1

— Я его убью! Клянусь тебе, этим кончится!

Она остановилась у окна, устремив невидящий взгляд на море. Лепра пытался завязать галстук. Он наблюдал за Евой в зеркало и уже снова желал ее. Страсть терзала его как болезнь — никакие объятия не приносили исцеления. На Еве было белое плиссированное платье, сквозь легкую ткань просвечивал раздвоенный силуэт ее тела. Лепра нервничал. Он разразился бранью, проклиная галстук, концерт…

— Постой, Жанно, — сказала Ева. — Дай сюда галстук. Ты хуже ребенка… Впрочем, ты и есть мой ребенок, ты сам знаешь!

Она стояла перед ним, вскинув руки, а он погружался взглядом в светлые глаза своей любовницы. Ему хотелось сказать: «Перестань думать о нем… Подумай немного обо мне!» А она, вывязывая безупречный узел бабочки, спокойно повторила:

— Я его убью. Другого он не заслуживает.

Лепра знал, что должен включиться в игру, еще раз выслушать перечень обид, которые помнил наизусть, возмущенно качать головой. Ева любит его, потому что он безотказный наперсник.

— Я только что его видела. Он тискал эту девчонку, Брюнстейн, и еще имел нахальство утверждать, что между ними ничего такого нет. У него что ни слово, то ложь. Ох, до чего же он мне противен!

Ее светлые глаза потемнели.

— Люблю это предгрозовое небо, — прошептал Лепра, пытаясь шуткой скрыть волнение.

Но Ева была поглощена своей обидой. О Лепра она сейчас не думала.

— Я дала ему пощечину, — продолжала она. — Само собой, он в долгу не остался, а рука у него тяжелая.

— Но ведь это не в первый раз, — отважился Лепра, — не в первый раз он тебе изменяет.

— Пусть изменяет! — воскликнула она. — Что мне до его измен! Но пусть имеет мужество признаться в этом. Одного я не прощу ему никогда — что он мне лгал все эти двадцать лет. Мы еще не успели пожениться, а он мне уже лгал. Нашептывал мне: «Ты единственная, ты любимая!» Но стоило нам на минуту расстаться, и он спал с первой подвернувшейся шлюхой!

Ева отстранилась от Лепра, словно прикосновение мужчины — кто бы он ни был — стало ей вдруг отвратительным. Она посмотрела на своего любовника с враждебным недоверием.

— Ложь, — сказала она, — вот что меня убивает. Может, я и блудница, но лгать не умею. В тот самый вечер, когда я стала твоей любовницей, я тут же все ему рассказала. А вас, мужчин, правда сокрушает. Вам надо, чтобы любовь была красивой новеллой. Сюжет вам дороже женщины!

Лепра надел фрак, вытянул манжеты, осмотрел себя со всех сторон — в профиль, анфас.

— Да, — сказала она. — Ты хорош собой. Женщины на тебя одного и будут пялить глаза. Ну какие мы все дуры!

Он привлек Еву к себе, его рука скользнула под платье, кончиками пальцев он ласково поглаживал ей спину.

— Но я — то, — прошептал он, — я — то ведь тебе не изменяю.

— Откуда мне знать?

— Как? — воскликнул он, разыгрывая изумление и горечь.

Она прижалась щекой к груди Жана.

— Нет, — сказала она, — тебе я верю. У меня на мужчин чутье.

Лепра снова, в который раз, почувствовал нелепую боль в сердце и задержал дыхание.

— Ева, — прошептал он, — Ева, мне плохо.

Она откинула назад коротко остриженную голову, от которой шел запах разворошенной земли, растоптанных цветов.

— Почему тебе плохо, милый?

Он молчал. Если бы он спросил ее, скольких мужчин она любила до него, она бы оскорбилась. Это была даже не ревность. Впрочем, ей никогда не понять, что в женщине можно любить даже ее прошлое, даже ее детство. Рука его машинально продолжала ласкать плечо Евы. «Ей сорок пять, — думал он, — а мне тридцать. Через пятнадцать лет ей будет шестьдесят. А мне…» Он закрыл глаза. За полгода, что она была его любовницей, у него часто случались эти странные приступы: на глаза навертывались жгучие слезы и, не пролившись, разрешались дурнотой, страхом, отвращением. Он сжимал в своих объятьях любовь без будущего.

— Ты это всерьез? — спросил он. — Всерьез сейчас говорила?

— Что именно?

— Насчет твоего мужа…

— Да, — подтвердила она. — Будь у меня под рукой револьвер, вообще какое-нибудь оружие… Да, я бы его убила.

— Но так, хладнокровно…

— Насчет хладнокровия не знаю… Наверно, нет… Когда я начинаю раздумывать, мне его жаль.

И сразу тревога, и сердце готово выскочить из груди. Когда Лепра заговорил вновь, голос его срывался:

— Эта жалость… ты уверена, что это не любовь, не остатки любви?

Про себя он молил: «Господи, только бы она не ответила: „Да, возможно, это все еще любовь"“, а вслух настаивал подчеркнуто нежно: — Поверь, я это пойму. Не зверь же я какой-нибудь.

Она снова высвободилась из его объятий и стала смотреть на море. По фарватеру медленно двигался танкер. Был сумеречный, затаенный час, когда отблески воды, словно снежное поле, освещают лица снизу.

— Нет, — сказала она. — Я его ненавижу. Я восхищаюсь его талантом, его силой, его умом. Он сделал меня тем, что я есть. Но я его ненавижу.

Лепра, измученный, весь внутренне сжавшись, настаивал:

— Может, ты сама довела его до отчаяния, потому он и заставил тебя страдать?

— Я! Да ты что! Я всегда готова была все ему простить. Скажи он мне: «Искушение было слишком велико. Я не устоял», и я любила бы его как прежде. Но нет! Ему хотелось вдобавок выступать в благородной роли. Ему мало, что он наделен таким талантом, он хочет уверить себя, что у него есть и сердце. А стало быть, во всем виновата я одна. Я-де его не понимаю, я гордячка, я собственница… Грязный лжец!

Лепра, непонятно почему, сам был задет упреками Евы. Ему почти хотелось защитить ее мужа.

— И все-таки… — начал он.

— Оставь, — прервала она. — Иди ко мне. Поцелуй меня, Жан.

Поцелуй тоже был мукой. Склонившись над этим неправдоподобно юным ртом, Лепра воображал, как чьи-то губы, зубы, язык когда-то вздрагивали от прикосновения к этой нежной плоти. И он трепетал, как дерево на ветру. Он был деревом. Кровь буйной листвой гудела в его жилах. Под опущенными веками сверкало и кружилось солнце. А в уголке сознания какой-то голос повторял: «Тело всегда ново. Тело не имеет памяти. Тело невинно. Тело… Тело…»

Он задохнулся, выпрямился. Ева, все еще подставлявшая ему лицо, замерла с полуоткрытым ртом. Подтаявшая помада стекала струйкой крови. Ева была бледна, покорна, словно только что умерла в его объятиях. И его охватило счастье, исступленное и печальное счастье.

— Я тоже, — прошептал он, — я тоже его ненавижу. Они обменялись взглядом. Черные глаза. Глаза зеленые.

В зрачках Жана вспыхнули первые вечерние огоньки. Он потерся лбом о лоб возлюбленной.

— Ева… — пробормотал он. — Любовь моя… Мука моя…

Его распирали слова, которые он не смел произнести. Он хотел бы излить ей сейчас все свои слабости, хотел бы, чтобы она знала о нем все. Но он понимал, что избыток откровенности способен убить любовь. Но, может, сдержанность — это тоже ложь?

— Горе мое, — добавил он. Потом переходя вдруг на веселый тон: — Ты знаешь, что уже восемь? Через час пора идти. Ты останешься в этом платье?

И вдруг Ева улыбнулась. Она забыла о своем муже, а может быть, и о возлюбленном. Она являла жизни новое лицо — как корабль носовую фигуру. Она приготовилась петь — она уже овладела аудиторией и своим низким голосом, который, как любил говорить Лепра, «проникает до нутра, до естества», начала напевать припев своей последней песни: «Вот и ноябрь».

— Да, — решила она, — останусь в этом платье.

— От него попахивает гризеткой.

— Тем лучше…

Точным росчерком губного карандаша, даже не глядя в зеркало, она подкрасила свой прославленный маленький рот. Его любили карикатуристы. Изогнутая линия, два штриха на месте ямочек, черточка, намечающая истинно парижский носик, и глубокий, серьезный взгляд из-под полуопущенных век — этот образ можно было увидеть повсюду — на стенах домов, в газетах. Наверно, он преследовал школьников, матросов, заключенных. Лепра был им одержим.

— Эта Брюнстейн, — сказала Ева, — самая обыкновенная потаскушка!

— Дорогая, будь же справедливой! Твой муж имеет право…

— О, я разгадала его игру. Он хочет уничтожить меня, вот и все. Он напишет для нее одну песню, потом другую… А ты ведь знаешь публику. Стоит одной песне иметь успех, и все последующие пользуются успехом. Она станет звездой. Ей двадцать три года. Рожа как у уличной торговки, но она умеет себя подать. А я стану бывшей знаменитостью. Обо мне еще будут вспоминать по случаю официальных церемоний. Нацепят орден Почетного легиона. И кончено. И ты кончишься тоже. Разве только согласишься аккомпанировать этой девке.

Лепра привык к перепадам ее настроения.

— Послушай, любимая. Разве я тебе враг? Неужели ты вправду веришь, что я могу тебя бросить?

Она засмеялась своим гортанным смехом, вдруг ставшим похожим на хриплый стон.

— Ты — мужчина, — сказала она. Задетый, он пожал плечами.

— Я тоже могу сочинять песни. В конце концов, для этого не надо быть чудодеем.

— Дурень! Тебе не хватает простонародной закваски. Да ты только погляди на себя.

Стиснув запястье Жана, она повлекла его к зеркалу.

— Ты создан, чтобы играть на рояле, это вовсе не так уж плохо, пойми! Но сочинять про осень и про любовь так, чтобы у людей сжималось сердце, для этого надо быть чудовищем вроде моего мужа. А ты — ты совсем другое дело… Но ты добьешься успеха. Клянусь тебе — добьешься.

— А пока что я твой аккомпаниатор.

Он тут же пожалел о своих словах. Ева медленно раскуривала сигарету. Она, как мальчишка, выпустила длинную струйку дыма. Неужели она рассердится?

— Вот видишь, — сказала она, — ты тоже можешь быть злым.

— Я злой, потому что беден, — упрямо проворчал он.

— И конечно, успеха хочешь добиться сам. Знать, что ты кому-то обязан, для тебя невыносимо.

Переменив тон, она положила руку ему на плечо.

— Жан, выслушай меня хоть раз внимательно. Я знаю тебя как свои пять пальцев. Ты талантлив, честолюбив, это естественно. Ты видишь, что мой муж гребет деньги своими песенками. И тебе тоже хочется сочинять песни. Так вот нет, не выйдет. Все, что ты пишешь, — ерунда, потому что Жан Лепра там и не ночевал. Видишь, я говорю начистоту. В твоей музыке всегда чувствуется то Франсис Лопец, то Ван Парис, то Скотто. Зато исполнитель ты превосходный… Знаю, знаю… сольные концерты стоят дорого… Но положись на меня… Я сосватаю тебя Ламуре или Колонна. У меня еще сохранились связи.

