ГЛАВА ПЕРВАЯ

Они ехали в густом потоке машин, то и дело прерывавшим их многочасовой спор. Вероника даже остановилась на середине фразы, когда они поравнялись с тяжелым грузовиком, и договорила ее много времени спустя, дав Дювалю время собраться с мыслями.

Спавшее напряжение заставило их замолчать, так и не окончив ссоры, зревшей несколько месяцев. Во время спора они не глядели друг на друга, к тому же скорость была велика и не позволяла отвлекаться от дороги. Когда же „Триумф" с открытым верхом влетел в шумный и ветренный туннель, то слова и взаимные упреки пришлось просто выкрикивать. Время от времени какое-нибудь насекомое шлепалось в ветровое стекло кровянистым плевком, и тогда Вероника включала стеклоочиститель. Постепенно дорога пустела.

– Итак, я делаю из этого главный вывод.

Она заговорила первой, словно обращаясь к дороге, к медленно спускавшейся ночи, зажигавшей огни на грузовиках. Права была, конечно, она! Дюваль с болью осознавал, что во всем виноват он один. У него были отменные способности создавать неразбериху, подобно тому, как у других музыкальный или живописный талант. Ну, зачем, в самом деле зачем, он выбрал именно эту женщину! Почему?… Он отупел от шума и скорости. Жесткие, хлесткие слова вылетали сами собой. Нет, прежде он не был таким злым и стал им не без оснований.

– Я не жулик! – прокричал он.

Она рассмеялась и прибавила ход, чтобы обогнать машину с огромным катером-прицепом. Стрелка спидометра пересекла отметку 140.

– Ты должен был меня, по крайней мере, предупредить – сказала Вероника.

– Но я повторяю, черт возьми, что у меня не было времени!

– Но позвонить-то всегда можно.

– Да?… Позвонить?… Но куда? Может ты сообщила, где тебя найти в Париже?

И не преминул добавить:

– Разве кто-нибудь знает, где ты бываешь. Тут она повернулась к нему:

– Что это значит?

– А это значит, что стоит тебе покинуть Канн, как ты словно проваливаешься куда-то…

– Выходит, я обманываю тебя? Так?

– А почему бы и нет?

Она так резко затормозила, что Дюваль едва успел ухватиться за приборную доску.

– Что ты задумала?

– Ты мне сейчас объяснишь, мой дорогой, как это я изменяю тебе!

Машина ехала теперь в пределах 70, от этого стало жарко.

– Ну, ладно, валяй! Говори!

Дюваль провел ладонью по глазам и скулам. Спокойствие! Только спокойствие!

– Ты мне разрешила пользоваться твоим счетом, – сказал он.

– Я не вижу связи.

– Погоди! Вначале все, что принадлежало тебе, принадлежало и мне, а все мое – тебе?

– У тебя ничего нет.

– Допустим! – сказал Дюваль терпеливо. – Но это не мешает мне пользоваться правом на эти деньги? Так или нет?

Она пожала плечами.

– А теперь – продолжил он, – ты из меня делаешь вора. Я не вижу, почему бы мне тебя и не обозвать…

– Как?

– Послушай, Вероника, с меня довольно! Весь четверг я пытался дозвониться тебе. Я хотел лишь сказать об этом чеке и пытался это сделать до полуночи…

– Итак, где ты была?

Машина с катером медленно поравнялась с ними. Дюваль, словно тонущий пловец, увидел над собой белый Парус и винты. Вероника посигналила фарами. Высветились медные буквы на корме судна: „Лорелея".

– В Париже я всегда очень занята.

– Чем это?

– Представь себе, я хожу в кино, на выставки, демонстрации мод.

Она опустила верх кузова, и ветер задул снова.

– В отличие от тебя, мне все интересно. В Канне прекрасно, но в Париже свободнее дышится.

– Плевал я на Канн! Если я туда и приехал, то только потому, что там проще найти клиентуру, тех самых красоток в твоем духе, черт побери, которые пропадают от безделья и больны не больше, чем я сам, но это ведь так престижно – иметь собственного массажиста.

