Дверь приоткрыта, свет из коридора, проникая сквозь щель, мягко рассеивается, вспыхивает бликами… Позолота переплетов, рамы картин, медная пепельница рядом с креслом, какие-то блестящие предметы на письменном столе. Дверь приоткрывается чуть шире, и на пороге возникает фигура. На ковер ложится длинная тень. Где-то слышно мерное тиканье старинных часов, впрочем, все замерло в тишине ночи. Тень колеблется, затем делает шаг. Вот уже слышно ее прерывистое дыхание, как у человека, объятого страхом. Еще шаг. Слабый отблеск металлического предмета.

Фигуру поглощает тьма, но по очертанию плеча можно узнать мужчину. Он направляется к письменному столу. Чуть скрипнуло кресло, человек сел. Внезапно в темноту дерева врезается круг ослепительного света лампы — в кругу его руки. В одной — смятый в комок носовой платок, в другой — револьвер. В ярком свете только руки полны жизни. Лицо мужчины похоже на подвешенную загадочным образом гипсовую маску. Правая рука с величайшей предосторожностью кладет оружие на подлокотник и застывает. Осмелев, рука отодвигается, медлит. Человек вздыхает. Закрывает глаза.

Глазницы заливает мертвенная бледность. Левая рука поднимает носовой платок к скорбному лицу, мелкими движениями вытирает его, как бы успокаиваясь. Затем она тянется к телефону, стоящему на углу стола, ставит его на подлокотник, срывает трубку и точным движением нажимает на клавиши. Трубка прижата к уху. Отчетливо слышен сигнал вызова — в ночной тишине он будто пронзает бесконечность. И вдруг щелчок. Голос.

— Говорит Братская помощь, слушаю.

Опять тишина. Дыхание становится прерывистым. Пальцы теребят носовой платок. Наконец слышится шепот.

— Я могу говорить?

Стоит такая тишина, что от внезапно прозвучавшего рядом ответа человек вздрагивает.

— Слушаю вас… Я один… Можете спокойно говорить.

— Могу говорить, сколько захочу?

— Разумеется. Я здесь для того, чтобы быть вам полезным.

Человек отрывает трубку от уха, вытирает пот, который катится градом, и продолжает:

— Простите меня… Так трудно найти слова.

— Успокойтесь… Времени у нас сколько угодно.

— Спасибо… Чувствуете, как я взволнован?

— Да… Даже потрясены. Но я выслушаю вас. Скажите себе, что я вам не судья, а такой же человек, как и вы. Как знать, может, я сам пережил испытание, подобное вашему. Надо выговориться… Доверьтесь мне… Ну как, вам не лучше?

— Да.

— Говорите громче.

— Да.

— Прошу вас говорить громче, так как по вашему голосу я… как бы это выразиться?.. сужу о состоянии сердца… Вы не наделали глупостей?

— Нет. Еще нет.

— И вы не сделаете этого, так как сейчас расскажете… все, что у вас на душе, как сумеете… не задумываясь… Тяжесть, которая непосильна для вас… я возьму ее на себя.

— Спасибо… Попытаюсь… Но предупреждаю вас, выхода нет.

— Никогда не произносите таких слов.

— Других, однако, нет. Алло? Вы меня слышите?

— Да… не бойтесь.

— Простите. Мне показалось, что… Прежде всего, вы имеете право повесить трубку. Слушать бредни старого…

— Но вы пока еще ничего не сказали.

— Вы правы.

Голос слабеет. Вдалеке слышится бой часов — один низкий удар, гул от которого долго не смолкает. Человек вытягивает левую руку и, приоткрывая запястье, смотрит на часы. Половина одиннадцатого.

— Алло… Я думал… буду с вами откровенным. Пытаюсь выиграть время. Дело не в том, что я боюсь. Прежде всего, я ничем не рискую. Но когда слова прозвучат и вы их услышите… У меня нет выхода. Понимаете… то, что я, быть может, до сих пор скрываю от себя, станет явным. Будет слишком поздно.

— Смелее! Вы же свободный человек!

В голосе теплота. Хотелось бы видеть это незнакомое лицо. Оно, наверное, доброе, чуть встревоженное, по-братски внимательное.

— Нет, — говорит тень. — Я уже не свободен. Я будто стою на узком карнизе, на двенадцатом этаже; пустяк может смахнуть меня вниз. Пути назад уже нет.

Происходит нечто неожиданное. В трубке раздается дружелюбный смех. Словно на плечо ложится рука.

— Мне нравится ваша метафора, — говорит голос. — Она внушает доверие. Доказывает, что у вас довольно хладнокровия, чтобы посмотреть на себя со стороны. А в вашем случае требуется именно это. Не погружаться в собственную душу, не начинать себя оплакивать. Пауза, затем голос поспешно продолжает:

— Я, по крайней мере, не обидел вас?.. Позвольте сказать вам кое-что… Сейчас вы сидите перед телефоном, не так ли? … Ну конечно… Вы можете прервать разговор или продолжить его. Можете закурить или выпить рюмочку… Вот видите… Вы хозяин своих движений… В таком случае, дорогой друг… вы позволите, чтобы я называл вас дорогим другом?.. Прошу вас, возьмите себя в руки… Не обманывайте…

— Простите, я не позволю…

— Не обманывайте себя… Вы поняли, что я хочу сказать?.. Алло! Отвечайте!

Человек перекладывает телефонную трубку из правой в левую руку, берет револьвер. Понижает голос.

— Вы знаете, что у меня… Слушайте. Он постукивает дулом по столу.

— Что это? — спрашивает голос.

— Вы поняли? Я дошел до последней черты. Да, у меня револьвер.

— А!

— И я пущу его в ход. Минутное колебание, затем голос тихо говорит:

— У меня нет на вас никакого права… Вы думали, что я не принимаю вас всерьез… Сожалею. Напротив, никогда я не был ближе к вам, чем сейчас… Вы больны?

— Нет.

— Безработный?

— Нет.

— Замешана женщина?

— Нет.

— Дорогой друг, вы играете со мной в жестокую игру. Как я могу угадать? У вас траур?

— Нет. Я стар. Вот и все.

— Не понимаю вас.

— О, прекрасно понимаете!

— У вас депрессия?

— Никоим образом… Слушайте. У меня состояние, друзья, я в добром здравии. У меня жена… Словом, все. Я счастлив. Но устал. Впрочем, нет, не совсем то… Скорее, далек от всего. Жизнь меня больше не интересует. Я даже спрашиваю себя, зачем позвонил вам. Вы примете меня за сумасшедшего. Но я вдруг сказал себе: «Что ты тут делаешь?» Будешь продолжать так каждый день… все одно и то же… видеть все эти морды… Не знаю, поймете ли вы. Жизнь — карусель… бег по кругу… Простите, но чем больше вы заставляете меня говорить, тем больше я чувствую себя посторонним в вашем мирке манекенов… Я удаляюсь. Чувствую, что огорчил вас… Но что такое огорчение?

Человек кладет телефон на подлокотник. Сжимает голову руками. Голос в трубке теряет самообладание, кричит на высокой ноте: «Алло… Алло… Отвечайте… Алло». Глубокий вдох, трубка снова прижата к уху.

— Алло!… Скажите же что-нибудь… Вы должны говорить.

— Да, — соглашается мужчина. — Но не прерывайте меня… Я обратился к вам за помощью, чтобы у меня был свидетель, который сможет повторить мои последние слова.

— Нет, я…

— Слушайте, прошу вас. Обычно пишут завещание. Пытаются объяснить причину самоубийства. Но в моем положении мне никто не поверил бы, и я хочу сразу же положить конец комментариям недоброжелателей. Вы можете сообщить… полиции… моей жене… кому угодно о нашем последнем разговоре. Вы скажете им, что я был в здравом уме и твердой памяти и решил уйти из жизни просто-напросто потому, что она мне надоела… Уйти… как актер… как писатель… примеров сколько угодно.

— Это невозможно!

— Почему же невозможно? Я не из тех, кого нужно утешать. Одним словом… Единственная услуга, которую вы могли бы мне оказать, это позвонить в полицию, дежурному, и доложить, что господин Фроман, владелец Ля Колиньер, выстрелил себе в сердце. Никто не упрекнет вас, вы спасали меня, как могли.

— Давайте все-таки потолкуем не спеша.

— Делайте то, что я вам говорю. Я хочу, чтобы моих близких оставили в покое. Чтобы никаких неприятностей. И, главное, пусть избавят меня от надгробных речей…

Человек поднимается, прижимает трубку к груди, чтобы не слышать, как в отчаянии и бессилии зовет, срывается голос.

Он хватает револьвер и направляется в глубину комнаты, осторожно подтягивал и раскручивая на достаточную длину телефонный шнур.

Когда он пересекает освещаемое лампой пространство, свет падает на пиджак — он кажется серым, — но силуэт тотчас растворяется в полумраке. Человек доходит до балконной двери, бесшумно открывает ее. Шелестит листва. Ночной воздух полон аромата скошенной травы. Он подносит трубку ко рту.

— Я рад, что имел дело с вами, месье. Прощайте.

Он поворачивает трубку наружу и, поднеся револьвер к аппарату, стреляет в воздух. «Нет, нет!» — выкрикивает голос в трубке. Человек тихо возвращается, гасит лампу, медленно кладет на пол револьвер и телефон. Аппарат агонизирует на мягком ковре. В несколько прыжков человек выскакивает из кабинета, но, очевидно, он где-то рядом — слышится шорох ткани, хриплое дыхание, будто ворочают что-то очень тяжелое. Вскоре он появляется, волоча тело. Именно тело — руки и ноги безжизненно повисли, различается лишь нечто бесформенное. По глухому шуму можно догадаться, что труп положили на пол, рядом с письменным столом. Теперь работают руки — подносят к трупу затихший телефон, взводят курок. Только два выстрела: одна пуля принесла смерть, другая — улетела в пространство. Найти должны одну стреляную гильзу. Вот так-то, безупречная работа требует тщательности. Значит, на место одной из двух пуль надо вложить новую и позаботиться о том, чтобы при повороте барабана в стволе оказалась холостая гильза.

Дело сделано. Разыграно как по нотам. Наконец, последнее: рука в перчатке сжимает пальцы мертвеца на рукоятке. Осторожно. Не стирать следы пороха; нечего сомневаться, что полиция применит парафиновый тест. Надо все предусмотреть. Он будто согнулся под тяжкой ношей или от неясного раскаяния. Человек быстро берет себя в руки, еще раз все перепроверяет. Балконная дверь приоткрыта.

Пусть. Господину Фроману всегда было жарко. Тело упало вперед. Хорошо. Пуля в сердце. Телефон стоит там, где полагается. Черт! Надо протереть. Упаси бог, если найдут отпечатки… К счастью, труп еще не закоченел. Левая кисть легко сжимает телефонную трубку, затем так же легко разжимает ее. Человек пятится до самого порога, оглядывает комнату. Медленно пожимает плечами, словно хочет сказать: «Неужели все это было необходимо?» — и удаляется.

Около одиннадцати, когда комиссар Дре, надев пижаму, чистил зубы, раздался звонок. Жена в спальне листала иллюстрированный журнал.

— Пошли их подальше в конце концов! — крикнула она, когда комиссар прошел через спальню в кабинет. По привычке она прислушалась, но супруг отвечал односложно:

— Да… Да… Слушаюсь… Хорошо… Понимаю… Нет, нет… Согласен. Еду… Ну разумеется… Гарнье у вас?.. Я заеду за ним. Со злости Женевьева Дре швырнула журнал на ковер.

— Тут еще почище, чем в Марселе! Между прочим, тебя заверяли, что здесь нечего будет делать… а ты дома не живешь. Комиссар уже собрал одежду и прошел в ванную.

— Фроман покончил с собой.

— Какое мне дело до этого типа? Кто это? — бросила она.

— Цементные заводы Запада. Крупнейший здешний предприниматель.

— Прямо так, ночью, и покончил с собой? А тебе не кажется… Это не может подождать до завтра?.. Что ты там будешь делать? Констатировать? Может, достаточно одного Гарнье? Дре вернулся в спальню.

— Не найду галстук. Куда ты его сунула? — буркнул он.

— Откуда я знаю. Зачем тебе ночью галстук?.. Твой Фроман уже не заметит, в галстуке ты или без него.

— Мой Фроман, как ты изволила выразиться, президент не знаю скольких компаний, первый заместитель, генеральный советник, а выборы на носу…

— Ну и что? Дре поднял глаза к потолку и покачал головой.

— Спи. Так будет лучше. Завтра объясню.

Он оделся и спустился в гараж. Быстро сел в машину. В полицейском управлении его ждал инспектор Гарнье.

— Выкладывай, — начал комиссар. — Твой коллега упомянул Братскую помощь. Якобы Фроман предупредил, что собирается покончить с собой. Это так?

— Так точно… И дежурный — тот, кого называют «человек у аппарата», — слышал выстрел.

— Где это произошло? Я не очень хорошо понял.

— В Ля Колиньер, замке Фромана.

— Где это? Извини, я здесь недавно.

— Езжайте прямо. Затем надо свернуть на Сомюрскую дорогу, мимо насыпи… Да вы, наверное, видели замок издалека, когда прогуливались пешком. Мощное сооружение между Анжу и Сен-Матюреном, похожее на казарму. Живет там всего пять человек. Фроман, его кузен Марсель де Шамбон, старая мать кузена, молодая госпожа Фроман и ее брат Ришар… Бедняга парализован по вине старика… Осторожно! Вы думаете, эти идиоты велосипедисты свернут направо?.. О, тут целая история.

— Слушаю тебя внимательно. Возьми «голуаз» в ящике для перчаток.

— Спасибо. Вчера вечером я выкурил пачку… Да, так я говорил о старике. На самом деле он не так уж стар, шестьдесят, может, с хвостиком. Всегда гонял, как псих, на огромных американских драндулетах, аварий была куча… Но, сами понимаете, это же президент Фроман, ему многое дозволено… И вот в прошлом году, примерно за месяц до вашего приезда, на Турской дороге, у Шато-де-Вальер — там есть одно чертово местечко он врезался в старую «пежо-403», аккурат в середину… Девица чудом отделалась контузией, но вот Ришар, бедолага… переломы таза, паралич обеих ног. В общем, полуфабрикат. Инспектор захохотал.

— Вам смешно?

— Нет, я смеюсь… не над калекой… над Фроманом. Этот старый козел, кстати, известный в округе, втюрился в девицу — любовь с первого взгляда. Двадцать пять лет, лакомый кусочек, и, представьте себе, сумела-таки… довести его и до мэрии, и до церкви. Невероятно!

— Я этого не знал, — заметил Дре.

— Скандал замяли. Фроман сделал широкий жест, женился на девице, а парня поселил в замке, как принца… У следующего перекрестка проедем через подвесной мост… И мы почти у цели… Подождите, патрон, это еще цветочки! Фроман… старинный анжерский род… мукомольные, шиферные заводы, а теперь еще и цемент… деньжищ — гора, а девица, малышка Изабелла… угадайте-ка, чем она занималась со своим Ришаром? Несмотря на все меры предосторожности, принятые стариком, разнюхали-таки… узнали через Центральную справочную… она была акробаткой в кино… Заметьте, и Ришар тоже! О, Фроман сорвал куш! Он распустил слух, что Изабелла — его дальняя родственница… ну, а поскольку она вела себя очень скромно… Я уж не говорю о парне — тот вроде Железной маски… Так вот. Будто ничего не произошло… Понимаете? Без шума. Или по большому секрету. Только ведь скоро муниципальные выборы… а это самоубийство… Вам сбагрили дельце, патрон, не позавидуешь!

— Особенно после инцидента в прошлом месяце, — заметил комиссар.

— Вот именно. Люди могут связать самоубийство с забастовками. Дело дрянь… Пока не начали болтать, что его подтолкнули, беднягу! Уже недалеко… Вот мост. Теперь свернем на проселочную дорогу.

— А этот тип… как его… дежурный у телефона?

— Его вызвали на завтра. Он утверждает, что спас уже немало бабенок, которые собирались отравиться или угореть… Так теперь он жутко расстроен, словно Фроман застрелился у него на руках. А вот и хибара!

В конце газона, окруженного деревьями, возвышавшимися темной стеной, фары высветили стоящий наискось белый фасад довольно внушительного замка… в стиле Ренессанс с двойным главным корпусом вокруг парадного двора. Первый этаж был залит светом.

— Там, видно, не спят, — заметил комиссар.

Через секунду он притормозил у ограды и посигналил. Из домика вышла женщина, надевая на ходу халат.

— Полиция! — крикнул Дре. Чтобы не ослеплять ее, он убрал фары, включил подфарники.

Одной рукой она придерживала на груди халат, другой старалась открыть ворота, бормоча что-то невнятное.

— Пойди, помоги ей, — сказал Дре.

Пока Гарнье открывал тяжелые ворота, комиссар внимательно оглядел замок. У подъезда две машины. Входная дверь открыта, вестибюль освещен. Гарнье вернулся.

— Тело они обнаружили только что, — сообщил он.

— Кто именно?

— Сначала кузен, затем молодая дама. Они были в Анже и недавно вернулись. Привратник с ними. Они нам сразу же позвонили. Комиссар вырулил на аллею, опустил стекло.

— Не закрывайте, сейчас прибудет много народу, — попросил он консьержку, нажал на акселератор, и мелкий гравий застучал по металлическому кузову.

— Она в ужасе, — пояснил Гарнье, — для нее Фроман — Господь Бог. Дре поставил машину рядом с белой «пежо-604» и красной «альфеттой».

— Если я не ошибаюсь, кузен и вдова не были вместе… Это, конечно, их машины, — заметил он.

— Старик распустил прислугу, чтобы ему не мешали, — продолжал инспектор.

— Вполне возможно.

Они поднялись по ступенькам парадного подъезда и остановились перед входом в просторный вестибюль.

Изумительные бра чугунного литья, старинная люстра, огни которой бросали блики на панели темного дуба, кое-какая дорогая мебель, цветы, а в глубине — лестница, шедевр неизвестного мастера.

— Вот бы пожить здесь! — прошептал инспектор. — Я бы сто раз подумал, прежде чем пустить себе пулю в лоб. Есть же на свете счастливчики, которые даже не понимают этого!

Комиссар проследовал через вестибюль и вдруг оказался лицом к лицу с растерянным человеком, напялившим охотничью куртку прямо на ночную сорочку.

— Полиция, — сказал Дре. — Где тело?.. Вы консьерж?.. Проводите нас.

— Чудовищно, — хныкал консьерж. — Господин президент выглядел совершенно нормально… Сюда, пожалуйста.

— Тут ничего не трогали?

— Нет. Он в кабинете. Мадам и господин Марсель около него. Врачей, полицию предупредили. Но вас не ждали так быстро.

— Давно ли вернулась госпожа Фроман?

— Нет. Господин Марсель приехал первым. Сам открыл ворота. Он всегда старается нас не беспокоить. Он такой добрый!… Почти вслед за ним я увидел госпожу. Ее легко узнать. Я вышел, чтобы закрыть за ними.

— Давно ли они уехали из дома?

— О, да! Достаточно давно. Господин Марсель выехал около восьми тридцати, госпожа — несколько позднее. Пожалуй, часов в девять.

— А другие?

— Они еще спят. Старая госпожа де Шамбон живет в левом крыле, ближе к парку. Ей больше семидесяти пяти. А господин Ришар не может ходить с тех пор, как произошел несчастный случай. Все глотает транквилизаторы да снотворное. Комиссар остановился.

— А персонал? Кто следит за порядком в доме?

— Я и моя жена, — виновато ответил консьерж. — Была горничная, но она взяла расчет в прошлом месяце, когда началась забастовка.

— Почему?

— Испугалась. Жозеф тоже ушел. Это был мастер на все руки. Занимался и кухней, и садом. Его по-настоящему жаль. В конце коридора послышался крик.

— Успокойтесь же, успокойтесь! Нужно время, чтобы они приехали.

— Господин Марсель, — пояснил консьерж. — Для бедной госпожи это такое потрясение. Вы позволите? Он побежал к кабинету.

— Полиция приехала.

Его кто-то оттолкнул. На пороге появился господин де Шамбон. На нем было легкое габардиновое пальто. Он забыл снять белое кашне, но, представляясь, не забыл стянуть правую перчатку:

— Марсель де Шамбон.

— Комиссар Дре… Офицер полиции Гарнье.

Шамбон выглядел этаким щеголем: высокий, худощавый, подчеркнуто благовоспитанный. Мужчины поздоровались за руку.

— Он там, — прошептал Шамбон. Комиссар вошел в кабинет. «Так вот оно что, каскадерка!» — подумал он, поклонившись молодой женщине, которая стояла, опершись на спинку кресла и прижимая ко рту носовой платок.

На госпоже Фроман было легкое меховое манто, под которым угадывалось стройное тело, в ушах бриллианты, на шее жемчужное ожерелье — сама роскошь. Дре взглянул на распростертое тело.

— Я глубоко сожалею. Примите мои соболезнования, — промолвил он и обратился к Шамбону, стоявшему на пороге:

— Вы нашли его именно в таком положении? Можете это подтвердить?

— Безусловно.

Комиссар встал на колени, осторожно приподнял плечо покойного, чтобы открыть лицо. Госпожа Фроман вскрикнула.

— Уведите ее. Но недалеко… Гарнье, осмотри, пожалуйста, револьвер, — приказал Дре.

Под телом натекла кровь, но большая ее часть пропитала жилет и рубашку. Дре пощупал руки. Они были мягкие. Смерть наступила совсем недавно. Дре взглянул на часы.

Скоро полночь. По-видимому, Фроман выстрелил в себя около одиннадцати часов.

— Пушка старая, — заметил Гарнье, — с нею, наверное, воевали еще в 14-м. И при этом плохо чистили.

— Позовите консьержа.

— Я здесь, месье, — ответил тот.

— Вам знаком этот револьвер? Консьерж испуганно вытянул шею.

— Да… Кажется.

— Вам кажется или вы уверены?

— Мне кажется, я в этом уверен. Обычно он лежал близко. В библиотеке. Комиссар встал.

— Покажите, где.

Он проследовал за консьержем в соседнюю комнату. Дорогие старинные переплеты. Мягкий блеск позолоченных корешков. Посередине длинный, совершенно пустой стол.

— Он был здесь, в этом ящике. Консьерж открыл ящик.

— Там его больше нет, — сказал Дре. — Насколько я понимаю, всем было известно, что в этом ящике лежало оружие?

— Думаю, да. Замок стоит на отшибе. На всякий случай…

— Понятно, понятно…

Комиссар вернулся в кабинет, развернул носовой платок и осторожно поднял телефон, все еще стоявший на ковре.

— Алло… Это вы, Мазюрье? Дре у телефона. Бригаду отправили?

— Да. Судебно-медицинского эксперта тоже. Я сразу принял меры. Они вот-вот явятся. Это самоубийство?

— Без сомнения. Вы записали время вызова?.. Я имею в виду Братскую помощь…

— Разумеется. Без десяти одиннадцать.

— Спасибо. Консьерж и Шамбон, поддерживавший вдову, смотрели на него с тревогой.

— Не стойте здесь. Подождите меня… — сказал комиссар.

— В салоне, — предложил Шамбон.

— Прекрасно. В салоне. Сначала позвольте вопрос… не бойтесь, чистая формальность. Я ведь должен представить рапорт. Господин де Шамбон, где вы провели вечер? Кузен принял обиженный вид.

— Я?.. Ну, я был в кино. В «Галлии», если вам так необходимо знать… — Он порылся в карманах. — Могу показать билет.

— Не стоит. Поймите, мне нужно знать, кто где находился… Ни одна деталь не должна оставаться невыясненной… А вы, мадам?

— Я была у друзей… Лаузели, это на площади Бессоно… Мы играли в бридж…

— Благодарю вас. Когда мы получим первые результаты, у меня будут к вам и другие вопросы.

Он вернулся к Гарнье, указал подбородком на револьвер, который инспектор держал кончиками пальцев в бумажной салфетке.

— Что еще?

— Ничего, патрон. Выстрелила одна пуля.

— Как и следовало ожидать. Так. Положи его на письменный стол и пойди посмотри, не разбудили ли больного. Может, он что-нибудь слышал.

— А если он спит?

— Не настаивай. Оставь его в покое. Потом узнай, не хочет ли старая дама сделать заявление. Попроси консьержа, чтобы он тебя проводил, а между делом постарайся выудить из него побольше… не было ли у старика депрессии… не болел ли он… не был ли в ссоре с родственниками… ну, не мне тебя учить, как работать.

— А что вы сами думаете, патрон?

— Пока что у меня нет определенного мнения. Но человек в положении Фромана не кончает жизнь самоубийством без достаточно веских причин. И нам надо выяснить, что это за причины, иначе… Везет же мне! Сюда задвинули, потому что до сих пор не выяснены причины самоубийства Анджело Маттеотти, и вот вам новое дело и такое же темное! Ну иди… иди. Обо мне не беспокойся.

Оставшись один, комиссар обошел комнату, через застекленную дверь вышел наружу и очутился на заднем дворе замка, выходившем в парк. Сюда мог проникнуть кто угодно.

Допустим, вор. Не стоит, однако, заблуждаться… Надо лишь удостовериться, что ничего не украдено.

Ночь была прохладной. Дре вернулся в кабинет, еще раз осмотрел труп. Фроман не повесил трубку перед выстрелом, так как ему нужен был свидетель. Он хотел, чтобы в его самоубийстве никто не сомневался. Знал, что его смерть покажется необъяснимой. И в то же самое время хотел, чтобы ее причина оставалась в тайне. Что это за причина? Ведь он, конечно, не полностью доверился Братской помощи.

Дре медленно обследовал комнату. Здесь тоже кое-какие книги, но главным образом картотеки, кляссеры — довольно аскетическая обстановка бизнесмена. Будучи человеком подозрительным, Фроман, видимо, не слишком полагался на доверенных лиц. Тем более на секретарей. Стоило бы поговорить с Шамбоном.

На письменном столе около телефона стояла ваза с букетом роз, фотография госпожи Фроман и рядом с бюваром — отрывной блокнот; комиссар полистал его. На субботу никаких планов.

В самом деле, подумал Дре, завтра воскресенье. (Он посмотрел на часы.) Впрочем, воскресенье уже сегодня.

Женевьева опять будет сердиться, хотя прекрасно знает, что это моя работа!…

На понедельник фамилия: Бертайон — 11 часов. Еще одна — на вторник. И еще… Встречи, номера телефонов, подчеркнутые инициалы… Все предстоит проверить, однако человек, который собирается покончить с собой, вряд ли будет расписывать распорядок дня. Странно.

Дре услышал, как вдалеке хлопнули дверцы машины: ребята из криминалистической лаборатории. Им не вдолбить, что надо действовать деликатно, не врываться в дом, где покойник, как бригада телерепортеров в расчете на интервью. Вскоре кабинет наполнился народом. Судебно-медицинский эксперт приехал последним.

— Вы обратили внимание на время? — спросил он. — Какая-то мания стреляться по ночам!… Заключение придется подождать до понедельника. Он перевернул тело на спину.

— А клиент ловкач… Пуля, в сердце, сразу видно. Это не так-то просто, как кажется. Попробуйте — сами увидите… Смерть, видно, наступила мгновенно.

— Фроман… Цементные заводы Запада.

— Кажется, я уже видел эту физиономию в газете. Шуму будет!…

От фотовспышек болели глаза. Врач уселся на письменный стол, как за стойку бара, предложил комиссару сигарету, но тот отказался.

— Как это его угораздило?

— А черт его знает… Посмотрите, не болел ли он чем-нибудь серьезным… Начало рака, например. Признаюсь, меня бы это устраивало — рак… Идите сюда, а то мы мешаем. Отпечатки пальцев нам ничего не дадут, зато совесть будет спокойна.

— Можете его забирать, — бросил фотограф. Выходя в коридор, Дре и врач столкнулись с инспектором.

— Вы знакомы с моим помощником?. — спросил комиссар. — Ну что, Гарнье?

— Ну и лачуга! — воскликнул инспектор. — Нужен велосипед, чтобы тут передвигаться. Молодой человек, Ришар, живет в правом крыле. Я заглянул в комнату. Он спит. А богатая вдова расположилась в левом крыле, на втором этаже. Ее дверь закрыта на ключ. Держу пари, она жалуется на бессонницу, но вы бы слышали храп!…

Двое молодцов удалялись, держа носилки — они слегка покачивались. Дре протянул врачу руку.

— Всего доброго. Теперь вы поедете спать… А я останусь со своей работенкой — вопросы, вопросы… Гарнье, старина, осмотри повнимательнее участок вокруг балконной двери… Мне вдруг кое-что пришло в голову… А раз так, у меня это будет вертеться в голове, пока не перепроверю… Открытая балконная дверь в парк… Мне это не нравится. Постой!… Минутку… Консьерж… Он тебе ничего интересного не сказал?

— О!… Этот не перестает причитать. А вот что он при этом думает, пойди узнай!

— Ладно, я им займусь.

Шамбон, мадам Фроман и консьерж ожидали комиссара в салоне. Шамбон, застегнутый на все пуговицы, сдержанный, словно пришел с визитом, сидел, выпрямившись, на стуле.

Вдова утопала в кресле, консьерж стоял, заложив руки за спину с выражением озабоченности на лице.

— Прошу меня извинить, — начал комиссар, повернувшись к консьержу. — Ваши имя и фамилия, пожалуйста.

— Жермен Маршан.

— Вы можете быть свободны. Я скоро подойду к вам. Завтра у нас будет больше времени для разговора, а сейчас я должен кое-что выяснить. Итак, госпожа Фроман!

Она открыла глаза и со страхом взглянула на комиссара.

— Изабель Фроман… Мы поженились около года назад. Почему он это сделал?

— Вот это я и пытаюсь выяснить. Вы, месье, насколько мне известно, кузен господина Фромана?

— Нет. Я его племянник.

— О, прошу прощения.

— Шарль — брат моей матери. Намного моложе ее. Матери скоро семьдесят шесть лет, а Шарлю было шестьдесят два. Отец был компаньоном Шарля. Он умер от инфаркта семь лет назад, я занял его место.

— То есть?

— Это довольно сложно. Цементные заводы Запада — фамильное предприятие, которым мы владеем как неделимой собственностью. Шарль был генеральным директором, но замечу, пяти права равны его правам. Точно так же и замок принадлежит нам обоим на равных. Я, как и мой отец, лиценциат права, в моем ведении бухгалтерия…

— Понятно. Спасибо. Расскажите мне о молодом человеке, Ришаре.

Наступила напряженная пауза. Изабель сделала движение в сторону Марселя де Шамбона, но тот тихо возразил:

— Нет, это не ко мне… Дре прервал его:

— Я в курсе всего, что касается катастрофы. Мне известно, что вы, мадам, и этот юноша работали в весьма оригинальном жанре.

— Какое это имеет отношение к смерти моего мужа? — спросила Изабель.

— Может быть, никакого. Но будьте так любезны… Мне необходимо во всем глубоко разобраться. Ришар — ваш брат, если не ошибаюсь?