Перед ним была совершенно другая Ева — холодная, решительная, опытная. Он ненавидел этот материнский тон, голос, распоряжающийся его жизнью. На черта ему сольные концерты. Вызовы публики, несколько хвалебных заметок, преходящие восторги… Прекрасное будущее… Великолепный темперамент… И никто о тебе потом и не вспомнит. А песня — она у всех на устах, она живет вокруг тебя: она льется на толпу из репродукторов, ее мурлычут на улицах, в метро, на скамейках в парке… ее напевает проходящая мимо женщина, ее бормочет лифтер с жевательной резинкой во рту… Сколько незнакомых людей становятся вдруг твоими друзьями, убаюкивают себя нотами, которые ты ощупью нанизал однажды вечером, потому что свет был такой мягкий и ты мечтал сам не зная о чем.

— Ты слушаешь меня? — спросила Ева.

— Слушаю…

— Я хочу, чтобы ты стал великим артистом.

— Пошли, — сказал Лепра. — Иначе мы опоздаем.

Выйдя первым, он подозрительным взглядом окинул коридор.

— Ты боишься огласки, — заметила Ева.

Он не ответил. Им опять овладела неловкость, недоверие. Он снова занял положенное ему место — стал всего лишь тенью звезды. Они прошли через холл отеля. Их уже узнали. Все головы обернулись к Еве. Она привыкла к поклонению, Лепра — нет. Он жаждал его и в то же время презирал. Сколько раз он клялся себе, что заслужит его, чтобы потом отринуть. Он мечтал об одиночестве, которое приковывало бы к себе все взоры.

Бульвар протянул над пляжем дугу своих огней. Невидимое море тихо вздыхало на песке.

— Твой муж там будет? — спросил Лепра.

— С какой стати? Мои успехи уже давно его не волнуют… А почему ты спросил?

— Я предпочел бы с ним не встречаться.

Они неторопливо направились к казино. В голове Лепра то и дело всплывали обрывки мелодии. Он тотчас с раздражением их отгонял. Слишком профессиональная музыка! Как научиться сразу находить бесхитростные, нежные, изящные напевы, которые Фожер сочинял с невообразимой легкостью? Этому краснорожему, вульгарному толстяку довольно было подсесть к фортепиано: «Послушайте-ка, ребятки!» — и под его пальцами тут же рождался очаровательный припев, который невозможно было забыть. Стоило сказать: «Фожер, что-нибудь веселенькое!» или «Фожер, что-нибудь грустное!». И он даже не раздумывал. Он сочился музыкой, как сосна смолой. «А я, — размышлял Лепра, — я злосчастный интеллектуал. Интеллект — вот мое проклятье».

Они поднялись на площадку перед казино; толпа сразу расступилась — всюду улыбки, сплошные улыбки. До самого концертного зала они шли по аллее улыбок. Иногда какая-нибудь девушка бросалась к Еве с блокнотиком в руках.

— Автограф, пожалуйста…

Ева подписывала. Девушка в экстазе отступала. Лепра нервничал; сунув руку в карман, он старался напустить на себя равнодушный вид. Ева уже не была женщиной, которую он любил. Она стала Евой Фожер. Оба они принадлежали Фожеру. В их лице аплодировали Фожеру, а их любовь была тщетной попыткой взять реванш. Лепра сел за фортепиано. Вместо него мог играть любой дебютант. Может быть, и Еву могла заменить любая другая певица. Толпа приходила сюда на свидание с самой собой. Ева была всего лишь голосом. А он — всего лишь аккомпанементом. Разница была в том, что Ева любила отдавать себя публике, растворяться в ней, а его возмущало, что о нем забывают. В свете софитов его возлюбленная стала голубой статуей. Она повествовала о муках любящих, об их объятиях и разлуках, о вечной дуэли между мужчиной и женщиной, о пронзительной обыденности жизни. Одна песня сменяла другую, тишина в зале причиняла физическую боль. Лепра продлил последний аккорд, чтобы взвинтить напряжение до высшей точки. Под лавиной аплодисментов, обрушившихся на сцену, Ева отступила к фортепиано, в изнеможении оперлась на него. Она обратила к Лепра благодарный взгляд. Как счастлива она была! Каждый вечер она была счастлива благодаря Фожеру. После концерта приходилось исчезать украдкой, выбираться из казино через служебный вход, чтобы спастись от натиска поклонников. Этими предосторожностями Ева наслаждалась тоже, отсвет радости еще долго держался на ее лице. Как она могла сказать: «Я его убью!» Да не убьет она его. Выхода нет.

Когда занавес опустился, Ева поцеловала Лепра.

— Спасибо, Жанно. Ты был изумителен.

— Не больше, чем всегда.

— Что с тобой? Ты недоволен? А меж тем здешние жители очень милы, мне нравится публика в Ла-Боль!

Она вдруг оказалась за тысячу лье от него, с головой погрузилась в свой успех, а он чувствовал себя несчастным, ему было горько, он ревновал ее к радости, причиной которой был не он. И этой муке тоже не будет конца. В отеле, в поезде ей всегда могут встретиться люди, которые напомнят ей драгоценные мгновения прошлого. Она будет смеяться вместе с ними. А он будет слушать, как иностранец, которому забыли перевести смысл разговора.

— Давай где-нибудь поужинаем, — предложила Ева. — Где хочешь. Лучше всего в каком-нибудь бистро. И не строй из себя оскорбленного принца.

Жану Лепра был известен укромный бар позади казино. Он повел туда Еву и тотчас пожалел об этом: за столиком в саду в компании Брюнстейна и его жены сидел и пил Фожер.

— Уйдем, — шепнул Лепра.

— Ни за что, — объявила Ева и направилась к столику. Фожер обернулся.

— А-а! Вот и вы! Ну как, все сошло хорошо?

Лицо его было налито кровью. Он тяжело дышал. Лепра смотрел на него с отвращением — потный, жирный, неприлично жизнерадостный, глядит пронзительным взглядом не то сыщика, не то судьи. Фожер был уверен в своей власти и больше не церемонился. Он всем говорил «ты», женщин называл «малыш», икая, кстати и некстати гоготал: «Ум-мора!» И однако это он сочинил «Наш дом», «Островок», «Ты без меня», более двух сотен мелодий, которые облетели весь мир. Это он находил для своих песен такие простые, такие точные слова. Алчный, жестокий, вспыльчивый, деспотичный, он самодовольно погряз в невежестве, и он же был способен сочинить «Вот и ноябрь».

Он завораживал Лепра.

— Пять виски!

Фожер пьет виски — стало быть, все должны пить виски.

— Фожер, не стоит, — сказал Брюнстейн. — Отсюда до Парижа пятьсот километров. Вести машину ночь напролет утомительно.

— Чепуха! Я привык! — заявил Фожер.

— Я не знала, что вы собираетесь вернуться, — заметила Ева.

— Вы много чего не знаете, дорогуша. Серж организовал небольшой праздник, чтобы отметить выход миллионного диска «Она сказала „да"“, так что…

— Вы приедете без сил, — заметила Флоранс Брюнстейн.

— О, силы у него отбирает не машина! — небрежно бросила Ева.

— Ходят слухи, что вы сами хотите записать долгоиграющую пластинку? — поспешно спросил Фожера Брюнстейн. — Это правда?

— Точно, — сказал Фожер. — Первую часть моих «Воспоминаний». Я люблю говорить с людьми, исповедоваться толпе. Смешно, конечно, но быть смешным, не становясь противным, далеко не простое дело. Понимаете, что я хочу сказать? Быть симпатично смешным.

Ева фыркнула, Фожер залпом осушил свой стакан.

— Вернусь в понедельник, — объявил он. — Возражений нет?

Он уставился на Еву своими выпученными голубыми глазами, в которых крохотной жгучей точкой горели зрачки.

— Не мне о вас скучать, — сказала Ева. Брюнстейн хлопнул в ладоши, подзывая официанта.

Флоранс в ярости встала. Вечер был испорчен. Теперь Ева будет пережевывать свои обиды до утра. «Надо кончать, — подумал Лепра. — Все равно как, но кончать». Фожер, стоя, оперся о спинку своего стула.

— Не гоните машину, — сказал Брюнстейн. — И наденьте шляпу. На улице прохладно.

Фожер подошел к бару и потребовал коньяку.

— Не пойму, что с ним, — шепнул Брюнстейн. — Уверяю вас, он пьян.

Фожер пожал руку бармену, потом официанту, закурил сигару.

— Я ухожу, — объявила Ева.

— Подождите, — сказал Брюнстейн. — Я вас подвезу. Пусть только он уедет.

Фожер наконец ушел. Его машина, синий «меркюри», была припаркована против бара. Фожер нетвердым шагом пересек улицу. «Хоть бы сломал себе шею!» — подумал Лепра. Фожер сел за руль, опустил стекло.

— До понедельника! — крикнул он.

Машина рванула с места — сверкающая, уютная, как будуар. Четверо оставшихся на тротуаре провожали взглядом красные огни, тающие в ночи. Когда они стали прощаться, голоса их звучали фальшиво.

— Я вас подвезу, — настаивал Брюнстейн. — Да нет же, непременно. Вы устали.

Он подогнал к бару свой «пежо». Ева обернулась к Жану.

— До скорой встречи, — шепнула она. — Я тебя жду. Оставшись один, Лепра почувствовал облегчение. С тех пор как он полюбил Еву, он жил только по ночам. Ночью он мог копаться в своей душе, не терзаясь укорами совести, перелистывать свою жизнь, как перелистывают чье-то досье. Часто по вечерам он выходил из дому и бродил вдоль берега у самой кромки воды. Его страсть отступала. Одержимость таяла. Переставая вдруг любить, он ощущал прилив молодости. Зачем мучиться сомнениями — вокруг так много других женщин, других жизней! Ева!… Еще одно небольшое усилие, и он освободится. Любить — ведь это просто значит уступать любви. И на короткое мгновение он тешил себя мыслью, что не уступает. Он видел Еву такой, какой она представлялась глазам других — переменчивой, эгоистичной, какой-то отчаявшейся. Он отстранял ее от себя. И свободно дышал, радостно ощущая меру своего одиночества. Наслаждаясь возможностью судить ту, кого любил. Замыкаясь в своей особости. И вот тогда музыка позволяла приблизиться к себе. Он ловил бродячие мелодии, чувствуя, что и сам вот-вот сочинит неподдельно наивную песенку; он садился на еще не просохший песок. Вокруг его ладоней как кузнечики прыгали невидимые насекомые. А волны тянулись сплошной белой линией, она ломалась и выстраивалась снова, повинуясь ритму, который преобразовывался во фразы, в слова любви, и тогда им снова завладевала Ева. Он рывком вскакивал, ему хотелось бежать к ней, он был похож на наркомана, пропустившего время укола. Он тихо призывал ее… «Ева, прости меня!…»

Вот и сейчас он торопливо шагал по улочке, окаймленной садами. Вилла Фожеров стояла на отшибе посреди небольшой лужайки. Она была похожа на баскскую ферму — крыша с длинным скатом и деревянный балкон. Еще издали Лепра заметил машину Брюнстейна. Он спрятался за соснами. С Евы станется проболтать целый час. Она терпеть не могла Флоранс, насмехалась над ее мужем, но в иные вечера была способна разговаривать с кем попало, лишь бы не оставаться одной. Зажглась лампа над крыльцом, выхватив из темноты три силуэта. Лепра едва не повернул обратно, из самолюбия, чтобы заставить любовницу дожидаться. Но тут же раскаялся. «Она увидит, как я ее люблю», — подумал он.