Он посмотрел на свои волосатые квадратные руки, медленно сжал кулаки.

– Они получают наслаждение от этих пальцев, бегающих по их коже. Наверное приятно, когда твой раб тебя растирает. Немного врач, немного полотер, немного гипнотизер, и всегда к твоим услугам.

Вероника яростно увеличила газ, и прекрасная белая лодка снова поравнялась с ними. У Лиона дорога была забита машинами.

– Прикури мне сигарету, – сказала она. – В ящике для перчаток есть новая пачка.

Он вскрыл пачку, брезгливо взял сигарету губами, отвратительный запах ментола наполнил его рот, словно глоток желчи: – даже табак у них разный. Он поспешно передал зажженную сигарету Веронике.

– Когда я решил открыть свое дело, – снова начал он, – ты согласилась. Только стоит это дорого. И я тебя предупредил, что аппаратура обойдется почти в миллион.

– Прежде чем заказывать аппараты, нужно было по крайней мере решить, останемся ли мы в Канне. Да и зачем они тебе. Обошелся бы и руками.

– В Канне или в другом месте мне все равно нужны кое-какие аппараты.

– Ну, вот еще, – сказала она. – Обойдешься и так.

Эти слова подействовали на Рауля словно удар. Он закрыл глаза, наклонился вперед. Гнев скрутил его словно судорога. Ему вдруг захотелось со всей силы влепить ей пощечину. И чтобы сдержаться, он скрестил руки. Она быстро взглянула на него и поняла, что зашла слишком далеко.

– Ты заработаешь много денег, – сказала она вдруг примирительно, – у тебя замечательные руки.

– Заткнись!

Множились плакаты, стрелки, фонари с высоты заливали улицу светом операционной. Дюваль хотел остановиться в Лионе. Оттуда ночным поездом легко было добраться в Канн. Продолжать отношения с этой женщиной было выше его сил. Он и так слишком долго боролся с собой. Обманщиками, вот кем они были друг для друга. И она даже больше, чем он. Намного больше.

– Выпьем кофе? – предложила она.

Он не ответил. Он тоже знал, как ее наказать. Она затормозила и направилась к стоянке.

– Ну, вот и приехали. Пошли, Рауль, не строй кислую мину. Ладно, я была не права, беру назад обидные слова. Идешь?

Она вышла из машины, оправляя юбку, и обратилась к служителю в синем комбинезоне.

– Полный. Посмотрите также воду… А потом поставьте в ряд… Спасибо.

Этот сухой тон, манера распоряжаться казались Раулю невыносимыми. Ведь она не была даже красивой. И это его жена! На всю жизнь! Всего через полгода после свадьбы он должен был отчитываться перед ней в своих расходах. Рауль проводил Веронику к станции обслуживания, заполненной толпой курортников. Протянул ей мягкий стаканчик с липким кофе, вкусом напоминавшим лакрицу. Она улыбнулась Раулю светло и открыто. Грязные слова к ней не приставали. Он же чувствовал себя в грязи до самой глубины души. Нет, непременно нужно вернуть ей деньги. Пусть ими подавится. Противная сытая буржуйка. В прошлом Рауль так много распространял листовок и брошюр, что для выражения ненависти у него не было иного словаря кроме плакатно-политического: „сытые", „обеспеченные". Вероника относилась к обеспеченным, к тем, кто приказывал, имея для этого сильный голос и вдоволь презрения.

Вот и сейчас она пила кофе мелкими глотками гурманки, как всегда, уверенная и невозмутимая, словно позабыла ссору, а может, на время отложила ее, как откладывают вязание. Вскоре она снова примется за него, пересчитает петли, нанижет их…Сейчас же ее захватила окружающая суета, снующие вокруг дети, женщины, подновляющие косметику. Плечи, бедра Вероники неуловимо танцевали под еле слышную за шумом модную мелодию.

– Ты поведешь, – сказала она, – я сыта по горло. Дюваль галантно поклонился.

