Письма для мамы я готовлю заранее. Сменилась и записываю на листках бумаги, что хотелось бы ей рассказать. Точно она тут рядом и я с ней разговариваю. День за днем в кармане моей гимнастерки таких листков собирается много. Приходит свободное утро, и я сажусь за стол у открытого окна. Разложу листки и по ним составляю для мамы большое письмо.
      Один раз, только я разложила листки, прибежала из аптеки Дашенька. Когда она открывала нашу дверь, листки подхватил ветер, и мои «разговоры» улетели за окно, точно белые птицы.
      А другой раз, когда я писала, свист раздался, нарастающий со страшной силой. Внизу за забором ухнуло так, что колыхнулся пол. Осколки ударили в стену и посыпались на асфальт двора.
      Я выбежала в коридор. А листки, исписанные мелко, разметало по комнате. Обстрел был короткий, но очень жестокий. Стоял такой грохот и треск, что казалось, ничто не может уцелеть. А в административном корпусе было тихо, двери комнат плотно закрыты. Наверно, все были на работе. Я одна стояла в полутемном коридоре, ежась от сквозняка. Говорила Дашенька, что помогает в беде, когда о тебе все время думает мать. Вот это я держала в уме!
      Кончился обстрел, и я опять в нашей комнате. Подобрала с пола листки и снова уселась писать. А вот что пишет мне мама:
      «Хорошо ты придумала с письмами, очень хорошо. Я их поджидаю, и они приходят. В одном ты рассказываешь мне про вышку. В другом - как ты стояла на посту в будке. Представляю себе эту будочку у ворот, грозу на вышке, шаги твоей смены. И ты стоишь передо мной как живая…»
      Ну вот. Ей стало теперь лучше. Она уже отвечает мне на каждое письмо. А почта терпеливо их доносит. Думаю все чаще, что можно добиться всего. Разве я не преодолела тысячу километров назло врагу?.. Преодолела. За тысячу километров согрела маму моя любовь.
      А вот еще письмо от мамы. Это я получила сейчас когда шла с обеда:
       «Дорогая моя девочка! Меня приходили навещать из сельсовета. Они знают, что ты в армии в городе Ленинграде. И они мне, как больной матери фронтовика, подарили масла, меду, муки и валенки. Здесь будет зимой очень холодно, но теперь мне не страшно. Теперь у меня есть, представь себе, чудесные валенки. Это я получила за тебя. Целую твое милое личико».
      Я прочитала: «валенки»… Еще раз читаю - то же… Вот когда валенки!.. Никто для меня не мог бы придумать лучшего. Есть теперь у моей мамы валенки… И это за меня. Так, значит, и обо мне позаботились. Подумали: «Она там, трудно ей… но, верно, делает, что нужно, так мы здесь старушку ее не оставим, мы к ней придем вместо нее». Вот это называется свои. А я фронтовик. Почему-то раньше я об этом не думала. Ленинград - город-фронт: конечно, я фронтовик!
      Чтобы я теперь чего-нибудь испугалась!
 

 
      Мне захотелось как можно скорее рассказать про валенки Дашеньке. Побежать бы к ней в аптеку, а надо идти на пост к воротам.
      Что ж, расскажу после! И это даже лучше. Сменюсь, поужинаю и улягусь в постель, но не усну: буду ее поджидать. Может, по радио что-нибудь хорошее передадут. А когда она придет и тоже уляжется, тогда ей расскажу, а пока надо потерпеть.
      На посту у ворот для меня бурьянчик, фонтан, кочегарка. Сначала Лена пробежит в приемный покой взглянуть на часы, а потом ко мне подойдет ненадолго. Когда у нее в кочегарке все наладится, еще раз выбежит во двор и крикнет мне:
      - Для тебя уже готовится манная каша!
      Но так бывает, когда я пост у ворот приму на заре, а вот сейчас, среди дня, картина здесь другая. Двор полон рабочих, они нам строят газоубежище. Тут же и бойцы раненые по асфальту шлепают туфлями. Одни к фонтану идут, другие от фонтана - на свое отделение, а к воротам то и дело подкатывают машины. Теперь шоферы уже ко мне привыкли. Они говорят:
      - Этой курносой надо все по форме. На, смотри! - и мне подают путевой лист.