Группа теней распалась. Хлопнули дверцы машины. Лампа погасла. Одно за другим осветились окна на первом этаже. Ева пошла на кухню, выпила стакан воды. Угадывая все ее движения, Лепра следовал за ней по пустому дому. Она была и там, и в то же время в нем; он думал ее мыслями; только так, на расстоянии, когда она превращалась в покорный образ, он и впрямь обладал ею. Машина Брюнстейна скрылась. Лепра на цыпочках побежал к дому через лужайку. Звезды блестели в сосновой хвое, словно игрушки на рождественской елке. И Лепра вдруг стал добрым, щедрым, он был растроган, он готов был всем пожертвовать ради Евы. В два прыжка он взбежал на крыльцо, тихонько открыл дверь.

— Это ты?

Она ждала его во тьме коридора; он видел только белое пятне ее платья, но знал, что она протягивает к нему руки. Лепра стиснул ее в объятьях. Ему хотелось пасть перед ней на колени, словно в мольбе. Ева повлекла его к лестнице, прижавшись к нему, приноравливаясь к его шагу. Она шумно дышала, охваченная желанием. Окно было настежь распахнуто в лиловую ночь. Свет фар веером скользнул по их лицам. Они разжали объятия, укрылись друг от друга, чтобы сбросить одежду, как попало расшвыривая снятое платье. Он ощупью снова нашел Еву, успел подумать с грустью: «Вот оно, счастье», потом окунулся в забытье.

— О чем ты думаешь? — спросила она много позже, когда он отдыхал с открытыми глазами.

— Ни о чем, — шепнул он. — Еще есть время…

Он лгал. Его взгляд провожал синюю машину, мчащуюся в сторону Парижа. Еще две ночи. А потом опять придется хитрить. Он вздохнул, погладил Еву по бедру.

— Еще есть время подумать!

2

Ева нашла руку Лепра.

— Жан… тебе грустно?

Она зажгла ночник и, как бывало часто после их близости, оперлась на локоть, чтобы взглянуть на Жана.

— Дурачок!

Она гладила его лоб легкой как перышко рукой, а он не шевелился, избавленный от мук, раскрепощенный этим слишком искушенным прикосновением.

— Я люблю тебя! — сказала она.

— Надолго ли?!

Они говорили приглушенно, выдерживая большие паузы. Главным в их любви было не столько исступление, которое бросало их друг к другу в объятия. Объятия были всего лишь ритуалом, который погружал их в транс, рушивший все преграды между ними. И тогда им казалось, что они парят в одной и той же стихии, в некой туманности, где формируются мысли, принадлежащие им обоим, но к которым в то же время они как бы непричастны. То, что говорилось в такие мгновения, не могло их обидеть. Они теряли даже ощущение собственного «я». Они становились просто мужчиной и женщиной, слитыми воедино и друг другу противостоящими. И не было для них счастья возвышенней, упоительней и страшней.

— По сути дела, ты куртизанка.

Ева, закрыв глаза, подтвердила его слова:

— Да. Я хотела бы ею быть! Быть рабыней любви…

Он прислушивался к ее шепоту с каким-то мучительным восторгом. Каждое ее слово причиняло боль, оборачивающуюся отрадой.

— Куртизанка… — сказал он. — Да ведь это то же самое, что проститутка.

Ему нравилось следить за тем, как она размышляет. Она смотрела поверх него, куда-то вдаль, очень серьезно, потому что оставалась серьезной даже в игривости.

— Ты никогда этого не поймешь, — сказала она. — Во-первых, куртизанка не берет денег.

Она легла на спину, положила руку любовника себе на грудь, в ложбинку между грудями.

— Выслушай меня. Я хотела быть свободной женщиной, жить так, как мне вздумается. По примеру мужчин.

— Понимаю.

— Мужчины считают естественным иметь любовниц. Так почему женщина не вправе иметь любовников? Вот видишь. Ты не отвечаешь.

— Это разные вещи.

— Вовсе не разные. При одном условии: женщина не должна лгать. Женщина, которая не продается и не лжет, никогда не будет проституткой — понимаешь? Если бы я стала тебя обманывать… даже в мелочах… просто чтобы тебя не огорчить… я не простила бы тебе. И любила бы тебя меньше.

— Почему?

— Потому что считала бы, что твое слабодушие заставляет меня лукавить. Из-за тебя я утратила бы частицу своей отваги. И стала бы потаскушкой, а в тебе увидела бы врага.

— Сколько же в тебе гордыни! Для тебя главное — нравиться самой себе. А мужчину, которого ты любишь, ты хочешь любить вопреки ему. Правда ведь?

В их словах не было ни запальчивости, ни раздражения. Всеми силами они старались проникнуть в тайну любви, что держала их в плену друг у друга. Рука Жана тихонько ласкала грудь Евы, Ева гладила его по плечу. Вздуваемые ночным ветерком занавески натягивали петли, которыми были подхвачены. На берег с нарастающим гулом набегал прибой.

— Нет, не вопреки ему, — сказала Ева. — Ради него… Ради его блага.

— Даже если тебе суждено его потерять.

— Ради того, чтобы его потерять.

— А взамен ты требуешь от него покорности. Твой муж не был покорным, и ты от него отдалилась.

— Он никогда во мне не нуждался.

— А я — я в тебе нуждаюсь?

— Да.

— А если ты ошиблась? Если я не нуждаюсь в тебе? Оба почувствовали, что восхитительное умиротворение, омывавшее их своей благодатью, вот-вот покинет их, и умолкли. Почему вокруг их радости всегда настороже бродит обида?

— Ты нуждаешься во мне, чтобы страдать, — сказала Ева. — А в один прекрасный день ты меня разлюбишь. Ты станешь мужчиной. Хозяином себе самому. И осуществишь свое творческое предназначение в одиночестве, как все истинные самцы-мужчины.

— Но я не хочу страдать, — сказал он.

И тоже задумался, не решаясь высказать свой самый затаенный упрек.

— Я не хочу, чтобы ты относилась ко мне как к ребенку, — немного погодя сказал он. — Твоя опытность мучает меня. Она сводит меня к нулю. Уничтожает меня. Я перестаю быть Жаном Лепра. Я становлюсь неким мужчиной, которого ты обнимаешь. И потом, твое одиночество, твое творческое одиночество, думаешь, я могу с ним смириться?

Она придвинулась к нему, обволокла его своим телом — единственной реальностью, в которую он в эту минуту верил. Любовь вела их к искренности, искренность — к любви. Наступивший день, разлучив их, даст горькие ответы на вопросы, которые они задают себе ночью в любовном смятении. Щека к щеке лежали они в теплом гнезде, свитом их сплетенными телами.

— Давай жить вместе, — предложил Лепра. — Оставь своего мужа.

— Ты слишком молод, Жанно.

— Что тебя удерживает при нем? Деньги?.. Но ты ведь богата. Слава? Ты сама знаменита. Любовь? Ты его ненавидишь. Что же тогда?.. Я молод, но ведь и ты не старуха.

— Если я уйду от него, получится, будто я всю вину беру на себя. А на это я ни за что не соглашусь.

— Видишь, тобой руководит гордыня.

— Не будь у меня гордости, я стала бы его рабой.

— Но теперь речь обо мне… о нас.

— Нет, поверь мне, это невозможно. Во-первых, он способен на все.

— Так уж и на все! — сказал Лепра. — Ты преувеличиваешь. Ему известно о нашей связи, но не похоже, чтобы это его очень волновало.

— Ты его не знаешь. Он страдает… Да, у меня были увлечения. Ты тогда еще не вошел в мою жизнь, Жанно. Так что тебя это не может задеть… А он с этими интрижками мирился. Он знал, что он сильнее и я снова вернусь к нему. Но на сей раз он понял, что это всерьез. И он страдает… А он бывает злым.

— Злым! — воскликнул Лепра.

— Да, на свой лад, на свой всегдашний коварный лад. Ты принимаешь его за добродушного толстяка! Так вот на самом деле он совсем другой — беспокойный, подозрительный. Его тянет интриговать. Чтобы добиться своего, он месяцами строит козни. Мы с тобой из породы нетерпеливых. Особенно ты. А он — он умеет ждать. В этом его сила.

— Послушай, — сказал Лепра.

Поднялся ветер. Море глухо ворчало. По усыпанной гравием аллее неслись сорванные листья, невнятно шелестел всей своей листвой увивший стены плющ. Лепра протянул руку к ночнику, повернул к себе светящийся циферблат маленького будильника. Четверть третьего.

— Мне послышалось… — шепнул он.

— Это ветер, — сказала Ева и тотчас вернулась к занимавшей ее мысли: — Бояться его нам нечего, я не это имела в виду… Но лучше его не раздражать.

— Да я ему морду расквашу.

Она шутливо пощупала узловатые мышцы своего любовника, и оба рассмеялись, теснее прильнув друг к другу.

— Повредишь себе руки, — сказала она. — А я этого не хочу. Они слишком хороши… Скажи… Если бы тебе предложили сыграть по случаю праздника, но очень торжественного праздника…

— Я отказался бы.

— Ни в коем случае, дурачок. От такой удачи не отказываются… Жан, я серьезно, я хочу тебе кое-что предложить… Я не хотела говорить… и потом… Ну так вот — через три недели ты выступишь в Гала-концерте, организуемом радиокомпанией. Я обещала.

Ева ждала. Кончиками пальцев она дотронулась до его груди, может быть желая уловить нарастающий гул волнения. Лепра отстранился от нее, словно ему стало вдруг слишком жарко, и бесшумно встал.

— Куда ты?

— Хочу выпить… Такая новость… Я… совсем не ждал…

Он старался сделать вид, будто, обрадован. А сам был взбешен. Охвачен внезапной, холодной яростью. Нервное озлобление почти до боли обостряло, ускоряло мысль. Выступать в Гала-концерте между имитатором и иллюзионистом. И она обещала. В самом деле, он всего лишь дебютант. Он не имеет права спорить.

— И что же я буду играть? — издали спросил он.

— Что захочешь… Шопена, Листа… Лишь бы то, что доступно широкой публике.

Он молча искал свою одежду. Ева вдруг зажгла верхней свет.

— Жан… Что с тобой?

Уединившись в ванной, Лепра не ответил. Если он начнет с ней препираться, одно слово потянет за собой другое, и дело кончится ссорой. Ева любила ссоры, ей нравилось вывернуть противника наизнанку, доказать ему, что он действует из мелких побуждений. Все недобросовестные уловки были ей отлично известны. А Лепра вовсе не хотелось ни в чем каяться.