— Сводный брат. По отцу. Комиссар помолчал, затем продолжил:

— Итак, я в курсе катастрофы. Ваш брат не сердился на вас за то, что вы вышли замуж за человека, по вине которого он оказался в таком положении?.. Я собираю информацию, вот и все. Если хотите, задам вопрос иначе. Как ваш муж относился к вашему брату? Его вина, наверное, казалась ему невыносимой? Молодая женщина и Шамбон смущенно переглянулись.

— Допустим, когда он встречал Ришара… за столом… или в парке… — настаивал Дре.

— Он всегда был исключительно любезен, — ответил Шамбон.

— А вы, мадам?.. Ведь время от времени какое-нибудь слово, жест выдавали его чувства?

— Никогда.

— Позвольте! И вам это не казалось странным? Испытывал ли ваш муж дружеские чувства по отношению к вашему брату… или жалость… или что-то другое?.. Нет? Вы не знаете. С другой стороны, любил ли ваш брат человека, который его искалечил?

— Вам ничего не стоит спросить об этом его самого, — раздраженно вмешался Шамбон. Дре в раздумье сделал несколько шагов.

— Поверьте, — сказал он, — эти вопросы нравятся мне не более, чем вам. Но тот, кто кончает с собой, — как правило, человек, не добившийся своей цели. Семейные неурядицы, дела, принявшие плохой оборот…

— Не надо преувеличивать, — возразил Шамбон с вымученной улыбкой.

— Допустим, — продолжал Дре, — но вы сами… Вы хорошо с ним ладили?

— Прекрасно. Что тут придумывать? Разумеется, предприятие переживало кризис. Дядя стал раздражительным.

— А! Вот видите!

— В такой момент кто угодно потерял бы хладнокровие. Нам не возвращают долги. Мы переживаем всевозможные неприятности. Кое-какие иностранные рынки для нас пока что закрыты.

— Так не это ли причина? Расскажите мне о забастовке, о которой поговаривают до сих пор.

— Здесь многое преувеличено. Правда, дядю действительно заперли в его кабинете. И он чуть не ударил представителя забастовщиков.

— Ах, вот как!

— Он быстро выходил из себя и, надо признать, был… старомодным… патроном.

— А вы?

— Нет, только не я. Иногда мы ссорились с ним по этому поводу.

— Интересно!…

— У него была манера все решать единолично и даже к своим близким относиться как к служащим.

— И к вам тоже?

— Разумеется.

— Вы сердились на него?

— О, иногда случалось! Но дальше этого не заходило.

— Итак, я резюмирую сказанное вами: ничто в частной жизни или в профессиональной деятельности не могло его толкнуть на самоубийство!

— Я так полагаю, господин комиссар.

— А вы, мадам? Вы тоже так считаете?.. Говорил ли он с вами о делах?

— Никогда, — прошептала вдова.

— Вы ничего мне не рассказали о его здоровье.

— У него было слегка повышенное давление, — сообщил Шамбон.

— Я спрашиваю госпожу Фроман, — заметил Дре с раздражением.

— Да, — согласилась она. — Он соблюдал диету… то есть… пытался соблюдать. Но не избегал деловых обедов или ужинов. И много курил.

— Словом, не любил отказывать себе в чем-либо?

— Именно.

— Но он не пил?

— О нет! Иногда.

— И… прошу прощения, но я должен задать этот вопрос… Вне брака… Шамбон и Изабелла быстро переглянулись, Дре перехватил этот взгляд.

— Не скрывайте от меня ничего, — воскликнул он.

— Шарль обожал меня, — прошептала Изабелла почти стыдливо. — Марсель может подтвердить.

— Это правда, — согласился Шамбон. — Когда-то у него была репутация повесы, и он дважды разводился.

— Но остепенился? — подхватил комиссар.

— Он был чрезвычайно предупредителен со мной, — добавила молодая женщина. Дре взглянул на часы и поднялся.

— Мы продолжим этот разговор. Разумеется, вскрытие тела в подобном случае обязательно. Но это мало что даст. Все совершенно ясно. От чего бы я хотел вас избавить, так это от сплетен, пересудов, злословия… Если бы только нам удалось найти причину, серьезную причину, которая объяснила бы поступок господина Фромана. К сожалению, у нас нет ничего… ни одного слова, написанного его рукой, как иногда пишут отчаявшиеся… В общем, прошу извинить меня за то, что задержал вас.

— Не хотите ли выпить что-нибудь перед отъездом? — предложила вдова.

— Нет, благодарю вас… я заеду завтра утром, если позволите. Я должен еще расспросить…

— Моя мать ничего вам не сообщит, — прервал его Шамбон.

— И Ришар тоже, — добавила Изабелла. — Они до сих пор спят, и уж не они…

— Знаю, — отрезал Дре. — Но мне нужно отчитаться… Спокойной ночи. Еще одно слово. Вам не показалось, что здесь были воры?

— Воры? Озадаченная пара смотрела на него чуть ли не укоризненно.

— Прошу прощения, — поспешил сказать Дре. — Балконная дверь в кабинете была приоткрыта. Через нее мог войти кто угодно… Согласен, тут концы с концами не сходятся. Но ведь между моментом самоубийства и вашим возвращением прошло некоторое время. Вы понимаете, куда я клоню. Итак, первое, что приходит на ум: хранил ли господин Фроман у себя в кабинете деньги, какие-нибудь ценности?

— Нет, — категорически заявил Шамбон. — Он был осторожен. Замок стоит уединенно и…

— Ну хорошо, хорошо, я не настаиваю, — прервал его комиссар. — В прошлом, разумеется, также не было попыток ограбления?

— Никогда.

— Не будем об этом больше говорить. Последнее: заприте ворота накрепко. Я не хочу, чтобы пресса путалась под ногами. И не отвечайте на телефонные звонки. Я рассчитываю на вас. Спасибо. Прислонившись к машине, его ожидал инспектор Гарнье.

— Ничего интересного, — сказал он. — Но с фонариком не много увидишь. Днем я рассмотрю получше. Комиссар пожал плечами.

— Не стоит. Но и соображения, если только это можно назвать соображениями, недорого стоят. Теперь я почти уверен, что самоубийство вызвано деловыми причинами. Не исключено, что Фроман был накануне банкротства. Именно здесь и надо искать… Куда пошел консьерж?

— Вернулся к себе.

— В путь! Садись за руль. Я уже устал… Посигналь чуть-чуть перед сторожкой. Машина тронулась. Дре вздохнул.

— Знаешь, Гарнье, это странный дом. С одной стороны, эти акробаты, с другой — Фроман, который не внушает мне доверия, а между ними этот юноша, весьма смахивающий на воспитанника иезуитов… Забавно! В самом деле, я забыл его спросить, но готов держать пари, что он никогда не был женат. Не знаю, зачем я это говорю. Привратник ждал их у ворот. Комиссар приоткрыл дверцу.

— Два-три маленьких вопроса… Кто прислуживает за столом?

— Я, пока нет новой кухарки.

— Как прошел обед вчера вечером? Господин Фроман выглядел озабоченным?

— Нет, нисколько. Вообще-то он не слишком разговорчив.

— За столом были все пятеро?

— Нет. Госпожа де Шамбон не ужинает. Моя жена относит ей настой трав.

— А молодой человек?.. Ришар… Кстати, как его фамилия?

— Ришар Монтано. Кажется, отец его был итальянец. Так говорят. Он в принципе предпочитает есть отдельно… Мне кажется, он стесняется своей коляски и костылей.

— Так. Значит, за столом сидели трое. О чем они говорили?

— Не знаю. Я не все время присутствовал. Но думаю, говорили о выборах. Вам, конечно, известно, что господин Фроман подвергался нападкам, и это очень огорчало его. Я часто видел его по утрам, когда поливал газоны. Он выкуривал сигару, прежде чем ехать на завод, и говорил мне:

«Жермен, вы считаете это справедливым после того, что я сделал для них? Им нужна моя шкура».

— А! Вы уверены, что он так и говорил: «Им нужна моя шкура»?

— Да, он так выражался.

— А на кого он намекал?

— Откуда же мне знать! У человека в его положении много врагов.

— Короче, вчерашний день показался вам похожим на все прочие? Никто не приходил?.. А может быть, почта?

— И почты не было. Абсолютно ничего особенного.

— Ну что ж, благодарю вас. Идите скорее спать. Машина выехала за ворота и набрала скорость.

— Хорошенькое воскресенье нас ждет, — пробормотал Дре. Больше он не открывал рта.

«Дежурным» Братской помощи был человек лет пятидесяти, с серыми усами, в серой фетровой шляпе, сером плаще, серых перчатках, в руках — складной зонтик-автомат. В петлице — значок Ротари. Он церемонно поклонился и представился:

— Жан Ферран, коммерсант. Комиссар указал ему на кресло, потертое от долгой службы.

— Итак, господин Ферран, я вас слушаю. Но сначала уточним один важный пункт. Когда раздался выстрел?

— Точно в двадцать два сорок.

— Сколько времени длилась беседа?

— Четверть часа. Я привык записывать все подробности.

— Как вообще это происходит в Братской помощи? Вы дежурите по очереди?

— В принципе да. Но поскольку я страдаю бессонницей, лучше уж кому-то приносить пользу, не правда ли? Поэтому четыре раза в неделю я дежурю с двадцати часов до полуночи. Мне известно, что в других обществах, созданных раньше нашего, дело организовано по-другому. Например, мы считаем своим долгом вмешиваться, как только это возможно… Оказываем и моральную помощь, и материальную, организуем встречи с лицами, которые обращаются к нам.

— Кто к вам обращается чаще всего?

— Женщины.

— Любовные огорчения?

— Нет, необязательно… Безработные женщины и девушки. Я — генеральный директор одного из предприятий по производству запчастей… К несчастью, эти проблемы мне знакомы.

— Часто ли бывают попытки к самоубийству?

— Нет. В последнюю минуту люди цепляются за соломинку.

— Когда вы услышали голос вашего собеседника, у вас создалось впечатление, что он действительно решил покончить с собой?

— Как вам сказать, я почувствовал. Что он очень взволнован, это безусловно. Но все-таки я не думал… И до сих пор не могу прийти в себя… Этот выстрел… У меня было опущение, что это в меня выстрелили в упор.

— Господин Фроман… Вы его знаете?

— Как и все. Я не принадлежу к его кругу… Я хочу сказать, с политической точки зрения. Мы встречались раза два или три… Бывают ведь свадьбы, похороны, на которых невозможно не присутствовать… Но мои симпатии и антипатии здесь абсолютно ни при чем.

— Когда он назвал свое имя, о чем вы подумали?

— По правде говоря, ни о чем не подумал. Пожалуй, мне было скучно… Следовало бы прореагировать, не знаю… Я просто растерялся… И, кроме того, он не давал мне рта открыть.

— Ах, вот как… Не могли бы вы повторить некоторые фразы, которые вас особенно поразили. Но сначала перескажите коротко ваш разговор. Он сказал вам, почему хочет покончить с собой?

Господин Ферран оперся подбородком на ручку зонтика, который держал на коленях, закрыл глаза, чтоб было легче вспоминать, и заговорил:

— Сначала голос его дрожал. Он робел… Кстати, так всегда бывает… Затем сказал мне, что держит в руках револьвер, и для убедительности постучал дулом по столу. Вот тут я испугался. Спросил, не болен ли он, может, его обманывают или он потерял близкого человека? Он отвечал отрицательно.

Господин Ферран опять открыл глаза и посмотрел на Дре.

— Что бы вы сделали на моем месте? Комиссар покачал головой.

— Вы ни в чем не виноваты, — заверил он. — Если я правильно понял, причин для самоубийства у Фромана не было.

— Была причина, но это так странно!… Я довольно точно помню слова, которые он произнес. Дре наклонился вперед.

— Говорите. Это самое важное.

— Он сказал: «Я отошел от всего… Жизнь меня больше не интересует». И еще: «Я чувствую себя чужаком в вашем мирке манекенов. Я удаляюсь. Ухожу».

— Ну что ж, это слова человека, страдающего депрессией.

— Нет, нет. У меня в голове до сих пор звучит одна из его последних фраз: «Я в здравом уме и твердой памяти… Я решил исчезнуть, потому что сыт по горло и собой, и другими».

— Это бред.

— Он еще добавил: «Я хочу, чтобы моих близких оставили в покое. Чтобы не было неприятностей». А потом сказал что-то в таком роде: не надо ни цветов, ни венков.

— Таким образом, он изложил вам нечто вроде устного завещания, — резюмировал Дре.

— Да, вроде этого.

— Продолжали ли вы держать трубку после того, как прозвучал выстрел?

— Разумеется. Вначале была тишина. Затем послышалось, как упало тело, но не сразу.

— Завтра мы получим результаты вскрытия. Но, по-моему, смерть Фромана наступила мгновенно. Вы уверены в том, что говорите?

— Чтобы быть абсолютно уверенным — нет, я бы не присягнул. У меня голова шла кругом. Я был так далек от каких-либо подозрений…

— Ну, сделайте усилие. Бах! Выстрел. Вы по-прежнему держите трубку около уха.

— Постойте, — сказал коммерсант. — Я успел подумать: «Он, конечно, сидит. Сейчас он рухнет. Может, послышится стон», — и уже соображал, что надо немедленно вызывать дежурного по полицейскому участку… Слишком поздно! Именно в этот момент я и услышал какой-то звук, только очень смутно… Не удар, нет. Точно не знаю.

— Тело упало на пушистый ковер, — пояснил Дре.

— Тогда понятно.

— Видите ли, — продолжал комиссар, — это между нами: я нахожу странным, что такой человек, как Фроман… Впрочем, никак не пойму, что меня смущает!… В его поступке содержится некий вызов… Если бы ему надоело жить, об этом не надо было кричать на всех перекрестках. Довольно было бы письма. Завтра об этом напишут на первых страницах местной печати. Однако Фроман был не из тех, кто любил шум… Постарайтесь вспомнить любые, самые мелкие подробности… Это мне очень поможет. Вообще вам следовало бы записывать телефонные разговоры.

Ферран подскочил.

— Что вы, что вы! Если бы этот несчастный не сообщил мне своего имени и адреса, я бы молчал как рыба. Мы вмешиваемся, когда отчаявшиеся сами этого хотят. Соблюдение тайны с нашей стороны ни у кого не должно вызывать сомнения.

— Да, конечно, вы правы, — согласился Дре. — Когда Фроман застрелился, он, в сущности, был один в замке. Иными словами, только вы были рядом. В таком случае… минута отчаяния… Только так это можно объяснить… Ну что ж, благодарю вас, господин Ферран. Мой помощник попросит вас подписать ваши показания.

Все это написал я сам. Пора об этом сказать. Абсолютно все. Мысли действующих лиц… их разговоры. Например, в самом начале, разговор между комиссаром и его женой.

Конечно, я не прятался под кроватью. Не было меня и в матине, когда Дре переговаривался с инспектором. И так далее. Я восстановил одну за другой все подробности, создал своего рода миниатюрную модель событий. Смастерил вполне подходящий макет. Уверен, что ничего не забыл. Слова, записанные мною, необязательно точно такие, какими они были на самом деле, но выражают они одно и то же. У меня было достаточно времени, чтобы все разузнать, всех выслушать.

Прежде всего Изу и Шамбона. Ох уж этот… и даже Дре — ведь он только делает вид, что болтает, чтобы удобнее было шпионить… От калеки, иначе говоря, от пленника, скрывать нечего. Он ведь вызывает жалость. Считается, что ему просто-таки необходимо рассказывать все до мельчайших подробностей, день за днем, лишь бы он не чувствовал себя исключенным из жизни, отстраненным, наказанным. Кроме того, известно, что я могу быть добрым советчиком. Вот они и навещают меня друг за другом. «Как вы думаете, Ришар?» или «Подобное самоубийство, наверное, не может вас не интересовать, вы ведь снимались в кино?». Да, друзья мои, меня все интересует. Они и не подозревают, разбегаясь в разные стороны, что я недремлющее око. Оно видит контуры романа там, где для них лишь густой туман и тайна. А как я тешусь, управляя ими, как марионетками. Как мне заблагорассудится! Даже тобой, Иза, предательница!

Комиссар Дре явился в Ля Колиньер в одиннадцать утра.

Один. На этот раз он слегка привел себя в порядок, но любезнее от этого не стал. Его встретил Шамбон, и комиссар пожелал вновь осмотреть кабинет. Там он долго созерцал силуэт, нарисованный мелом на ковре.

— Кое-что я никак не пойму, — сказал он наконец. — Господин де Шамбон, не могу ли я попросить вас о помощи.

— Разумеется.

— Садитесь за письменный стол, возьмите телефон в левую руку, будто вам нужно позвонить… Давайте… И по моему сигналу начинайте падать… Только не навзничь… Сначала грудью на угол стола, затем — на пол. Как бы в два приема.

— Но… я не сумею, — пробормотал Шамбон. — И потом, при мысли, что Шарль…

— Это очень важно, — настаивал Дре. — Попробуйте… Приготовились?.. Так. Выстрел. Бах!… Давайте. Смертельно бледный Шамбон рухнул вперед.

— Не так. Мягче, — закричал комиссар. — Сюда… Теперь правым плечом — вперед! Падайте!… Давайте, падайте! Вы не ушиблись? Стоп! Не двигайтесь. Скрючившись у ножки письменного стола, Шамбон шумно дышал. Дре изучал положение тела.

— Так я и думал, — прошептал он. — Фроман, видимо, стоял. Это более логично… Не так-то просто направить дуло на себя.

— Я могу встать? — спросил Шамбон.

— Разумеется, — буркнул Дре. Он еще долго рассматривал нарисованный мелом силуэт.

— Меня беспокоит, что тело занимало положение, которое кажется мне необъяснимым. Если бы он сидел, то упал бы по другому. Если бы стоял, его отбросило бы ударом назад. Выстрел из оружия такого калибра весьма силен.

— А может, он не был убит наповал? — предложил Шамбон.

— Верно, он мог согнуться пополам, упасть на колени. И все-таки. Я не убежден… Где господин Монтано?

— В своей комнате. В девять утра Жермен относит ему поднос. Он пьет кофе с сухариками.

— А потом?

— Жермен помогает ему встать. На маленькие расстояния Ришар пользуется костылями. Он умывается, затем снова ложится. Много читает. Слушает пластинки. В час дня я сажаю его в коляску. Он доверяет только мне.

— Значит, вы ладите друг с другом?

— Как братья.

— Я предполагаю, что госпожа Фроман тоже им занимается… Я сказал что-то неприятное для вас?

— Нет, — смущенно пробормотал Шамбон. — Или, скорее, да… Дело в том, что Шарль не очень любил, когда его жена была в обществе Ришара.

— Следовательно, кроме вас и Жермена, Ришар не видит практически никого?

— Ну, не то чтобы никого… Но Ришар действительно живет очень уединенно, это надо признать.

— Проводите меня.

Они направились в конец коридора, повернули направо, пересекли просторную комнату с закрытыми ставнями. Шамбон не потрудился даже включить свет, лишь пояснил, что это столовая, которой больше не пользуются.

— Сюда… Мы в том крыле, где живет Ришар.

— Он сам решил поселиться здесь?.. Мне думается, для калеки это ссылка.

— Так он захотел. Предпочитает жить в своем углу… Сюда. Шамбон осторожно постучал в дверь и тихо сказал:

— Это мы, Ришар. Затем, повернувшись к комиссару, добавил:

— Он ждет вас. Я, конечно, рассказал ему о том, что произошло. Не обращайте внимания: у него всегда беспорядок… И всегда полумрак. Что вы хотите! Его надо принимать таким, каков он есть.

Он толкнул дверь и посторонился. Горела только ночная лампа, освещавшая, кровать, заваленную иллюстрированными журналами, изданиями по автомобилизму, парусному спорту, футболу, которые сползали на ковер. Молниеносный взгляд на худое лицо Ришара — вьющиеся, слишком светлые, слишком длинные волосы, светлые голубовато-зеленые глаза, выражение которых становилось жестким при боковом освещении, и особенно руки, те самые руки, которые… Все это производило болезненное впечатление.

— Вы удивлены? — спросил он. — Не похожи на руки акробата, правда? Слишком тонкие, хрупкие. Он протянул правую руку, и Дре с удивлением испытал на себе ее сдержанную силу.

— Черт! — вырвалось у него. — Ну и хватка! Ришар рассмеялся и показал на костыли у кровати.

— Нет ничего лучше для поддержания формы. Если вы вдруг почувствуете, что начинаете скрипеть, подарите себе костыли. Результат гарантирован.

В напускной игривости, с которой это говорилось, проступал сарказм. Более того… Некая скрытая агрессивность по отношению к сыщику.

— Садитесь, — продолжал Ришар. — Снимите все это с кресла.

— Оставьте, — вмешался Шамбон. — Бедняга Ришар, ведь ему бесполезно говорить…

— Слышите? «Бедняга Ришар»! Вот и вы будете говорить: «Бедняга Ришар», — иронизировал калека. Шамбон снял с кресла брошенную кое-как одежду, и Дре сел.

— Что бы вы там ни думали, — начал он, — это просто визит вежливости. Теперь вы знаете о трагедии. Понимаю, что вы тут ни при чем. Но я обязан переговорить со всеми обитателями замка. Само собой, вы ничего не слышали…

— А-а! — протянул Ришар. — Визит вежливости, и вот меня уже допрашивают… Так вот, даю слово: я ничего не слышал.

Но даже если бы и услышал, то не сдвинулся бы с места. Мне плевать, что бы ни случилось с папашей Фроманом.

— Вы его не любили?

— Он украл мои ноги. По-вашему, я должен был сказать ему спасибо?

— Вы ссорились?

— Они избегали друг друга, — поправил Шамбон.

— Это правда, — подтвердил Ришар. — Едва он замечал меня, как останавливался, будто человек, обнаруживший, что он что-то забыл; или же смотрел на часы, и слышно было, как он шептал: «Где моя голова?», затем разворачивался, слегка кивнув мне… Меня забавляла эта игра в прятки. Резиновые шины коляски, наконечники костылей не производят ни малейшего шума, и его легко было застать врасплох. Нельзя не признать, что когда я его подлавливал, он бывал безупречно корректен, спрашивал меня о самочувствии, напоминал, что в Ля Колиньер я у себя дома. А про себя небось твердил: «И зачем только я его не раздавил?» Представляете, комиссар, я ведь был пугалом в его жизни! И кроме всего прочего, стоил недешево. А уж он-то был жмот, каких свет не видал!

— Короче, вы были на ножах.

— Скажите откровенно, если бы я утверждал обратное, вы бы мне поверили?

— А ваша сестра… между двух огней?

— А, Иза… Мне не повезло, я остался жив. В противном случае ей было бы проще. И так как комиссар ожидал дальнейших разъяснений, он заключил:

— После катастрофы нас не ждало ничего, кроме безработицы и нищеты. Как вы думаете, что остается безработной девице?.. Замужество, разумеется. Встретился Фроман. Он или кто другой, лишь бы муж! По крайней мере дом приличный.

— Вы останетесь здесь?

— Надеюсь. Это будет зависеть от завещания.

Мысленно Дре взял это на заметку. Надобно узнать, кому перейдет состояние. Он встал, поднял журналы и сложил их около кровати.

— Это вас еще интересует?

— Почему бы нет? — зло ответил Ришар. — У меня коляска, не так ли? Пока я могу передвигаться, я привязан к ремеслу.

Дре подался вперед — пожать руку калеке и, заметив телефон, ткнул в него пальцем.

— Вы, однако, не совсем одиноки.

— Видите… Отсюда я звоню, кому хочу, домашним или чужим.

— Часто вы им пользуетесь?

— Довольно часто. У меня друзья, они меня не забывают.

— Значит, если бы мне понадобилось спросить вас о чем-либо…

— Вы могли бы связаться со мной в ту же минуту. Не стесняйтесь, комиссар.

Комиссар ушел. Я знал, куда он направился. К старухе, этажом выше. Марсель мне доложил. Оставалось только следить за ними. Марсель, как всегда, в тревоге. Шпик шевелит мозгами, что-то его беспокоит. Самоубийство-то дурно пахнет. А он никак не нащупает, почему. В сущности, мы с Изой ему не нравимся. Он чувствует в драме подозрительный привкус. Акробаты! Бродяги! Иными словами, дурно пахнущее самоубийство, неподходящее для светского пищеварения. Городу придется заткнуть нос. Этажом выше мамаша Ламбер де Шамбон, урожденная Фроман, небось держит уже флакон с нюхательной солью!

Вот они оба подходят к ее двери. Марсель стучится. Она открывает, в глубоком трауре, лицо застывшее, как похоронная маска. Полицейский вовсе не намерен выражать соболезнования. Ему надо выудить из нее кое-какие сведения насчет меня с Изой…

— Вас не удивила женитьба вашего брата?

— Если только это можно назвать женитьбой! Скорее легальное сожительство.

Она говорит громко, властно, высокомерно, постепенно входя в раж. Мне казалось, что я слышу ее сквозь стены.

— Мой брат был не более чем простофиля… а этот (она кивает в сторону сына) — несчастный глупец… Оба с ума посходили из-за этой шлюшки, которая притащила за собой безногого, не знаю, из какого балагана… Доигрались!

Точно. Она зовет меня безногим. Марсель признался однажды. Даже просил у меня прощения. И все-таки комиссар морщится. Она прерывает его на полуслове.

— Меня не интересует, кто виноват в катастрофе. Важен результат. А в результате убит мой бедный брат.

— Позвольте, — говорит Дре, еще не привыкший к манерам старухи. — Он не был убит. Он сам… Энергичный жест старухи.

— Это вы, месье, толкуете, как вам удобнее. Вы находите умершего и револьвер. Значит, самоубийство. Как просто! Я словно вижу эту сцену. Шамбон мне ее описал. Признаюсь, довольно забавно. Однако вернемся к Дре — тот не любит, чтобы ему наступали на ноги.

— Вы знаете господина Феррана? — спрашивает комиссар. — В высшей степени достойный человек. Вчера вечером он дежурил по Братской помощи.

— Что еще за Братская помощь?

— Филантропическое общество, где приходят на помощь отчаявшимся.

— Будто нельзя им дать спокойно умереть. Начнем с того, что Шарль отнюдь к ним не принадлежал. Ничего себе фантазия!

— Да будет вам известно, что он позвонил в Братскую помощь, сообщил свою последнюю волю и выстрелил себе в сердце. Господин Ферран все слышал. Старуха в ярости.

— Я сказала то, что сказала! — кричит она. — В него выстрелила эта шлюха.

— Она провела вечер в городе.

— В таком случае безногий.

Ее оставляют силы, и, плача, она становится всего-навсего убогой старушенцией, такой же убогой, как и я сам. Затем происходит перепалка между нею и сыном; я догадался об этом, но тщетно пытался выведать у Марселя, в чем дело. Потом вернулся Дре. Нелегко угадать его тайные мысли. Он извинился — этакий добрый малый.

— Еще один вопросик, и я убегаю. Вы ведь сказали, что у вас есть приятели, не так ли?

— Да, конечно.

— Навещают ли они вас?

— Вначале пытались. Но их на порог не пустили. Распоряжение врача. Ведь у врача широкая спина. На самом же деле папаша Фроман не хотел видеть у себя… как бы вам сказать… слишком заметных субъектов. Если вам будет угодно, я расскажу о своем ремесле.

— С удовольствием, — согласился комиссар.

Он улыбается. Пожирает меня глазами. Между нами своего рода сообщничество. Мне становится жутко интересно, и я удерживаю его ручищу в своих пальцах.

— Рассчитываю на вас, комиссар. Теперь, когда нет больше моего цербера, мне будет так скучно!

В этот самый момент я и решил рассказать обо всем. Но прежде надо покончить с началом спектакля. Комиссар не забыл заглянуть в гараж, расспросить Жермена. Выяснилось, что папаша Фроман взял свою машину накануне, около десяти утра. Завтракал в городе и вернулся довольно поздно. Дре слишком хитер, чтобы допытываться у Шамбона и Изы насчет распорядка дня Фромана. Он предпочел поручить это своему помощнику. Так вернее. В Ля Колиньер он не доверял никому, поэтому и позвонил инспектору.

— Алло, Гарнье?.. Я только что из замка. Видел молодого Монтано. Вообрази — не геркулес. Как раз наоборот. Довольно красивый малый, только в веснушках. Не люблю таких. К тому же агрессивный! Но это как раз можно понять. Само собой, из него ничего не выудишь. Отношения со стариком самые что ни на есть отвратительные. Королева-мать неописуема. Расскажу при встрече. В общем, сумасшедший дом. Завтра свяжись с налоговой администрацией, выведай о состоянии Фромана. Затем постарайся узнать, чем он вчера занимался. Он не завтракал и не обедал дома. Узнай, где он был. Я займусь бывшей горничной и нотариусом. Жду заключения криминалиста и судебно-медицинской экспертизы. Уверен: самоубийство они подтвердят! Но у меня куча самоубийств, которые, быть может, вовсе не самоубийства. Я не хочу, чтобы на этот раз меня услали к черту на рога в Финистер или Канталь. Представляю, как в понедельник утром в полиции комиссар читает газеты. Кабинет как кабинет — видел не раз. Дым столбом, пепельницы набиты окурками, за матовыми стеклами дверей снуют фигуры, где-то надрываются телефоны. Дре просматривает статьи, красным карандашом помечает фразы, качает головой: необъяснимое исчезновение… Следствие продолжается… Президент Фроман — один из тех незаменимых людей…

Стучат. Входит инспектор Гарнье, вечно деятельный, суетливый, нос по ветру, крутится, как пес под ногами.

— Патрон, взгляните — результаты вскрытия.

— Будь другом, избавь меня от этой трупной литературы. Изложи сам покороче.

— Проще простого. Пуля пробила сердце. Смерть мгновенная. Выстрел был сделан с близкого расстояния. Жилет и рубашка прожжены.

— А как насчет болезней?

— Ничего. Крепкий тип. Износу не было. Вас это беспокоит, патрон?

— Пожалуй, да.

Тишина. Гарнье шарит по карманам, выуживает помятую сигарету, закуривает. Комиссар подвигает поближе к нему листки бумаги, на которые сыплется пепел.

— Это из лаборатории. Ничего нового. Пуля револьверная.

По всей вероятности, револьвер принадлежал Фроману со времен Сопротивления. Отпечатков пальцев много, но все — его собственные. Мы топчемся на месте. Гарнье показывает газету, роняет несколько горящих крошек табака.

— Осторожно, — говорит Дре. — Устроишь пожар. Езжай. Кстати, бесполезно допрашивать помощников Шамбона. Скорее, низший персонал… секретарш… Разузнай, о чем говорит народ. Меня это интересует в первую очередь. Потом разберемся. И не забудь о налогах. Я пытаюсь связаться с нотариусом, но линия занята.

— А кто нотариус?

— Мэтр Бертайон. Это имя записано в блокноте Фромана. Сегодня утром в одиннадцать он собирался встретиться с ним.

— Странное совпадение. Мне кажется, это дело…

Звонок прерывает разговор. Дре берет трубку и передает параллельную Гарнье.

— Нотариус у телефона, — отвечает голос.

— Спасибо, Поль… Алло! Мэтр Бертайон?.. Это комиссар Дре. Я по поводу кончины президента Фромана… Мне известно, что он собирался встретиться с вами сегодня утром. Не могли бы вы сказать, с какой целью?