      Наши машины я уже изучила. Большую крытую, которая ездит за хлебом, я прозвала «халабудой», легковую - «ласточкой»; грузовики я знаю по номерам, а для того чтобы заметить машину вовремя, я всегда настороже. Наблюдаю за переулком из продолговатого окошка.
      И вот, смотрю, наконец машины притихли, но по переулку идет какой-то человек в серой спецовке. Видно, к нам. Почему же он идет к воротам, а не к главному подъезду со стороны набережной? Не знает, как пройти? Так я его сейчас направлю. Остановился около соседнего дома и оглядывается. Повернул обратно. Нет, он не к нам. Наверное, он раньше жил в потрясенном доме или в том, куда попала бомба, а сейчас пришел поглядеть. Быть может, кто-нибудь из его близких в то время погиб, вот он и бредет потихоньку мимо развалин: голова опущена, плечи приподняты.
      - Часовой!.. - закричали на дворе рабочие. - Отворяй ворота.
      Я вышла из будки.
      - Зачем? - спрашиваю я.
      - А мы сейчас будем таскать кирпичи.
      Вот уж этого я не люблю. Кирпичи они таскают с развалин ,и пока они этим заняты, ворота нужно держать открытыми.
      Один раз, когда я отворила ворота только для того, чтобы выпустить со двора нашу грузовую машину, вслед за машиной выскочила медсестра Грачева и убежала в «ГСО», так мы называем городскую самовольную отлучку. Да мало ли что может быть, а тут ворота столько времени настежь. Что может быть труднее для часового? Но как быть иначе? Ведь рабочие не могут таскать кирпичи через будку. И в конце концов мне ничего делать не трудно, когда я вспоминаю про мамины валенки. Отворила я ворота и сама стою тут же, а рабочие ходят мимо м еня взад и вперед. Кто уже потащил кирпичи с развалин на носилках, а кто еще только с пустыми носилками идет. До чего они у меня в глазах примелькались… Того гляди, пройдет с ними кто-нибудь лишний. А вот - пожалуйста, лишний уже. идет. Он идет с рабочими, которые тащат с развалин кирпичи.
      На нем такая же спецовка, кепка, противогаз через плечо. Я бы ни за что его от них не отличила, так бы он и прошел вместе с ними на двор, если бы раньше в переулке не приметила вот эту голову опущенную и приподнятые плечи.
      - Стойте! - сказала я.
      Он сейчас же остановился.
      - Вы куда идете?
      - Я рабочий… - отвечает он.
      - Какой рабочий? Я же видела: вы со двора не выходили. Из переулка идете?..
      - Ну и что же, - говорит он и смотрит на меня тускло исподлобья. - Я строитель Медведев. Вы разве меня не запомнили? А я вот даже знаю, что вас Ольгой зовут.
      Смотрю я на него… Кажется, строитель Медведев у нас был. Но почему же он не пришел на работу с утра, а только сейчас?.. Прогулял и теперь не знает, как ему в ворота прошмыгнуть?..
      - Покажите ваш пропуск! - сказала я.
      - А пропуска у меня нет, - говорит он.
      Вот это меня удивило.
      - Почему же у вас нет пропуска?
      - А я сейчас у вас уже не работаю. Направили в другое место.
      - Ах так, - говорю я, - так зачем же вы идете?
      - Повидаться.
      - Повидаться? Повидаться я вас не пропущу.
      - Подумать,- говорит он,- какие строгости! Сколько времени здесь работал, а теперь и повидаться нельзя.
      - А вы идите к главному подъезду и попросите разрешения у дежурного по части, - сказала я.
      Он покачал головой и говорит:
      - Нет уж, некогда мне канитель разводить. Так вы передайте Кондратьичу, что к нему приходил Медведев…
      - Вы к Кондратьичу? - говорю я. - А знаете что? Я Кондратьича могу вызвать сюда за ворота. Вы с ним и повидаетесь.
      Медведев немного оживился.
      - Пожалуйста, - говорит, - пожалуйста!
      - Ладно, вызову. Но только отойдите вы от ворот. Он отошел к забору.