— Жан, — окликнула она. — Жан! Неужели ты откажешься? Мне стоило такого труда уговорить Маскере.

Неужто ей непонятно, до какой степени он унижен? «Порву с ней, — подумал он. — Пора. Своим будущим я займусь сам».

— Маскере был просто очарователен!

«Еще бы, — думал он. — Он тоже из тех, кто ни в чем ей не откажет. Ладно. Надеваю пиджак и ухожу. Играть перед толпой идиотов, набитых сандвичами и печеньем. Всему есть предел!»

Ева умолкла. Значит, уже обиделась.

Лепра грубо толкнул дверь.

— Послушай…

Но она не смотрела в его сторону. Она впилась взглядом во что-то в глубине комнаты. Лепра посмотрел туда же. На пороге комнаты стоял Фожер, совершенно невозмутимый, руки в карманах плаща.

— Прошу прощения, — сказал он. — Можно войти? Он вынул платок, обтер лоб, потом губы.

— Очень сожалею, что прервал вашу беседу. Ищешь свой галстук, малыш? Вот он.

Он подобрал галстук и бросил его Лепра, тот не стал его ловить.

— Что вам угодно? — спросила Ева.

— Мне… ровным счетом ничего, — ответил Фожер все так же спокойно. — Я вернулся к себе домой. Полагаю, я имею на это право. Допустим, я вдруг устал. Хлебнул лишнего, только и всего.

Он добродушно рассмеялся — в его добродушии не было наигрыша. Он и в самом деле искренне забавлялся.

— Вы простудитесь, дорогая, — весело заметил он. — По-моему, вы довольно легко одеты.

Он неторопливо приблизился к окну и закрыл его. Воспользовавшись этим, Ева встала и накинула халат.

— Подойди сюда, — сказала она Лепра. — Раз уж разговора не избежать, поговорим!

Фожер, стоя спиной к окну, внимательно разглядывал обоих. Глаза его были скрыты слишком тяжелыми веками.

— Ну так что? — начала Ева. — Вы хотели застигнуть нас врасплох. Застигли. Что дальше?.. Полагаю, вы не удивлены?

Фожер раскурил тонкую черную сигару.

— Нет, отчего же, удивлен, — ответил он. — И мне даже немного противно.

— Вспомните наши условия, — сказала Ева. — Полная свобода для обеих сторон.

— При соблюдении внешних приличий.

— Вы думаете, ваше поведение с этой Брюнстейн может кого-нибудь обмануть?

Они не повышали голоса, казалось, они обсуждают какое-то дело — оба уже давно понаторели в этих поединках не на жизнь, а на смерть. Они следили друг за другом, глаза в глаза, стараясь предвосхитить ложный выпад, удар противника. И при этом они восхищались друг другом, чувствуя, что силы их равны и ни один не даст пощады другому.

— Признайтесь, что вы своеобразным манером используете мое отсутствие! — снова заговорил Фожер.

— А вы своеобразным манером являетесь в мою спальню. Прошу вас бросить эту мерзость.

Фожер растер в пепельнице окурок сигары таким движением, словно двинул кого-то кулаком. Лепра схватил свой пиджак и шагнул к двери.

— Погоди, артист, — сказал Фожер. — Я вернулся из-за тебя.

Он пододвинул к себе стул и уселся на него верхом.

— Теперь вам обоим придется меня выслушать. Видите — я не сержусь. Я уже много недель наблюдаю за вами. Хочу помешать вам сделать глупость. Вы меня ненавидите. Это нетрудно заметить. Вы вбили себе в голову что-то там насчет того, что, не будь я помехой, вы могли бы быть счастливы…

— Чушь! — сказала Ева.

— Я человек дальновидный, — продолжал Фожер. — Я знаю вас лучше, чем вы сами себя знаете. Я вправил мозги стольким мужикам, которые воображали себя хитрыми, и стольким бабам, которые воображали себя неотразимыми. Так вот вы — хоть и неприятно это говорить — переживаете сейчас приступ молодости. Как же — великая страсть! А старина Фожер, бедняга — чего уж там, — стоит на дороге, путается под ногами… У тебя большие аппетиты, малыш Лепра!

— Долго это будет продолжаться? — спросила Ева.

— Потерпите! Я просто хочу предупредить вас обоих. Не играйте с огнем! Вы, моя миленькая Ева, наверное, помните, откуда я вас извлек?

— Я была статисткой, — сказала Ева. — И этого не стыжусь.

— В ту пору вы не были гордячкой. А ваш подопечный еще совсем недавно работал в кафе на бульваре Клиши.

— А сами-то вы! — закричал Лепра. — Вам самому вначале солоно пришлось!

Фожер скрестил руки на спинке стула. Его мертвенно-бледное лицо местами пошло красными пятнами.

— Я не нуждался ни в ком, чтобы пробиться.

Ева посмотрела на мужа странным взглядом. «Она все еще им восхищается, — подумал Лепра. — Господи, она все еще не исцелилась от него!»

— Выслушайте меня оба внимательно, — продолжал Фожер. — Мне довольно пальцем шевельнуть, чтобы стереть вас в порошок. Но я полагаю, взвесив все, вы предпочтете успех любви. Верно?.. Так вот, расстаньтесь по-хорошему, и мы подведем подо всем черту.

— Значит, вот в чем состоит ваша маленькая каверза… — сказала Ева. — Но мне плевать на успех.

— Вам, может статься, но ему — нет.

— Вы отвратительны.

— Я обороняюсь. Предоставь я вам обоим свободу действий, я в один прекрасный день обнаружу в своем кофе мышьяк.

Лепра сделал шаг к Фожеру.

— Стой там, где стоял, малыш, — посоветовал Фожер. — Я все знаю насчет Маскере. Тебе хочется выступить на этом концерте? Отвечай… Нет, вижу, что не хочется. Это тоже придумала Ева. А тебе небось подавай сразу сольные концерты, да? Что ж, ты прав. Могу тебе это устроить… Прямо сейчас… Мне довольно снять трубку… Дай слово, что перестанешь с ней встречаться, и дело сделано. Ну же… говори!

Ева молчала, и Лепра понял, что она предоставила выбор ему, что она согласилась на этот искус и даже втайне ему радуется. Она любила эти моменты истины, обожала всякий риск… все поставить на кон… любовь, разлуку, жизнь, смерть… Он может спасти себя одним словом. Но в распоряжении у него всего одна секунда. Стоит ему замешкаться, все кончено. Она выставит его за дверь как слугу.

— Встаньте, мсье Фожер, — сказал он. Удивленный Фожер встал.

Лепра только чуть подался вперед. И наотмашь ударил Фожера сначала по одной щеке, потом по другой.

— А теперь, — добавил он, — вон отсюда.

И эти слова высвободили вдруг всю накопившуюся в нем безграничную ярость. Он кинулся на Фожера, но от встречного удара у него перехватило дыхание. Опрокинутые кресла толкнулись в стол. Комната наполнилась грохотом. Лепра бил, а в памяти запечатлевались отдельные детали общей картины — пятно крови на губах Фожера, смятая постель, телефон, а в голове неотступно звучало: «Она смотрит на тебя… она оценивает тебя… она тебя любит…» Сам не зная как, он оказался у камина. Фожер наступал на него, выставив вперед кулаки. И все же у Лепра было время выбрать: китайская ваза — нет, слишком легкая… Подсвечник…

Раздался страшный удар, и вдруг все стихло. Лепра уставился на тело, распростертое на ковре. Он с трудом выдохнул воздух, обжегший ему гортань. Ева стояла, обхватив ладонями лицо и не сводя взгляда с неподвижного Фожера. Потом осторожно, медленно подошла, опустилась на колени.

— Он мертв, — прошептала она.

Губы Фожера кривила обнажившая зубы гримаса. Лепра сразу понял, что Ева сказала правду, и ладони его мгновенно вспотели от ужаса. Осторожно, точно боясь его разбить, он поставил подсвечник на пол. Ева сделала ему знак не двигаться. Они ждали, чтобы по телу пробежала дрожь, чтобы судорожно дернулась кожа или затрепетали ресницы, — ждали какого-нибудь ничтожного знака, который положил бы конец этому нестерпимому ужасу. Но под опущенными веками виднелась теперь только узкая белая полоска.

— Выходит, убить человека так просто? — пробормотал Лепра.

Ева взглянула на него, потом коснулась кровоподтека, прочертившего черноватую борозду на лбу Фожера.

Потом встала, подняла с пола подсвечник и водворила его на место.

— Ты выбрал самый тяжелый предмет, — сказала она.

— Раздумывать было некогда.

— Знаю.

Она не плакала, но говорила севшим, надтреснутым, безжизненным голосом, как во сне…

— Мне жаль,. — начал Лепра.

— Молчи, — перебила она. — Прошу тебя, молчи. Она посмотрела вниз, на лежащий труп, и что-то похожее на рыдание сотрясло ее плечи. Она сжала кулаки.

— И зачем только вы все меня любите! — прошептала она. — Лучше бы умереть мне самой.

И вдруг она решительно прошла через комнату и сняла телефонную трубку.

— Что ты хочешь делать? — спросил Лепра.

— Вызвать полицию.

— Минутку.

Она ждала, вперив в него лихорадочно горящие глаза.

— Минутку, — повторил он. — Не будем торопиться. Он оправился так быстро, что сам был удивлен, и его мысль, все еще возбужденная, неслась вперед, отвергая одно решение за другим, направляя ход событий по руслу, какое он предугадал еще до того, как нанес удар.

— Кто докажет, что я только защищался? — медленно прошептал он. — Твоего свидетельства мало.

— Тем более что ты напал на него первый.

— Он довел меня до крайности. Ты что, обвиняешь меня в …?

— Нет.

— Ты ведь знаешь, как будут рассуждать полицейские. И догадываешься о последствиях… Если ты позвонишь им, мы оба пропали.

— Так что же?

— Погоди…

Своими длинными гибкими пальцами он старательно растер себе щеки, веки, лоб.

— Никто не видел, как приехал твой муж, — продолжал Лепра. — Он заранее решил, что вернется. И принял меры предосторожности… Брюнстейн, Флоранс, служащие бара — все уверены, что он катит сейчас в Париж… Улавливаешь мою мысль?.. Завтра они все дадут одинаковые показания… Никто не мешает нам слегка подтасовать события.

— Все в конце концов выходит наружу, — устало сказала Ева.

Она не выпускала телефонную трубку из рук.

— Мы будем защищаться, — снова заговорил Лепра. — Это он вынуждает нас защищаться. Я не хочу, чтобы ты стала жертвой скандала… по моей вине… Твой муж сильно выпил… вспомни… Все обратили внимание, как он взвинчен. Его вполне могло занести на крутом повороте… Точно… Его занесло на повороте…

Ева положила трубку на рычаг. Лоб ее прорезали две морщинки, сразу ее состарившие. Лепра подумал, что сейчас ей вполне можно дать ее возраст.