— Это ужасно, — начинает нотариус. — Такой замечательный человек! Какая утрата для города! Прикрывая рот рукой, Гарнье шепчет: «А ведь он серьезно!» Дре делает большие глаза и продолжает:

— Вам известно, мэтр, о чем он хотел с вами говорить?..

Это очень важно, и вы можете, не нарушая строгой профессиональной тайны, сообщить мне, имел ли визит президента Фромана отношение к его распоряжениям относительно завещания. Нотариус колеблется.

— Я нарушаю правила, — замечает он. — Но совершенно конфиденциально, конечно, я могу сказать, что он намеревался изменить свое завещание.

— В каком духе?

— Этого я не знаю. Когда я спросил его, насколько дело срочное, он ответил: «Да, это по поводу моего завещания. Я хочу его иначе сформулировать». Вот и все. Он мне ничего не пояснил. Только записал нашу встречу на сегодня.

— Когда это было?

— В пятницу. Во второй половине дня.

— А на следующий день вечером он покончил с собой… Он был взволнован, разговаривая с вами?

— Нисколько. Но он был не из тех, кто дает волю своим чувствам.

— Как выглядит завещание?

— Все переходит его сестре и, следовательно, косвенным образом, его племяннику, господину де Шамбону. Но и своей молодой жене он оставил приличный капитал. Достаточный, чтобы жить на широкую ногу. Я не помню всех условий завещания, но могу вас заверить, что он распорядился всем с большой щедростью.

— Еще один вопрос, мэтр. Ходят слухи, что он переживал тяжелый момент.

— Ай, — шутит Гарнье. — Болезненный вопрос. Нотариус пытается уклониться от ответа, кашляет, прочищает горло.

— Да, конечно… Но дела обстоят прекрасно. Он уже уволил персонал, но, может быть, и это еще не все… Господин де Шамбон проинформировал бы вас лучше меня.

— Ну что ж, благодарю вас, мэтр. Тело передано семье. Похороны состоятся, когда она пожелает.

Безумно интересно манипулировать этими людьми, как пешками, быть их властелином, соблюдая при этом точность фактов, — ведь для того, чтобы изобразить сцену с нотариусом, я узнал от Изы, что Фроман намеревался изменить свое завещание. Угрожал ей. Кстати, я еще вернусь к этому.

Нет ни единой подробности, чтобы она не соотносилась с другой. Мне же принадлежит «монтаж», подача материала. — Я устраиваю представление захватывающей комедии, а ведь меня уже ничем не удивишь!

Итак, комиссар опять погрузился в размышления. Можно ли покончить с собой, когда намереваешься изменить завещание?

Здесь концы с концами не сходятся. С другой стороны, когда собираются облагодетельствовать? Или, скорее, когда хотят обездолить? Предполагать можно все что угодно. Дре достает розовую папку с надписью: «Дело Фромана».

Розовую. Мне хочется, чтобы она была розовой. Можно не сомневаться, что досье существует, и там есть все, что касается нас с Изабель. С того самого мгновения, как мы нахрапом водворились в доме президента, на нас заведено досье. (Я по-прежнему говорю «Президент»: ведь он коллекционировал — до смешного — титулы. Однажды я видел его визитную карточку. Там было несколько строчек одних инициалов, означавших различные общества, начиная с Общества взаимопомощи промышленности, кончая Ассоциацией по развитию Запада. Уже только поэтому Центральные справочные службы интересовались им, а значит, и нами, самозванцами.) Дре открывает досье.

«Монтано Ришар, родился 11 июля 1953 года во Флоренции, и т. д.». Повторять все, что там понаписано, неинтересно.

Только то, что привлекает внимание комиссара. «Профессия: каскадер. Регулярно сотрудничал с Жоржем Кювелье».

«Постановка акробатических трюков Жоржа Кювелье». Это имя известно всем. Дре соображает. Что ни говори, а тип, работающий с Кювелье, не первый встречный. Ничего общего с жалкими трюкачами, гоняющими по воскресеньям машины по вертикальной стенке на глазах у мужланов-разинь. Существует целая иерархия этих «сорвиголов», и, само собой, Ришара Монтано следует поместить на самом верху. Доказательство — его официальные доходы. Как вбить Дре в голову, что акробатические трюки — такое же ремесло, как и всякое прочее. Ремесло, связанное с огромным риском. Но не с большим риском, чем ремесло комиссара полиции. И столь же респектабельное. «Прайс Изабель. Родилась 8 декабря 1955 года в Манчестере, и т. д.».

Дре весьма смущает, что Изабель родилась в цирке, в одном из тех маленьких английских цирков, которые прозябают, кочуя между манежем и шапито. От Манчестера — до замка Ля Колиньер. Нет. Это уж слишком! Слишком чего? Он не очень-то понимает. Инстинктивно не доверяет этой паре. А ведь он не конформист. Каких только типов ему не приходилось встречать! К тому же девица — блеск! И она ничего такого не сделала, чтобы заарканить Фромана. Наоборот, этот идиот сам…

Дре читает дальше. Монтано и его спутница направлялись из Нанта в Лион на съемки. Во всем виноват Фроман. Катастрофа произошла в пятнадцать часов тридцать минут. Президент ушел с банкета, можно не сомневаться, выпивши.

Чтобы пресечь злословие, он почти что насильно поселил пострадавших в замке. Каков жест! Работа на публику! Я, Фроман, способен признать свою вину. Более того, чтобы склонить общественное мнение в мою сторону, я женюсь на девушке. Остается выяснить, почему та дает согласие.

Комиссар разгадывает эту маленькую тайну, но слишком многое ему по-прежнему неизвестно. Что касается меня, я скоро расскажу о себе. Холодно. Объективно. Как врачи описывают клинический случай.

И прежде всего об этих самых ногах. Я ведь не говорю о «моих» ногах. Теперь они уже ничьи. Я вожу их на прицепе.

Утром я дохожу до судорог, чтобы вытащить их из кровати, стараюсь их одолеть, обеими руками вытаскиваю из простыней.

Я мог бы добиться от старика, чтобы тот прислал мне какого-нибудь помощника — санитара. Но в этом есть что-то унизительное. Предпочел бы повеситься. Я научился самостоятельно маневрировать этими нелепыми, бледными, медленно атрофирующимися наростами, которые вечно болтаются, за все задевают, качаясь то влево, то вправо. Мне приходится постоянно присматривать за ними. К счастью, с головы до пояса я еще полон сил, энергии и, приподнявшись, умудряюсь сесть. Невероятно, какими тяжелыми могут быть две мертвые ноги. Костыли стоят у изголовья кровати. Я научился совать их под мышки и вскакивать одним рывком. Все дрожит, но стоишь. Затем начинается то, что с грехом пополам называется первыми шагами. Надобно качнуть вперед всю тяжесть, с которой врос в землю, перебросить на длину одного шага, на манер маятника, и вновь удержаться на костылях, а затем тут же скоординировать новый, равным образом подхваченный рывок. Так я продвигаюсь, подобно пироге, которая тащится по мелководью. При известной сноровке и натренированности это не так уж трудно, как кажется. Я мог бы пользоваться английскими тростями. Но предпочел навязать всем отталкивающий спектакль моего увечья. Ведь трости создают некий образ выздоровления.

Костыли же — образ окончательной утраты. Они внушают жалость, смешанную с отвращением.

Я знал, что по-прежнему могу рассчитывать на себя, но, выйдя из клиники, решил внушить им жалость. Из чувства мести. Очень скоро Фроман раздобыл колясочку, и с пледом на коленях меня можно было демонстрировать посторонним.

Надо быть справедливым. Иза делает все, чтобы моя жизнь стала более или менее сносной. Шамбон тоже, но так неловко, что иногда выводит из себя. Оба относятся ко мне, как к больному. И только старуха с ее фанаберией раскусила меня… Итак, я балаганное чудище во плоти — все как положено.

Но Иза, ведь она родилась в цирке и терпеть не может карликов, уродов, ублюдков. Она не желает, чтобы я превратился в лилипута. Для нее я навсегда останусь тяжелораненым, о котором надо заботиться. А я этого не выношу. Знаю, запутался в противоречиях. Я и хочу, и не хочу пользоваться посторонней помощью. Мне нравится, когда взбивают мои подушки, спрашивают: «Тебе не холодно?» И в то же время мне хочется волком выть. Это мне-то, человеку, привыкшему проходить на съемках сквозь огонь, воду и медные трубы!… Всерьез подумывал о самоубийстве. Потом раздумал!

Может, когда-нибудь. А пока я должен доказать самому себе, что трюки каскадера продолжаются. Старика надо убить. По тысяче причин, к которым я еще вернусь; впрочем, тут и так все ясно, как день. Пора свести счеты. Особый соблазн в том, что есть замысел истинного профессионала, человека полноценного, владеющего всем арсеналом средств… Как бы это сказать?.. Короче, мне надо, чтобы преступление удалось так, чтоб комар носу не подточил. Вдруг я понял, что жизнь моя станет тогда иной. Ко мне вернулась радость.

Действовать! Лихорадочно! Я — убийца? Боже упаси! Скорее творческая личность. Нет нужды теперь ненавидеть Фромана. Достаточно не спеша вычислить его смерть… ***

— Мадемуазель Марта Бонне, я не ошибся?.. Комиссар Дре.

Можно войти?.. Спасибо… Вы догадываетесь, почему я здесь… Нет? Да что вы… И вас не удивила смерть вашего бывшего патрона? Вы газеты читаете?..

Марте Бонне лет двадцать пять, не более. Существо робкое, запуганное. Смотрит по сторонам, словно ищет помощи.

— Успокойтесь, — продолжает комиссар. — Мне, собственно, нужно получить кое-какие сведения. Вы долго служили в замке?

— Три года.

— Значит, это при вас произошла автомобильная катастрофа?

— Да, конечно. Бедный мальчик… Больно смотреть. Она постепенно приходит в себя, продолжает:

— Он не часто бывает на людях. Иногда его вывозит в парк господин Марсель.

— А госпожа Фроман?

— Крайне редко.

— Почему?

— Не знаю. Жермен утверждает, что месье не разрешал. У него был чудной характер.

— Вы с ним не ладили?

— Как когда. Бывало, он мило беседовал. А иногда проходил мимо, не замечая.

— Может, был погружен в свои мысли?

— Может быть. Скорее, я думаю, ревновал. Она говорит тише:

— Господин комиссар… я повторяю только то, что слышала.

— От кого?

— От кого угодно, в городе.

— Что же именно?

— Что мадам годилась в дочери месье и что этот брак скрывал что-то не очень чистоплотное… никто толком не знал, откуда она взялась, она и ее брат.

— Ее брат?.. Вы имеете в виду раненого?

— Да. Но в самом ли деле это ее брат?.. Почему его прятали?

— А как вы думаете, Марта?

— Это ведь странный мир, господин комиссар. Еще этот простак вьется около нее.

— Какой простак?

— Господин Марсель, бог ты мой! Я не имею права так говорить о нем, но меня просто бесило, когда он любезничал.

— Так бросалось в глаза?

— Женщина всегда чувствует подобные вещи… И вот вам доказательство: мать господина Марселя это тоже замечала. Они часто ссорились. Комиссар что-то записывает в блокноте.

— Итак, резюмируем, — говорит он. — Если я вас правильно понимаю, никто друг с другом не ладил? Господин Фроман изолировал бедного Монтано и не доверял племяннику. Госпожа де Шамбон не любила госпожу Фроман и давала это понять своему сыну. Ну, а госпожа Фроман? Как она держалась в этой обстановке? На чьей она была стороне?

— На своей!

Дре задумался. Эта девица вовсе не глупа. Он вспоминает слова Феррана: «Я живу в изоляции. Жизнь меня больше не интересует». Понимал ли Фроман, что его женитьба была роковой ошибкой? Преданный рабочими, друзьями, вероятно, женой, он, быть может, внезапно впал в депрессию? Дре намерен серьезно допросить вдову. Теперь он знает, как себя защитить, если его упрекнут, что он вяло вел следствие.

Я, разумеется, не присутствовал на похоронах. Обо всем мне доложил Марсель. Скучная церемония. Народу — тьма.

Много любопытных, которые притащились на кладбище, чтобы разглядеть Изу. Моросящий дождь омывал официальные лысины.

Наспех заготовленные речи. Наконец-то господин президент оставил нас в покое. Другое дело-комиссар. Тот продолжает рыскать. Почему все-таки господину Фроману вздумалось изменить условия своего завещания? Это наводит на размышления. Поскольку он никоим образом не мог распоряжаться частью состояния, законно причитающейся его сестре и племяннику, Иза была единственным лицом, входившим в его расчеты. Может быть, он собирался лишить ее наследства? Но тогда зачем он застрелился? Дре, бедняга, запутался. Чувствует, что ему недостает чего-то очень существенного, а так как он въедлив, то рассматривает любые гипотезы.

— Уважаемая госпожа, я хотел на прощание засвидетельствовать вам свое почтение и известить вас, что следствие практически закончено.

Комиссар не любит садиться. Он смотрит на госпожу Фроман, отмечает про себя, что траур ей к лицу, добавляет:

— Что вы теперь намерены делать?.. Замок, наверное, кажется вам достаточно мрачным.

— Я не могу оставить старую тетушку, — говорит она. — Если Шарль меня видит, я уверена, что он меня одобряет.

Дре изумлен. Он помнит, как сестра покойного отзывалась об Изе, пытается возразить:

— Разве госпожа де Шамбон теперь не единственная владелица Ля Колиньер? Наивный вопрос. Она будет счастлива, если вы ее не покинете. Иза изображает неподдельную грусть.

— Да, конечно. Но даже если бы она желала моего отъезда, что маловероятно, она вынуждена исполнить последнюю волю Шарля. Я имею право жить здесь столько, сколько захочу.

— А господин Монтано?

— И он тоже. Это четко написано в завещании.

— Но ваш супруг хотел внести изменения в текст завещания, вам это известно. Не скажете ли, почему? Кажется, Изу мучают сомнения. Она долго колеблется.

— Следствие закончено, — повторяет комиссар. — Вы можете говорить все что угодно. Ничто уже не в силах изменить заключение о самоубийстве вашего супруга. Но важно знать, что в конечном счете толкнуло его на такой шаг.

— Хорошо, — шепчет она. — Я вам все расскажу. Госпожа де Шамбон всегда имела на брата большое влияние… Конечно, не такое, как на Марселя, — здесь дело доходит до патологии… Мой муж прислушивался к ней, но после катастрофы он дал нам приют, не посчитавшись с мнением сестры. Можете себе представить, что было, когда Шарль женился на мне. Теперь Дре берет стул и садится рядом с Изой. Ему безумно интересно.

— Это означало разрыв, — продолжает она.

— Полный?

— Абсолютно. Она уединилась в своих комнатах. Общалась с Шарлем только через Марселя. У Шарля гордости не меньше, чем у нее, — один другому не уступит. Вообразите, как мы жили… И муж страдал настолько, что сердился на меня… будто я была виновата. Но в конце концов жизнь продолжалась с грехом пополам… до тех пор, пока ей не взбрело в голову, что ее сын влюблен в меня.

— И это, разумеется, не правда, — замечает Дре.

— О, совершенная чепуха! Марсель — обаятельный мальчик, но несерьезный.

— Прошу прощения, мадам. Я неточно выразился. Само собой разумеется, что вы не испытываете к нему ничего подобного. Но он?.. Другими словами, так ли уж ошибается его мать?

— у меня есть все основания так думать. Марсель всегда держался по-дружески по отношению к нам.

— К нам? То есть по отношению к вам и господину Монтано?

— Совершенно верно. Кстати, Ришар интересует его гораздо больше, чем я. Марсель никогда не вылезал из своей скорлупы. Ришар в его глазах — нечто вроде супермена. Бедный Ришар, если бы он меня слышал!

— А дальше? Старая дама нарушила свое уединение, чтобы предостеречь брата?

— Да, примерно так. Ответила ли я на ваш вопрос?

— Возможно. Насколько я понимаю, ваш супруг, рассердившись на вас, мог лишить вас наследства и запретить проживать здесь после его смерти? Иза разводит руками в знак сомнения, затем продолжает:

— Или же мог заставить Ришара уехать, что поставило бы меня в безвыходное положение… В моральном смысле я считаю себя ответственной за брата. В его состоянии — одинокий, беспомощный — куда бы он подался? Дре задумывается, затем наконец решается:

— Извините за настойчивость, но вернемся назад, к тому моменту, когда случилась автомобильная катастрофа. Не собирался ли ваш муж поместить Ришара в специальную клинику, например, в Швейцарии?

— Да, он думал об этом. Сестра пыталась подтолкнуть его на такой шаг.

— Почему он отказался?

— Чтобы не потерять меня.

— Значит, уже тогда… извините меня… он был до такой степени влюблен? Иза печально улыбается.

— Вам это кажется странным, не правда ли?.. Это потому, что вы не были знакомы с Шарлем.

— Но ведь никто не заставлял вас отвечать согласием.

— Верно. Кстати, сначала я сказала — нет. А потом… — Она останавливается, щеки ее чуть розовеют.

— А потом? — подхватывает Дре.

— Потом я велела ему спросить Ришара, согласен ли он.

— О, понимаю!

Иза внимательно смотрит на него и тихо продолжает внезапно изменившимся голосом:

— Раз уж вы так хотите все знать, это брат толкнул меня в объятия господина Фромана. — Она встает. — Вы удовлетворены, господин комиссар? Дре плохо скрывает замешательство. Кажется, он совершил бестактность.

— Благодарю вас за откровенность, — говорит он. — Но мне нужно найти формулировку, чтобы закрыть дело, — начальство торопит. Трудно представить себе, что ваш муж покончил с собой из-за огорчений интимного свойства… Вообразите себе комментарии… Или по причине финансовых затруднений… это вызвало бы панику среди его персонала. Тяжелая депрессия также маловероятна. Кто этому поверит?

Правдоподобна одна лишь формулировка: «В результате продолжительной болезни». Всякий знает, что это такое.

Словом, если вы согласитесь, мы будем придерживаться этой версии, но вы, со своей стороны, должны подтвердить ее в своем кругу.

— Я сделаю это, — обещает Иза. — Остается только убедить его сестру.

Понятия не имею, о чем сплетничают старухи. Кажется, Марсель не в себе. Иза поцеловала меня в лоб, и только.

— Брось… Теперь нас оставят в покое. Жизнь потекла своим чередом — с одной только разницей.

Теперь я могу сколько угодно разгуливать по лачуге. До сих пор присутствие старика бесконечно угнетало меня. Мне нравилось его пугать, это верно. Но я смутно опасался, что зайду слишком далеко, спровоцирую взрыв ярости. И Иза не была спокойна. Умоляла меня сохранять выдержку, не дразнить его. Так вот, теперь мне его недоставало. Тянулись хмурые дни. Я вращался в пустоте. Не хватало не наркотиков, а ненависти, что, возможно, еще хуже. Мне было мало сознавать тот факт, что старик в могиле. Он убил меня — я его. Мало было сказать себе это. Я понял, что мне следовало писать и перечитывать написанное. Понемножку, каждое утро, как лакомство. Такую смерть стоит дегустировать. Но прежде надо переворошить еще кое-что!… Отца своего я ненавидел. Во-первых, он был мал ростом.

А коротышке не пристало играть на контрабасе. Выставлять себя на всеобщее обозрение, прижавшись к этой штуке, как к женщине. Настоящий отец не станет носить двубортный пиджак малинового цвета. Другие музыканты тоже были выряжены, как рассыльные в гостинице. Но те хоть сидели. Никто не обращал на них внимания. Он же стоял. Бросались в глаза мешки под глазами, крашеные волосы. Он подавлял зевки, откровенно скучая, и часто посматривал на часы, делая вид, что следит за своей левой рукой. Танцующие пары покачивались на месте, подобно водорослям. Я дремал, одурев от шума. И не выходил из состояния оцепенения, пока не появлялась мать в узком прямом платье с блестками, чересчур накрашенная и почти что голая под своей чешуйчатой шкурой.

Иногда, откидывая голову назад, она так широко открывала рот, беря некоторые высокие ноты, что виден был дрожащий язык. Противно. Ей я тоже никогда не простил. Пытаюсь вспомнить, каким был я сам. Вновь вижу дансинги, кинотеатрик с потертыми креслами. Меня часто оставляли в раздевалке. Я лизал эскимо. Потом — узкие улочки, гостиница, где в полумраке нас ждал ночной дежурный. Все это туманно, смутно, как обрывки киноленты, склеенной как попало. Мне было лет пять-шесть. Вот уж странное семейство! В один прекрасный день мой отец уехал с какой-то скрипачкой. Чтобы не умереть с голоду, мать стала давать уроки фортепиано. К счастью, помогли дедушка с бабушкой.

Мы жили неподалеку от Бютт-Шомон в милой квартирке, откуда видно было, как в парке распускались зеленые кущи и громоздились скалы. Дедушка (отец матери) был флейтистом в оркестре Республиканской гвардии. По случаю больших праздников он одевался в яркий, как у оловянного солдатика, мундир. Он был великолепен и смешон, когда держал свою дудку наискосок, кивал в такт головой, закатывал к небесам будто умирающие глаза или же наклонялся к земле с сосредоточенным видом заклинателя змей. Его-то я любил.

Зачем только ему взбрело в голову обучать меня игре на виолончели? Этот прекрасный человек, замечательный флейтист умел — как любитель — играть и на многих других инструментах. Подобно тому, как швейцары гранд-отелей говорят о погоде на шести или восьми языках, мой дед был дилетантом во всем — от виолончели до арфы, тромбона или английского» рожка. Если так можно выразиться, он был полиглотом. Поэтому его удивляло мое сопротивление. Не знаю как, но наконец он понял, что к виолончели я испытываю своего рода суеверную ненависть.

В довершение всего существовала щекотливая проблема с ключом fa. Почему do следовало читать как mi, fa как la, и т. д.? Эта хитрая и двусмысленная запись только подогревала мою озлобленность. Единственная музыка, которую я любил, музыка мотороллеров. Согласен, это необъяснимо. И все же…

Я увлекся ими лет с десяти. Был у меня друг, точнее, приятель, Мишель. А у него — маленькая итальянская машина.

Она-то и стала моей первой страстью. В таком возрасте любую технику любят самозабвенно, безумно, одухотворенно. Не могут оторваться от нее. Наслаждения ради мы с Мишелем ее разбирали, начищали до блеска, вылизывали. Потом я долго обнюхивал пальцы, вдыхая запах масла, будто аромат тонких духов. Иногда мне верилось, что мопед — мой собственный…

Дедушка, смертельно огорченный бездарностью своего ученика, был близок к тому, чтобы записать меня в кретины и шпану одновременно, так как, по его мнению, любой парень, гарцевавший на моторе, был непременно шпаной.

— Иди к своей шпане — кончишь так же, как они.

Я удирал, сияя от радости, спешил присоединиться к компании юных мотоциклистов, которые чесали языками то у входа в парк, то неподалеку от телестудии. Кстати, компании не было, скорее стая, косяк, как у рыб, и если один трогался с места, другие тотчас срывались вслед, тесно прижимаясь друг к другу. Говорить особенно было не о чем. Они, так сказать, обменивались звуками, шумом подобно дельфинам и, нажимая на акселератор, с наслаждением вдыхали голубоватый выхлопной газ. Подвиги свои я начал на мопеде Мишеля. При первой же возможности мы вырывались в Венсенский лес. Бог ты мой!… Во мне клокотал огонь, пламя, взрывная сила.

Я мог мчаться, как бешеный жеребец, волчком крутиться на месте — мускулы, как струны, нервы вибрируют, как у спринтера перед финишем. Первые специальные тренировки и упражнения. Я бы сказал: первые гаммы, если бы только от этого слова у меня не першило в горле. Что я теперь хотел, что мне требовалось любой ценой, так это модель 125 «супер».

В понедельник утром, когда я увидел такую штуку, покрытую грязью после какого-то воскресного подвига, я онемел от восторга. Красоты она была неописуемой! В наростах грязи она казалась еще более мощной. Я не смел протянуть руку, но мне так хотелось дотронуться до нее, как в магическом ритуале, влить в себя уснувшую силу этого молчащего сердца!

Я стал остервенело работать ради мотоцикла, о котором мечтал. Мыл машины. Даже пел на улицах, так как у меня был красивый голос юнца. Дома ни о чем не подозревали. Наконец мне удалось купить по случаю «хонду». Когда я ее распаковал, вымыл керосином, как борца перед боем, и перекрасил в прачечной Мишеля, «хонда», несмотря на возраст, оказалась отличной забиякой. Вот теперь уж началась школа высшего пилотажа.

Мне было пятнадцать лет. Дедушка с бабушкой утратили всякое на меня влияние. Мать и вовсе не шла в расчет. По воскресеньям в лесу Фонтенбло я научился медленно спускаться с самых крутых склонов, пересекать в туче брызг овраги, карабкаться на крутые откосы, перед которыми остановилась бы и коза. О чудо! Мотоцикл мог пройти всюду. У него был сухой непререкаемый голос чемпиона, когда, взяв разгон, он перелетал через овраги. Непередаваемое ощущение полета над бездной! Священный ветер скорости! Тревожное ожидание мига, когда заднее колесо, акробатически накренившись, в ту же секунду на полной скорости рвется навстречу виражу, который надо пройти на боковом скольжении, вытянув ногу и едва касаясь земли, сквозь гейзер пыли и щебенки. О, комок стоит в горле! Первые мои победы. Первые слезы счастья на почерневшем лице, где на месте очков белели круги… Лучше не продолжать. У меня украли жизнь.

Сев в коляску, я объезжаю комнату между кроватью, столом и стульями. Ищу трубку. Чудовищно: безногий курит трубку.

Слава богу, в комнате убрали зеркала. Я велел убрать. А заодно и мои фотографии. Вначале Иза думала, что мне будет приятно, если на стенах развесить кое-какие картинки, которые когда-то были мне дороги. Снимки моментальные, в тысячную долю секунды. Будто лечу в пространстве… Я стрелял из машины, летевшей в кульбите… Пикировал на плечи бандита, стрелявшего в жандармов… Выскакивал из еще не приземлившегося вертолета… Воспоминания о более или менее известных фильмах, в которых я прославился, а также память о разнообразнейших вывихах, переломах и шрамах на всем том, что осталось от моего тела, — все это в помойку.

Я сохранил лишь большой фотопортрет Изы. Затянутая в черную кожу, — стоит на трубе, силуэт в духе Фантомаса, — забавно держит подвешенную на руку каску, словно корзинку для провизии.

Подробности нашего знакомства не имеют значения. Отец мой, как я узнал тогда, погиб в результате катастрофы туристского автобуса (все-таки удивительная наследственность!), мать же Изы умерла от рака грудной железы. Изу приютила одна эквилибристка. Она начала тренироваться на малюсеньких, игрушечных, сверкающих серебром велосипедиках, на которых можно танцевать благодаря фиксированной шестерне, вальсировать на цирковой арене, выполнять прямо-таки механический стриптиз. Остается колесо, на котором, грациозно раскинув руки, вы кружитесь, делаете резкие повороты одним лишь легким нажатием на педали, пока какой-нибудь клоун с ослепительно красным носом не унесет вас на руках.

Я взял ее с собой. Стал приучать к мотоциклу, и через несколько недель она превратилась в фанатку. Это ведь передается, как гонконгский грипп. Сначала короткий инкубационный период, затем вдруг вы срастаетесь с мотоциклом, подобно тому, как ребенок воображает, что он сам и есть кораблик или машинка. Вы не сводите с него глаз, вам к лицу его блеск, вы будто пропитаны запахом его кожи и стали. В то же время вы — его движущая сила и седок. Можно ли выразить словами восторг, исполненный торжества и любви, который охватывает ваше существо, когда вы слышите бархатный, укрощенный, полный неги треск мощного мотоцикла на малых оборотах? Вы чувствуете, как в ногах у вас звучит, нарастая, песнь, металлический, но живой голос. Словно вы производите на свет неведомое мифическое чудовище. Потом…

Мчишься вперед, навстречу горизонту, ощущаешь, как летит земля, — того гляди разобьешь вдребезги колени или ключицы.

Ты стиснул зубы, ты — кентавр, минотавр, единорог, чудовище, которому уготованы бойня или апофеоз. Довольно! Что толку взвинчивать себя!

На Изу снизошло откровение. Ступив на землю, пошатываясь и сияя, она была похожа на неверующего, которому только что было явление господне. Существует чувственность страха, более острая, чем любовная. Теперь я понимаю: суть ремесла каскадера в этом. Знаю, мы беспокоим. Считается, что никому не дано права бросать вызов смерти. Мы же «: Изой — как тогда говорили „Монтано“ — были безмерно счастливы, видя изумление публики. Несясь друг за другом на скорости 150 км/час, мы срывались с трамплина и перелетали через стоявшие рядом автобусы. Прыжки исполинов, немыслимые, безумные.

«Сумасшедшие!» — изумлялись зрители. Но мы-то ведь тоже трепетали от страха, честное слово! Опуская забрало шлемов, мы обменивались горящими взглядами. Так от красного к белому, от белого к голубому регулируется автогенное пламя, пока не превратится в режущую иглу. Глядя в глаза друг другу, мы выжидали, пока не вспыхнет огненный язык. И тогда мгновенно загоралась уверенность: «Люблю тебя, выиграю!» В порыве безумной радости оставалось лишь положиться на расчет.

Но вот настал страшный день — с Изой случилось несчастье: разбившись об асфальт, она, казалось, переломала себе все, подскакивая, переворачиваясь в кульбитах посреди горящих обломков, пока не замерла в невыразимой неподвижности трупа.

Ее унесли на носилках. Я держал ее безжизненную руку. По белокурым волосам стекали струйки крови. Кома. Клиника.

Хирург в белом, в маске, в бахилах. Мы были с ним по разные стороны жизни. Не враги, скорее сообщники. По выражению его лица я понимал, что надежда оставалась. В самом деле, недели через две Иза пришла в сознание. Переломов не было. Частичная потеря памяти вследствие шока.

Я опускаю подробности. Они застряли во мне, как крупная дробь. Иза осталась жива. Но пара Монтано умерла. При виде мотоцикла Иза бледнела. Я вынужден был отказаться от эффектных представлений и искать другую работу. На первых порах решил испробовать гонки с препятствиями на старинных автомобилях, но Скоро мне до смерти надоела эта жалкая коррида, этот залатанный железный лом, который разваливался на поворотах, теряя в фонтанах грязи колеса, крылья. Я выползал из этих свалок в полном отчаянии, ибо не переставал испытывать к технике чувство любовной нежности и сострадания, подобно тому, как другие испытывают его к беспризорным животным. Я охотно расстался бы с гонорарами, лишь бы купить старье, в котором сохранилось бы подобие достоинства.

Мы прозябали на грани нищеты. От родственников ждать было нечего. Дед мой превратился в бедного старого динозавра, пригодного для музея естествознания. Мать перебивалась с хлеба на квас. Мне повезло, что я встретил месье Луи. В том мире, где он вращался, патронов звали по имени, к которому уважительно добавлялось «месье», что прекрасно сочеталось с дородностью и неизменной сигарой.