      Хорошо, что я догадалась так сделать. Быть может, Кондратьичу тоже будет обидно, что к нему пришли, а повидаться не удалось: никто даже не захотел его об этом известить. Вызвать за ворота можно даже военнослужащих - это самое обыкновенное дело. Я подозвала дядю Васю.
      - Скажи Кондратьичу, пускай выйдет за ворота. К нему Медведев пришел.
      Дядя Вася оставил возле меня совок и метлу и побежал. Да ведь он готов лоб расшибить для Кондратьича.
      Возвращается.
      - Кондратьич выйти не может, - говорит дядя Вася, - потому что ему надо сейчас принимать картошку. Так ты Медведева к нему пропусти.
      - Нет, пропустить не могу, - сказала я.
      - Ой, брось, - говорит дядя Вася, - брось ерундить! Пройдет и сейчас же при тебе выйдет; а так тоже нельзя ни для кого снисхождения не делать, особенно для Кондратьича. Он сказал: «Передай Ольге, что пришел мой племянник и я прошу его ко мне пропустить».
      Я молчу. Что ж, ссориться с дядей Васей, с Кондратьичем? В самом деле, пройдет племянник к Кондратьичу, поговорит и выйдет. Пустяки! Медведев опять к воротам подходит.
      - Кондратьичу некогда, - говорю я. - Проходите к нему, только ненадолго: мне скоро смена.
      - Да мне всего на десять минут, - сказал он и прошмыгнул на двор. Так быстро! Я даже от него не ожидала. Точно растаял среди рабочих.
      Представляла я себе, как будет хорошо, когда сменюсь, но получилось другое.
      Когда я ужинала, я не чувствовала, что ем, и, лежа в постели, не ждала, когда придет Дашенька. Мне ничего не хотелось рассказывать - Медведев не вышел…
      Еще полчаса рабочие таскали кирпичи, и я держала ворота открытыми. Не вышел, а говорил: «Мне всего на десять минут». «Ну, ничего, - подумала я, закрывая ворота. - Я его через будку выпущу». Стою в будке, - не появляется… и дядя Вася исчез, а то бы я дядю Васю послала его искать. А тут не появляется и не появляется.
      Пришла мне смена. Первый раз я смене не обрадовалась. Ну, что делать? Не могу же я сказать, что хочу стоять на посту еще!.. Я сдала пост.
      Да, Медведев так и не вышел при мне.
 

 
      В комнате еще полумрак, тишина. Но вдруг заговорило радио. Шесть часов. Новый день занимается…
      При первых звуках радио на отделении дежурная сестра встряхивает градусники и начинает еще сонным больным измерять утреннюю температуру… На заднем дворе вырастает, как из-под земли, фигура дяди Васи. Он начинает скрести асфальт метлой. А часовые? Часовые шагают взад и вперед бодро, думая, что осталось стоять уже недолго… Вот что значит шесть часов.
      А мне можно спать хоть до восьми. У меня утро свободное, но я больше спать не могу. Я себе представила, что произошло с Медведевым.
      Когда он наконец наговорился с Кондратьичем и направился к воротам, часовой прогнал его от ворот, потому что с заднего двора никого выпускать нельзя.
      Тогда Медведев попытался выйти через главный подъезд вместе с рабочими: ведь другого выхода из госпиталя нет.
      Но часовой на посту у главного подъезда проверяет пропуска и у выходящих. Этот часовой и задержал Медведева, потому что у него не оказалось пропуска, и передал его дежурному по части, а дежурный по части выясняет, каким образом он без пропуска в госпиталь попал. Вот что я наделала!..
      Да, он уже выяснил еще вчера… и доложил начальнику караула - старшему лейтенанту Голубкову, а быть может, и начальнику госпиталя. Новый день занимается, что-то будет?
      Зашевелилась Дашенька. Ей вставать время. Быть может, ей об этом рассказать?.. Она скажет: «Ну, пропустила племянника к Кондратьичу - подумаешь, какая беда!..» И мне станет легче.
      Нет, она считает, что нужно поступать по совести даже в каждой мелочи. За то и бранит своих аптекарей, что они это нарушают. Мне легче не станет, не расскажу.
      Дашенька приподнялась и, наверное, взглянула на меня, потому что стала одеваться в полумраке, не поД' нимая штору, чтобы меня не тревожить. Что-то звякнуло, верно, мыльница, которую она взяла с полки.