– Слушаюсь, мадам.

Она уставилась на него с внимательным удивлением.

– Ну и глуп же ты бываешь, если хочешь!

Она заплатила служащему колонки, уселась в машину, немного поиграла застежкой спасательного пояса, потом растегнула его.

– От него очень жарко! Езжай помедленнее.

Он медленно поехал к основной дороге, выжидая просвет в потоке машин, затем ловко вырулил на шоссе. И снова они были одни среди убегающих огней.

– Что мне делать с оборудованием кабинета? Я не думаю, что останусь в Канне, он мне опротивел, – сказал Рауль.

– Предупреди поставщика. Ты вправе передумать. Если он не согласится, что-нибудь предпримем. Во всяком случае, обратись ко мне. Я ведь теперь буду жить отдельно.

– В другом месте у меня не будет такой клиентуры. Это единственное, что меня здесь удерживает.

– Ну и кончен разговор. Тогда за дело…

За дело! Знает ли она хотя бы, что это значит? Дни, проведенные за массажем… Усталость, застрявшая в пояснице, в плечах, руки, работающие как бы сами по себе… бегают, мнут, щиплют, погружаются в податливую плоть. Они напоминают спущенных с цепи собак, которые уже не слушают и не узнают голоса хозяина. А вечерами бессильные руки свисают словно мертвая дичь. И все это время ни малейшей мысли о себе, а только ощущение, что жизнь постепенно уходит.

Тишина затянулась. Часы в машине показывали половину двенадцатого. Дюваль захотел спать, спать долго-долго. Она, пожалуй, права, эта Вероника, что его ничто не интересует. Даже собственное ремесло ему не нравится. Он никого не любит. А больше всего – не любит себя. В нем живут как бы два человека. Один Дюваль ходит по пятам другого, словно полицейская ищейка в бесконечном сыске, Какое значение имеет все, о чем толкует тут Вероника. Он всегда будет рабом у месье Джо или у кого-нибудь другого.

Его рабству вот уже двадцать пять лет! Даже фамилия Дюваль и та не его! Да и само существование его в мире случайно, как у сорной травы, которую занес ветер. Он слишком легковесен и у него ничего нет. Абсурдно было уже само желание прочного устройства с медной табличкой на двери: „Рауль Дюваль. Кинезитерапевт". Он не умеет и никогда не сумеет играть в эту игру, где нужно с кем-то считаться, иметь сейф в банке, скупать ценности, медленно раздуваться и расти, словно денежная опухоль. Его руки годятся только для массажа. Он перепутал век или век запутал его. Наверное лучше было бы жить в средневековье, где-нибудь на узкой людной улочке он помогал бы людям просто так, а они шли бы к нему за советом издалека, засыпали бы дарами, считая его кем-то вроде святого, или чародея.

Вероника снова закурила и запустила музыку. Джо Дассен… Прекрасная ночь с длинными огнями автомобилей, блестевшими словно драгоценные камни, превратились в кафе-шантан. „Я убью ее, – вдруг подумал Дюваль. – Задушу ее вместе с миллионами". Ну, не так уж и много, какие там миллионы! Среди всех разочарований это было, пожалуй, самым огорчительным. Жениться на женщине с претензиями богачки, которая жила на широкую ногу на доходы, самыми понятными из которых были алименты прежнего мужа. Тут было много таинственного. Сколько же тот отпускал ей на самом деле? Он, видно, зарабатывает кучу денег. Если верить Веронике, он владеет большими землями в Нормандии, где занимается коневодством. Да только можно ли ей верить? Столько раз он уличал ее во лжи. В вещах совсем уж безобидных. К счастью, она ему безразлична. Хорошо бы она ему изменила. Он легко поддавался всяким влияниям. Стоило кому-либо предложить ему какой-нибудь план, как он тут же обольщался им, увлекался, верил в перемену жизни, быстро вставал на сторону того, кто решал. „Нам нужно что-нибудь солидное, – говорила она, – что-то вроде клиники. Если у тебя жалкий вид, то ты на всю жизнь останешься лекаришкой, костоправом. А если мы откроем дело с современным оснащением, тебя будут считать настоящим врачом". Она сразу нащупала больное место, а после, как только он заикнулся об обязательствах по расходам… Все! Бесполезно ворошить!