Месье Луи поставлял каскадеров продюсерам фильмов. В другие времена он, наверное, вербовал бы гладиаторов. В кратчайший срок я выбился в люди. На истинно акробатические роли было не так уж много желающих: расстрелянный на полной скорости жандарм, преследуемый мотоциклист, проскальзывающий, как в слаломе, между машинами, а затем врезающийся в автобус; лихой ездок, прошибающий витрину под дождем осколков… Все это кончалось лейкопластырями, перевязками, гипсом. Но одновременно сопровождалось все более и более солидными банковскими чеками. Ведь из-за Изы, которую не покидал страх, мне требовалось зарабатывать все больше и больше.

Это не было страхом перед внезапной гибелью, но гораздо более затаенным ужасом перед маячившей нищетой, известной лишь безработным артистам.

Она и поощряла меня к риску, и в то же время ее била дрожь, когда я затягивался ремнем, готовясь к очередному особо опасному трюку. Тысячу раз умирала она от страха, пока я не возвращался. А потом бежала покупать какое-нибудь дорогое украшение, чтобы заглушить тревогу. Тогда ее захлестывало какое-то непристойное счастье, в порыве которого она бросалась в мои объятия. Месяц вели мы внешне беззаботное существование. Затем уровень наших ресурсов начинал падать. Если, к примеру, мне предлагали трюк на мотоцикле по крышам домов целого квартала — однажды я это проделал, — она умоляла меня: «Откажись!» И напрасно я ей доказывал, что мотокросс по воздуху в тридцати метрах от земли не более опасен, чем в лесной чащобе. Она мотала головой, упорно не соглашалась. Но вскоре ее сопротивление ослабевало. Она отправлялась осматривать места съемки.

«Нужно перепрыгнуть через улицу», — признавался я. Она на глазок измеряла расстояние, замечала, что «это переулок», и, значит, готова была уступить. Однако, когда я приносил подписанный контракт, она с ужасом отворачивалась. «Зачем ты согласился? Я тебя не просила». И мы дулись друг на друга.

Когда наваливалось одиночество, она плакала. К началу съемок запиралась в номере отеля. Не скоро к ней возвращались силы и красота. Мне нетрудно было догадаться о том, что она желала в глубине души. Всем сердцем — надежности, покоя, того, что могло бы сулить, наконец, обеспеченное будущее. Что касается меня, то я не мог превратиться в канцелярскую крысу, зарплаты которой едва хватает на то, чтобы метаться между женушкой и палисадником.

Признаюсь, я принимал допинг. Жаждал скорости, аплодисментов, восторгов. Мне нравилось, когда актеры, операторы спрашивали наперебой: «Не очень ушибся, Ришар? Ты молодчина! Давай, давай, еще один дубль!» И я опять летел по воздуху.

… За рулем мощного «бьюика» явился Фроман. Я ничего не помню о самой катастрофе. Проснулся на узкой кровати; не мог пошевельнуться не только из-за трубок, связывавших меня, как водолаза, которого поднимают из морских бездн, но прежде всего из-за… не знаю, как это объяснить… из-за отсутствия плотности; казалось, на мне кожа другого человека. Иза держала мою руку. В комнате находился человек в белом халате, печально смотревший на меня, словно раздумывая, не лучше ли прикончить меня одним ударом. Я понял, что пострадал очень серьезно. Человек произнес несколько ученых фраз, означавших истину и одновременно скрывавших ее. «Надо ждать, — сказал он в заключение. — Иногда время делает чудеса».

Когда раненому говорят о чуде, он понимает, что обречен пожизненно. Но на что в точности я был обречен? На то, чтобы ходить с палкой? Наконец я сформулировал ее, эту истину, сам сформулировал, дрожа и обливаясь холодным потом, когда понял, что не могу пошевельнуть пальцами ног… ступнями… голенями, коленями. Я по пояс погрузился в своего рода небытие. От такого открытия леденеет сердце, и все-таки нужно много времени, чтобы истина дошла до сознания. С ремеслом… покончено. Неужели я стану обрубком, которого будут вывозить в инвалидной коляске?

Никогда не допущу подобного унижения для Изы. Но на что мы будем жить? Иза не отходила от меня.

— Тебе больно?

— Нет, нисколько. Я бы отдал что угодно, лишь бы чувствовать боль.

— Хирург сказал, что, может быть, все наладится.

— Он лжет.

— Господин Фроман не оставит нас.

— Кто такой господин Фроман?

— А это тот самый, что налетел на нас.

В то время, как меня душила ненависть, она говорила о нем не поперхнувшись.

— Где он прячется?.. Почему я еще не видел его?

— Он справляется о тебе ежедневно. Придет, как только сможет.

— Откуда ты знаешь?

— Он пригласил меня к себе.

— Ты хочешь сказать, что он поселил тебя в своем доме?

— О, ему это ничего не стоит. Он живет в огромном замке. Думаю, тебе там понравится.

Я был еще слишком слаб, чтобы протестовать. Но достаточно прозорлив, чтобы понимать, что для Изы я стал мертвым грузом, от которого, толком еще не сознавая этого, она рада была избавиться.

Нет! Беру свои слова обратно. Не совсем так. Даже вовсе не так. Просто она была рада передохнуть, остановиться, не мчаться дальше по дорогам, иметь наконец свое пристанище. Возможно, взятое в долг, но комфортабельное пристанище. Катастрофа мгновенно оборачивалась для нее волшебной сказкой.

Большой замок! Шутка ли сказать! У меня поднялась температура, и визиты запретили. Созерцая потолок, я так и этак анализировал ситуацию. С одной стороны, Иза, юная, прекрасная, уставшая от той жизни, которую мы вели. С другой — тип, которого я воображал богатым и обаятельным.

Если я действительно любил Изу, а я отныне был ничем, мне следовало согласиться, смириться, уступить дорогу. Легко сказать! По крайней мере я мог сделать вид, будто… И здесь, на больничной койке, я научился притворяться, научился игре, которая состоит в том, чтобы улыбаться, когда тебе хочется укусить, расточать ласку, когда рад бы задушить.

Фроман пришел. Могучий, некрасивый, толстощекий, с жестким взглядом и повелительными жестами. Я был всего-навсего бедным маленьким Давидом, попранным этим Голиафом из мультфильма. Но уже с первого взгляда я определил, что он обречен. Употреблю на это столько времени, сколько понадобится. Хоть целую жизнь. Но разделаюсь с ним. Уж отблагодарю его за его щедрость.

Катастрофа? Что теперь об этом говорить. Рок! Это я превысил скорость. «Что ж, мы с признательностью примем ваше гостеприимство. Вы мне уже приготовили комнату?

Весьма любезно с вашей стороны». Иза не могла нарадоваться, слушая нас. Она так боялась этой первой встречи!

— Правда, он мил? — спросила она, когда Фроман уехал.

— Он боится меня.

— Ну что ты. Поставь себя на его место. У него положение не из приятных.

— Чувствует, что я зол на него.

— Еще бы. Он такой любезный, так полон внимания. Не можешь себе представить. Через несколько дней она как ни в чем не бывало сказала мне:

— Шарль хочет подарить тебе коляску.

Она уже называла его Шарлем. И он милостиво делал мне этот королевский подарок. Я решил промолчать. К тому же ей надо было так много рассказать… Замок… Марсель де Шамбон… Существование в новом мире, где столько цветов и приятных сюрпризов. Слово «радость» не было произнесено, но она сама излучала радость.

— Ну так что, этот самый Марсель, он придет? — спросил я.

— Он совсем оробел.

— С чего бы это? Он ведь не виноват в катастрофе.

— Дело не в этом… Твое ремесло… Для него это нечто экстраординарное. У него своя жизнь, свои привычки, свой кабинет, телевизор… И вот ты сваливаешься на него, будто с неба, из каких-то запредельных далей… Представляю, ему даже страшновато. Кстати, его мать — сестра Шарля — настраивает его против нас.

Я постепенно узнавал их. Будто разыгрывая передо мной отрывки мизансцены, они готовили мой выход на семейные подмостки. До своего появления Шамбон прислал коробку шоколадных конфет. Он не знал, как держаться, и поначалу избрал тон холодной вежливости. Как последний глупец спросил меня о здоровье, попытался понравиться, выразил удовлетворение тем, что я не испытываю боли, будто это означало, что мои ноги оживут. Подошел к доставленной накануне инвалидной коляске, сверкающей как игрушка, тряхнул головой с видом знатока. Я же постарался усилить его замешательство.

— Коляска сделает меня другим. Вы это хотели сказать, не так ли? Он сильно покраснел.

— Я глубоко сострадаю, — пробормотал он. — Если вы позволите, я помогу вам. Вывезу в парк.

— Оставьте, — сказал я. — Это-дело садовника.

Смутившись, он теребил перчатки, судорожно пытался придумать что-нибудь любезное, лишь бы добиться моего расположения.

— Возьмите стул и не волнуйтесь, — сказал я. Он неловко сел, я же продолжал:

— В моем ремесле риск — дело каждодневное. Ноги я мог бы потерять уже не один раз.

— Да что вы говорите? — спросил он с какой-то боязливой надеждой, словно я только что отпустил ему немыслимые грехи.

— Делая в прошлый раз сальто мортале, я едва не разбился насмерть. Пролетел восемьдесят метров над автострадой.

Я лгал, плел всякую всячину, лишь бы посмотреть, как он бледнеет. Едва заметная жилка билась в углу рта. Он был одним из тех молодых людей, выросших в одиночестве, которых мучают кошмары собственного воображения. Коль скоро они во власти таких мук, им требуется мучитель. В мгновение ока я понял, что околдовал его.

— Вы никогда не занимались спортом? — спросил я. — Я не имею в виду теннис или что-то вроде того. Я говорю о боевых видах спорта, например, о дзюдо или боксе.

— Нет, — пролепетал он. — Нет… Мама не…

— Вы единственный сын? И не женаты?

— То есть…

— Ну, это ваше право. Впрочем, как и право на защищенную жизнь. Не у всех одинаковые шансы. Несколько минут назад, когда вы так мило предложили мне прогулку по парку, я вас грубо оборвал… Но если бы… Словом, я был не прав. Вас я принимаю, вас, но не вашего дядю. Он был взволнован, бедняга. С признательностью пожал мою руку.

— Я был в ужасе, — начал он. — Но мадам… мадемуазель…

— Иза. Зовите ее просто Иза. Я разрешаю. Он ерзал, смущаясь все больше и больше.

— А она не будет против, если…

— Если вы уделите мне внимание? Разумеется, нет. Более того, она будет в восторге. У нее так много дел… Приходите, когда вам захочется.

В тот вечер я словно стал различать дорожку, по которой мне следовало идти, и впервые не принял снотворного.

— Как самочувствие с утра? — спросил Дре.

— Право, кроме вас, здесь никто не показывался, — заметил Ришар.

— Я бы охотно не ездил, — продолжал комиссар. — Но «королева-мать» не дает нам покоя, а так как у нее солидные покровители, полагается угождать. Она вбила себе в голову, что ее брата убили… Что прикажете делать?.. Глупо, но я продолжаю следствие. То есть делаю вид.

— И мы по-прежнему относимся к тем, на кого в первую очередь падает ее подозрение?

— Нет. Или, точнее, теперь она подозревает всех на свете и хочет нанять ночных сторожей с полицейскими собаками. Я ее выслушиваю, успокаиваю, так как она уверена, что ее собственная жизнь в опасности. Затем, как видите, забегаю сюда перевести дух. Дре закурил сигарету, сплюнул табачную крошку.

— Заметьте, — продолжал он, — то, что она рассказывает, не так уж глупо. Да я и сам в какой-то момент додумал, не приходил ли кто посторонний… В таком случае, число гипотез разрастается неимоверно. Но факты — упрямая вещь. Он хитро улыбался. Ришар тоже улыбался.

— Если бы я только знал, зачем ему понадобилось переделывать завещание! — размышлял комиссар вслух.

— О да! — подхватывал Ришар, включаясь в игру.

— Ну, конечно, вам это неизвестно.

— Я уже вам ответил.

— А, в самом деле. Я переливаю из пустого в порожнее. Кстати, как-то вечером я пересмотрел один из ваших фильмов. О нападении на центральный банк, помните?

— Ну как же!"Тайна камеры сейфов». Не бог весть какой шедевр. Но сама по себе идея довольно хитроумная.

— Кто в таких случаях ставит трюки?

— Как когда. Здесь сценарист задумал, что мне следовало использовать тросы грузового лифта. Но сам я предусмотрел каждое движение, каждую мелочь.

— В общем, всю операцию в деталях.

— Совершенно верно. Если хоть одну мелочь упустишь, пусть самую ничтожную, будьте уверены: сломаешь себе шею.

Поэтому я привык все отрабатывать на макете. Даже для того, чтобы совершить обыкновенный прыжок, я рассчитываю траекторию… учитывается все: вес, скорость, угол, даже ветер.

— Черт возьми! К счастью для нас, с точки зрения закона вы безупречны. Иначе… Комиссар вставал, прогуливался по комнате.

— Каковы ваши отношения с Шамбоном? Корректные?

— Почему вы хотите, чтобы они были плохими?

— Кто вас знает! Теперь, когда его дядя умер, присутствие молодой вдовы под одной крышей…

— Вы ведь не из тех, кто собирает сплетни, комиссар.

— Между нами, — настаивает Дре, — госпожа Фроман в самом деле убита горем?

— Признайтесь, на что вы намекаете.

— Какой вы прыткий! Прежде чем намекать, надобно думать о чем-то определенном. До свидания, господин Монтано.

— Я провожу вас.

Ришар делает на костылях несколько шагов вслед за комиссаром, смотрит, как тот удаляется.

— Ищи; ищи, ищейка, — шепчет он. — Тебе еще долго придется покрутиться. ***

Фроман был в отъезде, когда санитарная машина привезла меня из клиники в замок. Моим размещением занялся Шамбон. Он предложил нам посмотреть несколько комнат на выбор.

Возможно, Изе хотелось, чтобы я был поближе к ней, но я выбрал эту комнату на отшибе. Я хотел показать всем, что мое присутствие в Ля Кодиньер будет насколько возможно незаметным. Шамбон сказал, что в моем распоряжении телефон и я могу звонить прямо в город. Я был столь же независим, как клиент роскошного отеля. Вплоть до коляски! А я уже научился ловко управлять ею, на руках пересаживаться с кровати на сиденье и наоборот. Мне еще требовалась помощь, чтобы надеть брюки, но я делал такие успехи, наловчился так быстро цепляться, виснуть, протаскивать и проталкивать самого себя, что приобрел прямо-таки проворность обезьяны в клетке.

— Если вам что-нибудь понадобится, не стесняйтесь! — сказал Шамбон. — Дядя повторяет, что вы у себя дома.

Глупости, само собой. Я находился в покоях своего палача. Поляна, расстилавшаяся перед моими окнами на фоне Луары и открывавшая обширное пастельных тонов пространство, была его поляной; все принадлежало ему — и бабочки, и птицы, и облака, и небо, поднимавшееся над холмами. Моему взору открывалась картина, воплощавшая радость жизни и движения.

У меня было привилегированное кресло на авансцене, дабы созерцать, как течет жизнь. Благодарю вас, месье Фроман. Когда Иза убрала мою комнату по своему вкусу, я удержал ее.

— Постой минутку, Иза.

С чего начать? Я тщательно подготовил маленький доклад, и вдруг грудь мою пронзила дикая боль.

— Ты подумала о нашем положении?

— Да.

— Тебе известно, почему он меня здесь оставил?

— Да. Из-за меня.

— Как ты думаешь, сколько времени он будет влюблен в тебя? Ведь речь идет именно об этом.

— Да. Нас сближало слишком многое — риск. Не было нужды много говорить.

— Я не уступлю, — сказала она.

— Само собой. Она замолчала, покусывая кончик пальца.

— Ты хочешь, чтобы я вышла за него? — выговорила она наконец.

— Да. Я хочу, чтобы ты вышла за него. Она склонила голову и тихо продолжила:

— Ты понимаешь, что делаешь?

— Разумеется. Хочу обеспечить тебя.

— И когда это произойдет? Она смотрела на меня пристально и тревожно.

— Замужество — это ведь только начало, — прошептала она.

— Я права?

Я поцеловал ей руку.

— Доверься мне. Прежде всего обеспеченность. Мы не должны оставаться здесь на положении жильцов. А потом… потом я тебе объясню.

— Объясни сейчас же.

— Замужество — дело хрупкое.

— Развод?

— Почему бы нет? Не зря придумано.

— И ты полагаешь, что такой человек, как он, допустит, чтобы им манипулировали? Ты что-то от меня скрываешь.

— Нет, Изочка. Уверяю тебя. Я не более тебя знаю, чем все это кончится. Но мы его перехитрим. Положись на меня.

Оставалось только предоставить событиям идти своим чередом. Иза занималась Фроманом. Я надумал приручить Шамбона. Нетрудно было заметить, что Иза нравилась ему. Если бы только мне удалось натравить племянника на дядю!…

С одной стороны — старуха, с другой — Фроман, а посредине Шамбон, бедняга, этакий трусливый девственник, занимавший в цементной промышленности второстепенный, как я потом узнал, пост. Этот тип был мало на что способен и привык покоряться. Но ведь бараны, если их довести до бешенства, становятся опасными. Оставалось довести его до бешенства.

Я взялся за это без промедления. Он стал бегать ко мне, едва выдавалась свободная минута.

— Я забираю вас, — предлагал он. — Прогуляемся по парку, вам нужно подышать. Давайте. Ну, сделайте усилие.

Он осторожно толкал коляску к ближайшим деревьям. Там, на площадке, стояла скамья, откуда можно было созерцать сверкающую гладь реки, терявшейся в голубых далях. Мне казалось, я открываю сказочный край из-за плеча Моны Лизы.

— Вам удобно? Не холодно? Шамбон воображал, что у меня мерзнут ноги.

— Видишь ли. Марсель, — начинал я.

Это произошло, как нечто само собой разумеющееся с первого дня моего переселения в замок.

— Видишь ли, Марсель…

Он был взволнован как мальчишка, которому поставили хорошую оценку. Я же продолжал разговор, вдаваясь в более или менее вымышленные воспоминания, рассказывая о себе с видом спортсмена, которому особенно приятно наконец найти собеседника, компетентность которого он ценит.

— Это было в Эз, в Приморских Альпах. Ты никогда там не бывал? Поедем как-нибудь вместе. Там изумительно.

Кажется, ты паришь над морем. Во время одной из гонок меня должно было занести на повороте, и мне следовало перелететь через парапет, окаймлявший дорогу…

Он слушал меня. Губы его шевелились одновременно с моими. Иногда он шмыгал носом или же отгонял мошку, затем опять замирал.

— У меня был мощный «кавасаки» — 1000, знаешь, наверное, — машина высшего класса. Само собой, все было рассчитано так, чтобы я не покалечился. И все же скорость была приличная.

Я расставил руки и лег на воображаемый руль, который Марсель видел реально, равно как и приборы, и циферблат, и мои судорожно вцепившиеся руки.

— Кинокамеры были готовы. Так вот, по сигналу я набираю скорость.

— Ришар!

— Ну я потом тебе расскажу. Вообрази пируэт! — сказал я поспешно и громко крикнул:

— Мы здесь с Марселем.

Появилась Иза. На руке ее, согнутой в локте, лежал, как младенец, букет. Она смеялась, приветствуя нас издалека.

— Что вы там секретничаете вдвоем, как злоумышленники?

— Беседуем. Ты помнишь историю в Эз? Сальто в овраг? Она села рядом с Шамбоном.

— Не слушайте его, господин Марсель. Он еще и привирает слегка.

— Вы при этом присутствовали? — спросил Шамбон неуверенно.

— Само собой. Надо было собирать куски.

Мы с блеском разыгрывали мизансцену. Я — в роли мужчины, убежденного в превосходстве над женщиной, в роли, которая производила сильное впечатление на Шамбона. Она же с улыбкой изображала смирение женщины, уставшей от испытаний. Он восхищался нами. Завидовал. Ненавидел. Изнемогал.

— Ладно. Я вас покидаю. — Он резко встал.

— Не беспокойтесь. Я его отвезу, — ответила Иза. Он ушел, небрежно поддавая носком мелкие камушки.

— По-моему, он в ярости, — прошептала Иза.

— Согласен. Ну как старик?

— Вчера вечером повез меня обедать в новый шикарный ресторан на площади Раллиман. Представил нескольким друзьям:

«Моя кузина Изабелла». Простачков нет, сам понимаешь. В его жизни было слишком много кузин.

— Он не пытался поторопить события?

— О, можно сказать, сгорает от любви. Она схватила меня за руку.

— Ты в самом деле хочешь причинить себе боль?

— Давай не будем рассказывать сказку про белого бычка.

— Все же мне придется когда-то уступить ему.

— Но он дорого за это заплатит. Не волнуйся. Я ничего не забываю.

Несколько мгновений мы сидели молча. Затем я продолжаю как ни в чем не бывало.

— Важно, чтобы ты долго сопротивлялась. Даже когда он предложит жениться на тебе, откажи. Он полезет в бутылку, скажет: «Все это из-за Ришара». Будет оскорблять меня. Всячески обзывать нас обоих. Но кончит тем, что примет твои условия.

— Почему ты так уверен?

— Уверен, и все тут. Ты пообещаешь ему, что будешь видеться со мной как можно реже, а взамен выклянчишь у него дарственную, что-нибудь стоящее… Об этом надо хорошенько подумать. Вот так. А теперь оставь меня. Я сам доберусь.

Чует мое сердце, старая ведьма следит за нами. Смотрит в бинокль с чердака, не сомневаюсь. Ты ведь отнимаешь у нее брата, а я — сына. Вообрази, на что она способна.

Что верно, то верно. Мы захватчики, оккупанты. Я обмозговываю эту мысль, Иза тем временем удаляется, любуясь цветами. Пока что я не знаю, как убью Фромана, но в любом случае мне понадобится Шамбон. А также Иза, в роли, от которой она не придет в восторг. Ну и что! Довольно будет одной маленькой подлости в день, но ведь не я первый начал.

Я отжимаю тормоз и вывожу коляску на аллею. Как правило, вечером, часам к девяти, Шамбон выходит мне навстречу.

— Она спит, — шепчет он, словно мать может его услышать.

Он рад, что наконец освободился. Этот несчастный Шамбон, как толстый шмель, собирает добычу то тут, то там, перенося от одного к другому ядовитую пыльцу своих сплетен. Мне известно, что на обед у старухи сухарик и чашка настоя вербены. Потом она принимает различные лекарства — сердечные, печеночные, от всевозможных более или менее воображаемых болезней, а затем Марсель поднимается к ней пожелать доброй ночи. Прежде чем удалиться, он подробно рассказывает о том, что произошло за день.

— Как дядя? — спрашивает она.

— Как всегда. Не слишком разговорчив. Он что-то подарил Изе. Мне показалось — в футляре, но я не уверен. Это было за десертом, он увел ее к себе в кабинет. Она, должно быть, скрежещет зубами, если только ей позволяют протезы.

— Что калека?

— Только что видел его в парке.

— Надеюсь, ты с ним не болтаешь попусту.

— О, какое там! Начнем с того, что он избегает всех на свете.

Он мне докладывает все это, довольный, как ему кажется, ролью вольнодумца, которому нипочем мелочи жизни. Ему, конечно, не приходит в голову, что из такого материала, как он, в другие времена дрессировали доносчиков.

— Частенько я читаю ей несколько страниц из Пруста — в качестве снотворного, — добавляет он. — Эти длинные фразы, знаете ли… очень быстро она перестает что-либо понимать. А если еще добавить таблетку могадона… Он смеется, затем переходит к интересующей его теме.

— В прошлый раз вы мне начали рассказывать о том, что с вами приключилось в Эз.

У него цепкая и мелочная память мальчишки, для которого иллюстрированные журналы — пища духовная. Я слегка колеблюсь, прежде чем продолжить прерванный разговор.

— Ах, да! Падение с тридцатиметровой высоты!

— С отвеса?

Ему требуются точные детали, так как он одновременно и легковерный, и подозрительный. Если только у него возникнет подозрение, что я вру, ноги его больше здесь не будет.

— Нет, все-таки не с отвеса. Я бы убился. К счастью, кое-где росли кусты, которые притормозили меня… Но знаешь. Марсель, я никогда не был ярмарочным паяцем.

Всего-навсего — честным каскадером, как и многие другие, Не нравится ему этот тон мнимого скромника. Чтобы ему понравиться, надо быть исключительной личностью. Ему не по вкусу слабый наркотик. Я ловко отыгрываюсь.

— Насколько мне помнится, трюк был необычный. В то время Иза еще выступала с мотоциклом. Меня — я играл сыщика — послали в погоню. Перед нею закрывался шлагбаум и медленно двигался товарный состав… длинные металлические вагоны, по бокам которых зияли открытые раздвижные двери. Представляешь? Зачарованный, он наклоняет голову.

— Так вот, она вылетает… Тормозить слишком поздно…

Врезается в шлагбаум, взлетает, пролетает через проходящий перед нею вагон, затем летит кубарем.

— Она?.. Вы хотите сказать, что… Он заикается. Стискивает ладони. Я небрежно замечаю:

— Посмотреть на нее — хрупкая, грациозная, кто бы мог подумать, что… И, представь себе, она была отчаяннее меня. Трюки выделывала — с ума сойти. Я не торопясь набиваю трубку. Наконец он спрашивает:

— А дядя в курсе?

— О, в самых общих чертах. Уж не мне об этом докладывать. Ему не нужно все знать.

— Почему?

— Потому что он намеревается… Послушай, милый Марсель, уж не притворяешься ли ты? Будто ты не знаешь, что он хочет на ней жениться.

Он встает, отталкивает кресло. Главное, чтобы яд подействовал. Не вмешиваться… Остаться в стороне… Он делает несколько шагов. Останавливается. Снова начинает ходить. Замирает перед фотографией Изы, медленно меняется выражение лица.

— Знаю. Вы-то согласны? — выдавливает он.

— О, я теперь не в счет.

— А она?.. Она согласна?.. Впрочем, мне плевать. Это ее дело. Спасует? Откажется? Смирится? Пора прибрать его к рукам.

— Буду откровенным с тобой, Марсель. Ты ведь славный парень. От этого проекта я не более в восторге, чем ты. Я не ревную, нет. Не о том речь. Только я нахожу, что твой дядя, пожалуй, слишком пользуется ситуацией. Иза беззащитна. Я тоже бессилен. Мы зависим от него. В его власти выгнать нас на улицу. На этот раз Марсель не сдерживается:

— Пусть попробует!

— Сам подумай, старина. Представь, что ты открыто принимаешь нашу сторону. Что помешает тогда ему воспользоваться случаем, чтобы покончить с вашей неделимой собственностью, затеять раздел?.. — Я говорю наобум, так как не слишком разбираюсь во всех этих делах. — В общих же чертах ты понимаешь, что я хочу сказать. Он останавливается передо мной, смотрит растерянно.

— Он бы не посмел.

— Возможно. Но я полагаю, что право на это у него есть.

Тогда или ты не будешь мешать, и Иза станет госпожой Фроман, а я… Мне даже страшно подумать… Или же ты попробуешь воспротивиться этому плану. Но у него есть способы держать тебя на расстоянии. Он прет напролом. Раздавит и тебя, и меня. Малыш Марсель артачится. Топает ногой.

— Вы плохо меня знаете, — едва не кричит он.

— Сядь, давай пораскинем умом. Ты заявишь ему, неважно как, что ты против его женитьбы. Он спросит, почему. И что же ты ему ответишь? Марсель отворачивается. Не знает, куда глаза девать.

— Допустим, я скажу, что над нами будут смеяться, что она ему в дочери годится… Найду, что сказать.

— А ты знаешь, что он тебе влепит прямо в глаза?.. Что ты тоже влюблен в Изу, и он просит тебя убраться с дороги, не мозолить ему глаза.

Молчание. Как никогда, я готов рисковать шкурой, и по-товарищески похлопываю его по колену:

— Заметь, это естественно. Иза — существо, в которое влюбляются помимо своей воли. Более того. Если бы ты ее любил, я был бы рад за нее. Уверяю тебя… О, не понимаю, почему я никак не договорю то, что начал… Когда Иза говорит мне о тебе…

А ведь нетрудно быть палачом! Я делаю вид, что подыскиваю слова, а он тем временем умирает от тоски. — Знаешь, она мне часто говорит о тебе. «Если бы Марсель был один, если бы не было его матери, я думаю, он мог бы мне помочь».

— Помолчите, — шепчет он. — Все смешалось… Простите меня.

Стоит в нерешительности. Вдруг, словно за ним гонятся, выскакивает из комнаты. Я же чувствую огромную усталость.

Все это напоминает мне о тех далеких днях, когда вместе с Изой я отправлялся проверять машины и экипировку…

Чемпионат мира, трамплин, устремленный в небо. Все было в полной готовности, и именно тогда я неизменно испытывал одну и ту же минутную слабость. Сущий пустяк… на сердце набегало облачко — ощущение бессилия, загнанности… Беру трубку и тихонько звоню Изе.

— Алло… Ты одна? Этот болван только что вышел от меня.

Я ловко подбросил ему кусок… что, в сущности, он тебе нравится, но его дядя собирается на тебе жениться.

— Что? Ты так ему и сказал?

— Надо было. Люблю держать в руках и порох, и искру. Но пока нет контакта, ничего ведь не произойдет.

— Что ты еще такое замышляешь?

— О, проще простого! Марсель не в состоянии скрывать своих чувств. Фроман это быстро поймет. И поторопит события, чтобы поставить и сестру, и племянника перед свершившимся фактом. Но я ведь тебе уже об этом говорил.

— Бедный Марсель! Он не сделал тебе ничего плохого.

Мне хочется ей крикнуть: «Он любит тебя! И ты полагаешь, что он не сделал мне ничего плохого?!» Делаю вид, что беззаботно хихикаю.

— Он учится жить, — замечаю я. — Хорошенький подарочек, не правда ли? Ну а я, допустим, позволю себе маленький трюк — и никакого риска. Подожди, не вешай трубку. Надо, чтобы ты была в курсе. И, по правде говоря, если бы ты была милой, очень милой с этим юношей, ты бы мне помогла. Мне ведь не так просто раздувать огонь из камеры-одиночки. Кстати, вы завтракаете по-прежнему все втроем?

— Вчетвером. Старуха тоже спускается ко второму завтраку.

— Тем лучше. Она, наверное, на одном конце стола, а братец — на другом. Ты сидишь напротив Марселя. Значит, надо быть полюбезнее, улыбнуться, что ли, пойти чуть-чуть дальше, чем того требует обстановка… Я прямо-таки отсюда вижу, как старуха в ярости выстреливает глазами во Фромана… Понимаешь, что значат эти взгляды: «И я должна все это терпеть под своей крышей!… Не сомневаюсь, этот кретин жмет ей ножку под столом». Ты же — сама невинность — как ни в чем не бывало передаешь то налево, то направо корзиночку с хлебом или графин.

Иза не выдерживает, прыскает со смеху. Мы опять соучастники. Смеемся в одной тональности, как в дуэте. Нам не нужны рукопожатия. Поцелуи тоже.

— Попробую, — обещает она. — Они такие противные. Будь осторожен.

О да! Я осторожен! Более того, я настороже. Вот уже два дня, как не видел Марселя. Минутная встреча с Изой.