      Так и есть, она пошла умываться. Пошла босиком, потому что сапоги у нее скрипят.
      Вот как она бережет мой сон! Наденет сапоги только тогда, когда совсем будет уходить, у самых дверей. Милая Дашенька, что за это сделать для тебя?
      Вот что я сделаю. Когда она уйдет, сейчас же встану, принесу горячей воды и буду в нашей комнате мыть пол. Она это любит. Придет вечером и скажет: «А, ты пол вымыла? Как хорошо! Сразу воздух другой!»
      Вымою пол чисто-начисто, чтобы босиком ей было ходить приятно. Не вышло.
      Дашенька ушла. Но только я вздернула штору, раздался громкий стук в дверь.
      - Кто там? - спрашиваю я.
      - Это ты, Ольга? - Голос как будто Галины.
      Я приоткрыла дверь.
      - Выходи скорей на двор, - говорит она. - Старший лейтенант Голубков велел до завтрака построиться на дворе всем, кто сменился и от наряда свободен.
      - Зачем? - спрашиваю я.
      - Да получилась одна неприятность, и он будет с нами говорить…
      Она ушла.
      Ну вот!.. И так быстро?.. Из-за меня команда будет строиться… Старший лейтенант Голубков решил меня отчитать перед всеми.
      Надеваю гимнастерку, руки не слушаются, и не знаю, куда девался ремень… Когда наконец оделась и берет натянула синий с красной звездочкой, вспомнила, что не умылась. Но так и пошла неумытая.
      На втором дворе возле арки строилась караульная команда. Второй двор бывает забит машинами, но сейчас машины ушли - и там свободно…
      - Равняйсь! - командует старший лейтенант Голубков.
      Вдруг подбегает Пацуфарова, запыхавшись, придерживая рукой противогаз.
      - Разрешите встать в строй.
      - Почему опаздываете?- спрашивает старший лейтенант Голубков.
      - А я, товарищ начальник, только что сменилась с вы'шки. С вышки далеко идти.
      Старший лейтенант Голубков разрешил ей стать в строй, а она соврала. У нее в противогазе торчит стеклянная банка с кашей. Она сменилась и еще бегала за завтраком. Вечно врет!
      А что со старшим лейтенантом Голубковым? Он всегда такой спокойный, даже во время обстрела. На занятиях с нами, особенно на строевых, кто его терпеливей?.. А сейчас дает команду:
      - Смирно!
      И уже кажется, никто не шелохнется, а он в третий раз:
      - Отставить! И потом:
      - Смирно!.. Вольно!
      И начал обходить строй. Пацуфарову выгнал из строя: заметил банку с кашей в противогазе. Ни одну не пропустил, чтобы не сделать замечания. И даже проговорил сквозь стиснутые зубы:
      - Разболтались!
      Приближается ко мне… таким я его еще не видела. Это все я виновата. Моя оплошность его из себя вывела. В сто раз лучше мне было бы поссориться с Кондратьичем и дядей Васей, чем теперь краснеть от стыда перед старшим лейтенантом Голубковым.
      И вот он стоит передо мной. Я вытянулась, но глаз не поднимаю… Сейчас он обо мне скажет, да еще ко всему заметит, что я в строю неумытая…
      - Ольга, - ремешок… - вдруг говорит мне тихонько старший лейтенант Голубков и идет дальше.
      Я схватилась руками за ремень. Пряжка не на середине, а немного сбоку. Я поправила… «Ремешок» - и больше ничего?.. Что это такое? И ко мне он был даже добрее, чем к другим, назвал по имени. Не понимаю…
      Да вот он уже говорит, а я почти не слушаю.
      - Вчера, - говорит старший лейтенант Голубков, - патрули задержали трех медицинских сестер нашего госпиталя. Они без увольнительной гуляли по городу. Начальнику госпиталя пришлось их выручать из комендатуры.
      Почему медицинские сестры не имеют права свободного выхода? Вот они сменились с дежурства, почему бы им в город не пойти?.. Но всех отпустить нельзя. В госпитале от зажигательных снарядов или бомб может случиться такое, что дежурных не хватит, руки каждого будут нужны. А это может быть в любую минуту. Нельзя забывать, где мы находимся.