— Перед Ансени дорога начинает резко петлять, — продолжал Лепра. — Надо только погрузить тело в машину… Через час-полтора я уже буду там… А из Ансени вернусь скорым.

— Там высокий обрыв? — спросила Ева.

— Если память мне не изменяет, метров двадцать. И даже парапета нет. При падении машина разобьется о камни.

— Жан… ты меня пугаешь.

— Пугаю?

— Можно подумать, что ты все спланировал заранее, все предусмотрел.

— Ева, дорогая, что ты… Разве это я спаивал твоего мужа? Разве я посоветовал ему вернуться и шантажировать нас?

— Нет, но… пока он говорил… ты мог все обдумать… все, что ты мне сейчас предложил.

Лепра подошел к Еве, снял телефонную трубку.

— Лучше уж вызвать полицию, — сказал он.

Она схватила его руку в запястье, пригнула к рычагу, он выпустил трубку.

— Прости меня, — сказала она. — Ты видишь, в каком я состоянии… Но ты прав… Для него все кончено, переменить ничего нельзя, а мы…

Она припала лицом к груди Лепра, и он почувствовал, как руки любовницы судорожно, до боли стиснули его ребра. Это были ее рыдания.

— Я в отчаянии, что все так вышло, — самым нежным голосом сказал Лепра. — Но зато теперь я могу тебя любить. И не хочу потерять. Я готов на все, только бы не потерять тебя.

Голос его дрогнул. Слова всегда имели над ним непонятную власть. До него еще не вполне дошло, что он убил Фожера, но он и в самом деле был готов на все, чтобы удержать Еву.

— Ты ведь мне веришь, правда? — спросил он, гладя ее по волосам. — Ты должна мне верить, всегда… Мне необходимо твое уважение.

Она отстранилась от него, полная решимости.

— Хочешь, я тебе помогу?

— Только донести его до машины, — ответил он. — Потом я управлюсь сам.

Они возвратились к телу. Поскольку их вновь объединило взаимное доверие, угнетавшие их тоска и ужас рассеялись. Фожер был просто умершим. С каким-то печальным дружелюбием они решились взять его за ноги и за плечи. Они несли его как раненого, не говоря ни слова. На крыльце они на мгновение остановились. Звезды смотрели на них во все глаза.

— Пошли! — шепнул Лепра.

Аллея была длинной. Их мог заметить какой-нибудь запоздалый прохожий. Они старались ни о чем не думать, призвав на помощь все свое мужество. Ни один из них не имел права сдаться раньше другого. Но когда они положили тело на траву возле машины, Ева была уже без сил. И однако это она открыла дверцу и первая забралась в машину, чтобы оттуда давать указания Лепра. Они усадили Фожера в углу на сиденье рядом с водителем.

— Выпрями ему ноги, — сказал Лепра. — Он скоро окоченеет, и тогда мне будет трудно усадить его за руль.

Тщательно усаженный на сиденье Фожер казался спящим. Рана на голове не кровоточила. Из предосторожности они надели на него шляпу, которую он вместе с перчатками оставил в машине.

— Думаю, все получится как надо, — сказал Лепра. Ева поцеловала его просто в щеку.

— Удачи тебе, малыш. Я буду думать о тебе. Машина тронулась. Ева почувствовала, что ее всю трясет.

3

— Я сражен, — говорил Мелио. — В буквальном смысле слова сражен! Это уму непостижимо!…

— Он выпил лишнего, — заметил Лепра.

— Знаю. Он вообще слишком много пил. Я уже корил его за это. Но, в конце концов, пьян он не был.

— Почти пьян, — возразила Ева.

Мелио покачал головой, ткнул пальцем в груду газет на столе.

— Проводы были достойны его таланта, — вновь заговорил он. — Бедный мой Морис!… Такая нелепая катастрофа! Я так и вижу его — он сидел на том месте, где вы сейчас сидите, всего три недели назад. Он работал над новой песней. Как всегда, шутил. Впрочем, пожалуй, чуть меньше, чем прежде. Но если бы у него были неприятности, он бы поделился со мной. Фожер ничего от меня не скрывал. Еще бы! Тридцатилетняя дружба! Впрочем, я задал ему вопрос. Помню, спросил, здоров ли он и как у него дела. А он засмеялся. Как сейчас слышу его смех. «Над этой песней мне пришлось попотеть…» Это его собственные слова. «Но зато увидишь, это будет моя лучшая песня». Такой он и был, уверенный в себе, полный сил… Извините, мадам.

Мелио встал и прошелся по кабинету, тщетно пытаясь скрыть волнение. Лепра с любопытством наблюдал за ним. Ему случалось несколько раз видеть Мелио у супругов Фожер, в мюзик-холле, но он никогда не сталкивался с ним близко. А теперь он сидел в кабинете, в котором перебывали самые знаменитые композиторы, самые прославленные певцы. В один прекрасный день сам Лепра непременно положит на широкий стол, против которого сейчас сидит, свою первую песню. И тогда в руках маленького человека, который протирает стекла своих очков, окажется жизнь… У Мелио была такая невзрачная, такая заурядная внешность! Одет как мелкий служащий, робкий, хилый, запястье как у ребенка, худая шея, костлявое лицо, нелепо торчащие уши. Но пластинки, выпущенные Сержем Мелио, расходились по всему миру.

— Может, его могли бы спасти, — сказал Мелио. — Если бы вовремя обнаружили.

— Нет, — ответила Ева. — Он умер мгновенно. Машина превратилась в груду лома.

Она отвечала спокойно, не пытаясь изображать волнение, которого не испытывала. Мелио ведь знает все подробности жизни Фожера — с какой стати притворяться.

— И все-таки эта катастрофа необъяснима, — снова заговорил Мелио.

— Да нет же, — прервал его Лепра. — Если верить донесению полиции, был туман, а виражи там крутые. Я их знаю. Поверьте мне, они очень опасны. Это не первая авария в том месте.

Мелио присел на край стола, чтобы быть поближе к Еве. На Лепра он старался не смотреть. Может, само присутствие пианиста казалось ему неуместным.

— Чем вы намерены сейчас заняться? — спросил он.

— Не знаю, — ответила она. — Сначала отдохну. Смерть мужа вызовет множество осложнений.

— Если я могу быть вам полезен… — начал Мелио.

В его словах не было ни малейшей сердечности. Он слишком дружил с Фожером, чтобы быть другом Евы.

— Спасибо, — отозвалась Ева с тем же отчужденным достоинством. — Вы, наверно, сможете мне помочь. К моему глубокому удивлению, муж не оставил никакого завещания. Не доверил ли он вам какой-нибудь бумаги, которая…

Мелио прервал ее взмахом руки.

— Никакой, ни единой. К тому же…

Лепра сделал вид, что его заинтересовала последняя модель проигрывателя, который стоял открытым на низком столике. Потом он медленно двинулся вдоль книжных полок и остановился перед большим концертным роялем марки «Плейель», который, оголив клавиатуру и переливаясь бликами, красовался на возвышении. Он уже не слышал, что шептал Мелио, наклонившись к Еве. Ему хотелось выйти отсюда на цыпочках и смешаться с толпой на бульваре. Еву он увидит позже, когда у нее найдется время снова думать о любви. Последние пять дней она была совсем чужой. «Разве я что-нибудь значу?» — думал Лепра. Он почти непрерывно задавал себе этот вопрос. Нет, его любовница о нем не думала, голова ее оставалась трезвой — она обсуждала свои дела, кого-то принимала, отвечала на телефонные звонки и писала, писала! Кому это она писала часами напролет? Друзьям, рассеянным по всему свету. А то вдруг она сообщала ему пневматической почтой: «Сегодня я обедаю с малюткой Мюриэль, она проездом в Париже. Извини, дорогой. До вечера». Но вечером она вдруг звонила ему: «Встретимся чуть позже, Жанно. Я задерживаюсь. Потом все объясню». И он ужинал один, где придется, а в глубине его души затаилась глухая, невнятная, упорно саднившая боль. Ева любила его — в этом он был уверен. Может быть, даже любила так, как никогда никого прежде. Но стоило ей с ним расстаться, как он исчезал из ее жизни. Она принадлежала всем другим. Отдавала себя другим. А ее взгляд — она так смотрела на мужчин, ничего дурного при этом в мыслях не имея, что они не могли не ухаживать за ней. А ей это было необходимо, чтобы почувствовать свою власть, создать напряжение, которое было ее стихией. И еще чтобы установить сразу тот непринужденный, сердечный, чуть-чуть двусмысленный тон, который позволял ей пускаться в откровенности с незнакомыми, обращаться с ними как с друзьями. Мужская дружба была ей важнее хлеба насущного. С первого взгляда она угадывала в собеседнике его тайну, распознавала горечь, неудачу, еще не утихшую боль. Она впитывала эманации всех этих существований, которые мимоходом соприкоснулись с ее собственным, и долго дышала ими, слегка хмелея от собственной жадности. Ее всегда тянуло мысленно пережить опыт, которым с ней делились, исправить его, извлечь из чужой души отзвук, похожий на патетический аккорд. Уставившись на огромное черное крыло рояля, Лепра видел перед собой Еву во множестве обличий, населявших его память. Какая Ева из них была подлинной? Та, которая говорила: «Я видела Ларри. Он ничуть не изменился» — и потом долго молчала, углубившись в себя? Та, которая восклицала: «Как бы я хотела жить с тобой!», или та, которая шептала: «Все равно человек всегда одинок!»? Неуловимая Ева. Ева, теперь изображавшая вдову и соглашавшаяся играть роль в комедии соболезнований. Бывшая статисточка была весьма чувствительна к соблюдению приличий. Какое прошлое она стремилась при этом зачеркнуть?

Ева встала, Мелио уже направился к двери. Лепра присоединился к ним, холодно откланялся.

— Фарисей! — сказала Ева, очутившись на лестнице. — Удивительное дело, Мориса окружали только люди подобного сорта! Взять хотя бы его импресарио, Брюнстейна! Негодяй, который жил за счет Мориса!…

— Но и мы, — мягко возразил Лепра, — мы тоже составляли его окружение.

— Ты опять захандрил, милый Жан.

На улице она остановилась перед огромным магазином, принадлежавшим Мелио. В витрине красовался портрет Фожера в окружении его пластинок — вот какое множество песен входило в орбиту этого властного лица!

— Пойдем, — сказал Лепра.

Ева пошла следом за ним, но оглянулась. Фожер в витрине по-прежнему не сводил с них глаз, и Лепра пришлось мысленно повторить фразу: «Я прибегнул к законной самозащите», которая больше его не успокаивала. Он то верил в эти слова, то не верил, — а то напрямик говорил себе: «Ладно, пусть я его убил. Хватит об этом думать — забудем». Он был уверен, что забудет. Он был слишком одержим Евой. Но разве Ева не была одержима Фожером? Надо будет выбрать минуту и поговорить с ней откровенно, как в былые дни. По приезде из Ла-Боль они почти не встречались, Ева принадлежала мертвому больше, чем живому.

— Мелио предполагал, что я, может быть, откажусь от своих ангажементов, — сказала Ева. — Не пойму, что он там замышляет. По-моему, хочет продвинуть эту девку, Брюнстейн.