Она шепчет мне: «Все в порядке!» Я прогуливаюсь по парку в одиночестве, костыли привязаны к коляске, как весла к борту лодки. По телевизору я видел, как навозные жуки без устали толкают свой навозный шарик. Я, навозный жук, со слепым упорством обкатываю свою ношу вокруг партнеров, над которыми порхают легкокрылые бабочки. Все питает мою злобу. Даже воздух, которым я дышу. Возвращаюсь к себе, чтобы написать очередную страницу. И вдруг — о чудо — стук в дверь: это Фроман, а я — то собирался вздремнуть после завтрака. Весьма сердечно настроен этот Фроман. Обаятельная улыбка барышника. «Надеюсь, я не помешал?» — куртуазный вздор. Садится в кресло.

— Я как раз занимаюсь делом, которое мне весьма дорого, — с ходу начинает он. — Иза вам, должно быть, говорила… что я намерен на ней жениться?

— О, вскользь… Но мне не показалось, что это серьезно.

— Серьезнее не бывает. Доказательства? Она почти что дала согласие. И поэтому я здесь. Испытывающий взгляд в мою сторону сквозь полуопущенные веки. В этой игре в покер я никого не боюсь.

— Скорее всего это добрая новость, — роняю я наконец. — Бедная Иза. Я так часто думаю о ее будущем… А вы уверены, что делаете это не из милосердия?

Он разглядывает меня. Откровенно ошеломлен. Слово «милосердие» в моих устах по его адресу… Неужели я глупее, чем он предполагал? Я улыбаюсь. Он улыбается. Два старинных друга, каждый ценит деликатность другого. Он продолжает:

— Я хочу сделать ее счастливой… а тем самым и вас.

— Спасибо.

— Поэтому я намерен изменить свое завещание в ее пользу… Солидный вклад, можно сказать, капитал, который обезопасит вас обоих.

— Обезопасит от чего именно?

Он понял, что я хотел сказать: обезопасить от кого именно? Делает неопределенный жест, означающий пространство за пределами стен, туманный горизонт.

— Никто не властен над будущим. Я могу умереть. Разумеется, мои близкие не должны остаться потерпевшей стороной.

— Иза не позволила бы, — заметил я. — Она абсолютно бескорыстна. Я даже не знаю, примет ли она сделку, о которой вы думаете.

— Она колеблется, — признался он. — Однако мои обещания стоят того, чтобы она подумала. Я не утверждаю, что она будет богата в будущем, но даю вам слово, что ей не придется жаловаться.

Он берет с камина пепельницу и сбрасывает длинный цилиндрик пепла. Затем меняет тон, становится «господином президентом».

— Я рассчитываю на вас, — рубит он. Уговорите ее. Я не люблю проволочек.

Сигарой указывает на мои уложенные рядом, укрытые пледом ноги, как на театральные аксессуары.

— Я полагаю, что был с вами корректен. Еще одно слово. Мне известно, что вы часто встречаетесь с Марселем. Лучше пореже! Пореже! Марсель — глупец, избалованный матерью. Бросьте это!

Снова обаятельнейшая улыбка. Властно жмет руку.

— Если вам что-либо понадобится, самое главное — не стесняйтесь.

Дружеский жест с порога. Он оставляет облако сигарного дыма и бешенство в моей душе. События, однако, ускоряют свой ход. Пора начать ими управлять. До самого вечера я до тонкостей отрабатываю свой план, после обеда вызываю Изу.

— Ты можешь зайти? Есть разговор…

Она хороша, причесана изумительно, серьги, которые я никогда раньше не видел, придают таинственный блеск ее глазам. Она видит, что я смотрю на них, порывается их снять.

— Не беспокойся, — говорю я. — Это не подарки, скорее награда за мужество перед лицом врага.

Игривый тон мгновенно помогает звучать в унисон. Я велю ей подойти ближе к кровати и резюмирую разговор с Фроманом.

— Что я должна делать? — спрашивает она.

— Соглашайся. Но в то же время начинай подогревать Шамбона… совсем невинно… как молодая женщина, в скором будущем родственница… А родственные отношения допускают маленькие вольности. «Добрый день, Марсель». Невинный поцелуй утром. «Спокойной ночи, Марсель». Поцелуй вечером… чуть-чуть нежнее — ведь старухи рядом нет, Фроман вроде бы не обращает внимания. На самом деле он все видит и перевернет все вверх дном, чтобы ускорить брак. А когда вы поженитесь, придумай что угодно, чтобы он удалил Марселя. Надо все пустить в ход, вплоть до того, чтобы внушить ему, что этот кретин Марсель тебя преследует. В каком-нибудь филиале непременно найдется подходящее место. Мне необходимо, чтобы Шамбон терзался некоторое время, тем более, что ты будешь ему позванивать, невиннейшим образом, под предлогом проведать, как жизнь. Мне надо, чтобы он сох по тебе. Я тоже буду ему позванивать. О его возвращении позаботимся, когда он дойдет до кондиции.

— Ты сошел с ума, — шепчет она.

— А, господин комиссар! Клянусь, я не соскучился, нет. Однако вспоминал, как вы там поживаете.

Дре аккуратно кладет на спинку стула плащ, кашне, шляпу — он педант — и садится перед Ришаром, который сам с собою играет в шахматы.

— Как видите, — начинает он, — делаю вид, что продолжаю следствие для госпожи де Шамбон.

— Опять! Так эта комедия еще не скоро кончится?

— Дело в том, что в ее соображениях есть определенная логика. Для нее сомнений нет: брата убили. В таком случае, кто?

— Вот именно, кто? — повторяет Ришар.

— Ваш конь, — замечает Дре. — Я бы пошел. Вы позволите? Он передвигает фигуру на доске.

— Браво, — соглашается Ришар. — Так вернемся к госпоже де Шамбон. Может, она с приветом?

— Может, и с приветом, только хитрюга. Ее последнее открытие… о, уверяю вас, чего-нибудь да стоит!…

Представьте себе, она снимает трубку, но не для того, чтобы звонить мне, — я для нее мелкая сошка, — а для того, чтобы побеседовать с начальством, которое не решается послать ее ко всем чертям.

— Так что это за последнее открытие?

— Она вбила себе в голову, что в Братскую помощь звонил не ее брат. Ришар задумчиво скребет подбородок черным слоном.

— Не понимаю.

— Что тут непонятного? Очень даже понятно. И вовсе не глупо. В самом деле, человек из Братской помощи слышал голос, но ведь он не знает, какой именно голос у Фромана. Это мог быть чей угодно голос.

— Вы хотите сказать, что…

— Не я хочу сказать. Она!… Она хочет сказать, что ее брата могли убить, а потом позвонить от его имени.

— Придумано ловко, — допускает он. — Один такой ход, и мне шах и мат.

— Каким образом?

— Ну конечно! Если все происходило так, как она предполагает, преступление было преднамеренным. Трудно представить себе таинственного убийцу, вошедшего через застекленную дверь и сымпровизировавшего подобную сложную мизансцену. Следовательно, преступник — кто-то из проживающих в замке. Но Иза была у друзей, Шамбон в кино… Остается… да, черт возьми… остаюсь я… Она клонит именно к этому, старая кляча.

— Вы быстро соображаете, — замечает Дре.

— Представьте, я знаю, сколько будет дважды два, и знаю, что она меня терпеть не может. И вот доказательство.

— О, доказательство! Вы явно торопитесь! — Комиссар полиции по горло сыт ее домыслами, но городские власти рядом, и комиссару очень хотелось бы положить конец разговорам о деле Фромана. — Моя задача состоит в том, чтобы управлять старой дамой, сказав ей примерно следующее: «Нам это тоже приходило в голову, но только не надо, чтобы преступник о чем-нибудь догадывался. В настоящее время мы разыскиваем магнитофонную запись голоса господина Фромана. Когда мы найдем кусок пленки (а он ведь часто выступал), мы дадим его прослушать сотруднику Братской помощи.

— Вы серьезно?

— Ну а как же! Просто надо выиграть время. Ришар жадно затягивается.

— Заметьте, — говорит он. — Все это мне абсолютно безразлично. Даже скорее забавно. На вашем месте я согласился бы с версией преступления.

— Э, тихонько! Ни звука, ни слова. Будем помалкивать. Это, кстати, в ваших интересах.

Он надевает плащ, кашне, слегка надвигает набок шляпу, протягивает палец к шахматной доске.

— Продолжайте играть. Белый конь, да… против черного слона.

— Из вас вышел бы хороший партнер, — замечает Ришар.

Не могло быть и речи о том, чтобы я присутствовал на бракосочетании. Я был тем, кого следовало прятать, — бывший ярмарочный паяц, калека, соперник и жертва в одном лице. На некоторое время следовало стушеваться, не подавать признаков жизни. Садовник приносил мне еду, словно заключенному. Шамбон навещал тайком, впопыхах, все более и более возбуждаясь.

— В конце концов, — кричал он, — сделайте что-нибудь, черт возьми! Вы ведь еще имеете на нее какое-то влияние. Запретите ей принимать предложение дяди. Это чудовищно! Вы-то прекрасно понимаете, что он ее покупает. Если бы я был на вашем месте…

— Ты бы его убил? — подсказывал я. Он смотрел на меня растерянно, однажды даже заплакал.

— Да, я люблю ее. Вы правы… Ничего не могу с собой поделать. Я словно не жил до сих пор. Вот вы, Ришар, вы когда-нибудь любили?

— Мне кажется, да.

— И вы уже не помните, что с вами было?

— Нет. Знаешь, все идиоты одинаковы.

— А теперь вы выздоровели.

— Я не выздоровел, я умер. Шамбон скривился.

— С вами невозможно серьезно разговаривать. Вы не хотите мне помочь?

— Все очень просто, малыш Марсель. Давай его укокошим. Нет, я не шучу.

Вот что значит играть по крупному. Надо дать рыбке попасться на крючок, а потом уж дергать леску. Шамбон ускользал. Мне оставалось ждать. Два или три дня спустя он сообщил, что у него с Фроманом была бурная сцена.

— Я категорически отказался присутствовать на церемонии. Сказал ему, что он выставляет себя на посмешище перед всем городом, а Иза по его милости выглядит интриганкой — ничего себе пара! В общем, наорал на него так, что он стал мне угрожать. «Если ты сию минуту не замолчишь, я дам тебе пощечину». Так и сказал. Но если бы он меня ударил, я бы избил его в ту же секунду, клянусь вам. Что он о себе возомнил?

— А что мать?

— В кои-то веки на моей стороне.

— Ты доволен?

— Когда выговоришься, легче на душе.

— Согласен! Но что это меняет? А? Ты бы признался Изе, что без ума от нее, — как знать, может, в последний момент она и отказала бы Фроману.

Молчание. Я нахожу эту минуту столь же упоительной, как и те лучшие мгновения, которые выпадали на мою долю. Шамбон бледен как смерть. Он взвешивает все «за» и «против» по привычке примерного бухгалтера. Наконец решается:

— Вы не могли бы поговорить с ней?

— Ты что, смеешься?

— Ничуть. Только начните. А потом… потом… думаю, я выпутался бы. Впрочем, нет. Все кончено. Вы правы. Я слишком долго медлил.

Он уходит, как и пришел, бормоча что-то себе под нос, в совершенной растерянности. Я тут же вызываю Изу, кратко пересказываю разговор, по крайней мере то, что ей положено знать.

— У него земля уходит из-под ног. Не удивляйся, если он выкинет какую-нибудь глупость.

— Например?

— Например… бросится к твоим ногам. Он из таких. Или будет умолять, чтобы ты не выходила за Фромана. Я не хотел бы теперь огласки. Рановато. Ты уверена, что можешь подогревать его страсть, не доводя дело до скандала?

— Трудновато, — говорит она. — Теперь, когда Шарль обеспечил наше будущее. Она смотрит на меня озабоченно.

— Послушай, Ришар. Ты хотел, чтобы я стала женой Шарля. Меня от этого воротит. Не настаивай, чтобы в довершение всего я подогревала желания несчастного Марселя. Это было бы слишком мерзко.

— Нет, не надо его возбуждать. Всего лишь выглядеть снисходительной. Не отталкивать, если угодно. Когда он попытается поцеловать тебя, мило пожури его. Дай понять, что он опоздал, что его место занято. Ясно?.. Жури, но любя. После свадьбы… Позднее… можно подготовить развод…

Она впервые чувствует, что я хитрю, притворяюсь, а потому встревожена. Я спешу добавить:

— Не забывай, Фроман уже дважды разводился. В третий — раз плюнуть. Как только он заметит, что ты не пылаешь страстью…

— Ришар!

— Прости. Я называю вещи своими именами. Но в конце концов прав я или нет? Племянника он пошлет ко всем чертям, а заодно и нас.

— Ты представляешь, какие сцены мне придется выносить?

— Я буду рядом.

— Поклянись, что отдаешь себе отчет в том, что делаешь?

Я хладнокровно клянусь, зная, что лгу ей. Ласкаю кончиками пальцев ее щеку. Она пришла бы в ужас, если бы только заподозрила, что я затеваю.

— Ну, не бойся! Иди к нему, к этому проклятому Фроману. Не такое уж он чудовище. И все же, помимо моей воли, нетерпение и тревога…

Какая пытка! Бывало, я не только мог создавать событие, но и конструировать его в мельчайших деталях, доводить до состояния отлаженного механизма.

Но Шамбон?.. Солома, намешанная в металл. Непостоянный, кидающийся в крайности. Хуже мальчишки. А если, к несчастью, он и впрямь начнет интересовать Изу? Грубые страсти вокруг нее! Страсти, которые я поощрял, почти что зажег собственноручно… Иза — это Иза, сердце мое, душа моя. Но в конце концов ее покинул демон подвижничества.

Впервые она узнала, что такое покой, комфорт и, пусть лишь на ощупь, богатство… Шамбон тут как тут, готов все бросить к ее ногам. Глупец. Ничтожество. Трус. Я уже мало что значу. Иза всего-навсего женщина. Когда я убью Фромана… в том-то и дело: этому ничтожеству я даю зеленую улицу… Вот почему мне нужно ее соучастие в преступлении… это единственный способ отнять у него Изу. В каком же дерьме я увяз! Из-за мелкого тщеславия!

Ладно. Продолжаю свой бортовой журнал. Прошло несколько дней. Немало дней. День свадьбы приближался. Что же дальше? Пустота. Иза нервничает. Шамбон все больше и больше выводит меня из себя. Нашел, с кем говорить о своей любви! Мы кружимся вокруг этой нездоровой страсти, как студенты-медики вокруг патологии беременности. А Иза? Она примеряет наряды. По горло занята приготовлениями к светской церемонии. Пытается утаить от меня свою непристойную радость, а сама так и светится. Я сам пожелал все это. А теперь локти кусаю. И вот канун свадьбы. Записываю. Иза ворвалась как вихрь. Приоткрывает дверь:

— Готово! Марсель…

— Что? Объясни ради бога.

— Марсель… Чуть меня не задушил. Целовал силой! А Шарль рядом в комнате. Мог нас застать.

— Надеюсь, ты его отбрила?

— Не посмела. Бедный мальчик! Он никогда ни с кем не целовался. «Я не виноват, что люблю вас!»

— И тебя все еще волнует это обстоятельство?

— Согласись, что: Постой. После приема мы отправимся на остров Олерон.

— Как?! Это не предусмотрено программой!

— Нет. Я даже не знала, что у Шарля там вилла. Он хочет провести там дней десять. Я тихонько набиваю трубку, чтобы дать уняться сердцу:

— Вот видишь, я не делаю из этого драмы.

Она перебегает комнату, молча прижимает меня к себе и исчезает. Мне остается только напиться и впасть в спасительное пьяное забытье. Начну сию же минуту…

С этого момента в моих воспоминаниях — туман. Жермен приносил мне коньяк: «Вам не следовало бы столько пить.

Вот заболеете, а я буду виноват». Зато время летело с изумительной быстротой. Шамбон заходил ко мне, когда мог.

И не долго думая, последовал моему примеру… После пары рюмок он гарцевал на грани лирического опьянения.

— Она любит меня! — кричал он. — Она все мне обещала. Я скрывал от вас. Представьте, я целовал ее, а она, знаете, что она мне сказала? Она мне сказала: «Потом».

(Мерзавец! Ничтожество! Лгун!)

— И тем не менее она жена другого.

— Да, если угодно. Но любит она меня — Иза, красавица… За Изабеллу!

Он поднимал рюмку, опрокидывал ее одним махом, откашливался, затем растягивался на моей кровати.

— Расскажите мне об Изе… У нее был мотоцикл?

— Да. Красный «кавасаки». Она стояла на седле, затем ловила веревочную лестницу, сброшенную с вертолета.

— Представляю… как воздушная гимнастка… С ума сойти!

— О! Это пустяки. Вообрази только, однажды она сделала одиннадцать кульбитов в «Фольксвагене»… Надо резко затормозить на скорости 80 километров в час, затем поворот, а дальше все идет само собой… только уж тряхнет тебя, будь здоров! Она немного повредила себе левое запястье… До сих пор шрам.

— Не может быть, — бормотал он.

— Что не может быть?

— Да то, что она меня любит. Меня!

Без всякого перехода он ударялся в меланхолию, и дело доходило чуть ли не до слез. Я подливал ему в рюмку…

— Ты уверен, что она сказала «потом»?.. Он оживал, жадно хватал рюмку.

— Уверен. Но сначала она поцеловала меня сама.

— Но, может, «потом» означает, что она подождет, пока не овдовеет?

— О, клянусь тебе, ей недолго ждать.

Он задумывался о насилии, на которое был неспособен. Я же, будто у меня и не было иных забот, как помочь ему, говорил:

— Мне пришла в голову одна мысль. А что, если твой дядя покончит с собой?

Кажется, немыслимо произносить подобные вещи хладнокровно. Но в алкогольном угаре дело представлялось мне вполне реальным, тем более что я уже долго обдумывал его. Шамбон был не в состоянии рассуждать на эту тему.

Более того, моя идея показалась ему блестящей. Он шумно высказал свое одобрение.

— Только, чур, надо, чтобы это было похоже на настоящее самоубийство. По неизвестной причине твой дядя мог бы выстрелить в себя из револьвера: это выглядело бы правдоподобно.

— У тебя есть револьвер? — спрашивал Шамбон.

— Конечно. Когда я играл в гангстеров, я был вооружен. Где-то там… Автоматическое оружие бельгийского производства. Могло бы пригодиться. Но было бы лучше, если бы револьвер принадлежал твоему дяде.

— А у него как раз есть… Валяется где-то в ящике в библиотеке. Это все знают. Идемте со мной — покажу.

Вот так, пока Фроман с Изой гуляли по пляжам острова Олерон, мой план принял конкретные очертания и начал будоражить воображение Шамбона. В его сопровождении я впервые посетил личные апартаменты Фромана, его кабинет, библиотеку. Ковыляя на костылях, я все высматривал, запоминал подробности: как расставлена мебель, расположение дверей, выходивших в парк.

— Вот видишь, достаточно застать его врасплох, и можно застрелить в упор. Кроме того, мне пришло в голову еще кое-что. Идея недурна, но подожди немножко… Прежде всего револьвер.

Это был старый военный револьвер в довольно хорошем состоянии. Я его разобрал, чтобы посмотреть, все ли в порядке. Барабан действовал хорошо.

— А ну-ка, попробуй. Шамбон отпрянул, словно я протянул ему змею.

— Нет, я не смогу, — пробормотал он.

— А если это сделаю я, хватит у тебя смелости говорить по телефону?

— Думаю, что да. Но зачем?

Там, в кабинете Фромана, я и рассказал Шамбону о задуманном. По мере того, как я говорил, план все более и более прояснялся, и вскоре мы оба были возбуждены настолько, что, появись старик в то самое мгновение, мы бы его пристукнули.

— Гениально! — повторял Шамбон.

Он был сильно под парами и воспринимал мой план как некую великолепную мистификацию. Возражения должны были появиться позднее. Я перезарядил оружие и долго вытирал его, прежде чем снова положить в ящик.

— Ты меня понял, — обратился я к Шамбону. — Риска никакого, при условии, что ты будешь держаться с матерью как подобает. Но все полетит к чертям, если такой недоверчивый человек, как она, что-нибудь заподозрит. Тогда — тюрьма. Словечко попало в точку. Шамбон рухнул в кресло.

— Хочешь запугать меня, — прошептал он. Пользуясь его смятением, я продолжал:

— Выбирай… тюрьма или Иза.

На его жалкой физиономии легко было проследить перипетии борьбы, разыгравшейся в его сознании. Я не сомневался в успехе. Мало-помалу к нему вернулась уверенность, на мой взгляд, даже излишняя.

— Мать ничего не узнает, — торжественно заявил он.

— Опусти голову под кран — так будет вернее. Незадолго до полуночи он позвонил мне.

— Трюк ваш хорош. Только во многих деталях концы с концами не сходятся.

Этот кризис я предвидел; знал, что Шамбон, как только отрезвеет, придет в ужас и будет изыскивать способы отступления. Я был готов идти до конца. В особенности я настаивал на том моменте, который более всего терзал Шамбона. Его роль сводилась к сущей мелочи: поговорить по телефону или, точнее, пересказать согласованный заранее текст, а затем дотащить тело до письменного стола. Фроман грузен, но расстояние было невелико — всего несколько метров, так как я, без сомнения, убил бы его в коридоре. Когда именно?

— Все это мы спокойно отрепетируем, — сказал я. — Как на сцене. А теперь постарайся заснуть и оставь меня в покое.

… Вскоре супруги Фроман вернулись, и внешне жизнь в замке пошла своим чередом. За исключением одной детали.

Только деталь ли это? Иза отошла от меня. Перестала быть моим двойником. Испытывала неловкость. Я не встречался больше с ней взглядом. Это было равносильно потере смысла жизни. Тогда зачем ждать? Пришло время свести счеты.

Некоторое время я медлил. По возвращении Изы я опасался какой-нибудь вспышки, из-за которой все могло осложниться.

Пока я искал решение, приходилось давить на Шамбона. Но это было так же трудно, как регулировать огонь, на котором стоит кастрюля с молоком. Он навещал меня все реже. Я видел, что он что-то замышляет, и пытался расспросить его.

— Да нет же, — протестовал он. — Всем на меня наплевать. Иза меня избегает. Дядя даже не смотрит в мою сторону. Но это не значит, что я сдаю позиции.

— Ладно. Тогда давай работать.

И мы повторяли текст, который он должен был наболтать дежурному по Братской помощи. Это был забавный экзерсис.

Иногда подобие ужаса сводило ему рот. Я отдавал себе отчет в том, что доведу его до депрессии. Последующие события показали, что я был прав. Однажды вечером Шамбон позвонил мне и сказал, что он все обдумал и решил уехать из Анжу. Директор отделения в Нанте подавал в отставку.

Почему бы не занять его место? «Раз уж здесь все против меня!» — добавил он.

Его отъезд означал катастрофу. Вдали от Изы он кончит тем, что будет иметь на нее зуб, и все обернется против нас.

Он заговорит. Выболтает все Фроману. Чтобы отомстить, повысить свои акции. Тут-то заранее все было ясно. Я был прижат к стенке. О нюансах говорить уже не приходилось.

Надо было действовать решительно. Я ему выложил все начистоту. Он слушал меня с видом упрямца, полный решимости не уступать.

— Ты не разбираешься в женщинах, бедный мой Марсель. Попытайся понять, что Иза не может стать твоей. Дело не в осторожности, а в деликатности.

— Правильно. Именно поэтому будет лучше, если я уеду.

— И тебя мало волнует, что ты сделаешь ее несчастной? Протри глаза, идиот. Она же любит тебя и не простит, если ты уедешь. Твой дядя не способен сделать ее счастливой.

Так я плел одну пошлость за другой. Все средства были хороши. Мало-помалу он смягчился. Я воспользовался этим.

— Если бы ты мог подождать несколько месяцев, твой дядя покончил бы с собой. Это немного удивило бы тех, кто его знал, но ведь такое случается, не так ли? Если же он убьет себя сейчас, через несколько недель после свадьбы, тут уж, поверь, шуму будет много. Все перевернут вверх дном. Он зло посмотрел на меня.

— Но вы же сами сказали, что нам нечего бояться.

— Я и сейчас это говорю. Но ты заставляешь покончить с ним, не мешкая. Что ж, я готов… Ты-то выстоишь перед полицией… и перед матерью?.. Ее я боюсь больше всего.

— Эко дело, — бросил он. — Я лгу ей с самого детства. Немножко больше, немножко меньше!

— В таком случае дай мне два-три дня на размышление, надо обмозговать каждую деталь, и мы попробуем.

Странный малый! Он пожал мне руку, с виду успокоившись и даже повеселев, словно мы договорились съездить на рыбалку.

Я начал обдумывать дело в мельчайших подробностях. В субботу Фроман собирался присутствовать на каких-то политических сборищах, так как кампания муниципальных выборов уже была запущена.

Возвращался он поздно, ставил машину в гараж и, прежде чем отправиться спать, на минуту заходил в кабинет.

Следовало напасть на него в гараже. Затем дотащить тело до кабинета, а это уже вопрос инсценировки. Оставалась проблема алиби. Это несложно. Я устрою так, чтобы Иза отправилась играть в бридж. Шамбон пойдет в кино, на четырнадцать тридцать, — надо непременно сохранить билет.

Он вернется в замок на своей «пежо-604», но оставит ее несколько поодаль. Затем, когда все кончится, он снова сядет в машину и к одиннадцати появится у ворот. Жермен будет свидетелем. Что касается меня, то, одурманенный каким-нибудь снотворным, я стану слеп и глух, к тому же увечье ставит меня вне подозрений.

Я снова и снова анализировал каждую мелочь, мысленно проигрывая всю мизансцену, и был абсолютно уверен в себе.

Только Шамбон оставался слабым звеном. Но любовь заменит ему мужество. Вперед! Фроман был обречен. ***

— Это опять вы, комиссар! Нет, я вовсе не сетую на ваши визиты. Входите. Я просто удивляюсь. Значит, следствие не закончено?

Дре без приглашения плюхнулся в кресло, тем временем Ришар на костылях доковылял до коляски, в которую уселся довольно ловко.

— Как вам удается сохранять форму? — спросил Дре.

— Немного гимнастики каждое утро, и очень строгий режим. И потом я ведь крепкий.

— Это заметно. Комиссар задумался, затем спросил:

— Вам приходилось разговаривать со старой дамой? Ришар расхохотался.

— Конечно, нет. С меня хватает и того, что иногда я вижу ее в парке, выслушиваю ее сына, когда ему охота со мною откровенничать. Брр… Знаете, комиссар, я веду очень уединенный образ жизни.

— Хотелось бы этому верить, — прошептал Дре. — Сейчас она сочиняет целый роман. Я узнал кое-что любопытное. Много лет назад господин де Шамбон, ее муж, погиб на охоте в результате несчастного случая. Неосторожный — прыжок через изгородь… случайный выстрел… короче говоря… Марсель был еще совсем ребенком. Мать воспитала его так, словно ему тоже уготована смерть от несчастного случая. Можете себе вообразить. Ваша сестра, наверное, рассказывала вам все это.

— В самых общих чертах. Старуха нас не интересует.

— Зато вы ее чертовски интересуете, — воскликнул Дре. — Она мирно царила в душе своего сына и брата, и вдруг сваливаетесь вы, более чуждые для ее мирка, чем марсиане. Что же происходит? Брат ее влюбляется в вашу сестру до такой степени, что женится на ней. А сын, я чуть было не сказал, влюбляется в вас, в общем, вы меня понимаете. Вы околдовали этого молодого человека.

Дре тихонько засмеялся.

— Зорро на костылях, — вставил Ришар.

— Извините. Поверьте, что… Ладно. Я точен в определениях, не правда ли? Тем временем господин Фроман кончает с собой как раз тогда, когда намеревается пересмотреть свое завещание. Старая дама понимает, что ее сын, возможно, подстрекаемый вами, кружится вокруг вдовы. Неужели я преувеличиваю?

— Немножко преувеличиваете, впрочем, ладно. Вы только что говорили о романе, который она сочиняет.

— Да, говорил. Она убеждена, что ее брата убили. Но ей пришлось признать, что ваша сестра и Марсель де Шамбон вне подозрений. Так вот, ей пришло в голову, что некто вошел через парк и инсценировал самоубийство, в частности, переговорив с человеком из Братской помощи… А посему поиски, которые я вел, ни к чему не приведут, что и следовало ожидать. Теперь у нее другая версия. Она предполагает, что у вас сохранились кое-какие связи с прежними друзьями, головорезами вроде вас, которым вы поручили действовать… Постойте! Еще она думает, что теперь и она в опасности…

— Из-за меня?

— Разумеется. Кстати, она мне разъяснила ваш замысел. Все очень просто. Вы умертвите ее с помощью какого-нибудь фокуса, которому вы научились, снимаясь в кино, и наложите лапу на ее состояние и замок. Урезонивать ее бесполезно. Она в полной панике. Именно поэтому я здесь. Надо сделать вид, что мы принимаем всерьез ее бредни. В какой-то степени мы даже обязаны это сделать, так как не все ее разговоры — плод воображения. Например, поместье не охраняется. Сюда можно проникнуть беспрепятственно. Привратники не в счет. Кто берет на себя труд запирать двери по вечерам?

— Жермен. Он делает что-то вроде обхода, но ведь отверстий в заборе сколько угодно!

— Вот видите! Кстати, вот еще что: о ваших бывших друзьях. Вы, наверное, даете им о себе знать время от времени?

— Нет, я порвал со своей прежней жизнью.

— Совершенно?

— Почти. Я не хочу никого стеснять. Но если вернуться к сумасшедшей старухе, то ее мысли весьма забавны и довольно логичны.

— Шамбон часто вас навещает. Его мать утверждает, что он постоянно торчит у вас и вы его спаиваете. От него якобы пахнет алкоголем, когда он поднимается поцеловать ее перед сном. Могу добавить такую деталь: он начал пить незадолго до смерти своего дяди.

— Ладно, — добродушно произнес Ришар. — Признаюсь вам во всем. Мы старые соучастники — Марсель и я. Мы кокнули папашу Фромана, если тетушке это доставит удовольствие.

— Вы правильно делаете, что смеетесь, — заметил Дре. — Противно, что она постоянно названивает и плетет всякую чушь. Клуб мамаш, как говорит мой заместитель, в восторге от этого, зато начальство в раздражении. Послушайте, скажу вам откровенно: а не могли бы вы уехать с сестрой на некоторое время? Ришар подмигнул.

— До окончания выборов. Дре быстро поднялся.

— Представьте себе, да. Как вы умеете быть неприятным!

— Это что, приказ… сверху?

— Никоим образом. Это мой совет. Дружеский. В ваших же интересах.

— Я отвечу. Плевать мне на общественное мнение. Я остался без ног. Значит, я — пожизненный зритель и нахожу, что игра стоит свеч. Не время покидать место.

Дре искал, что бы ответить, и не находил. Затем в ярости вышел. Набивая трубку, Ришар прошептал: «Подумать только, нет ничего святого. Пострадавший — это я, месье».

Среда. Еще три дня. Даже меньше. Я дожидаюсь середины дня. В это время Фроман обычно заезжает на завод: мне это известно от Шамбона. Я снимаю телефонную трубку.

— Алло… Можно попросить господина Фромана?

— Простите, по какому вопросу?

— По личному и срочно.

— Не вешайте трубку.