      Когда бойцы стояли на постах, выход военнослужащих контролировался, а вы требуете увольнительные не у всех… У своих подруг не требуете - даете поблажку. Как вы думаете, мне было приятно это услышать от начальника госпиталя? Он предупреждает вас, что ему все известно, и теперь за нечестную работу он будет привлекать вас к ответственности по военным законам. Вот и все.
      - Разойдись! - уже командует старший лейтенант Голубков.
      И я могу идти завтракать. Потом за водой - и мыть пол. Как хорошо!..
      Горячую воду нам разрешают брать из душевой приемного покоя. После завтрака я иду за водой через двор. Смотрю, здесь Кондратьич. Он закрывает кладовую… Мигом я очутилась возле него, опустила ведро на асфальт и коснулась рукава его кожаной куртки.
      - Кондратьич! Ваш племянник что наделал!.. Я его к вам пропустила ненадолго, а он не вышел при мне… Так я и не знаю, как он вышел…
      - А разве ты получила замечание? - говорит Кондратьич, закрывая тяжелый висячий замок.
      - Нет, - сказала я.
      - Почему же ты так беспокоишься?.. Вышел не при тебе, так при других. Его пропускают. Знают, зачем он приходит.
      - А зачем? - спрашиваю я.
      Кондратьич повернулся ко мне. Какой он бледный! Наверное, потому, что почти все время ему приходится быть в кладовых. На выпуклые глаза сползают веки. Наверное, глаза устали подсчитывать.
      - Как ты думаешь, - говорит мне Кондратьич, - я сыт?
      - Сыт, - сказала я.
      - Да, - говорит он, - не люблю кривить душой. А мой племянник - дистрофик. Ему помогать нужно. Я своим обедом распорядиться могу и ему суп отдаю.
      - Ну конечно, - сказала я и вспомнила, что даже сестры, которые обеда дождаться не могут, посмотришь, половину откладывают в баночку, чтобы отнести к родным.
      - Но у нас теперь будут большие строгости, - сказала я Кондратьичу.
      Он улыбнулся и говорит:
      - А ты беспокойная!.. Вот беспокойная!..
      Я подхватила ведро и побежала в душевую.
      Когда горячая вода из крана с шумом хлынула в мое ведро и меня обдало теплым паром, я подумала: «А может быть, Кондратьич и прав, я очень беспокойная. Вот я уже представила, как задержали Медведева. Все это выдумала. На самом деле другое».
 

      Правда, выпускали часовые медсестер без увольнительных, но я не выпускала. «Ольга несознательная», - называли меня сестры.
      Но одно дело - выйти без увольнительной из госпиталя, а другое - вернуться, чтобы часовой не задержал и дежурный по части не заметил. Пока они гуляют по городу, часовые сменяются. На посту у главного подъезда часовой уже не тот, который выпускал, например, опять я - «несознательная». Неизвестно, что делается и в проходной, быть может, дежурный по части стоит сейчас же за дверью. Даже можно налететь на самого начальника госпиталя.
      И вот медсестры, вернувшиеся из «ГСО», собираются за углом нашего большого серого здания и оттуда на.меня смотрят, а я стою с винтовкой на главном подъезде и как будто их не замечаю.
      Зенитки захлебываются. Наверное, шарит по небу немецкий разведчик. Осколок от зенитки нет-нет да и звякнет на панель. Того гляди, еще начнется артиллерийский обстрел. Ну, долго ли в такое время можно оставаться на улице! Вот они уже из-за угла вышли. Стоят на панели такие жалкие фигурки и издали смотрят, смотрят на меня…
      Я не могу больше… за дежурным по части начинаю следить. Как он только из проходной выйдет, махну им рукой - и они ко мне стремглав. Проходную пробегают, как зайцы. Так что я не выпускала, но впускала.
      А теперь подтянулись часовые. Несколько раз я уже стояла на главном подъезде, но никто выйти не пытался. Значит, ни один пост, ни одна смена больше без увольнительной не выпускают. Очень хорошо.