Он обгонял тракторы, крытые подводы…цирк… Цирки всегда переезжают ночью. Он вдруг почувствовал, что вовлечен в какой-то трюк фокусника… После Дассена – Энрико Масиас.

– Ты не могла бы немного убавить звук? Ничего не слышно.

В сущности они нуждались друг в друге. Он поддался денежному искушению. Нет, может не совсем так. Ему наплевать на деньги. Скорее хотел как-то возвыситься. А она… Тут вопрос сложнее. Она привязалась к человеку, который ее излечил. Она купила его. Он теперь служит ей, составляя часть ее удобств. Однажды Рауль услышал, как она говорила с кем-то по телефону: „Это великолепно, я больше не принимаю таблеток. Как будто у меня нет больше желчного пузыря!" Еще одна тайна. Он не знал ее подруг. Она никого не принимала. Никому не писала, даже своей сестре, которая жила где-то в Ландах, и с которой была в ссоре неизвестно из-за чего. По телефону же она говорила без конца. С кем? Наверное, с такими же, как и сама, бездельницами. Кто их разберет, этих женщин, которые от скуки приходят к массажисту, чтобы рассказать о себе, о своем разводе или климаксе…

В машине вдруг что-то застучало. Он почувствовал это по рулю. Спустила шина? Вероника небрежно обращалась с этим хорошеньким автомобильчиком. Ей никогда не понять, что вещи живут своей жизнью. Она управляет машиной кое-как, забывает переключить скорость, тормозит, бранится. Она бранится словно… „Я ненавижу ее, – подумал Дюваль. – Свирепо ненавижу!"

Развестись? Но для этого нужен повод. Ведь она приложила столько сил, чтобы прибрать его к рукам. Вложила немало денег. Вероника продала парижскую квартиру, чтобы переехать в Канн, заплатила за наем помещения, где он должен работать. Любой адвокат сказал бы: „На что Вы жалуетесь?" И был бы прав. Он прекрасно знал, что Вероника ему верна. Он только делал вид, что подозревает ее, но это была нечестная игра. Итак, в чем же ее упрекнуть? В том, что она ему приятель, а не жена? Но как объяснишь это правосудию? Приятель, который на глазах у всех, за его спиной расставляет вещи по местам, следит за Порядком, выбирает для него халаты, застегивающиеся, как у хирурга на одном плече: что-то вроде ассистентки, которая ведет счет расходам так, будто за них нужно отчитываться перед патроном.

А раньше!… Ах! Раньше, все было иначе… Дюваль пытался быть честным. Нет, лучше не было. Он жил в конуре, в трущобе. Грязное белье скапливалось в гардеробе, повсюду валялись книжки. Дикарь, вот кто он был. Но с надеждой в сердце! Уничтожить эту шлюху! Изменить образ жизни! Что же случилось? Откуда такая резкая неприязнь? Почему такая перемена? Вот в чем вопрос. Напрасно валить все ошибки на Веронику. Это он струсил. Ему бы больше не возвращаться в Канн. Такой прекрасный, такой богатый Канн! Где благоухающие красотки, увешанные драгоценностями, отдаются ему, оставляя чаевые, от которых он не может отказаться. Самое лучшее из ремесел он превратил в грязный бизнес. Так Рауль наивно казнился словами, в которых, пожалуй, было много несправедливого. Все это было не так уж и мерзко, хотя довольно неприглядно. Рауль утратил самое лучшее: бедность и способность возмущаться. Он стал соучастником Вероники, принеся ей в жертву достоинство.

– Выключи эту музыку!

– Ах, как ты мне надоел. Хочу и буду слушать!

Он затормозил, остановился на обочине. Она испугалась и убавила звук.

– Что случилось?

– Мне кажется, что шина приспущена.