Молчание. Гулко стучит сердце. Когда-то я был хладнокровнее… Вдруг голос Фромана — властный и уже раздраженный.

— Да… Кто это?

— Господин Фроман?

— Да, слушаю.

— Вам следовало бы лучше следить за своей женой. Ее часто видят с другом.

Сразу вешаю трубку. Насколько я знаю Фромана, он в ярости. Бедняга! Весь вечер будет распалять эту ярость, но не позволит ей выплеснуться наружу. Пока что. Ему, конечно, известно, что племянник занят его женой несколько больше, чем требуется. Известно с некоторых пор. Но теперь скандал становится публичным. Надо резать по живому. Он и отрежет. Завтра четверг. А может, пятница. Без звука.

Без пустых угроз. Что он может сделать? Не надо забывать, что если он ударит по Шамбону, тем самым ударит по собственной сестре. Итак, удалить Шамбона? Отправить его в один из филиалов? Этого мало. Если Шамбон и Иза захотят встречаться, расстояние для них не помеха. И потом, почему бы ему сваливать все только на Шамбона? Почему не на саму Изу и — рикошетом — не на меня? Он может вернуться к распоряжениям, принятым в нашу пользу, или прогнать нас.

Или же сказать Изе: «Если ты будешь встречаться с Марселем, я выставлю твоего брата за дверь».

Я закрываю глаза и испытываю лишь минутное мозговое возбуждение. Нервы мои также убил Фроман. Неминуемо надвигается грязная семейная ссора. Кстати, какое мне дело до этого? Главное в моем замысле — чтобы дядя сцепился с племянником, чтобы робкие поползновения Шамбона превратились в некий безумный огонь, чтобы им владело одно желание: устранить препятствие. Теперь одно из двух: либо он изо всех сил станет помогать мне убрать Фромана, и тогда мы — Иза и я — хозяева положения. Либо он рухнет, и Фроман уничтожит нас вторично — и меня, и Изу. Вот так-то!

Четверг. В два часа звонок Изы. Так и есть. Вспышка все-таки произошла. Но не взрыв. Скорее, внутреннее извержение. Фроман выглядел внешне спокойным, хладнокровным. За кофе он миролюбиво сказал племяннику:

«Ну и подонок же ты!» А затем Изе: «Для шлюх у меня почасовая ставка». Затем он продиктовал свои условия.

Шамбон отправится в ссылку, в Гаврское бюро — с запрещением трогаться с места. Изу ждет заточение в замке. Средства будут урезаны, назначена встреча с нотариусом. Зачем?

Тайна. Теперь обо мне: под предлогом реабилитации после травмы меня, кажется, отправят в приют. Короче, гнев мелкого буржуа, которому наставили рога. А что старуха? Ее он еще не поставил в известность. Итак, мой телефонный звонок сразил всех наповал. Иза буквально в ужасе. Почва ускользает из-под ног. В ее воображении мы уже отверженные, нищие. Она во всем обвиняет меня. Я же преспокойно ожидаю Шамбона. События мне повинуются. Если я и проигрываю по части эмоций, то выигрываю в холодной трезвости.

Фроман не изменит своего распорядка дня, дабы подчеркнуть, что домашние неприятности не в силах поколебать безмятежность его духа. В глазах всего света он должен оставаться господином Президентом. Значит, как обычно, он отправится на цементный завод, Шамбону же там появляться запрещено. Он ринется сюда, чтобы разыграть взбунтовавшегося хвастуна.

И действительно, через некоторое время Шамбон вваливается ко мне в крайнем возбуждении. Даже не дает рта открыть.

Говорит… Говорит… Ходит взад-вперед, пихает ногой ковер. Однако, вопреки моим ожиданиям, злится он главным образом на свою мать. Старуха, кажется, на стороне Фромана.

— Нам остается поставить крест на неделимости имущества! — кричит он. — В таком случае придется продать Ля Колиньер, и мы еще посмотрим, кому от этого будет хуже. Интересно, что я буду делать в Гавре? Иза подаст на развод, я подожду ее там, и баста. Он воображает, что может диктовать нам, как жить!

Чертов Шамбон! Все еще носится с разводом, все еще пытается увильнуть от последней, решительной стычки с Фроманом. А ведь он знает, что стрелять-то буду я, и ему нечего бояться. Все норовит улизнуть, а разыгрывает благородного влюбленного, готового на любые жертвы. Меня так и подмывает двинуть ему костылем в физиономию. Но я слушаю, покачивая головой, будто поддакиваю. Когда же наконец он плюхается в кресло прямо передо мной, я невозмутимо заявляю:

— Бедный мой Марсель, ты становишься идиотом. Я изучил возможность развода. Если бы тут были шансы на успех, за нее следовало бы ухватиться. Ведь не от хорошей жизни я дошел до мысли избавиться от твоего дяди. Это единственное средство освободиться от тирана, из-за которого жизнь становится невыносимой.

Слово «тиран» ему явно нравится. Мне нетрудно доказать, что Фроман благодаря своим связям манипулировал бы адвокатами, судьей и всеми, кто был бы занят бракоразводным процессом. Он сделал бы все, чтобы довести Изу до нищеты.

— Да и тебя разорил бы, глазом не моргнув.

— Моя мать богата, — возражает Шамбон.

— А кто управляет ее состоянием?.. А? Опять он. Согласись, ты в его руках. Послезавтра вечером все провернем. Он должен присутствовать на собрании ветеранов войны, даже газеты об этом пишут. Но это ненадолго, к десяти часам вернется. Иза отправится в гости к Луазелям. Ты знаешь, что нужно делать. Когда приедет полиция, в замке будут только двое: твоя мать — в левом крыле, и я — в правом. Где сейчас Фроман?

— Уехал.

— Так давай, за дело. Я покажу тебе, как действовать. Толкай коляску. Он попробовал возразить в последний раз.

— А тело? Как перетащить его в кабинет?

— Положим на мою коляску. Ты будешь толкать — я за тобой.

Видно, как он трусит, но повинуется. Мы направляемся в гараж, который сообщается с кухней через маленькую дверь.

Вход в гараж открывается с помощью фотоэлемента. Ворота наподобие подъемного моста, причем сбоку образуются теневые участки, где можно отлично спрятаться. Я объясняю Шамбону, как буду действовать. Неотвратимость действия некоторым образом согревает меня, и приходится делать усилия, чтобы скрыть волнение.

— Кровь, — замечает Шамбон. — Он будет истекать кровью на цементном полу… сами понимаете.

— И это предусмотрено, — бросаю я небрежно. — Прежде всего пуля в сердце почти не вызывает кровотечения, а потом на всякий случай мы захватим одеяло, расстелем его на моей коляске. Есть еще вопросы? Опустив голову, Шамбон молча доставляет меня в мою комнату.

— Револьвер возьмем в субботу, в последний момент. Не забудь перчатки, так как тебе придется заняться револьвером, я уже объяснял тебе — парафиновый тест. Полиция должна обнаружить только его отпечатки и следы пороха на коже.

— Вы в самом деле думаете, что это необходимо?

— Но я объяснял, черт возьми! Из-за парафинового теста. Для полиции это будет доказательством самоубийства… Что еще, старина? Это не вернет мне ноги, но мы все вздохнем свободно. Дай-ка бутылку.

Мы выпили по рюмочке, и к Шамбону вернулись краски. Он еще не перестал кидаться в крайности — от возбуждения к унынию, но, уходя от меня, снова воспрял духом. А пятнице, казалось, не было конца. Иза в полном отчаянии сидела взаперти в своей комнате. Я хотел было ее приободрить, объяснить, что стараюсь ради ее же освобождения. Я страдал, но в то же время, признаюсь, был доволен собой. Нет, я не конченый тип. И вот доказательство! В субботу время тянулось тягостно. Я был предельно сосредоточен, словно вызубривал урок. Стояла дивная погода, воздух был наполнен ароматом цветов, щебетали птицы. Фроман позавтракал в замке, до четырех часов работал в своем кабинете, затем сел за руль «ситроена» и уехал. Вскоре появился Шамбон, внешне спокойный, только пальцы что-то без конца теребили. Чтобы развлечь его, я рассказал несколько забавных случаев из жизни каскадеров. Результат оказался поразительным. Он больше не дергался, лишь рот шевелился одновременно с моим. Мне пришлось встряхнуть его.

— Иди-ка в кино да постарайся не потерять билет. Я буду ждать тебя с семи вечера.

Я расслабился, даже поспал немного. Шамбон вернулся, как договорились. Мы съели по бутерброду, почти что весело поболтали. Я старался вести себя так, словно дело шло не о преступлении, а об эффектном трюке воздушных акробатов, которых ждут аплодисменты. Наступил вечер. Без четверти десять все тщательно перепроверили: револьвер (я его заранее украдкой вытащил и тщательно протер), перчатки, одеяло. Я показал Шамбону, как согнуть палец убитого на спусковом крючке.

— К тому же я буду рядом, в коридоре. Ну, пошли. Я сел в коляску, и мы бесшумно проследовали по огромным коридорам до самого гаража. Время от времени я зажигал электрический фонарик, но тусклый свет темнеющего неба проникал в высокие окна галереи. Гараж, как и ожидалось, был пуст. Я нашел самое укромное место и прошептал:

— Теперь ты можешь вернуться на кухню. Я сам справлюсь.

Не тут-то было. Он тоже решил остаться. Ждать пришлось недолго. Внезапно ворота медленно качнулись и поползли, фары осветили дальнюю стенку. Рука в перчатке намокла, но я твердо сжимал револьвер. Машина медленно двинулась вперед, затем остановилась, и Фроман выключил фары. Я развернул коляску в темноте и подался вперед.

— Господин Фроман?

— Что?

От неожиданности он обернулся. Я протянул руку, почти что дотронувшись до него, и выстрелил, кажется, без малейшей ненависти. Просто это нужно было сделать. От точного попадания Фроман стукнулся о кузов и стал медленно сползать, как в плохом фильме. Я осветил его фонариком. Робко подошел Шамбон.

— Он мертв?

— Как видишь. Помоги мне. Я вытащил костыли и, с позволения сказать, встал.

Подтащить тело на мое место было не так-то просто, но Шамбону в пароксизме ликования, смешанного с ужасом, это удалось.

— Одной рукой толкай, другой поддерживай, — посоветовал я. — Не вздумай уронить по дороге.

Странный кортеж тронулся. Резиновые шины, костыли с резиновыми наконечниками, каучуковые подошвы. Сдерживаемое дыхание. Он остановил коляску напротив кабинета Фромана, и я, в свою очередь, придержал тело. Все остальное, в сущности, было чрезвычайно просто.

По телефону он говорил безупречно, с той долей эмоции, которая как раз была необходима. Затем он ловко, без малейшего отвращения, обхватил труп. Словом, делал абсолютно все, что требовалось. Последний взгляд на сцену. Занавес.

Зато сразу после того, как мы вернулись в мою комнату, он сильно ослаб и едва не потерял сознание. Тут, признаюсь, я слегка запаниковал. У меня было совсем мало времени, чтобы привести его в чувство. Шамбону следовало снова сесть за руль и вернуться в замок как ни в чем не бывало, будто из кино.

К счастью, в силу профессиональной необходимости я научился оказывать первую помощь. Массаж, алкоголь, нашатырь… а также слова — не надо забывать, как нужны комплименты, лесть, вся мягкость и кротость, на которые только способен язык, дабы восстановить ослабевшее самообладание. Он пришел в себя и с гордостью улыбнулся.

— Вставай… Иди… Говори… Кстати, Жермен едва взглянет на тебя, когда будет открывать ворота. А потом, когда прибудет полиция, ты имеешь полное право изобразить потрясение. Браво, старина. Надо продержаться еще час, но самое страшное уже позади. Он пригладил волосы, осмотрел себя в последний раз и уехал.

Я поправил одеяло — на нем не было ни пятнышка, — сел в кресло, поставил рядом костыли, как уставший после боя солдат ставит ружье. С нежностью смотрел я на свои мертвые ноги. Долго поглаживал их.

Вот теперь я чувствую себя инвалидом. Фроман умер — и словно большой любви пришел конец. Еще совсем недавно, едва проснувшись поутру, я думал о нем. Из этих мыслей складывалась жестокая радость моих долгих дней. Я хитрил с ним. Мысленно разговаривал. Провоцировал. Оскорблял, когда, передвигаясь на костылях, задевал за мебель. Более того, он был верным спутником моих ночей, когда тоска по утраченному не давала мне уснуть. Я не говорил об этом Изе, но часто у меня болела спина, и я лежал, вытянувшись на постели, полный бессилия перед будущим. Я тщательно изучал его лицо, которое знал наизусть, как географическую карту: толстый нос, усыпанный черными точками, глубокие морщины, которые с двух сторон будто поддерживали веки, наполовину скрывающие глаза, как вечно опущенные шторы. Мы смотрели друг на друга, и в конце концов мне становилось невмоготу, настолько запечатлелся живым его образ в моей памяти. Как, бывало, давным-давно я дурачился, разрисовывая портреты в школьных учебниках, так и теперь я украшал его чудовищными усами, пышными бакенбардами, наподобие сахарного безе. Гнал его прочь. Ставил к стенке. Грозил расстрелом. Орал на него. Приятные минуты мести! Само собой, в порядке компенсации позволяю себе слегка отыграться. Например, обедаю в столовой вместе с Изой и Шамбоном. Когда хочу, иду в библиотеку. Устраиваюсь с книгой в салоне, разваливаюсь в кресле новопреставленного господина Президента. Воображаю, что это мой замок, однако всюду, как деревянная лошадка за ребенком, за мной волочится тоска. Иза тоже угрюма. Она обязана носить траур, посещать кладбище, отвечать на соболезнования, подписывать всевозможные бумажки. Выборы на носу, и она принимает друзей Фромана, которые просят ее участвовать вместо покойного в различных комитетах, фигурировать в списке, который тот должен был возглавлять.

Она делает вид, что погружена в неутешное горе, что вызывает недоверчивые взгляды.

Я уж не говорю о Шамбоне. Тот похудел. Ходит боком, словно постоянно оглядывается, не идет ли кто за ним. И пьет, чтобы приободриться. Он не на шутку меня беспокоит.

На заводе он — объект скрытой травли. Натыкается на надписи: «Шамбон — дурак» или «Шамбон — зануда». Классический номер.

— На кого я похож? Что я им такого сделал, а? — возмущается он.

— Чепуха, старина. Они издеваются над тобой ради удовольствия раздавать затрещины.

— Затрещины — мне! Да если бы они знали, что я… то есть вы и я…

— Замолчи, идиот. Забудь об этом.

— А Иза?.. Она знает?.. Вы ей рассказали?

— Никогда в жизни.

— А как бы она реагировала, если бы знала?

— Поговорим о чем-нибудь другом.

Разумеется, Иза ничего не знает. Может быть, я и мог бы рассказать ей обо всем, так как уверен в ее преданности, но что-то меня удерживает. Угрызения совести, сомнения, злопамятство… Она была его женой. Пусть так! Как и я, она плывет по течению. Кстати, визиты комиссара начинают ее беспокоить. Ла Кодиньер по-прежнему помойка, в центре — сумасшедшая старуха, продолжающая обвинять всех на свете.

Чего я особенно боюсь, так это того, что Шамбон, которому осточертеют упреки, брякнет: «Ну хватит, согласен, это я его убил!» В присутствии матери этот болван способен приписать убийство себе, лишь бы доказать, что он не такая рохля, как она думает. Ему страшно, и в то же время он испытывает огромное самодовольство; становится фамильярным со мной, без стука входит в мою комнату, начинает иронически высказываться по поводу трюков каскадеров, рассказ о которых некогда заставлял его трепетать.

Я бы охотно придушил его. Кстати, он начинает ускользать от меня. Если бы я мог предвидеть, что комедия, разыгранная в кабинете Фромана, вызовет такие перемены в его поведении, не знаю, стал бы я убивать старика. Может, я и не справедлив. Но было бы куда спокойнее, если бы он согласился уехать в Гавр, как намеревался. А может, есть средство заставить его уехать? Это средство в руках Изы.

Но нет. Только не это! И вот я снова поглощен сложной махинацией. Едва ли не в восторге от новой интриги. Бедная моя голова! Хоть бы она выручила меня на этот раз!

— Вы меня не ждали, господин Монтано?

— О, я всегда вас жду. Добро пожаловать! Чем обязан? Опять старая дама?.. Рюмочку портвейна, комиссар?

— Только быстро. Вы ведь знаете, мне не положено. Конечно, старая дама.

— Угощайтесь и присядьте хоть на минуту, бог ты мой!

Комиссар, хоть и утверждает, что торопится, на самом деле никуда не спешит.

— Уверяю вас, она задала нам загадку, бедняжка. Я уж начинаю сожалеть, что расстался с марсельскими бандитами. В ее распоряжении целая агентурная сеть из приятельниц, более или менее дряхлых старух вроде нее, которые целыми днями висят на телефоне. Болтают. Плетут, что взбредет в голову. Главным образом, злословят. Но весь этот мирок тесно связан с сыновьями, зятьями, друзьями, кузенами. Слухи распространяются со скоростью телеграфа, и вот уже кумушки нашептывают друг другу, что Фроман не покончил с собой.

— Да что вы говорите? Подумать только! — вставляет Монтано. — Впрочем, я здесь как улитка в своей раковине — до меня молва не доходит. Значит, сумасшедшая старуха твердит свое?

— Упорнее, чем когда-либо, — подтверждает Дре. — Ей пришла в голову одна деталь, которую она теперь раздувает. Зря вы живете, как устрица, вам все-таки следовало бы знать, что накануне смерти у Фромана с женой, и племянником произошла бурная сцена. Он рассказал о ней сестре. Она утверждает, что передает слова брата почти точно: «Через неделю я тут очищу помещение». На следующий день он умер.

— Она только сегодня об этом вспомнила?

— В ее возрасте с памятью туговато.

— А вам не кажется, что она фантазирует?

— Может быть. Однако достаточно печати и телевидению распустить эту новость, как на нас свалится миленькая политическая кампания. Когда я говорю «на нас», я, разумеется, имею в виду себя. По словам старой дамы, Фроман якобы был извещен об отношениях господина де Шамбона с вашей сестрой… словом, вы меня понимаете?

— Фроман мертв, а старуха свихнулась, — миролюбиво говорит Монтано.

— Но эта сцена действительно имела место?

— Я бы сказал — небольшая стычка между двумя мужчинами, которые не любили друг друга.

— Ваша сестра и господин де Шамбон не в… Словом, между ними ничего нет?

— Вот и вы полагаете, что мы, шуты, на все способны, — отрезает Монтано. — Иза — безупречная вдова, даю вам слово. Хотите знать мое мнение?

— Будьте любезны.

— Так вот, это у Фромана делишки не клеились. Его цементное предприятие не слишком-то процветает. В политическом плане он был мишенью для нападок. Старуха постоянно настраивала его против нас. А что, если один из противников внушил ему мысль, что все на свете его обманывали… а? Вы так не думаете? Дре встает и машинально потирает поясницу.

— То, что думаю я, не имеет значения. Важно то, что думают другие.

Он рассеянно листает валявшийся на кровати журнал, на мгновение останавливает взгляд на роскошных японских мотоциклах.

— Признайтесь, вам этого не хватает.

— Немного.

— Чем же вы занимаетесь день-деньской?

— Ничем. А для этого требуется большая выучка.

— Странный малый, — бормочет Дре. — У вас, конечно, есть собственное мнение насчет этого таинственного самоубийства. Но вы предпочитаете держать его при себе. Я не тороплюсь. Как-нибудь вы поделитесь со мною своими соображениями.

В самом деле, нужна недюжинная выучка, чтобы привыкнуть к роли зрителя. В журналах я вычитал, что инвалиды объединяются ради того, чтобы жить, как другие. Они правы, если, по крайней мере, им удается устраиваться самостоятельно. Но я! Ведь я уже был человеком, слившимся с двумя колесами; они были живыми, быстрыми, были неотъемлемой частью моего существа, моим продолжением.

Мотоцикл — не протез. Теперь я прикован к этой абсурдной коляске, которую должен тащить, энергично разворачивая плечи. Представьте себе раненую чайку, ковыляющую, как утка на птичьем дворе. В конце концов я знаю, чего хочу. Потому и ухожу в подполье. Я не приемлю свое увечье. Воспринимаю его как гнусное и чудовищное наказание. Свет мне не мил.

Пусть он обходится без меня. Пусть убивают, пусть режут друг друга где угодно. Меня это мало трогает, так как я навеки принадлежу к раздавленным, увечным, безногим отбросам. Даже если Дре докопается до истины, что из этого?

Меня бросят в тюрьму? Смешно. Я уже в тюрьме. В передвижной тюрьме, из которой не убежишь. Я ворошу воспоминания, драгоценные образы, вижу толпы детей, которые протягивают мне клочок бумаги, ручку. Эти возвраты в прошлое могут длиться долго. Остаются также мелкие сплетни Жермена, когда он приносит мне еду, перестилает постель, убирает в комнате. Он знает, что его болтовня доставляет мне удовольствие. Рассказывает о том, что творится в городе, о происшествиях, инцидентах во время избирательной кампании, а также о старухе, которую торжественно зовет «госпожа графиня», о том, что она невыносима, у нее собачий характер и ее приятельницы ничуть не лучше.

— Ее часто навещают?

— Почти что ежедневно, от четырех до шести. Дамочки с пекинесами, чай с бисквитами… Жермен здесь, Жермен там… Будто я Фигаро.

Я перезаряжаю свою маленькую внутреннюю кинокамеру. Чай, старые дамы… Судачат об «этой интриганке», об «этом безногом». Неизвестно, откуда они взялись… О, в конце концов полиция докопается до истины.

Я открываю глаза. Моя комната, фотографии, трубка, кисет на камине — неизменный декорум моего существования. Да.

Требуется большая выучка, чтобы переносить все это. К счастью, до Шамбона рукой подать. А Шамбон — нескончаемый нытик, чванливый, постоянно оглядывающийся на самого себя и на то, какой эффект он производит. Он входит, закуривает легкую сигару (как ему это не идет!).

— Признайтесь, она на меня сердится.

Он имеет в виду Изу. Еще недавно Шамбон довольствовался намеками, сохранял определенную сдержанность. А потом мало-помалу стал поверять мне свои волнения, и именно эта жажда признания, желание привлечь к себе внимание, разыгрывать роль персонажа во власти чувств, чтобы исподтишка стать хозяином положения, делает его столь опасным. В определенном смысле он хуже своего дяди.

— О, я вижу, что сердится.

— Да нет же! Она устала, вот и все. А ты не можешь оставить ее в покое.

— Но я молчу.

— Да. И притом — смертная тоска в глазах, услужливость униженного любовника.

— Я люблю ее, Ришар.

Еще один шаг к сближению. До сих пор он не смел меня так называть. Теперь он обращается ко мне как к шурину. Я отворачиваюсь.

— Слушай, Марсель. Давай начистоту. У тебя никогда не было любовниц? Выразительный и стыдливый взгляд исподлобья.

— Ну, отвечай.

— Нет, — шепчет он. — Это меня не интересовало.

— О, о! Не рассказывай мне сказки. Но тем не менее сразу видно, что ты ничего не смыслишь в женщинах.

— Ну знаете, это уж слишком!

— Иза заслуживает уважения. Ты не сводишь с нее глаз, как улитка с капустного листа. А она, представь себе, в трауре. Он зло смеется.

— Она не была в трауре, когда позволила себя обнять. «А вот за это, любезный, ты мне заплатишь», — думаю я, но продолжаю, не моргнув глазом:

— В течение какого-то времени она себе не принадлежит, тебе следует это понимать. Позднее… Он хватается за слово.

— Вы думаете, позднее? Но что значит позднее? Через месяц, два? Внезапно он с яростью бросает окурок в камин.

— Не думайте, что я буду ждать два месяца. Этот вид оскорбленной вдовы — не выйдет! Вы оба смеетесь надо мной! Он шумно дышит. От веснушек лицо кажется изъеденным молью.

— Если уж на то пошло, мне довольно сказать одно слово… Резким толчком я швыряю коляску, хватаю его за руку.

— А ну-ка, повтори… я хочу его услышать, это слово!

Он пытается вырваться. Ему страшно. Еще немного, и он поднимет локоть, чтобы защитить лицо.

— Нет, нет… Я неудачно выразился. Я хотел сказать… если я сделаю ей предложение… может, она этого ждет.

Краски возвращаются к нему, и, чувствуя себя снова в выгодном положении, он тихонько разжимает мои пальцы, мило улыбается. Привычной улыбкой избалованного ребенка.

— Ну и силища же у вас!

Затем мрачно продолжает, словно страдая оттого, что напрасно навлек на себя подозрения:

— Она вышла замуж за дядю. Но почему не за меня?.. Много ли мне надо? Немножко любви, и только. Я положил к ее ногам…

Он разводит руками, будто пытается измерить свое самоотречение, но в конце концов отказывается от этого намерения.

— Все, все. Покой… безопасность… здоровье. Вот именно здоровье, и все для того, чтобы получить от ворот поворот.

— Бедняга, — бросаю я. — Пойди успокойся… Ты же понимаешь, что я не могу рассказать ей, что произошло в кабинете твоего дяди.

— Я стал бы ей противен?

— Нисколько. Она бы дрожала от страха за тебя, за меня, за всех нас. Лицо его светлеет.

— Что может быть прекраснее, — подхватывает он восторженно.

— Осторожно, Марсель. Бывают моменты, когда ты хуже ребенка. Думай о ней в первую очередь. Пойми же, эта внезапная смерть потрясла ее. И помолчи. Перестань кружить вокруг да около. А потом посмотрим… Я кое о чем подумал.

Он садится на одну ягодицу, наклоняется ко мне, устремляет жадный взор, словно я намереваюсь рассказывать ему о новом трюке.

— Нет, — говорю я, — не теперь. Дай созреть. — И добавляю в порыве внезапного вдохновения:

— Ты и не догадываешься, почему она тебя избегает и кажется такой грустной. Угрызения совести, бедняжка Марсель. Даже мне она ничего не сказала. Но я — то хорошо ее знаю. Она вбила себе в голову, что твой дядя убил себя из-за нее и из-за тебя. И эта мысль невыносима. Пораженный этим признанием, Шамбон качает головой, стискивает ладони.

— Да, да, — шепчет он. — Об этом я и не подумал. Она чувствует свою вину.

— Вот именно. Дядю твоего она, конечно, не любила. Да только самоубийство для хрупкой натуры — удар. Уверен: она считает, что сейчас ты со своим любовным пылом просто бессердечен. Он уже больше не пыжится. Он подавлен. А я продолжаю:

— Сиди спокойно. Перестань изображать из себя конспиратора, у которого будто на лбу написано: «Если бы я пожелал заговорить!» Ты слушаешь меня? Нет. Он не слушает. Встает. Взволнован до слез.

— Я все ей скажу. Тем хуже для меня.

— Боже, какая бестолочь! Сядь и подумай. Допустим, ты пойдешь и выложишь ей всю правду. А что дальше? Нужно будет идти до конца, выдать себя полиции, а заодно уж и меня. Потому что она потребует именно этого. С ее честностью другого выхода нет.

Его бьет нервная дрожь. Он пытается закурить еще одну сигару, чтобы успокоиться, и мне приходится подносить ему зажигалку.

— Должен же быть выход, — говорит он. — Но, честно говоря, я не вижу его. Только что вы думали…

— Совершенно верно. Я думал об одной идее твоей матушки, может, тут есть смысл покопаться.

— Так. А в чем дело?

— Пока что рано говорить. Повторяю, подобные вещи нельзя импровизировать. Теперь иди. Ты меня утомляешь.

Он уходит. Все еще не может успокоиться. Достаточно взглянуть на него, чтобы понять, что он что-то скрывает.

Вынашивает какой-то тайный замысел. Я чертовски злюсь на себя. Будто не мог в одиночку отправить Фромана на тот свет. И вот из-за этого кретина великолепное здание, построенное мною, того и гляди, рухнет. Ведь совершенно очевидно, он не выдержит. Зачем ему непременно являться в полицию с повинной? Почему бы, напротив, не сказать Изе: «Если вы мне не уступите, я заговорю». Предлог для шантажа беспроигрышный. Правда, требующий характера. Однако бывает, и трусы стоят смельчаков. Я растягиваюсь на постели. Болит спина, болит поясница.

Это располагает к размышлению. Выборы через неделю. Пусть они пройдут. Мне нужно, чтобы меня не коснулась та странная лихорадка, которая охватила телевидение, радио, газеты и добралась даже до моего убежища. Не мешает усвоить факт: отныне Шамбон — источник опасности. К тому же я не допущу, чтобы он лапал Изу своими грязными руками. Нет, выбирать мне не приходится. Но я предвижу весьма тернистый путь.

Сначала надо подготовить Изу, что не слишком трудно, так как ей я открываю истину, саму жизнь. Милая Иза!

Сейчас она придет, как обычно приходит по вечерам, с тех пор как умер Фроман. Удостоверится, что у меня все под рукой — ночник, каталка, костыли. Побудет со мной, и я наконец смогу ощутить ее трепет, ее присутствие, ее руки, проворные, нежные, источающие аромат. Я ничего ей не скажу, лишь попрошу: «Посиди со мной. Поговорим о Марселе». Она начнет протестовать:

— О нет! Неужели и здесь нельзя без него обойтись? В ней столько огня, и я так люблю, когда глаза ее сверкают гневом.

— Иза, мне кажется, мы сможем удалить Марселя, если ты мне поможешь. Он без ума от тебя, но не знает, как привлечь твое внимание. Что ты хочешь? Это его натура. Надо, чтобы на него смотрели, были полны им. Наверное, он всегда мечтал стать чьим-нибудь идолом. А ты в его собственном доме относиться к нему, как к постороннему. Иза недовольна. Неужели я на стороне Шамбона? Успокойся, малыш! То, что происходит, — моя вина. Ведь я сам после смерти Фромана сказал тебе: брось этого идиота. Но я ошибся. Я полагал, что он у меня в руках. А он воображал, что ты его любишь. Так вот… Теперь он готов на все, лишь бы ты ему досталась. Потерял голову.

Я пытаюсь засмеяться, но вижу тревогу в ее глазах.

— Вот так, — говорю я. — Он одновременно и злодей, и жертва. Этот малый — персонаж из мелодрамы. Но он способен погубить нас. Одним словом, его надо срочно обуздать.

— Каким образом?

Милая моя Иэочка! Смотрит мне в рот точно так же, как этот мерзкий Шамбон. Надо думать, я неплохо говорю.

— Как? Да очень просто. Слушай меня внимательно. Мы с ним сочиним две-три полные угроз анонимки по адресу Фромана, а ты эти анонимки найдешь, разбирая бумаги в кабинете мужа.

— Ничего не понимаю.

— Все просто. Ты их покажешь Шамбону, и при этом будешь выглядеть, как и полагается, взволнованной. Еще бы!

Фроману угрожали. Вот почему он застрелился… Но если шантажировали его, то почему бы теперь не шантажировать его семью? И ты воскликнешь: «Марсель, вы ведь тоже в опасности». Он немедленно включится в игру. Скажет покорно: «Ну конечно, и мне угрожают. Кто-то звонит по телефону. Только какое мне дело? Чего ради я стану защищаться? Я слишком мало дорожу жизнью». А ты ответишь: «Гадкий вы человек! Будто вы не знаете, что вас любят!» Мы хохочем — привыкли дурачиться, как дети. Правда, Иза быстро спохватывается.