      И вдруг снова неприятность. На этот раз два бойца раненых ушли в «ГСО». Они не успели отойти далеко от госпиталя. Майор Руденко ехал из города в нашей легковой машине и увидел, как они шагают по набережной в халатах, в туфлях. Один даже с костылем. Он забрал их в машину и привез обратно в госпиталь.
      В то время на посту у главного подъезда стояла Пацуфарова, а у ворот я.
      И я ничего об этом не знала. Бойцов я в глаза не видала. Они у меня и не просились. Я выпустила «ласточку» с майором Руденко. Потом «ласточка» пустая пришла. Майор Руденко вышел у главного подъезда с бойцами, передал их дежурному по части, и до меня не дошло, что происходило в проходной.
      Только после, когда я уже сменилась, мне об этом рассказала Галина.
      Так вот, бойцов отправили на отделение, а майор Руденко и старший лейтенант Голубков пробрали Пацуфарову за то, что она раненых выпустила. Но Пацуфарова клялась, что не выпускала, и даже заплакала.
      - Наверное, их выпустил второй пост,- сказал тогда майор Руденко и спросил у Галины:
      - Кто на втором посту?
      - Ольга,- ответила Галина.
      - Ольга? - сказал майор Руденко.- Ну нет, эта не выпустит.
      Наверное, он вспомнил, как я на него один раз накинулась с метлой. А старший лейтенант Голубков говорит:
      - Я даже ее допрашивать не буду… Я ей доверяю.
      Так ко мне на пост никто и не пошел. Вот что мне рассказала Галина. Мне стало жарко, когда я узнала, что сказал обо мне старший лейтенант Голубков. Я не знала, что он так ко мне относится.
      Осталась под подозрением Пацуфарова. Ее клятвам и слезам не поверили, потому что она не раз обманывала. Майор Руденко сказал, что ее нужно посадить на гауптвахту.
      Но мне кажется, что Пацуфарова их не выпускала. Очень глупо выпустить бойцов на улицу в халатах и туфлях. Но как же тогда все получилось? Выходы охранялись, а они все-таки вышли, точно по воздуху пролетели. Странно. Быть может, еще выход есть, который не охраняется?
 
      И вот стою я на главном подъезде в дверях, широко открытых на набережную. По небу тяжелые тучи ползут. Смеркается.
      Вдруг в проходной появилась медсестра Грачева. Один раз при мне она убежала в «ГСО», когда я выпускала со двора грузовую машину. Подходит ко мне. Волосы на висках приподняты, а за ушами локоны. На ногах у нее не сапоги, а туфельки на высоких каблуках. Опять куда-нибудь собралась.
      - Меня никто не вызывал? - спрашивает меня Грачева.
      - Нет, - сказала я.
      - Никто не вызывал, - говорит она и смотрит мимо меня на мостовую, прищурив ресницы, - да что ты! А ведь ко мне обещались прийти из дома. Верно, что-нибудь случилось…
      - Уходи от двери, - сказала я.
      - А что?
      - А я тебя знаю. Нечего меня путать! Уходи, вот и все.
      - Ах так, - говорит она, - все равно, раз я задумала без увольнительной выскочить, - выскочу…
      - Ну, если выскочишь, - говорю я, - то, когда будешь возвращаться, не попадайся, где я стою. Я тебя непременно передам дежурному по части.
      - Ох ты и злющая стала! - сказала она и ушла из проходной обратно в госпиталь, хлопнув дверью.
      Я злюка? Пускай. Такое я слышу не всегда. Как-то старушка - мать одного раненого - пришла к сыну не в тот день, когда прием посетителей. Я ей велела посидеть на бревне, а когда освободилась, взяла у нее передачу и записку, чтобы отнести на отделение к сыну. И вот она мне сказала:
      - Спаси тебя и сохрани от снарядов и от злых людей!
      Сменилась я… Стоишь, стоишь с винтовкой, а когда наконец можно двинуться, - не гнутся руки и ноги, а тут еще на лестнице ни зги. Темные ночи, вот они пришли! И слышно, как на асфальт двора хлещет дождь. Все-таки хорошо, что я уже отстояла. Отстояла все, все, что мне полагается за сутки. Там, на самой верхней площадке, дверь, а за дверью моя койка. Это все, что у меня есть. А что мне нужно сейчас? Только бы добраться до своей койки. Где тут перила?