Галина, - сколько уже городов целиком освобождено… Так же будет и с Ленинградом. Я в это твердо верю.
      - И я верю! - сказала я. - И, когда так стреляют, я думаю: «Скоро будет последний обстрел… И все станет как прежде…» Но о тех, кто это время работал на совесть, навсегда останется доброе слово. Верно, Галина? Ну, пойдем!
      После двух обстрел стал стихать. Я стою в будке, прислонившись к косяку дверей, и слушаю, как свистят снаряды. Они летят над крышей будки ровно, но все реже и реже…
      И думаю я уже не о них, а о мирной жизни. О том, как я маму увижу и мы снова будем жить вместе, как учиться в техникум поступлю.
      Только это все далеко еще, как в перевернутом бинокле. А теперь непременно нужно Медведева поймать.
      Вдруг приоткрылась дверь. Взметнулось пламя в моем фонаре.-В будку вошел товарищ Голубков. Он, наверно, был на чердаке, как всегда во время обстрела. Спустился вот только сейчас и мимоходом зашел ко мне.
      - Как дела? - спрашивает товарищ Голубков.
      - Плохо, - отвечаю я не шевелясь.
      - Почему?
      - Не появляется,- сказала я.
      - И ты, верно, устала,- сказал товарищ Голубков
      - Неважно, что я устала, - говорю я. - Но ведь я не могу свою ошибку исправить.
      Товарищ Голубков посмотрел на меня, и говорит:
      - А я думаю, он появится… Ну, желаю тебе успеха… - И товарищ Голубков толкнул дверь. - Когда задержишь, чтобы меня разбудили сейчас же, - сказал он, уходя.
      Товарищ Голубков думает, что Медведев все-таки появится. А я даже перестала считать палочки. Каждое утро палочку ставлю, но сколько их набралось, считать боюсь. Мне кажется, что их уже очень много. Вот сейчас сосчитаю. И я подняла фонарь к стене. Палочек оказалось семнадцать.
 
      Снова рассвет, и я шагаю с винтовкой у калитки, около будки и ворот.
      Тихий час наступил. Если заглянуть на отделение, в палатах ровное дыхание. Даже тяжелораненые в это время засыпают, а в коридоре за столиком дремлет дежурная сестра, склонив голову на руки… И дежурный по части задремал около телефона и моего звонка…
      Пускай дремлют все, лишь бы часовой не дремал. И пусть тишина часового не обманывает. Наоборот, сейчас он должен быть больше всего настороже. Можно три года работать на совесть, а в один миг все испортить. Да, я знаю…
      Но вот из высокой кирпичной трубы пыхнул в небо дымок: Лена растапливает кочегарку. Значит, около пяти.
      Я останавливаюсь и смотрю на дверь и ступеньки административного корпуса. На этой ступеньке вот сейчас может появиться человек в сером комбинезоне, с плечами приподнятыми… Сначала он будет оглядываться. Увидит меня и пойдет, пойдет по направлению к будке. Раз он уже у меня на глазах, куда ему деваться? Ничего не остается ему больше, как опять попытаться пройти мимо меня. Потому важно его сразу заметить, как только он появится из дверей. И вот я смотрю, смотрю…