— Если я это произнесу, разве его удержишь!

— Да не в этом дело! Ну, конечно, он с ума сойдет от радости. Выглядеть жертвой в глазах любимой женщины — какова роль! Ну, а если в этот самый момент, желая дать понять, что ты нежно заботишься о нем, ты посоветуешь ему держаться некоторое время подальше, например, уехать в Гавр, он не посмеет отказаться.

— А если откажется?

— Если откажется? Я открываю глаза. Я один. Ну разумеется, он откажется. Я хорошо рассчитал. План готов. С такими, как он, нечего церемониться…

Затея с анонимками пришлась Шамбону по душе. Ему никогда не приходилось их писать, и он мысленно наслаждался такой возможностью. Без малейшего риска обретаешь власть, а такое может разжечь сладострастие мученика и мучителя одновременно.

Я вновь возымел над ним влияние. Такой простой способ прослыть героем в глазах Изы — едва ли не гениальный. Роль убийцы он сыграл также недурно. Однако пришлось бы признать, что он был всего лишь подручным палача. Его помощником. Чуть ли не слугой. Зато теперь! Быть тем, кого выслеживают, в кого целятся. Ему приходилось читать в газетах признания убийц. Само собой, никто не помышляет о том, чтобы не сводить с него глаз, писать заметки о его привычках, выбирать наиболее удобный для убийства момент.

Но можно сделать так, словно… Можно сыграть. Как только я подам ему сигнал, он влезет в шкуру персонажа, жизнь которого висит на волоске. Естественно, если бы Иза проявила к нему хотя бы какой-то интерес, он не стал бы подставлять себя под пулю. Был бы осторожен. О, какие волнующие мгновения его ждут! Какие разговоры с глазу на глаз! Я убежден, он помышляет о самых изысканных эмоциях, что не мешает ему соразмерять все трудности затеянного. Я знавал раньше таких трусливых хвастунов, которые без конца выдвигали возражения, прежде чем действовать. Иза! Почему бы ей не могла прийти в голову мысль привести в порядок бумаги покойного? И почему бы эта идея не пришла так поздно? Что она надеялась найти? И почему?

— Слушай, Марсель, если ты смалодушничаешь… — говорю я. Оскорбление нестерпимое.

— Помилуйте, вы ведь меня знаете. Я тоже могу нападать.

Но вы же сами научили меня предусмотрительности. Совершенно естественно, что я задаю вопросы.

— Хорошо. Вот первый ответ. Ничего удивительного, что супруга, едва оправившись от удара, пытается, хотя бы немного, узнать о прошлом усопшего. Поставь себя на ее место. Кстати, я ей подброшу эту мысль. А вот второй ответ. Траур она носит не так уж давно. Вполне нормально, что ее, любознательность пробуждается именно теперь. Третий ответ: ее все еще преследует мысль об этом самоубийстве. Может, она надеется обнаружить какое-нибудь письмо, черновик.

— А кто будет писать анонимные письма? Только не я! Мой почерк слишком легко узнать, даже если я постараюсь его изменить.

— Надо вырезать буквы из газет.

— Почему вы думаете, что Иза наткнется на них?

— Надо скомкать письма, как будто Фроман собирался их выбросить, спрятать в какой-нибудь ящик письменного стола среди ненужных вещей, и Иза обязательно откопает.

— Сколько понадобится писем?

— Два-три. Больше не нужно. Иза должна понять, что раньше были и другие.

— Что именно надо говорить?

— Какой же ты зануда, старина. Скажешь, что тебя оскорбляют по телефону.

— Как, например?

— Допустим, обзывают грязным капиталистом… Как видишь, подпустить чуть-чуть политики, и Иза может подумать, что Фроман застрелился по причинам, связанным с выборами.

— Да, но ведь я никакой не кандидат.

— Несчастный… Как же ты меня бесишь! Ты компаньон покойного, живешь в замке Ля Колиньер, землевладелец, на заводе тебе достается. Сам увидишь, как Иза побледнеет, можешь мне верить. Она скажет: «Марсель, я так ругаю себя за свой эгоизм». А ты… Он прерывает меня.

— Да, да. Что будет дальше, я сам знаю. Не беспокойтесь.

— Пропустим первый тур выборов. Мне как раз хватит времени, чтобы подготовить почву, поделиться с Изой своими сомнениями. Ведь это факт: действительно стреляли в расклейщиков афиш, действительно подожгли дежурку. Жаль, мне только сейчас пришло в голову, что Фроман мог стать жертвою тайной кампании запугивания. И Иза клюнет на эту удочку. Давай, малыш Марсель, — дело в шляпе. Только поосторожней с матерью. А перед Изой старайся выглядеть озабоченным, рассеянным, будто трудно скрыть, что у тебя серьезные неприятности.

Итак, на какое-то время я спокоен. Завтра «сестренка» вывезет меня в парк, как это она нередко делает, чтобы дать Жермену убрать и проветрить комнату. Я объясняю ей, каким образом мы сможем выжить Шамбона.

Она считает, что я здорово все придумал. Однако Шамбон будет писать, звонить, ломать комедию, изображая несчастного, чахнущего от любви, а затем вернется. Что тогда?

— Посмотрим, — говорю я. — Тогда много воды утечет. Придется поработать.

Она бросает на меня выразительный взгляд. Но я великолепно владею своим лицом. Остается только закончить разработку сценария с обнаружением писем, а также с вырезками из газет. Чепуха.

Шамбон подключается ко мне. Приносит газеты, журналы. В печати только и разговоров, что о результатах первого тура.

Левые… Правые… Баллотировка… У сторонников Фромана не слишком выгодное положение. «Плевать на это, Марсель, правда ведь?» Он поддакивает. В данный момент важно только одно: составить краткий убийственный текст.

— Что ты предлагаешь?

Шамбон трет щеки, глаза, думает. «Последнее предупреждение», — начинает он. Я шумно одобряю:

— Прекрасно. Это доказывает, что твоему дяде не давали покоя. Он улыбается и продолжает:

— Убирайся с дороги, или тобой займутся». — Сразу же поправляется: «Сволочь, убирайся с дороги… и т. д.». Со «сволочью» лучше, правда?

— Согласен. Сразу можно догадаться, что твой дядя замарал себя в каких-то темных делишках. Блестяще!

Он пыжится, кретин. Выхваляется. С каким удовольствием я расквасил бы ему морду!

— Ты подал мне идею, Марселик. Сейчас мы состряпаем второе письмо. Постой… По-моему, так: «Хватит махинаций… Убирайся, иначе…»

Он вежливо качает голов и:

— Мне нравится «махинации». Но можно было бы добавить: «Сволочь!»

— Ладно. Если ты настаиваешь. Когда я расскажу Изе об этой сцене, она умрет со смеху. А теперь — за ножницы.

Шамбон тащит два листа белой бумаги, клей и начинает раскладывать вырезанные слова, сидя на ковре, как мальчишка, сочиняющий головоломку. Затем складывает каждый лист вчетверо.

— Без конверта и без даты, — говорит он. — Но, судя по тексту, буквы старые. Можно ли нас подловить? Согласен. Опасности ни малейшей. Надо выглянуть в коридор. Мы одни. Входим в кабинет Фромана. Я хотел было смять оба письма, но, подумав, решил, что лучше сунуть их в папку, в которой собраны статьи самого Фромана.

— Вы думаете, она найдет их? — спрашивает он.

— Без сомнения.

В следующий понедельник — полнейший провал. Сторонники Фромана потерпели поражение.

— Однако его последняя статья была просто отличной, он сам читал мне черновик.

— Я не в курсе, — говорит Иза.

— Как! Разве вы не читали?

— И я не читал: Нельзя ли посмотреть? — замечаю я.

— Не знаю, куда он ее подевал, — продолжает Шамбон.

— А я знаю, — вставляет Иза. — У него ведь досье на все случаи жизни. Для счетов и накладных. По банковским делам — всего пять или шесть. Не сомневаюсь, что и по выборам тоже. Надо будет всем этим заняться, если у меня хватит мужества.

— Может, хотите, чтобы я поискал? — предлагает Шамбон.

— О, нет, вы не найдете! Лучше уж я сама. Мой бедный друг предпочел бы, конечно, меня.

Глухое рыдание. Сокрушенный взгляд Шамбона. Он встает, чтобы предложить ей руку. Мы пересекаем двор. Момент подходящий. Если этот кретин, Шамбон, подыграет нам, а Иза будет на высоте, мы освободимся от него в любом случае. Иза останавливается напротив кабинета.

— Посмотрим. Личные дела он хранил слева.

Она открывает ящик. Я подаю Шамбону знак, чтобы он приготовился. Иза достает папку, читает этикетку: «ВЫБОРЫ». Подвигает Шамбону, усаживается в кресло.

— Поищите сами. Мне так странно, что я здесь.

Шамбон смотрит на меня растерянно, словно актер на суфлера. Вытаскивает несколько машинописных листков и вдруг вскрикивает:

— Что это такое?

Дрожащей рукой он держит оба письма, и я — то знаю, что он не притворяется. Протягивает их Изе. Та, неподражаемая в роли неутешной вдовы, медленно читает: «Сволочь, кончай грязные делишки. Убирайся». Подносит руку к горлу: «Не может быть!» Будто желая помочь ей, я беру второе письмо и четко произношу слова: «Сволочь, убирайся с дороги, или придется тобой заняться».

Гробовое молчание. Затем Иза испускает мучительный вздох и заламывает руки.

— Так вот оно что: ему давно угрожали, — говорю я. — Вот почему у него так испортился характер. И он устроил вам сцену незадолго до смерти.

— В голове не укладывается, — шепчет Иза. — От меня он ничего не скрывал. Я наступаю на ногу Шамбону, подаю ему знак действовать.

— Милая Иза, — говорит он. — Если у мужчины, которому угрожают, есть гордость, он предпочитает молчать.

Надо признаться, тон верный. Если бы ставка не была столь велика, я бы от души позабавился. Иза с удивлением смотрит на него.

— Вы были в курсе? Шамбон делает вид, что хранит секрет, который ему не терпится выболтать.

— Ну говорите же.

— Зачем? Однажды он сказал мне, что получает письма. А мне звонят.

— Как? Вам угрожали, Марсель?

— И до сих пор угрожают.

— Но почему? Почему?

— Вот именно. Мне это неизвестно. Никаких темных делишек, никаких сплетен никогда не было. Иза встает, делает шаг по направлению к Шамбону.

— Марсель, я ругаю себя… Ваше отношение ко мне казалось неуместным. Я не понимала, что…

Я удаляюсь к двери. Теперь надо предоставить событиям идти своим чередом. На Шамбона можно положиться. Он говорит взволнованно:

— Не исключено, что дни мои сочтены. В любой момент можно получить пулю в лоб. Со смерти дяди не проходило дня, чтобы я не боялся. Он забыл, что я все еще здесь. Берет руку Изы, подносит ее к губам.

— Я не цепляюсь за жизнь, поскольку безразличен вам, — продолжает он.

Иза ловит мой взгляд. Дает понять, что сцена становится ей в тягость. И все же отвечает:

— Нет, Марсель, вы не умрете, вы найдете убежище.

— Это не имеет значения.

— Вы хотите огорчить меня.

— Значит, вы хоть немного дорожите мною?

Он ведь такой, Шамбон, прилипчивый. Занудный. Не отвяжется. Я не выдерживаю, вмешиваюсь:

— Марсель, старина, тебе надо было нас предупредить. И давно тебе угрожают?

— С тех пор, как умер дядя. Грозятся убить. Мне не хотелось бы разделить его участь.

— Конечно, Марсель, конечно. Но сейчас не время.

И вдруг он выкидывает номер, о котором мне не проронил ни звука: достает из кармана футляр, открывает его. Кольцо с крупным бриллиантом. Иза пятится.

— Марсель, вы с ума сошли!

— Нет, — говорит он. — Просто, если со мной что-нибудь случится, я буду счастлив при мысли, что этот сувенир у вас.

Вот ведь как провел меня. Не исключено даже, что он понял, почему я хотел его удалить. Бросает на меня через плечо иронический взгляд. Впрочем, нет. Вряд ли он настолько хитер. Иза в полном замешательстве.

— Очень мило с вашей стороны, — говорит она.

— Примите, — настаивает он. — Это не обручальное кольцо. Я не посмел бы. Это всего лишь маленький подарок на память обо мне. На лице его появляется жалкая улыбка обреченного.

— Поживем — увидим. Во всяком случае, я не собираюсь уезжать. Ничего не бойтесь, Иза. Он решительно сует ей в руку футляр и подвигает к себе телефон.

— Что вы собираетесь делать? — спрашивает она.

— Звонить в полицию, черт возьми. Если бы мой дядя предупредил полицию, он, конечно, не умер бы. Я хочу жить ради вас, Иза, или, по крайней мере, попытаться. Алло… Марсель де Шамбон. Мне хотелось бы поговорить с комиссаром Дре… Алло? Ах, занят… Не откажите в любезности передать ему, что я хотел бы увидеться с ним как можно скорее — в деле Фромана появился новый факт… Как? Да, мы его ждем. Благодарю вас.

Все произошло так быстро, что я не успел вмешаться. Тем не менее не теряю самообладания. По-прежнему контролирую положение.

— Дре сейчас приедет, — говорит Шамбон. — Я попрошу его защиты.

— Вашей матери известно… что это за телефонные звонки? — спрашивает Иза.

— О, нет! Дядя даже рта не открывал по поводу этих писем. Не буду же я первый поднимать шум.

— А почему вы до сих пор не поставили комиссариат в известность? Он колеблется. Я спешу подсказать ему:

— У Марселя не было доказательств. Он пускается в разглагольствования.

— Верно. Ведь писем в качестве улик нет. Телефонные звонки следов не оставляют. Комиссар мог не принять мои слова всерьез.

— И все же, — замечает Иза, — нам было бы спокойнее, если бы вы на время уехали. Из-за выборов страсти разгорелись, но все утрясется.

— Не уверен, — возражает он. — И потом почему я должен бежать?.. Послушайте меня, Иза.

Он увлекает ее в коридор и что-то шепчет на ухо. Теперь уж мне нечего миндальничать… Не исключено, что я оставил бы ему шанс на спасение. Но теперь это невозможно. Иза в конце концов пошлет его к черту, а он, вне себя от ярости, все выболтает. Этот идиот еще и псих в придачу. Есть ведь такие сумасшедшие, которые не колеблясь пойдут на самоубийство и других за собой потащат. Один номер с кольцом чего стоит! Ну и подписал себе смертный приговор! Слышу, как во двор въезжает машина.

— А вот и комиссар, — восклицает Иза. — Пойду встречу его. Она оставляет Шамбона, а тот направляется ко мне, сияя во весь рот.

— Я, кажется, был на высоте. Комиссар не откажет мне выделить кого-нибудь из своих людей для охраны замка. А у Изы вернется вкус к жизни. Я позабочусь о ней, вот увидите. Я привык владеть собой. Руки, сжимая костыли, не дрожат. Я выстреливаю в него взглядом, но улыбаюсь в ответ.

— Ты был великолепен. Остается убедить Дре. Комиссар уже на пороге, сразу видно — торопится, раздражен.

— Что еще случилось? — спрашивает он довольно грубо.

— Посмотрите, что мы тут нашли, — начинает Шамбон. Он протягивает ему оба письма — Дре довольно одного взгляда.

— Ну и что? Шамбон в смущении.

— Они лежали в папке. Там… Не хотите ли взглянуть? Дре пожимает плечами.

— У меня на письменном столе гора таких писем, — говорит — Если все принимать всерьез!

— Но мне тоже угрожают, — протестует Шамбон.

— Вам пишут?

— Нет. Звонят.

— И что же вам говорят?

— Например, что прикончат меня… что я стою не больше своего дяди. В таком роде.

— Это все?

— Разве этого мало?

— Любезный мой господин, вы даже представить себе не можете, скольким людям угрожают по телефону или в письмах в это самое время, которое мы только что пережили. Дело в том, что подобные глупости остаются без последствий, уверяю вас.

— Вы забываете, что моего дядю довели до самоубийства. Наш Шамбон смертельно уязвлен. А Дре все это кажется забавным.

— Не надо драматизировать, — говорит он. — Пока что мне известно одно: никто вашего дядю не доводил до самоубийства. А вот вам доказательство. Господин Фроман не придавал никакого значения этим письмам; он никогда не обращался по этому поводу в суд.

— Зато я подам жалобу в суд, — восклицает Шамбон. — Я прошу, чтобы мой телефон подключили к прослушиванию.

— Это ваше право, месье.

— Я требую также, чтобы поместье взяли под охрану.

Комиссар смотрит на меня и на Изу так, словно призывает в свидетели, затем сует оба письма в карман.

— Вы многого хотите. Во-первых, у меня не хватает сотрудников. И кроме того, кое о чем вы забываете… Вам известны результаты выборов? Ваши друзья потерпели поражение. Извините за откровенность, но в вышестоящих инстанциях полагают, что делу господина Фромана уделено достаточно внимания.

— Президента Фромана, — поправляет в ярости Шамбон.

— Пусть так. Президента Фромана.

— Это преступление! — бросает Шамбон.

— Банальное самоубийство, — невозмутимо возражает Дре.

— Так вы ничего не будете предпринимать?.. И если в меня выстрелят, умоете руки?

— Никто в вас стрелять не будет, — уверяет Дре. — А сейчас, если позволите… У меня много работы. Он раскланивается со всеми и делает шаг к выходу.

— Вы пожалеете, господин комиссар, — кричит вслед Шамбон.

— У нас есть поддержка.

— Рад за вас.

Дре уходит. Иза провожает его. Шамбон, вне себя от ярости, возвращается в кабинет.

— Номер не пройдет, — орет он. — Плевать я хотел на этого кретина.

— Успокойся, Марсель.

— О, вам-то что?!

— Ей-богу, ты и в самом деле веришь, что тебе угрожают. Эй, проснись! Ты что, забыл, что все это липа? Мы ведь хотели всего-навсего обмануть Изу.

Он растерян. Трет пальцами глаза.

— Я сам не знаю, на каком я свете, — бормочет он. — У меня нет ни малейшего желания хоронить себя в Гавре или где-нибудь еще. Что вы скажете?

— Ну, конечно. Мне нужно немного времени. Ты не должен показывать, что возмущен выходкой комиссара. Надо быть выше этого. Осторожно, вот и она. Иза входит в кабинет. Протягивает футляр Шамбону.

— Мы все немножко потеряли голову, — говорит она. — Это очень мило с вашей стороны. Марсель, но я не могу принять.

— Прошу вас.

Движением век я даю ей понять, что все это не имеет больше значения. Она не знает, куда я клоню, но повинуется и, разыгрывая смущение, взволнованно говорит:

— Спасибо, Марсель. При одном условии. Берегите себя. Открывает футляр, еще раз любуется драгоценностью.

— Безумие!

— Да нет, — отвечает Шамбон. — Вы рассуждаете, как моя мать, милая Иза. Так вот, мне надоело благоразумие. Если бы вы знали, что я уже сделал для вас!… Спросите брата. Он не сдерживает себя. Берет ее за руку.

— Хватит болтать всякую ерунду, малыш Марсель. Раз уж Дре тебя бросил, примем собственные меры. Жду тебя у себя.

— Послушайтесь Ришара, — говорит Иза. — Он осторожен.

— Согласен. До скорого… Иза, я счастлив, — он посылает ей воздушный поцелуй.

— Оставь, не сердись, — шепчет Иза. Наконец-то мы одни.

— Ты что-нибудь придумал? Тот же вопрос, что и у него.

— Конечно, но мне потребуется немного времени.

На самом деле, все давным-давно продумано. Я знаю, где моя пушка. Рядом с подшивкой рецензий и биноклем — реликвиями прошлого. Я всегда хранил его в исправности.

Когда-то в фильмах о гангстерах из него стреляли только холостыми патронами. А я думал: «Как жаль! Великолепное оружие и будто в наморднике». Что ж, на этот раз мы вместе поиграем с огнем. До сих пор выигрывал всегда я, а не Дре. Комиссар, вам до меня никогда не добраться. Я поджидаю Шамбона и ищу в глубине шкафа пистолет.

Натыкаюсь на мотоциклетные краги. Боже, а я и забыл о них. Даже присел — нервная судорога скрутила живот. Сколько украденной радости, безвозвратно утерянного счастья!

Я задыхаюсь. Когда входит Шамбон, он видит, что я держу на коленях краги и нежно, как кошку, глажу их.

— Что это — игра? Что это?

— Сам видишь. Возьми, подержи. Он недоверчиво берет их в руки.

— Я вот тут разбирался и наткнулся на них. Они кое-что значат для меня… Возьми их себе. Ты даришь бриллианты. Я дарю, что могу. Ладно, не будем об этом говорить.

Он благоговейно ставит краги у спинки кровати и раскуривает свою жуткую сигару. Я, как всегда, трубку. Потом продолжаю:

— Ты заметил, он не бросил письма в корзинку. Положил в карман.

— Ну и что?

— А вот что. По-моему, он собирается сдать их на экспертизу. Уверен, что обнаружит отпечатки пальцев. Он только притворился, что смеется над нами, на самом деле, он дотошный, этот тип. Может, я ошибаюсь, но почти уверен, что он не воспринял эти угрозы легкомысленно. Только чего ты добиваешься? Чтобы он прослушивал твои телефонные разговоры? У него нет на это права. Не так-то просто установить подслушивающее устройство. Он предпочел нас грубо одернуть, чтобы вернее успокоить.

— Пожалуй, — бормочет Шамбон. — Но в результате твоя сестра уже не принимает меня всерьез.

— Отнюдь. Конечно, если мы будем сидеть сложа руки, Иза решит, что наши страхи были преувеличенными.

— И отшатнется от меня, — заключает он.

— Ты дашь мне закончить?.. Нужно, чтобы она испытывала по отношению к тебе нечто вроде признательности, понимаешь?

А пока что она разрывается между своими угрызениями совести и любовью, в которой не признается. Я-то ее знаю. Она уже разволновалась, когда подумала, что тебе угрожает опасность.

Оценила твою преданность. Потянулась к тебе. Но пока она чувствует только пробуждение любви. Чтобы любовь расцвела, тебе действительно должна угрожать опасность. Если она по-настоящему испугается за тебя, — твоя победа.

Он слушает меня с таким вниманием и добродушием, что мне стыдно. Будто я собираюсь убить безумное, страшное, непредсказуемое, но в то же время преданное животное.

— Что вы предлагаете? — спрашивает он. — Чтобы я подстроил нечто вроде покушения на самого себя?

— Вот именно. Сработало.

— Я не очень понимаю, — продолжает он. — Что за покушение? Кто будет на меня покушаться?

— Не спеши. Начнем с того, согласен ли ты со мной? Я ведь не собираюсь подталкивать тебя. Ты сам решаешь.

— Я люблю Изу, — говорит он.

Дурак. Это он меня толкает. Я умолкаю, чтобы не спеша раскурить трубку. Преимущество трубки в том, что она то и дело гаснет, и если вы умеете раскуривать ее не спеша, можно дать себе время все обдумать, разобраться, принять наилучшее решение.

— Оставим Изу, — предлагаю я. — Как думаешь, ты можешь поработать в кабинете дяди?

— Почему бы нет?

— Будет ли выглядеть естественным, что ты притащишь с собой досье, какие-нибудь незаконченные дела?

— Я ни перед кем не обязан отчитываться. А потому…

— Но все вокруг должно быть в ажуре. У тебя есть секретарша?

— Конечно.

— Ты ей сможешь сказать, например: «Оставьте эти бумаги, я посмотрю их дома»? Что-нибудь в таком духе?

— Разумеется. А что вы задумали?

— Подожди. Скажи, есть ли в заводском управлении секретные материалы?.. Например, какие-нибудь досье с грифом «Совершенно секретно»? Он смотрит на меня, как собака, завороженная мячом, который ей вот-вот бросят.

— «Строго секретно» — такого, может, и нет. Но есть текущая корреспонденция с голландской группой, которую мы уже давно интересуем.

— О, прекрасно! Ты принесешь сюда корреспонденцию. Он, того гляди, подпрыгнет от возбуждения.

— Говорите яснее.

— Иди в гардероб. На самой верхней полке найдешь синий чемоданчик. Он повинуется. Стоит мне напустить туману, как он уже в моих руках.

— Нашел?

— Да.

— Давай сюда… Или, пожалуй, положи-ка его на стол и сам открой.

— Зачем?

— Давай, открывай. Найдешь предмет, завернутый в слегка засаленную замшу. Довольно тяжелый. Догадываешься? Он суетится и внезапно замирает.

— Можешь взять его в руки. Он не кусается.

Он неловко берет мой револьвер довоенного образца, рассматривает его с завистью и изумлением. Я продолжаю:

— 38. S.W. Специальный. Пять выстрелов. Целиком из стали. Вес: пятьсот тридцать восемь граммов. Не заряжен, но, поверь, когда он выстрелит, будет не до шуток. Он осторожно заворачивает оружие.

— Вот из этой штуки я и буду в тебя стрелять. Не бойся! Я притворюсь. Слушай меня внимательно. Сейчас — главное. Детали обсудим потом. Скажем, в один прекрасный день, около десяти вечера, ты будешь работать в кабинете. И вдруг услышишь шум за балконной дверью. Каким-то предметом начнут взламывать ставень. Ты не вооружен. Бежать? Об этом не может быть и речи. Ты не трус. Ты бросаешься к телефону, вызываешь Дре: конечно, он дома. Тем временем воры фомкой открывают замок. Ты зовешь комиссара на помощь. Некто из-за балконной двери замечает это, теряет хладнокровие, всаживает две-три пули, не задев тебя, и спешит скрыться.

— Неплохо, — восхищенно замечает Шамбон.

— Затем на всех парах примчится Дре. Ты покажешь им взломанный ставень, и Дре обнаружит пару пуль в панели. На этот раз сомневаться не приходится. Дело Фромана вспыхнет с новой силой. Общественное мнение сразу же на вашей стороне. Будь уверен, бедный мой Марсель, отбою не будет от людей, прессы, телевидения…

— Выпутаюсь, — утверждает он решительно.

— А Иза!… Ей нравятся мужественные мужчины… Она жила среди них. Человек, встречающий опасность лицом к лицу, вызывающий полицию с риском для жизни… словом, это человек ее породы. Главное, — и ты уж не забудь сказать, — ты зовешь на помощь не ради себя, а ради матери, ради Изы, ради меня.

— Потрясающе, — шепчет он. — Потрясающе… А вы?

— Я… со мной нет проблем. Мне вполне хватит времени, чтобы успеть добраться до своей комнаты. Придется меня будить, чтобы сообщить о случившемся.

— Да, да, — соглашается он. — Дайте мне немного подумать. А револьвер?

— Он снова будет в чемоданчике, а чемоданчик — на полке.

— А почему воры убегут, не взяв ничего?

— Да потому, что они увидят, как ты звонишь, и поймут, что ты зовешь на помощь. В конце концов выводы — дело полиции.

— Согласен. Пожалуй. Но не кажется ли вам, что будет более естественно, если они смоются, не стреляя.

— Разумеется. Вот это-то и будет непонятно Дре. Это остервенение… Подумай-ка… Таким образом возникнет связь между самоубийством Фромана и попыткой покушения. Знаешь, о чем он подумает? Что речь идет о промышленном шпионаже. Ты, конечно, помалкивай. А в присутствии Изы не отрицай… Поверь мне… Не нужно много времени, чтобы ты стал для нее большим человеком… Есть возражения?

— Что я скажу комиссару?.. Ведь надо выглядеть насмерть испуганным.

— Верно… Ну, может, не насмерть, — но весьма взволнованным. Это нетрудно. Вспомни, как ты облапошил типа из Братской помощи. Ты прекрасно умеешь ломать комедию, когда захочешь. И потом, не забывай, что я выстрелю, пока ты будешь звонить. Дре услышит выстрелы, и этого будет достаточно, чтобы убедить его.

— Короче говоря, все произойдет, как с моим дядей.

— Ну да, почти.

От смертельной тревоги его прошибает пот. Он вытирает лоб и глаза платочком из верхнего кармана, представляет сцену, слышит выстрелы. В то же время чувствует, что, быть может, не посмеет больше… То, что он сделал уже один раз, не осмелится сделать во второй. Прикидывает, осторожничает.

— Это уж слишком, вы не находите? — говорит он наконец.

— Промышленный шпионаж в производстве цемента… Если бы мы еще работали в электронике. Широким жестом я отметаю возражение.

— Неважно. Пусть Дре думает что угодно. Он собственными ушами услышит выстрелы, это первое. Убедится, что ставень был взломан, это второе. И третье: вытащит две пули из стены позади письменного стола. Вывод: при покушении ты чудом уцелел. А теперь что тебе не нравится?

— Ничего… Ничего…

— Страх перед скандалом, признайся.

— Мать — такое хрупкое существо.

— Ладно. Хватит.

— Да нет, не в этом дело.

Он мысленно оценивает меня. Чувствует себя несчастным, не знает, на что решиться.

— Тебе бы хотелось быть уверенным в отношении Изы, не так ли?

— Да… Вот именно! Какие гарантии, что… — он почти кричит.

— Если бы ты не прерывал меня на каждом шагу… Можешь быть уверен, я все предусмотрел. Так вот… Начнем сначала… Тебе угрожают. Ты не можешь положиться на полицию. Рядом с тобой женщина, которая начинает дрожать от страха. Совершенно естественно, что влюбленный по уши мужчина, который вынужден, кстати, ожидать худшего… Как бы он поступил?.. Какой высший жест бескорыстия, а?.. Не понимаешь?

— Нет, — жалко мямлит Шамбон.

— Ну, напрягись! Если он готов отдать жизнь, может ли он отдать что-то другое?

— Состояние?

— А долго же ты думал. Состояние — да, но в каком виде?

— Завещание? Дружески хлопаю его по колену.

— Разумеется, завещание. Заметь, это чистая формальность. Зато, когда Иза узнает, что ты сделал для нее… Щедрость всегда вызывает признательность и любовь… Тебе останется только заключить ее в свои объятия… Нет?.. Еще что-то не нравится? Тебя пугает слово «завещание»? Нетерпеливый жест.

— Это вы уладите… Хотя… не так-то просто…

Вот мерзавец! Держится за свою кубышку. Пока надо притворяться, он согласен. Анонимные письма — будьте любезны. Кольцо — пустяки. Но как только дело доходит до письменного обязательства, тут уж извините: стоит на земле обеими ногами.

— Вы не знакомы с мэтром Бертайоном? — продолжает Шамбон. — Когда он… Я резко прерываю его:

— Завещание — это прекрасно. Но никто тебя не неволит.

— С чего я должен начать?

— С документов, которые надо принести с завода. Скажем, неделя на подготовку. Жермена надо предупредить, что в кабинете будет допоздна гореть свет. Изу, само собой, надо окружить всяческим вниманием, с матерью не валяй дурака.

Он подскакивает. Мне нравится злить его грубыми словечками — мое влияние на него вернее.

— Действовать надо в субботу вечером, как тогда, с дядей. Самое удобное время. Дре, конечно, будет дома. Надо отрепетировать. Все будет гораздо проще, чем в прошлый раз.