Он заглушил мотор. Проезжавших машин стало мало. Справа на фоне неба вырисовывались горы, вершины Оверни. Должно быть, они находятся поблизости от Тэн-Турона. Он закурил свой „Голуаз", вышел из машины и увидел, что задняя левая шина наполовину села. С тоской Рауль подумал, что придется возиться в темноте со сменой колеса. В багажнике, правда, есть переносная лампа, но аккумулятор почти разряжен. Рауль все делал машинально: устанавливал домкрат, снимал колесо, не прекращая горьких размышлений. Если бы существовала справедливость… Он бы не стал массажистом… А Вероника не была бы его женой, что избавило бы его от такого идиотского существования… Кто же заставляет его продолжать? Рауль прикрепил вручную пять гаек. Замер. В голове мелькнула дикая мысль. Стоя одним коленом на земле, наклонив голову, он часто задышал.

– Поторопись, не торчать же здесь всю ночь!

У него не было даже сил для ответа. Пусть себе Клод Франсуа горланит. Он мучительно улыбнулся, обнажив зубы, медленно поднялся, привалился к крылу машины. Рауль узнал это легкое головокружение. Он уже испытывал его много раз при виде грохочущего поезда метро: сделать шаг, еще один, а затем – последний! Это чувство возникало где-то в животе, в пояснице, как в начале обладания женщиной. А затем желание исчезает, и ты пробуждаешься с потными ладонями. Все это смахивает на противную ребячью игру, вроде русской рулетки.

С трудом он закрутил ключом первую гайку, затем вторую. По логике вещей гайки должны свалиться в колпак через добрую дюжину километров отсюда, но скорость их удержит. Рауль быстро перешел к трем другим гайкам, покрутил их по, несколько раз. Еще есть время докрутить их все намертво. Он опустил руки. Посмотрел на спину Вероники. Она сказала нотариусу перед заключением брачного контракта: „Лучше все разделить, так будет удобнее". Вот и настал час дележа! Рауль собрал инструменты, вытер тряпкой руки, закрыл чемодан, глубоко вздохнул. Ночь изменила запах. Рассвет торопился к выходу на край неба. Всякая былинка, всякий листик снова принимался жить изо всех сил. Земля источала любовь. Дюваль наконец-то обрел внутреннее равновесие, подошел к Веронике.

– Хочешь немного повести? Я сменю тебя после Авиньона. Им никогда не бывать в Авиньоне. Исключается даже один шанс из тысячи. Вероника заворчала, поменялась с ним местами. Рауль сел на место смертника. Будет справедливо, если основной риск он примет на себя. Ремень безопасности Рауль не застегнул. Вероника приготовилась к движению, дала полный свет, выехала на дорогу и помчалась.

– Обожаю ехать ночью, – сказала она. – А ты нет?

Он не ответил, сжал ладони коленями. Спидометр показывал 80. Боже, чем же все это кончится!

– Ты не могла бы ехать побыстрее?

– Простудимся. Может закрыть верх?

Нет, нет! Для этого необходима остановка! Рауль был неспособен двигаться. Не от страха. Нет. Он чувствовал себя пациентом дантиста, приговаривая: „Я ничего не услышу", – ощущая тяжесть своего собственного сердца.

85. 90. Машина неслась свободно, без малейших покачиваний. Он не представлял себе, что произойдет дальше. Гайки не отскочат все вместе. Колесо сначала деформируется, сомнется, и машина покатится, как бочка. Их выбросит. Дюваль видит два тела на дороге… Он закрыл глаза. Может ли он исправить то, что сделал? Под каким предлогом? Если он попросит остановиться, Вероника отправит его прогуляться. А может она своей удивительной интуицией угадает истину? И вообще, хватит бояться. На дороге почти нет машин. У аварии не будет свидетелей. Временами справа мелькали автозаправочные станции, караваны машин с потушенными огнями. Навстречу бежали голубые панно указателей: Авиньон… Марсель… Цифры, стрелки… Знаки из другого мира, который начнется утром. Где тогда будут они оба? На какой больничной койке? Нет, я ничего не скажу. Вот только рукам приходилось трудно. Рауль поглядел на них. Они не заслужили этого. В руках была сила, жизнь и мудрость. Они укротили столько демонов, руки заклинателя. И вот они скрестились сами собой и молятся.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Надо бы ни о чем не думать, отрешиться от этого скрюченного на сидении тела, которое как бы принадлежит кому-то другому. А лучше всего ни на что не надеяться, ибо авария неизбежна.