Лепра не ответил. Он молча шел рядом с Евой. Ему хотелось схватить ее в объятия, склониться над ней, втолкнуть ее в угол за какой-нибудь дверью, чтобы наконец нацеловаться всласть. Плевать ему было на Мелио и на Флоранс, на карьеру Евы и на свою собственную. Он чувствовал себя просто мальчишкой, который слишком много работал, вкалывал, ишачил и который хотел теперь одного — жить, жить и жить! Помеха исчезла. Нельзя было терять ни минуты. Он остановил такси, назвал адрес Евы.

— Спасибо, — сказала она. — Какой ты милый. Вес эти визиты меня вымотали!

Лепра придвинулся к ней вплотную, взял ее за руку.

— Ну же, ну, — шепнула она. — Будь благоразумен.

— Мне кажется, ты на меня сердишься, — сказал Лепра.

— Я? Бедный мой мышонок, с какой стати мне на тебя сердиться? Надо просто пережить это неприятное время, только и всего. И потом, в самом деле, есть одно обстоятельство — я не была Морису такой женой, какой мне следовало быть. Он… это невероятно, но он любил меня, на свой лад.

Лепра хорошо знал это еще одно обличье Евы — он называл его ее Северным ликом. Эта женщина, которая вела такую бурную жизнь, которая не умела противиться своим желаниям и так гордилась своей независимостью, могла терзаться угрызениями. Не обычными угрызениями. Она угрызалась тем, что не выложилась до конца, что не смогла удивить того, кого любила.

— Я знаю, о чем ты сожалеешь, — сказал Лепра. — Теперь, когда он умер, тебе хотелось бы быть его служанкой, правда ведь?

— Ну, все же не служанкой. Другом. Почему между мужчиной и женщиной невозможна дружба? Я говорю не очень вразумительно. Но я это именно так чувствую.

— Мы с тобой друзья.

— Ты слишком молод, Жанно.

— Прошу тебя, — заворчал Лепра. — Ты говоришь обо мне, словно я пудель. С ним можно поиграть, а…

Она закрыла ему рот рукой в черной перчатке.

— Честное слово, ты злишься! Он резко отстранился от нее.

— Да! С меня хватит. Ты когда-нибудь пыталась поставить себя на мое место? Вообразила хоть раз, что я вытерпел с субботы? И как раз тогда, когда ты мне особенно нужна… ты…

Он запнулся, в отчаянии чувствуя, что волнение исказило его черты. Ева презирала эти всплески эмоций, эти приступы слабости. Ей нравились люди бесстрастные, те, кто мог улыбаться под дулом пистолета. Когда он хотел ее поддразнить, он говорил ей: «Ты героиня в поисках роли». Но он знал также, что она обожает залечивать раны, нанесенные ею самой. Вот почему у него хватило хладнокровия прильнуть к ней всем телом.

— Ева, любимая, прости… Ты была права. Я нуждаюсь в тебе. Я несчастлив. Я все время думаю о… о том, что тогда случилось. Мне кажется, ты стала другой.

— Молчи. И будь осторожней.

— Ответь мне. Что изменилось с тех пор?

Она рассмеялась, наклонив голову, сразу вновь став кокетливой, бесконечно желанная в своем траурном платье, и он понял, что она вновь одарила его своим вниманием, увидел в ее зрачках влажный блеск любви. Он сжал ее запястье и большим пальцем погладил ее ладонь под перчаткой.

— Ева!

Бывали минуты, когда в его голосе помимо воли тоже появлялась хрипота, этот звук был ей хорошо знаком, она впитывала его всеми порами, как свет, который ее сжигал.

— Ева! Я люблю тебя больше прежнего. Теперь я могу тебе в этом признаться. Ведь нас ничто больше не разделяет, правда? То, что случилось, — мы ведь не хотели этого. Мы не виноваты. Ты согласна?

— Ну конечно, Жанно.

Он шептал, приблизив губы к ее уху, к тому месту, которое она всегда слегка опрыскивала духами прежде, чем раздеться.

— Ты ведь хочешь, чтобы я поехал с тобой?

Такси притормозило. Поискав мелочь, Лепра заплатил шоферу и быстро обошел машину вокруг, чтобы открыть дверцу с другой стороны. Ему хотелось унести Еву на руках. Но главное, он был горд своей властью. Она считала его слабым. А из них двоих сильнее был он. Благодаря красивой внешности, благодаря таланту. Но в особенности потому, что он в совершенстве владел искусством быть именно таким, каким она желала его видеть. Он с необычайной легкостью перевоплощался в человека, ведомого инстинктом, не способного притворяться. Он играл как виртуоз, привыкший сначала будить в публике любопытство, а потом мало-помалу полностью ее завоевывать. Его настоящей, единственной публикой была Ева. Это для нее он придумывал Жана Лепра, тоскующего, страстного, великодушного. Ева ничего не имела против того, чтобы жизнь напоминала литературу.

Лифт поднял их на пятый этаж.

— Дома никого нет, — сказала Ева. — Старуха Жанна уволилась.

Она впустила его в квартиру и, едва захлопнулась дверь, очутилась в его объятиях. Они долго стояли в прихожей, прижавшись друг к другу и покачиваясь, словно под порывами шквального ветра. Маленькая шляпка Евы соскользнула, упала на пол. Она наступила на нее, не замечая этого. И Лепра, снова, в который раз, отрешившись от самого себя, постигал доброту, нежность, забвение.

— Идем, — шепнул он.

Потерянная, тяжело дыша, она покорно дала увести себя за руку. В гостиной, перед роялем Фожера, она попыталась отстраниться.

— Жан… Это нехорошо… Не здесь…

Но свободной рукой она уже расстегивала воротник. Лепра открыл дверь в спальню. В прихожей раздался звонок.

Они замерли и внезапно увидели друг друга, увидели лица, на которых было написано желание. Оторвавшись друг от друга, они настороженно прислушались.

— Не открывай, — взмолился Лепра.

Звонок раздался снова, уже настойчивей.

— Это почта, — шепнула Ева. — Наверно, консьержка нас заметила…

Она медленно вернулась в прихожую, по пути перед каждым зеркалом, маленьким или большим, оглядывая себя, поправляя прическу, приводя в порядок одежду. Лепра со вздохом закурил сигарету. Делать нечего — придется уйти. На мольберте стоял портрет Фожера кисти Ван Донгена. Лепра повернулся к нему спиной, но на рояле стояла фотография Фожера. Лепра стал нервно мерить шагами гостиную. Почему она замешкалась в прихожей? Конечно, читает почту и, вернувшись, удивится, обнаружив его здесь. Лепра вышел в прихожую. Нет, Ева не распечатывала писем. Она внимательно рассматривала плоскую, аккуратно перевязанную бечевкой бандероль.

— Что это? — спросил Лепра.

— Не знаю. Адрес отправителя не указан. Пакет легкий. Взгляни.

Лепра подбросил бандероль на руке.

— Разрезной нож в гостиной, — добавила Ева.

Лепра разрезал бечевку, в бандероли оказалась прямоугольная картонная коробка. Он не торопился, желая проучить Еву. Ведь ничего не стоило отбросить пакет на кресло и вскрыть его позднее… после.

— Это пластинка, — сказал он.

Перевернув коробку, он вытряхнул пластинку на раскрытую ладонь.

— Фирма не обозначена, — заметил он. — Наверно, запись какого-нибудь любителя… Ничего интересного.

Ева получала множество пластинок, чаще всего из провинции, иногда из-за границы. Незнакомые люди сочиняли песни, кое-как записывали их на пластинку и посылали Еве в надежде, что она их исполнит.

— Все равно, давай послушаем, — сказала она.

Она имела обыкновение всерьез прослушивать эти записи. Два или три раза она таким образом помогла пробиться совсем еще молодым людям и потом опекала их с великодушием, которое Жану Лепра казалось чрезмерным. В любом бескорыстном поступке ему мерещились любовные побуждения, и он страдал. Ева поставила пластинку на проигрыватель и, улыбнувшись Лепра, села.

— Поверь, я не обольщаюсь!

Но с первых же нот она подалась вперед, уставившись в одну точку, а он застыл, не обращая внимания на зажатую в пальцах горящую сигарету. Простая, свежая мелодия лилась так, как льется мотив, который машинально напевают, не слушая себя, глядя на потоки дождя. Пианист был не слишком искусен, да он и не старался щегольнуть мастерством. Он играл, как чувствовал, запинаясь, с пленительной нескладностью.

— Это он! — прошептала Ева.

Лепра уже и сам узнал манеру Фожера. Но главное — он сразу понял, что этой песне суждено стать шедевром, и, по мере тога как вырисовывался нежный, горестный и в то же время иронический мотив, в его душе что-то корчилось, съеживалось, словно разъедаемое кислотой. В припеве, коротком и игривом, была живость танцевальной мелодии. Эта музыка завладевала твоим телом: плечи, голова порывались двигаться ей в такт. Лепра до мозга костей ощущал ее смертоносное очарование. Он посмотрел на Еву. Она была бледна как мел. Он хотел остановить проигрыватель.

— Не трогай! — крикнула она.

Фортепиано повторило музыкальную тему. Против воли в тебе начинали рождаться слова, фразы. Это была песня любви с привкусом слез, с отзвуком патетической муки прощания. Но припев был мужественным, бодрящим. Он утверждал торжество жизни. Лепра не смел шевельнуться, встретиться глазами с портретом. Фожер был здесь, спокойный, уверенный в своей силе. Ева поникла головой. Может, так ей легче было вообразить мужа, сидящего за инструментом: окурок прилип к губе, толстые пальцы шарят по клавишам, подбирая ноты. Запись была такой отчетливой, что слышно было, как скрипит табурет, а временами — как шумно дышит композитор.

«Недурно, а?» — произнес Фожер.

Они так и подскочили, Ева не удержалась от негромкого возгласа. Игла все бежала по пластинке, едва заметно шурша.

«Пожалуй, это лучшее, что я написал», — продолжал голос.

Они поняли, что запись не окончена, и на этот раз обменялись испуганным взглядом.

«Эту песню я написал для тебя, Ева… Слышишь?.. Это наверняка моя последняя песня…»

Голос делал паузы, продолжал с усилием. Фожер говорил прямо в микрофон, доверительно, выделяя каждое слово, звучавшее с пронзительной задушевностью. Ева отпрянула от проигрывателя, словно лицо мужа коснулось ее щеки.

«Ева, прости меня… я человек вульгарный, ты мне часто это говорила… У меня есть только этот способ, немного смешной… Но зато ты меня не прервешь… Заметь, эта пластинка — мое завещание…»

Лепра растер в пепельнице окурок, который обжег ему пальцы. Ева слегка улыбнулась дрожащими губами, как бы призывая его не двигаться, и он замер.

«Я давно наблюдаю за тобой… Ты не против, что я говорю тебе „ты“… Теперь это уже не имеет значения, а мне приятно… Ты жестока, Ева… Мы не были счастливы с тобой… И все же я тебя любил… Господи, как я тебя любил… И ревновал… У тебя несносный характер…»

В голосе послышалась улыбка, раздался сдержанный смех. Ева плакала.