Он жмет мне руку. «Чао!» — бросает этот дурень, желая показать, что начинает играть всерьез. Честное слово, таких, как он, ненавижу всей душой.

Наконец я один. Звонок Изы. «У меня мигрень, но все в порядке», — говорю ей. Что касается завещания… Нет. Не надо перебарщивать.

В который раз я изучаю все, что нагородил. Ни к чему не придерешься. В истории с самоубийством комар носу не подточит. Конечно, при желании можно утверждать, что все в этой драме странно. Кстати, Дре ведь не дурак, а смирился.

К анонимкам подкопаться трудно. Я бы даже сказал, анонимки подтверждают версию самоубийства. Разного рода предположения, домыслы, все эти психологические штучки, которые начнутся после смерти Шамбона, — здесь я бессилен.

Однако от того факта, что ставень и застекленная дверь были взломаны и что Шамбон убит, никуда не денешься. Снова неумолимые факты… Одни вытекают из других.

Поздно. Глотаю снотворное. Еще минута, и мне будет сниться, Как я взлетаю с трамплина и рассекаю пространство. Несчастный! На следующий день достаю клещи для выдергивания гвоздей.

Чего-чего, а всякого барахла в замке хватает. Затем короткий визит к Изе. Как хороша! Чуть встревожена — чувствует, что я от нее что-то скрываю.

— К чему все это приведет? — спрашивает она. — Ты выглядишь все хуже и хуже. Я беру ее правую руку.

— Кольцо?.. Тебе нужно его носить. Понимаю, что противно. Мне тоже. Но теперь ты знаешь Шамбона. Как всегда, кидается в крайности. Или заносится, или пресмыкается. Вечно ему надо исповедоваться. Или ради хвастовства, или ради самоуничижения. Так ты осторожно им управляй… Действовать предоставь мне. Согласна? Она прислоняется ко мне. Долго стоим, не шелохнувшись.

Когда она уходит, остается ее аромат, запах ее духов, ее тень — пища моего воображения. Надолго погружаюсь в мечты.

Когда все кончится, мы подыщем себе другое жилье, настоящее убежище — теплое, уютное. С Ля Колиньер будет покончено.

Тут слишком просторно. Слишком переполнено дурными воспоминаниями. Быть может, вырвавшись из плена моего бунта, я попытаюсь смешаться с другими, стать тем мимолетным прохожим, которого не замечает никто. А пока я направляю свою коляску в кабинет Фромана. Застекленная дверь открыта.

Я изучаю ставни. Вечером их закрывают на металлический стержень поворотом ручки. Запор простой и малоэффективный.

Достаточно просунуть металлическую пластинку под шпингалет и посильнее надавить. Дерево треснет, дальше надо повернуть задвижку. Затем выбить стекло, и вы у цели. Работы на несколько минут. Но шуму будет много. Поразмыслив, я остаюсь доволен. Дре услышит все собственными ушами. Я пройду через парк на костылях. До своей комнаты доберусь по коридору. Это мое второе преступление без единой улики. Мой последний трюк каскадера. Остается подготовить Шамбона.

Мы начинаем в кабинете Фромана в тот же вечер, после того как все улеглись. Он внимателен и встревожен. То и дело почесывается. Суетится.

— Долго разговаривать нет нужды, — говорю я ему. — Я постучу в ставни, а ты вызовешь комиссара. То и другое одновременно. Если, к несчастью, его не окажется дома, повесишь трубку. Я услышу и не буду продолжать. Отложим все до завтра. А теперь посмотри на меня. Я не кричу. Я слишком взволнован. Но говорю очень быстро, нервно… Господин комиссар… Говорит Шамбон… Из Ля Колиньер… Вы слышите их?.. Там несколько человек… Со стороны парка… Взламывают застекленную дверь… Приезжайте скорее… Мне нечем защищаться… Затем ты передохнешь… Дре воспользуется этим, чтобы вставить слово… Ты сделаешь вид, что не понимаешь, так как слишком испуган. Будешь то и дело повторять: «Что?.. Что?..» А затем умолять: «Сделайте же что-нибудь… меня убьют…» Я разобью стекло и дважды выстрелю в стену… Ты выпустишь телефонную трубку, будто падаешь в обморок… Дре к тому моменту уже выедет. Тебе останется только ждать. Нетрудно, правда?

Он смотрит на меня испытующе.

— Ты не согласен?

— Да… то есть я думаю, что получится, но…

— Но что?

— Я предпочел бы стрелять сам. Я притворяюсь, будто не понимаю.

— Ты хочешь… Это усложнит дело. Тебе придется выпустить телефонную трубку, подбежать к двери, выстрелить… Вижу, что сцену можно прекрасно разыграть так, как он предлагает. Если я заупрямлюсь, смутное подозрение, которое заставляет его осторожничать, вмиг окрепнет. Какая гарантия, что я буду целиться в стену? Но я умею обходить неожиданные препятствия.

— Как хочешь. Мне лично все равно. Самое главное, действовать молниеносно.

Проходит секунда, полная напряжения, тайных мыслей. Мы смотрим друг другу прямо в глаза, изучаем друг друга, как два игрока в покер. Если он мне скажет: «Зачем тебе револьвер? Я сам его принесу, прежде чем звонить», — все пропало. Гоню эту мысль. Он говорит первый:

— Ладно. Я быстро. Я невинно улыбаюсь и добавляю:

— Все будет в порядке, старик. Доверься мне.

Он сияет. Любит, когда я называю его «старик». Труднейший рубеж позади. Я продолжаю:

— Твоя очередь… Нет, стой у письменного стола. Я буду на пороге. Без пауз. Начинай: «Господин комиссар… Говорит Шамбон».

Он сразу находит верный тон. Актер от рождения, он поразительно органичен. Когда говорит: «Они в парке… Взламывают дверь», — даже дышит прерывисто. «Боже, я пропал… Если бы у меня было оружие… Ничего… ничего… Помогите, комиссар!» Я его останавливаю.

— Отлично. Нет нужды заучивать текст наизусть. Достаточно импровизации. Жаль, что ты не пошел по актерской части.

— Я неплохо защищаюсь, — скромно признает он. И тут же добавляет в порыве мелочного критиканства:

— Концы с концами не сходятся. Смотрите… Шпингалет не так-то легко оторвать. Как это вам удастся?

— Да я его развинчу на три четверти еще днем… Это пустяки.

С ним всегда надо разговаривать повелительным тоном. Я оставляю костыль, кладу ему руку на плечо и говорю увлеченно:

— А теперь за дело.

Я притворился спящим, когда услышал стук в дверь. Крикнул, подавив зевок:

— Что надо?.. Кто там?

— Инспектор Гарнье.

— В такое время, инспектор! Ведь за полночь.

— Поторопитесь.

— Хорошо, хорошо. Сейчас.

Нарочно натолкнулся на столик, с шумом рассыпав стопку журналов. Выругался. Когда открывал дверь, лицо мое выглядело злым.

— Что случилось?

— Умер господин Шамбон. Его только что убили.

— Как?.. Марсель?

— Да. В кабинете дяди. Вас ждет комиссар. Я изобразил потрясение, продолжая застегивать пижаму. Инспектор выкатил мою коляску. Помог мне сесть.

— Придется поторопиться. Вы ничего не слышали? — сказал он.

— Нет. Почему вы спрашиваете?

— В него всадили две пули, а среди ночи два выстрела трудно не услышать.

— Я сплю со снотворным, как вы знаете. Когда это случилось?

— Около одиннадцати часов.

— Сестре сказали?

— Нет еще. Он был явно не в духе, отвечал резко.

— Напрасно комиссар не принял всерьез эти угрозы, — заметил я. — Вы в курсе?

— Разумеется.

— Племянник отправился вслед за дядей. Согласитесь, это черт знает что.

Дре был в кабинете — руки в карманах, шляпа сдвинута на затылок, — осматривал труп. Взглянул на меня устало.

— Вот так работа, — прошептал он. — Две пули в упор, и это… Подбородком указал на взломанную дверь и осколки стекла.

— Я все слышал. Беднягу убили в тот момент, когда он разбирал бумаги на письменном столе. Он позвонил мне буквально в панике. Напрасно я кричал ему: «Бегите!… Что поделаешь!…»

Сцену я знал в мельчайших подробностях, но старательно разыгрывал изумление, смешанное с ужасом.

— Их было несколько?

— Да, думаю, да.

— Они что-нибудь украли?

— Вряд ли. Они должны были услышать шум… Совершенно очевидно, им помешали и пришлось срочно смываться.

— Профессионалы?

— Сам хотел бы знать.

— Мое мнение: они пришли убрать его, — сказал инспектор за моей спиной.

— Подойдите, — приказал Дре и помог мне опереться на костыли.

— Видите… Он стоял лицом к убийцам… Можете ли вы спокойно, хладнокровно смотреть на его лицо?

— Попробую.

Я наклонился, глядя на тело Шамбона. Во мне шевельнулось подобие жалости и отвращение. К нему? К самому себе? Какая разница?

— Видите, на его лице застыло вовсе не выражение ужаса, — продолжал Дре. — Я не забыл, как звучал его голос в трубке. Как у смертельно испуганного человека. И что я вижу? Лицо умиротворенное. Я бы даже сказал: смерть с иронией на устах. Что скажете?

Он был прав. Бедняга Шамбон, стараясь превзойти самого себя, хотел выглядеть мужественным, и это выражение застыло на его обычно подвижном лице. До последнего мгновения он путал мои карты.

— О, если хотите, — заметил я. — Не так-то просто сказать что-либо определенное.

Я выстрелил в ту минуту, когда он повернулся ко мне с обычной самодовольной улыбкой. И вот он лежал на спине, навеки удовлетворенный и снисходительный. Я отпрянул.

— Он был убит наповал, — продолжал Дре. — Судебно-медицинская экспертиза даст свое заключение, но мне и так все ясно. Когда вы видели его в последний раз?

— В полдень. Мы вместе позавтракали. Мне не показалось, что он сколько-нибудь озабочен. После кофе он поднялся к матери… Госпожа де Шамбон знает?

— Сейчас узнает. Успеет, бедная женщина. Когда врач и эксперты уедут, я займусь ею и вашей сестрой. Мне хотелось бы незамедлительно знать, что он вам рассказывал со времени нашей последней встречи. Ведь у вас были самые добрые отношения, не правда ли?

— И да, и нет. С какой-то точки зрения, мы были товарищами — и даже очень. С другой стороны, как бы настороже друг с другом. Если говорить откровенно, он ухаживал за Изой, а мне это не очень нравилось.

— Представьте себе, я в этом не сомневался. Весьма интересно, весьма! — воскликнул Дре.

Он несколько раз покачал головой, словно поздравляя себя, затем, услышав шум в коридоре, слегка меня оттолкнул.

— Это моя бригада. Подождите в библиотеке, мы продолжим беседу.

— Мне ничего не известно, комиссар. Я не очень представляю, чем могу быть вам полезен.

— Напротив… может, хотите курить?.. Гарнье, сходи за его трубкой… Садитесь рядом и не волнуйтесь. Через пять минут я подойду к вам.

Я доковылял до библиотеки. Тревожиться было незачем, но, несмотря ни на что, я был настороже.

Люди из судебно-медицинской экспертизы вели себя в кабинете шумно, переговаривались во весь голос, словно не замечая убитого. Я узнал врача, расслышал слова: «Крупного калибра… Прямое попадание в сердце». Гарнье принес мне мою трубку и табак. Я чувствовал слабость, словно выполнил рискованный акробатический трюк. Однако все, казалось, было в порядке. Все меры предосторожности приняты. Клещи положил на место, предварительно их вытерев. На гравии аллеи костыли не оставили следов. Наконец, обе анонимки выглядели достаточно недвусмысленными. Разумеется, у Дре были подозрения. До такой степени драма выглядит инсценированной… даже две драмы… и почти одинаковые… и каждый раз свидетель с телефонной трубкой в руке… Кто угодно заподозрил бы неладное, тем более Дре!… Однако ни одну деталь нельзя вменить мне в вину. Мать Шамбона возопит, пустит в ход связи. И что дальше? Ее сын имел право влюбиться в Изу. Под Изу нельзя подкопаться, ведь я предусмотрительно подсказал Шамбону: «Они в парке… Взламывают дверь…» Они! Злоумышленники, взломщики, подонки — откуда Изе знать о них! О, таинственные смерти в замке взбаламутят любителей сплетен. Но мы не станем долго ждать, чтобы переселиться куда-нибудь подальше.

Я ничего не боялся. Люди шумно сновали взад-вперед, ходили по парку. Пришел потрясенный Жермен.

— Какое горе! Что такое мы сделали Господу?

— Вы ничего не слышали?

— Ничего. Всю ночь у меня под ухом грохочут грузовики. Если прислушиваться к звукам, я бы не спал ночами напролет. Нас разбудил звонок комиссара. Я хотел предупредить госпожу и вашу сестру. Честно говоря, я совсем потерял голову. Молодой человек, приехавший с комиссаром, велел мне сидеть спокойно: нас, мол, позовут, когда понадобится. Теперь-то я вижу, если мы тут останемся, нас всех прирежут.

— Полно, полно, Жермен! Успокойтесь. Вы же участник Сопротивления!

— Это куда лучше! Честное слово! Не хотите ли рюмочку?

— Спасибо… Они тут надолго?

— А, эти-то!… Сразу видно, им не приходится заниматься уборкой. Вы думаете, их интересует покойный? Как бы не так! Они крутятся вокруг да около, перешагивают через него, словно это не христианин, а животное. Возмутительно! Бедный мой господин! Такой конец! В коридоре показался Дре.

— Жермен… будьте добры… подойдите, пожалуйста! — И, обращаясь ко мне:

— Я сейчас вернусь.

Снова шарканье ног. Голоса. «Отодвинь кресло… Через дверь, так удобнее». Звон разбитой фарфоровой статуэтки. «Осторожнее! Черт!» Шум удаляется. Слышно только скольжение, легкий скрип выдвигаемого ящика, щелчок снятой телефонной трубки. Это Дре шнырит повсюду, вынюхивает. Слышу только его тихий голос.

Вдруг меня охватывает страх… так… ни с того ни с сего. Лоб и руки покрылись испариной. И это я, столько раз стрелявший во врагов, которые хотели моей смерти… но то была липа… судороги, подскакивают; через минуту они уже вставали и хохотали от души. А тут Шамбон! Его распирало от самодовольства, но ведь он был чист, как дитя! Увы, не киношная смерть! Подкашиваются колени. Конец. Смертельная бледность. Как у тех бедолаг, которых расстреливают по всему свету. Фроман — еще куда ни шло. Этот был мерзавцем.

Но Шамбон — всего лишь избалованный мальчишка. Двое мертвецов — такова цена моих ног. Вдруг я понял, что теперь не перестану допрашивать самого себя.

Дре кашлянул, заговорил сам с собой, передвигая какой-то предмет. Затем вышел из кабинета и тихо толкнул дверь в библиотеку.

— Прошу прощения, что заставил ждать. Служба! — сказал Дре, схватил стул и уселся напротив меня.

— Прежде чем мы двинемся дальше, мне думается, можно прояснить кое-какие моменты. Между двумя делами имеется странное сходство.

— Вы находите? — говорю я. — Какое же сходство между самоубийством и убийством?

Он любезно улыбается, он внимателен, приветлив, будто в соседней комнате никого не убивали, будто не наступил уже второй час ночи, будто…

— Хорошо, — говорю я с досадой. — Что вы от меня хотите? Повторяю: я спал. Я ничего не знаю. Разумеется, как все, как вы, например, я знал, что Шамбону кто-то угрожает, но не придавал этому большего значения, чем вы, комиссар. Ведь вы считали, что никакой опасности нет, не так ли? И не было оснований для беспокойства.

Почему он улыбается? Чем это он так доволен? Вот сунул руку в карман… и достал бумажник.

— Давайте поговорим об этих письмах, — говорит Дре. — Весьма, знаете ли, интересные письма. Более интересные, чем вы думаете.

Он разворачивает, аккуратно разглаживает их ладонью, затем читает вполголоса с видимым наслаждением:

— «Последнее предупреждение. Сволочь, убирайся с дороги или тобой займутся… хватит махинаций, сволочь. Убирайся, иначе…» Письма в результате экспертизы, проведенной моими коллегами и мной, изрядно помялись и пообтрепались.

— Да, местами отстает клей, — отвечаю я.

— Совершенно верно. Смотрите, вот здесь, например. Он ловко отделяет кусочек бумаги и протягивает мне.

— Видите? Здесь слово «дороги».

— Вижу. И что?

— Так вот, на обратной стороне что-то напечатано, все эти кусочки вырезаны из газет. Предположим, что вырезка сделана на четвертой странице. Это место, таким образом, неизбежно соответствует какому-то элементу текста на третьей странице. Правильно?

— Совершенно верно.

— Теперь смотрите. Слово «дороги», допустим, взято с оборотной стороны, что же мы прочтем на лицевой?

— Читаю: разное. Так важно, чтобы я прочел слово «разное»?

— Нет. Это простой эксперимент. Но его можно расширить.

Он приподнимает ногтем уголок малюсенького квадрата и легонько отклеивает его.

— Извините. Я не слишком доверяю работе моего помощника. В лаборатории все изучили и с лицевой, и с обратной стороны. Затем я попросил, чтобы все осторожно приклеили на прежнее место, лишь бы только держалось. Дело в том, что я хотел попросись вас порассуждать так же, как я.

Начинаю чувствовать дурноту. Не понимаю, куда он клонит. Дре тем временем продолжает:

— Это — слово «предупреждение». Переверните его. Смелее не бойтесь. Пожимаю плечами.

— На обороте может быть все что угодно.

— И что же вы обнаружили?

— Баллотировка. Бред.

— Ну нет!… Теперь давайте тщательнейшим образом отклеим буквы, из которых составлены письма.

— Что же вы хотите обнаружить?.. Связный текст на обороте?

— Это было бы слишком, — улыбается Дре. — Но за неимением связного текста можно наткнуться на существенную мелочь.

— Послушайте, комиссар. Чего ради я буду играть с вами в какие-то игры? Может, по-вашему, это и увлекательно, только вся ваша лапша ни к чему.

Глазом не моргнул! Знает, что мое раздражение в значительной степени наигранное.

— Вы правы, — соглашается он. — Давайте проще.

Он переворачивает и раскладывает по порядку кусочки бумаги, затем сообщает результат: список… Друар.

— Друар — кандидат по проблемам экологии. 8225… бюро… А! Вот это самое важное. Выражение «займутся»… Мы точно — знаем, откуда это. «Фигаро», из того номера, который вышел на следующий день после первого тура голосования. Читаю с обратной стороны: «избрано 11 402 человека»… И так далее. Когда же эти результаты могли быть опубликованы?.. На следующий день после первого тура. Вы слушаете меня?

Я натянут как струна, чувствую, вот-вот последует жесткий удар, и, хотя не знаю еще, в чем дело, не намерен сдаваться.

— Вы помните, когда умер президент Фроман? — продолжает Дре.

— Не скажу точно, но примерно числа пятнадцатого прошлого месяца, в субботу.

— Следовательно, — вопрошает Дре глубокомысленно. — Следовательно?.. Посчитайте-ка. Как раз за три недели до выборов.

На этот раз меня словно крючком поддели за подбородок. Я парализован. В голове рассыпаются обрывки мыслей. Надо было соображать… Загнан в угол. Сам виноват! Виноват!

Виноват! Столько ухищрений, и вот тебе… Болван! Только держаться! Не подавать виду!

Понемногу мне удается овладеть собой. На моем лице написан все тот же вежливый интерес, но я как бы начинаю скучать. Дре зорко следит за мной и продолжает свой маленький эксперимент.

— Вот что из этого следует, — говорит он. — Президент умер задолго до получения писем с угрозами, когда ему предлагали убраться с дороги. Может, теперь вы понимаете, что из этого следует?.. Нет?.. Должен честно признаться, что вначале я тоже не понял. Сказал только: «Мертвым не угрожают». И только потом сообразил, что, вероятно, кто-то хотел подбросить доказательства необъяснимого самоубийства.

Он пристально наблюдает за мной, но все еще с видом чиновника, которому словно неловко высказывать собственное мнение.

— Это первая ошибка, — говорит он. Я пытаюсь иронизировать:

— Почему первая?.. Есть и другие?

— На ум сразу же приходит вторая. Вы ведь согласны, что анонимные письма — липа, не правда ли? Они понадобились для того, чтобы кого-то обмануть. Кого? Меня?.. Но для меня следствие было закрыто. И факты установлены… В таком случае, кого именно эти письма должны были ввести в заблуждение? Подумайте-ка. Кто должен был наткнуться на них?.. Ваша сестра Изабелла. На этот раз я взрываюсь:

— Соблаговолите оставить ее в покое. Дре успокаивает меня жестом.

— Не надо гневаться, — говорит он. — Я нашел конец нити. Разматываю клубок. Вот и все. Дело выеденного яйца не стоит. Ваша сестра терялась в догадках, отчего умер ее муж, и ей подбросили ответ. Он умер, потому что его заставили умереть.

— Однако…

— Подождите. Не прерывайте меня. Кто мог составить эти письма?.. О, вы знаете, ответ тут однозначен. Не кто иной, как господин де Шамбон.

— Это мог бы сделать и я, раз уж вы до такого додумались. Обвиняйте меня! — вскипел я.

— Тише! Не будем терять из виду главное. Если бы можно было принимать эти анонимки всерьез, они поразительным образом ослабили бы версию самоубийства. Вспомните фразу: «Убирайся, иначе…» «Иначе» означает: тебе крышка. В чьих же интересах было внушить вашей сестре, что ее мужа могли убить? Я поставлю, если угодно, вопрос по-другому: кому выгодно было освободить ее от угрызений совести, сомнений, быть может?.. Кто утверждал, что ему тоже угрожают? Теперь вы понимаете. Опять-таки господин де Шамбон.

— Он? Ради какой корысти?

— Господин Монтано. — Дре говорит вполне добродушно. — Не прикидывайтесь непонимающим. Он добился бы таким образом внимания, интереса, симпатии, даже привязанности со стороны персоны, которая не вечно носила бы траур. Господин де Шамбон ровно ничем не рисковал, так как автором угроз был именно он. Выигрывал же он все. Давайте начистоту. Неужели вы не догадывались, что он был влюблен в вашу сестру? Стоило ли отрицать? Однако я ограничиваюсь одним словом:

— Продолжайте.

— Продолжение следует с неумолимой логикой. Поскольку господин де Шамбон знал, что ему никто не угрожал, зачем ему понадобилось придумывать сегодняшнюю комедию?

— Какую комедию? Дре удобно усаживается в кресле напротив меня.

— Забавный вы человек, — ворчит он. — Вы что, забыли сцену? Господин де Шамбон звонил мне, пока взламывали дверь. Следовательно, в комнате их было двое. Он и тот, другой. Ему нечего было бояться. Другой был его сообщником. Обо всем они договорились заранее. Он с ликующим видом стучит о подлокотник кресла.

— Подумать только, я бы ни о чем не догадался, если бы эти кусочки бумаги были покрепче приклеены!

Слишком часто я был на волосок от смерти, чтобы теперь признаться во всем, как мелкий воришка, потерявший самообладание.

— То есть вы полагаете, что у бедняги Шамбона был сообщник? — говорю я.

Глаза Дре блестят. Не исключено, что он уже давно знает, в чем дело. Он наклоняется и фамильярно шлепает меня по мертвому колену.

— Сообщник был с самого начала. Между нами говоря, о Шамбоне не скажешь: ума палата. Вы представляете его в качестве организатора всей этой аферы? Нет. Никогда в жизни. Зато другой… Этот номер с псевдоубийством — ловко придумано. Раз уж мы теперь играем в кошки-мышки, не мешает это делать с блеском.

— Так вы считаете, — говорю я, — самоубийство Фромана на самом деле было убийством?

— Помилуйте, вы же сами знаете. Малый из Братской помощи услышал незнакомый тихий голос: «Я покончу с собой. Я живу в Ля Колиньер». Но ведь звонить мог кто угодно. Шамбон… Вы… Кстати, такая мысль промелькнула у меня в голове.

— Сознайтесь, — прерываю я его, — вы были бы в восторге, если бы это был я.

— Э-э-э! — тянет он озорно, глаза же по-прежнему выдают цепкое внимание. — Если у господина де Шамбона кишка тонка, то у вас, напротив… Кому бы пришло в голову требовать от вас алиби в вашем-то положении?.. Вы катаетесь взадвперед… Например, в упор стреляете в президента Фромана… Остальное — игрушки для того, кто когда-то снимался в кино. Всего лишь профессионально разыграть сценарий с участием господина де Шамбона. Я прерываю его, пытаюсь высмеять:

— Затем я устраиваю убийство бедняги Марселя. Ради какой корысти, скажите на милость?

— Ради обеспеченности.

Произнесенное слово как камень, брошенный в воду: воцаряется тишина. Вывернуться невозможно.

— Обеспеченности, — повторяет Дре. — Материальной обеспеченности, моральной гарантии. Смерть президента Фромана спасла от нужды вас и вашу сестру. Смерть господина де Шамбона исключает шантаж. Мне неизвестно, какие чувства питал он к вашей сестре. Все это предстоит выяснить позднее. Достаточно заметить, он мог принудить ее вступить с ним в брак, для вас же это было недопустимо… Господин Монтано, я не враг вам. Посмотрите мне прямо в глаза… как мужчина мужчине. Ваша сестра для вас — все на свете. Особенно с тех пор, как произошла катастрофа. Разве я не прав? То, что вы свели счеты с президентом Фроманом, понять можно. Он отнял у вас все. Его женитьба! Представляю, чего вам это стоило.

— Нет, этого никто не может представить, — возражаю я.

— Затем на вашем пути встал другой несчастный идиот. И держал вас в своей власти, так как помог инсценировать самоубийство президента. Что ж, свершилось. Все сказано. Все кончено. Мне стало даже легко.

— Ну как? — спрашивает Дре.

— Согласен… Я убил обоих. Но клянусь вам, Иза ни о чем не подозревала.

— В самом деле ни о чем?.. С этим довольно трудно согласиться.

— Послушайте, комиссар. Мы с нею занимались таким ремеслом, где взаимное доверие — вопрос жизни и смерти. Понимаете?.. Мне вопросов не задают. Для нее я — носитель истины. Она невинна.

Дре задумчиво качает головой.

— Можно вам и поверить, но все-таки нужны доказательства, — тихо говорит он.

Итак, добрались до конца. Мгновенно оцениваю обстановку.

Чем я рискую? Будь я один, получил бы небольшой срок. К такому калеке, как я, закон не слишком строг. Но Иза захочет выручить меня, взяв всю вину на себя. А Дре с его слащавыми замашками с удовольствием ее утопит. Захочет загладить собственные промахи.

— Я вам все расскажу, — предлагаю я.

— Именно. Расскажите-ка мне все.

Это дарует мне несколько часов жизни. Он не подумал о револьвере. Прощай, Иза. Ты выкрутишься одна. Ты ведь не забыла наши трюки. Не забыла взгляды, которыми мы обменивались в момент, когда опускали забрало шлема. «Люблю тебя и выиграю». На этот раз я проиграл. Но я люблю тебя, Иза. Люблю тебя.

Робкая, нерешительная, не смея сесть, она смотрела по сторонам. Секретарша указала ей на кресло.

— Господин директор сейчас придет.

Книги, афиши — повсюду… Издательство Данжо… Премия читателей… Премия Медичи…

— Прошу прощения, — сказал директор. Уже на пороге он давал понять своим видом, что спешит. — Давайте поговорим о деле. Вы догадываетесь, почему мы вас пригласили? Он сел за письменный стол, достал рукопись из папки и положил перед собой.

— Узнаете?.. «Последний трюк каскадера». Ну как же… Вот и подпись: Жорж Анслен. Господин Анслен не смог прийти?

— Нет, — прошептала она. — Брат умер.

— О, какое несчастье. Давно?

— Уже более двух месяцев назад.

— А! Мне так хотелось задать вам несколько вопросов. Он открыл рукопись, полистал ее, задумался.

— Вы, конечно, хорошо знаете текст?

— Я его перепечатывала и правила.

— Прекрасно. Значит, я могу с вами говорить. Сразу хотел бы сказать: эта рукопись интересует нас. Она неровная. Не всегда легко следить за действием из-за ломаной композиции… Из настоящего, так сказать, времени действие вдруг переходит в прошедшее… Между нами говоря, обратные кадры — устарелый прием. Он смеется.

— Грех молодости. Совершенно очевидно, это первое произведение. Дальше. Хотелось бы также отметить другие мелкие недостатки. Например, рассказчик связывает свою историю с последними муниципальными выборами. Это — его право. Но в таком случае ему следовало бы соблюдать большую точность в датировке. Точности же здесь недостает. Теперь, обратите внимание, еще одна очень наивная деталь. Всем известно, что на билетах в кинотеатр проставлен номер.

Следовательно, невозможно, предъявив билет на послеполуденный сеанс, доказать алиби на вечер. Но вы, быть может, могли бы это поправить… Нет? Вижу, что вы на этом не настаиваете… Знаете, ведь это всего лишь детективный роман… Поймите меня правильно. Если бы господин Анслен был сейчас здесь, он, конечно, не отказался бы. Кем он был по профессии?

— У него не было профессии.

— Ах, вот как… В таком случае… это псевдоубийство по телефону?

— Плод фантазии.

— Эти трюки каскадера?

— С восьмилетнего возраста брат жил в стальном корсете. Он страдал полиомиелитом.

— Простите меня. Это просто невероятно!

— Он не мог даже сесть на велосипед.

— Да что вы говорите!… Сколько же ему было лет?

— Двадцать.

— Так. Понимаю. Просто невероятно!

— Я читала ему журналы, книги. Не отходила от него. Нужно было, чтобы кто-нибудь помогал ему жить воображением.

— Но… а вам… сколько вам лет?

— Двадцать четыре.

— Гм! И откуда только он взял эти персонажи?

— Они ведь существуют. Герой по имени Марсель де Шамбон — это наш старший брат. Президент — наш дядя.

— А комиссар полиции?

— Наш отец.

— Кто он по профессии?

— Он был налоговым инспектором. В прошлом году умер от инфаркта… Для Жоржа это означало свободу. Вскоре после его смерти он начал писать роман.

— Но… он не мог писать?

— Он диктовал мне. Я чуть-чуть правила, по мере того как дело продвигалось вперед.

— Ну, а ваша мать? О ней не упоминается, если только…

— Она покинула нас очень давно… уехала со скрипачом.

— А! Теперь я лучше понимаю. Но это ужасно. Он сильно страдал?

— Нет. Но почти не спад. В конце, когда рукопись была готова, он сказал мне: «Теперь я могу умереть. Если бы роман вышел в свет, я был бы счастлив». Он умер от отека легких. Бедный мой Жорж. Он так был достоин счастья…

Траур очень шел ей. «Так Иза — это вы. И вы помогли ему свести счеты с жизнью. Быть может, это и ваши счеты», — подумал директор. Он помолчал секунду, затем добавил:

— Вы не замужем… из-за него? Она не ответила. Он достал из палки бумаги, разложил их перед ней и сказал:

— Проект договора…