Дюваль смотрел десятки вестернов с безумными лошадьми и разлетающимися колесами на переднем плане. У него перед глазами так и мелькают без передышки эти колеса: одни гайки отвинчиваются, другие мало-помалу ослабляются, навстречу со свистом несется земля. Достаточно легчайшего препятствия… Сейчас? Он осмелел. Он умирал. Ветер леденил липкий пот его тела. Надо стиснуть зубы, чтобы не застонать.

Машину затрясло. Рауль схватился одной рукой за спасательную ручку, другой – уперся в приборный щиток. В его мозгу возникло изображение парашютиста, готового к прыжку. Наконец-то эта жестокость, жившая в нем словно безумный двойник, наконец-то она исчезнет вместе с ним во взрыве, огне и крови.

Колесо держалось хорошо. Жизнь продолжалась. Мышцы Дюваля раслабились. „Авиньон – 20 км". Путь слишком прямой. Не хватает крутых поворотов, которые могли бы изменить положение. Вдруг он заметил, что выключил музыку, когда менялся местами с Вероникой. Хорошо было бы наоборот, включить ее, чтобы было красиво. Но на это у него не доставало сил. Дюваль еще раз подумал: „Я ее убийца… Я не имею права".

Когда Вероника обратилась к Раулю, тот от неожиданности подскочил.

– Ты слышишь шум?

Рауль прислушался, или скорее сделал вид, что слушает. Так, уже две гайки должны были упасть в колпак, они сталкивались время от времени и создавали неравномерный звук.

– Вот опять… Слышишь?

– Это в багажнике. Я видно плохо закрепил запасное колесо.

Дюваль говорил с трудом.

– Как меня это раздражает!

Он не ответил. Шум означал, что катастрофа приближается, и возможно они перевернутся на пересечении дороги с мостом. Мост приближался. Шум прекратился. Порыв ветра, и снова дорога, дорога, покуда хватало взгляда и света фар. Рауль взглянул на спидометр, на цифры, отсчитывающие сотни метров, которые быстро сменялись, плясали, как бы на месте, так что глаз не мог за ними уследить. Среди них была одна зловещая – семерка. Всегда-то в его жизни семерке принадлежала важная роль: родился он седьмого января, мать его умерла седьмого мая, женился седьмого декабря. Да и много было других моментов, теперь позабытых, которые были связаны с этой цифрой. Например, свой диплом он получил седьмого июля. Именно седьмого марта ему предъявили это глупое обвинение в драке и нанесении ранений… Впрочем, это пустяки! Еще одна история с автомобилем. Спор из-за места стоянки. Неудачный удар кулаком… Цифры струились, как песок в часах.

Раздался хруст. Кровь бросилась в сердце, стала душить. Мышцы сжались и замерли, скрученные в узлы. Он мог бы успокоить их одним движением мизинца. Мышцы – всего лишь пугливые звери, у каждой из них свой характер и настроение. Когда-то он мечтал написать книгу „Психология и физиология ласки". Как мы распускаемся перед смертью. Машина вильнула, Вероника вырулила.

– Наверное, я заснула – сказала она.– Сейчас самое тяжелое время!

Внезапно появились огни автозаправочной станции, освещенной словно вокзал. Ряд бензоколонок. Длинное строение отгораживало стоянку, где множество машин ожидало конца ночи. Вероника сбросила газ, затормозила, чтобы свернуть в свободный проезд…,,Триумф" вильнул задом, завихлял от бортика к бортику. Дюваль выпрямился: он уже понял, что ничего не вышло. Машина поехала медленнее, казалось, она шла по волнистому железу, клевала задом и передом, все больше и больше кренилась, и, наконец, сильно ткнулась в цоколь первого ряда колонок. Мотор замер. Наступила тишина. Послышался чей-то бег. Возник склоненный человек. Он был взбешен.