«Ты хочешь иметь сразу и права мужчины, и привилегии женщины! Из такой пары, как мы с тобой, ничего хорошего получиться не могло… Ладно, не стоит об этом… У тебя были любовники. Бог с ними! Но я хочу поговорить с тобой о малыше Лепра…»

Ева потянулась к проигрывателю, чтобы его остановить, но теперь Лепра удержал ее за руку. Он медленно опустился на палас к ногам любовницы.

«Обольстительный паренек. Даже слишком обольстительный. В нем есть все, что должно тебе нравиться, а главное — он послушен. Ты влипла, основательно влипла. А я лишний. Если в один прекрасный день ты услышишь эту пластинку — это как раз и докажет тебе, что я был лишним… Женщина твоих страстей и готовый на все мужчина, как он… Я знаю, что это значит. Не представляю, как это случится, но случится обязательно… Так вот я хочу тебе дать совет, дорогая моя Ева, берегись…»

Оба похолодели. Никогда еще голос не звучал так дружелюбно.

«Я дарю тебе эту песню. Я написал ее, думая о тебе. Ты не откажешься ее исполнить… Ты поможешь мне пережить мою смерть… Это твой долг передо мной… Твой долг передо мной… Твой долг передо мной…»

Игла кружила по одной и той же бороздке.

Голос сразу стал каким-то механическим. Но нелепое повторение придало ему призвук угрозы. Лепра остановил пластинку. Когда он обернулся, его поразило потерянное лицо Евы. Он схватил ее за плечи.

— Ева… родной мой, приди в себя… Это нас так потрясло, потому что застигло врасплох. Но в конце концов, это же не серьезно.

— Очень серьезно, — прошептала Ева. — Для тебя, может, и нет. А меня это сводит с ума. Он считал меня способной… О-о! Жан!

Она прижалась головой к плечу Лепра. Она признавала себя побежденной. Он хотел обвить рукой ее плечи. Она его оттолкнула.

— Погоди…

Она хотела снова включить проигрыватель, но волновалась так, что никак не могла попасть иглой в нужную бороздку. Из микрофона вылетали нелепые обрывки фраз. «Ты не против, что я говорю тебе „ты“… У тебя были любовники… дорогая моя Ева, берегись… Ты поможешь мне пережить мою смерть…»

— Хватит, хватит! — закричала она. — Жан, умоляю… Заткни ему рот!

Он рывком поднял звукосниматель, пластинка остановилась. Началась пытка молчанием. Лепра, сунув руки в карманы, упершись в грудь подбородком, разглядывал узор на паласе.

— Но к чему эта пластинка? — спросила наконец Ева. — Чего он добивался? Он же понимал, что я никогда не буду исполнять эту песню.

— Может, он этого и добивался, — заметил Лепра. — Чтобы ты ее не пела.

И снова молчание.

— Ты веришь, что я способен на все? — немного погодя спросил Лепра. — Ты считаешь меня таким преступным, как утверждает он?

Он настороженно вглядывался в Еву.

— А я? — сказала она. — Ты и вправду веришь, что я стремлюсь навязать тебе свою волю?

Они не знали, что ответить друг другу. Они вдруг почувствовали себя едва ли не врагами. Лепра опустился на колени перед Евой.

— Вот вопрос, который мы не должны себе задавать, — прошептал он. — Ева, то, что я сделал, произошло случайно, ты ведь это знаешь, правда?.. Ну так вот. Твой муж ошибся. Он вообразил, что против него составлен какой-то дурацкий заговор. Мы никогда и в мыслях не имели избавиться от него. Такова наша с тобой правда — настоящая правда. Поэтому я предлагаю — давай разобьем пластинку.

— Но песня…

— Тем хуже для песни… Будем логичны, дорогая. У нас хватило мужества инсценировать несчастный случай… во избежание худшего. Мы не можем сохранить пластинку. И потом, я тебя знаю. С тебя станется, оставшись одной, начать прокручивать ее и уверить себя, что мы оба — чудовища.

— Это правда.

— Вот видишь.

— Но ты забываешь одно… Кому-то известно, что пластинка существует. Кто-то прослушал ее раньше нас.

— Кто?

— Тот; кто мне ее послал. Лепра нахмурился.

— Тот, кто тебе ее послал, — повторил он изменившимся голосом. — Об этом я не подумал.

Он резким движением выпрямился, схватил бумагу, в которую была упакована пластинка. Адрес старательно выведен крупными буквами. Печать разборчива: «Почтовое отделение 17, авеню Ваграм». Отправлено накануне.

Лепра скомкал бумагу, взял в руки коробку. Обыкновенная картонная коробка.

— В самом деле, — сказал Лепра. — Кто-то в курсе… И все же нет, не может быть. Твой муж не из тех, кто будет с кем-нибудь делиться своими маленькими тайнами. Даже Мелио ни о чем не знал. Не будем поддаваться воображению. Я начинаю понимать, как он все устроил. Он записал пластинку, сам упаковал ее в коробку, надписал адрес, а поручить ее отправить он мог кому угодно — хоть посыльному в ресторане. «Если я внезапно умру, отнесите пакет на почту…»

— Но зачем это?

— Чтобы смутить твою душу. Чтобы нас разлучить. Ясно же. И вообще, такой жест! Признаюсь тебе, я был потрясен… Но теперь…

Лепра бросил взгляд на портрет Фожера. Страх его прошел.

— Я разобью пластинку, — сказал он. — Но сначала запишу мелодию. Песня хороша. Жаль ее уничтожать.

Он порылся в бумажнике, вынул листок.

— Ты можешь поставить ее снова?

Фортепиано опять заиграло мелодию. Лепра уже знал ее наизусть. Он на скорую руку набрасывал ноты, восхищаясь простым и непосредственным искусством Фожера. Никто не будет петь эту песню, но потом, позднее, он найдет слова, которые выразят чувства композитора. «Это твой долг передо мной». В памяти Лепра всплыла эта фраза Фожера. Злость пробудилась вновь. Он быстро закончил работу, взял пластинку.

— Предоставь это мне. Мы должны защищаться. Пластинка гнулась, не поддавалась. Жану пришлось растоптать ее каблуками на выступе камина. Он почти не слышал, как зазвонил телефон. Ева, словно сомнамбула, прошла через комнату, сняла трубку, лицо ее осунулось еще больше.

— Сейчас приеду, — сказала она.

— Что случилось?

— Мелио получил бандероль. Он хочет нам ее показать.

4

Серж Мелио протянул руки навстречу Еве.

— Мне очень жаль, что я потревожил вас, дорогая мадам Фожер, но я потрясен… Садитесь, прошу вас… И вы также, мсье Лепра.

Чувствовалось, что Мелио растерян, взволнован, а может быть, даже обрадован. Он указал на свой стол, где валялись клочки вскрытой бандероли, обрывки бечевки и свернутый трубкой нотный листок.

— Вот что я получил с четырехчасовой почтой, — сказал он. — С трудом верится.

Он надел очки, огромные очки в роговой оправе, почти совсем скрывавшие его лицо, и развернул ноты.

— Это песня, — продолжал он. — А автор… Впрочем, нет… взгляните сами.

Он протянул партитуру Еве и из деликатности обратился к Лепра:

— Это такой уровень, такое мастерство, такая поэзия… Слова совершенно простые, и тем не менее… И само название — «Очертя сердце»… Песня обращена к каждой женщине, к каждому мужчине… «Очертя сердце». Покоряет с первой минуты!

Краем глаза он следил за Евой, подстерегая какое-нибудь движение, вздох. Ева протянула ноты Лепра.

— Последняя песня моего мужа, — сказала она. Лепра сразу узнал неряшливый, с нажимом почерк Фожера. Ему не надо было вчитываться в партитуру. Это была та самая песня. Только Сержу Мелио Фожер предпочел послать не пластинку, а ноты с текстом трех куплетов.

— Представляете себе мое изумление, смятение, когда я вскрыл бандероль, — сказал Мелио. — Я никак не ожидал…

Лепра положил ноты на стол. Мелио смотрел на Еву. Лепра безмолвно повернул к себе лицевой стороной обертку бандероли. Точно такой же вид, такой же цвет. Адрес крупными буквами. То же почтовое отделение. Лепра сел, сделав вид, что слушает Мелио. Но тот сам прервал свой рассказ:

— Что вы думаете об этой песне, мсье Лепра?

— По-моему, замечательная.

— Замечательная? Да это его лучшая песня. Она необыкновенна. Можете мне поверить — ее ждет небывалый успех.

— Нет, — сказала Ева. — Небывалый успех ее не ждет, потому что вы ее не издадите.

— Я не…

Мелио снял очки, нервно протер стекла уголком платка. Потом посмотрел на Еву почти со злобой.

— Дорогая мадам Фожер, я что-то не пойму…

— Полагаю, — прервала его Ева, — вы не намерены наживаться на смерти моего мужа?

— Наживаться? — воскликнул Мелио. — Наживаться? Да речь вовсе не о том, чтобы наживаться. Наоборот! Речь о том, чтобы послужить его памяти. Вот песня, в которую он вложил лучшую часть своей души. Я не вправе… Нет! Эта песня уже принадлежит публике.

— Советую вам подумать.

— Я уже подумал.

Ева пыталась сохранить хладнокровие, но на ее лице так явно читались презрение и ненависть, что Лепра, испугавшись взрыва, попытался прибегнуть к обходному маневру.

— Мсье Мелио, — заговорил он. — Знаете ли вы, кто прислал вам этот пакет?

— Нет, не знаю, — раздраженно откликнулся Мелио. — Вначале я думал, что это сама мадам Фожер. Но поскольку она не упомянула об этом в нашем недавнем разговоре… Впрочем, какое это имеет значение? Есть песня, это главное. Может, ее прислал Брюнстейн, может, кто-то из друзей Фожера…

Мелио сел за свой стол, скрестил руки и снова стал грозным коммерсантом, известным своей непреклонностью.

— Дорогая мадам Фожер, я был самым близким другом вашего мужа, и я по-прежнему его издатель. У меня есть контракт, по которому мне принадлежат права на все его произведения. В качестве издателя я могу распоряжаться этой песней. В качестве друга я должен это сделать. Поставьте себя на мое место… Забудем на мгновение о наших чувствах… Прошу вас, дайте мне закончить… Можете ли вы привести хоть один довод, хотя бы один-единственный, я разумею серьезный довод, против того, чтобы я выпустил в свет эту песню?.. Согласен, трагическая гибель Фожера будет содействовать ее успеху. Так уж устроена публика. Тут я ничего поделать не могу. Но я готов отказаться от своих прав, если вы полагаете, что я хочу извлечь прибыль из гибели вашего мужа… — Он подождал ответа, возражения, покачал головой. — Вообразим, что Фожер жив… — продолжал он. — Он посылает мне свою песню. Я ее публикую… вы первая исполнительница. Ну да… Что вы хотите, таково наше ремесло. Он сочиняет песни, я издаю, вы поете. Да вы же сами еще сегодня днем сказали мне, что намерены продолжать выступать, и вы правы.

— Я больше не буду петь, — объявила Ева.