– В чем дело?! Вы что, заснули что ли?!

Это был блондин с пятном машинного масла на щеке. На голове его красовалась матерчатая фуражка с длинным козырьком. Мужчина возмущенно открыл дверцу и помог Веронике выйти. Дюваль не мог унять дрожь в пальцах. Он услышал голос Вероники, но не разобрал о чем она говорит. Он возвращался издалека… Замерз. Проиграл. Мир вокруг него постепенно обретал реальные черты. Было два часа ночи. Какой-то служащий вышел из строения, пытаясь застегнуть куртку, при этом руки его громадными тенями метались по асфальту.

– Пойди-ка, взгляни, – крикнул человек в фуражке, – есть над чем поломать голову.

Дюваль выставил наружу сначала одну ногу, затем другую. Ноги ощущались с трудом. Рабочие уселись на корточках позади машины. Вероника склонилась над ними.

– Колесо накрылось, – сказал один.

– Такого никогда не бывает, – сказал другой. – Ну, может одна гайка ослабнуть…, но не пять же. – Нет, это сделано нарочно!

– Мой муж на дороге заменял колесо, – сказала Вероника. Оба механика медленно распрямились. Дюваль понял, что все его объяснения никому не нужны.

– Но я же все их укрепил, – пытался настаивать Дюваль.

– Должно быть, недостаточно, – сказал старший, тот, что вышел из дома.

Он вытер руки о штаны и покачал головой.

– Вам повезло!… Ведь когда гайка не привинчена до конца, это видно сразу!

– У меня не было лампы.

– А лампа и не нужна. Вы что, никогда не меняли колеса?

– Нет, менял несколько раз.

– Так как же тогда, – это же самоубийство, честное слово.

Вероника оглядела Дюваля. Он искал слова. Свет на колонке был ослепительным, как на ринге.

– Мы спешили, – сказал Рауль.

– Спешили разбиться!

– Машина моей жены, я ее плохо знаю.

– Что вы рассказываете, колесо везде колесо… А! Так, так, вот на что нужно взглянуть.

– Можно ли его восстановить? – спросила Вероника. Оба механика повернулись к ней.

– Все будет зависесть от состояния барабана, – сказал молодой.

– У нас здесь мало инструмента для ремонта… Но попробуем.

В их голосах послышалось сочувствие: ведь ей пришлось ехать с таким психом. Итак, их было трое против Рауля. Рауль отчаянно искал ответ, движения, слова, которые вернули бы ему их расположение. Его застали врасплох. Он ничего подобного не предвидел. Он еще окончательно не пришел в себя, сознание еще было затуманено. Рауль резко повернулся на каблуках и зашагал к дому. Он услышал, как один из рабочих сказал Веронике:

– Похоже, он не в своей тарелке, ваш муж.

Рауль вошел в дом. Он был один среди витрин, заполненных мешочками с конфетами и разноцветными пакетами. Дюваль увидел стул и сел. Догадалась ли обо всем Вероника? А если так, то стоит ли отрицать? Она была все время с рабочими: разговаривала с ними, когда они сгрудились у больного колеса, сопровождала их, когда, поставив машину на домкрат, все отошли в сторону. Должно быть, она еще раз хотела убедиться, что колесо не могло отвалиться само, если ему не помочь оплошностью, неведением или чем-нибудь еще. Окончательный ответ могла дать только она, и, благодаря своей сообразительности, она наверняка знала его.

А вот и Вероника. Дювалю совсем не хотелось сцены. Он молча следил за ее приближением: вот она уже за стеклянной дверью, ищет его глазами. Он встал. Стоя удобнее защищаться.

Он попытался снова разгневаться, разозлиться, ожесточиться, чтобы казаться невинным, может быть для того, чтобы бросить ей в лицо всю правду, как выплескивают серную кислоту… Дверь бесшумно распахнулась. Вероника предстала перед Раулем во всем белом, возникнув из ночи, словно призрак. Бессонные лампы странным образом высветили ее лицо. Она остановилась в нескольких шагах от Рауля, словно обремененная смертельной ношей.

– Ты сделал это нарочно, – прошипела она.

Дюваль ничего не ответил. Когда-то в школе он бывал в таком же положении: отказываясь отвечать, опирался на правую ногу, с поникшей головой. Все думали, что он притворщик и упрямец, а он искренне не мог найти слов, чтобы все объяснить. За это молчание его всегда били: мать, учитель, унтер-офицер, полиция, а теперь вот его жена, которая сейчас настаивала на том, чтобы он во всем сознался.

– Отвечай! Скажи хоть что-нибудь!

– Все в порядке. Не нужно кричать. Да. Это я. Я сделал это нарочно.

– Но зачем?

– Чтобы проверить.

– Что проверить? Что?

– Можем ли мы продолжать жить вместе.

Вероника пыталась осознать услышанное. Сжала губы. Сощурила глаза. Сразу подурнела.

– Что это значит?

– А то, что с меня хватит.

– И ты хотел меня угробить?

– Нет, не специально тебя. Это было как пари… Да, вот именно, пари…

– Ты форменный псих.

– Возможно. Мне уже это говорили.

Вероника умолкла. Ее упорядоченный мирок распадался на части. Дюваль переменил ногу, сделал шаг. Она вдруг отпрянула от него, да так быстро, что задела витрину.

– Не дотрагивайся до меня!

Закричала она сипло. В ее голосе была готовность позвать на помощь. Она потерла ушибленную руку, не спуская с него глаз.

– Я не хотел тебе плохого, – сказал Рауль.

– Нет, ты хотел убить меня.

Она по-прежнему верила в преднамеренное убийство и никак не хотела сообразить, что он-то был в большей опасности.

– Это тебе даром не пройдет.

У тех, других, в детстве была точно такая же реакция, те же слова, угрозы, готовность к наказанию…

– Ты думаешь донести на меня? – спросил он. – Но кто тебе поверит? Я же был рядом, на месте смертника, и даже не пристегнулся.

Она была так потрясена, возмущена, вне себя, что слезы выступили у нее на глазах.

– Я больше с тобой не останусь! – воскликнула Вероника.

– Ты свободна!

– Я встречусь со своим адвокатом и тебе это дорого обойдется.

Он бы здорово удивился, если бы эта баба не заговорила о деньгах. Рауль глядел на нее сверху вниз, разбирая по деталям: белый костюм сработан известным портным, плетеный золотой браслет, дорогая дамская сумка. Она была дальше от него, чем дикарь с Амазонки.

– Я согласен, – сказал он, – разводимся! Так лучше. Положение прояснялось. Вероника немного угомонилась.

Она знала с чего начинать при разводе. Она посмотрела в окно: рабочие трудились над „Триумфом". Сказала тихо:

– Это правда? Ты решил?

–Да.

Она еще помялась. Рауль с нетерпением ждал. Он ни о чем больше не жалел. Будущее прояснилось. Он готов на все уступки, лишь бы все это побыстрей кончилось.

– Если это необходимо, я оплачу твое содержание, – сказал Рауль.

– Содержание? Из каких средств? И добавила:

– А в ожидании развода, кто меня приютит? Рауль удивился.

– Приютит?

– О! Не строй из себя дурака. Кто заверит меня, что ты не начнешь все снова?

– Я? Чего ты боишься?

Она ничего не поняла и ничего не поймёт, уверенная, что он мелкий злодей и преступник. Рауль не удержался от презрительного смеха.

– Я вижу, – сказал он, – ты не доверяешь мне.

– Есть отчего!

– Итак, что ты хочешь?

– Я хочу…, чтобы ты подписал одну бумагу.