Лепра почувствовал, что она приняла это решение с ходу, чтобы заставить Мелио ощутить свою вину. И решение она не изменит. Видимо, у Мелио возникло такое же чувство, потому что он примирительным жестом протянул к ней руки.

— Не отказывайте вашему мужу в этом последнем удовлетворении, — сказал он. — Я не прошу вас выступать с этой песней на сцене. Я прошу вас о более простой вещи: запишите ее на пластинку.

— Нет.

— Хорошо ли вы ее прочли? Неужели вы не заметили, насколько она соответствует вашему артистическому темпераменту? Ясно, что он написал ее для вас.

Мелио с неожиданным проворством подбежал к роялю и проиграл первые такты. Полуобернувшись к ним, он кивком подбородка указал на партитуру.

— Следите… Следите…

Они слушали с особенным вниманием, вспоминая слова, которые только что прочли, слыша их по мере того, как мелодия под пальцами Мелио обретала самые трогательные модуляции. «Очертя сердце»! Теперь припев звучал укоризной, почти обвинением. Фожер указывал на них — на них двоих. Это было невыносимо. А восхищенный Мелио, не сознавая, как мучает их, подчеркивал красоты песни, проигрывая по второму разу самые нежные пассажи, добиваясь, чтобы они звучали почти шепотом, и бросал через плечо:

— Ну разве не прелесть?.. Я предсказываю триумфальный успех… Бедный Фожер! Как бы он был счастлив, будь он сейчас здесь!

Уронив руки, взволнованный до глубины души, Мелио обернулся к ним.

— Итак?

— Нет и нет! — жестко сказала Ева.

— Мсье Лепра, — взмолился Мелио. — Просите вы. Может, вам повезет больше, чем мне.

— Я привыкла решать сама! — отрезала она.

— Ладно, — сказал Мелио. — Я отдам ее кому-нибудь другому.

Ева презрительно усмехнулась.

— Вот оно, наконец. Договаривайте же… Это будет Флора не Брюнстейн, не так ли?

Мелио посмотрел на Лепра, словно призывая его в свидетели.

— Может быть, и Флоранс.

Ева взяла сумочку, перчатки и встала.

— Щепетильность никогда не мешала жить этой особе, — заметила она. — Но вас, мсье Мелио, я считала более деликатным.

— Вы пожалеете о своих словах, мадам, — сказал Мелио.

Пройдя через кабинет, Ева остановилась у двери. Лепра нагнал ее.

— Само собой, вы намерены выпустить эту песню как можно скорее? — спросила Ева.

— Я подпишу контракт завтра же. Она прозвучит в Гала-концерте радиокомпании. Я пущу в ход все средства, чтобы обеспечить успех.

Ева вышла — черты ее лица обострились, вокруг губ залег мертвенно-бледный ободок. Мелио удержал Лепра за рукав.

— Мне очень жаль, — шепнул он. — Постарайтесь что-нибудь сделать.

И он притворил дверь с такой осторожностью, словно возвращался в комнату больного.

Ева остановилась на тротуаре спиной к витрине на улице Камбон. Лепра, стоя на шаг позади, тщетно искал какую-нибудь ласковую фразу, обращение. Ему словно телепатически передавались гнев и тревога Евы, и он чувствовал себя усталым, изношенным, презренным стариком. Он был куда счастливее в былые дни, когда играл в ресторанах без всякой надежды пробиться. Тогда он ничего не ждал. Ему перепадали маленькие радости — прогулка, встреча, бесхитростная возможность насладиться, играя для самого себя, какой-нибудь страницей Моцарта. Он мечтал о великой любви. Вот она!

Ева первая взяла его под руку и улыбнулась. И он снова, в который раз, был сбит с толку. Жизнестойкость этой женщины, сила ее характера всегда изумляли его, фаталиста по натуре.

— Ну и вид у тебя, Жанно.

— Я в отчаянии от всего, что случилось.

— А я нет. Я давно замечала, к чему клонит Мелио. Он меня не выносит. Знаешь, чего я хочу?.. Вернуться домой и переодеться… Хватит с меня траура.

— Но как же… люди?

— Ах, знаешь, мнение толпы!… Встретимся через час… где хочешь. Скажем, против Датского магазина… Согласен?

Она уже остановила такси.

— Пройдись немного, не думай больше об этом… Жизнь — это то, что сейчас, сию минуту!

Она скользнула в машину, опустила стекло, чтобы помахать ему рукой, и Лепра остался в толпе один. Тут он заметил что фасады домов еще освещены солнцем, а над крышами — синева, и любовь разлилась по его телу, словно сок по стволу. Он распрямился, закурил сигарету, широким свободным жестом помахал спичкой и выбрал шумное уличное кафе. Прохожие поминутно задевали его столик. Мимо, сотрясая воздух, деловито проносились машины. Это был час передышки, когда обманчивые золоченые сумерки навевают всевозможные планы. Лепра перебрал в памяти свои тревоги и нашел, что преувеличил их. Пластинка? Песня? Это ловкий способ заставить Еву страдать, и только. Мелио не посмеет подписать договор с Флоранс — пустая угроза. Оставался один загадочный вопрос: зачем Фожер записал пластинку? Неужели и впрямь считал, что ему угрожает опасность? Лепра попытался взглянуть на себя со стороны, глазами других. Никогда не было у него сознательного намерения убить Фожера. И однако он воспользовался первым же представившимся случаем… Он не преступник, в этом он уверен. Но возможно, в нем заложена жестокость, жадность, не укрывшиеся от Фожера. Кто же он такой на самом деле, Жан Лепра? Неужели он опять начнет взвешивать свои сильные и слабые стороны, как делал это уже столько раз? Ева говорила, что он не злой, но жестокий. Жестокий? Прежде всего по отношению к самому себе. Жестокий, каким бывает тот, кто жаждет вырваться из заурядности. К тому же он защищался. Не нанеси он удар первым, Фожер не задумался бы сокрушить его. Фожер, безусловно, для того и вернулся на виллу, чтобы состоялся мужской разговор. Это было на него похоже…

Лепра с отвращением тянул свое пиво. Оно было пресным и горчило. Обелить себя? Нелегко это. Эх, быть бы всегда в согласии с самим собой, как Ева! Видеть свою подноготную, не ища себе оправданий. Быть несокрушимым, как скала. Рядом с Евой он сам становился сильным и смелым. Теперь, да, он должен это признать: она ему необходима. Но при условии, что она будет бороться, что она не отступит ни перед Мелио, ни перед Флоранс, ни перед кем другим. Если она махнет на себя рукой, сам он дойдет… до чего?..

Он оставил в блюдечке мелочь и побрел вдоль бульвара, разглядывая женщин. В голове назойливой мухой жужжал вопрос: «Кто?» Он отмахивался от вопроса. Кто послал бандероли?.. Никто… Сам Фожер при посредстве друга… Какая разница! Вечер был такой теплый. В сером свете сумерек фонари казались ночниками. Этот миг был роскошью, его надо было прочувствовать, услышать, как угасающую мелодию. Фожер сумел бы это выразить… Фожер!… К черту Фожера!

Лепра добрался до Елисейских полей и зашагал навстречу закату. Здесь все громко кричало об успехе, о деньгах, о легкой жизни. Американские машины бесшумно прокладывали себе путь между праздношатающимися. Переливались огни кинотеатров; на какой-то ограде, оклеенной афишами, бросались в глаза выведенные громадными буквами имена знаменитостей: Браиловский… Рубинштейн… Итюрби… Лепра зябко тянулся к свету. Ему необходима Ева, потому что ему необходимо счастье, власть, уверенность в завтрашнем дне. Он страстно мечтал быть одним из тех, кто захлопывает за собой дверцу «бьюика» или «паккарда». А может статься, он пламенно желал и тех женщин, что шли по улице словно горделивые, неприступные божества.

Ева ждала его, одетая в светлую блузку и плиссированную юбку — все очень просто, но она была восхитительней любой юной девушки; Лепра протянул к ней обе руки.

— Ева, прости меня, но сегодня вечером ты прехорошенькая! — воскликнул он. — Я уже видел тебя красивой, элегантной, этакой королевной. Но в образе пастушки не видел тебя никогда!

— Ты с ума сошел, — сказала она. — Пастушка, которой под пятьдесят!

Кончиками пальцев она провела по его лбу.

— А ты — ты молод, сотри же эти морщины! Ты слишком озабочен!

Он взял ее под руку, прижал к себе.

— Да, озабочен. Мне не нравится то, что с нами происходит.

— Не будем больше говорить об этом, — объявила она. — Попробуем поймать такси и проведем вечер за городом. Согласен?

Она вдыхала сумерки, вдыхала город, как животное, которое сознает свою силу и радуется, что проголодалось. Она больше уже не думала о Мелио, о Флоранс. В ее зеленых глазах отражались переливы реклам, огни вывесок. Она шла рядом с Лепра, высоко держа голову, касаясь бедром его бедра.

— Давай вообразим, будто ты вышел из своей мастерской, — шепнула она. — Ты рабочий, печатник. А я твой подручный. Мы сядем не в такси, а в автобус. Иди за мной, слушай меня.

Они много раз играли в эту игру. Для Евы это было больше чем игра. Это походило на побег. Ей хотелось бы всегда чувствовать себя беглянкой. Воображать, будто каждый день она начинает какое-то новое существование. Она вдруг объявляла Лепра: «Жан, поехали!» Они уезжали не очень далеко. В зависимости от своего настроения она выбирала то Орли, и тогда с обочины летного поля они следили, как в воздух со странным ревом поднимаются громадные четырехмоторные самолеты, то Обервилье, где они засиживались в каком-нибудь кабачке, то Версаль, где они молча прогуливались среди статуй. А иногда ей вдруг хотелось оказаться в самой гуще Парижа, в «Крийоне», и они обедали за маленьким столиком, она — усыпанная всеми своими драгоценностями, он во фраке — ни дать ни взять коронованная чета. Ева называла такие вылазки «фантасмагорией». Лепра без восторга повиновался ее фантазиям. Он не умел, как Ева, наслаждаться радостями жизни, а потом легко расставаться с ними. Наоборот, он страдал от контрастов, которых жаждала Ева. Он был слишком старательным, слишком усердным по своей натуре. И главное — он не мог не думать: «Не будь меня рядом с ней, она все равно была бы счастлива!», так что домой он возвращался всегда в отчаянии.

Итак, он послушно следовал за ней, пересаживаясь с автобуса на автобус, и мало-помалу вокруг них стал возникать другой, незнакомый город — менее ухоженный, но зато более бесшабашный. В автобус входили служащие, женщины с плетеными корзинками. Взяв Лепра под руку, Ева поглаживала его пальцы. Может, это тоже входило в правила игры!

— Куда ты меня везешь? — спросил он.

— В Венсенн. Я знаю там маленький отель в двух шагах от леса.

Стало быть, она там уже бывала! Когда? С кем? Лепра вздохнул. Никогда не избавиться ему от этих грустных мыслей. Над листвой вознеслась зубчатая громада донжона. На тротуарах вокруг бистро и у спусков в метро кишела жизнь. Ева вынула из сумочки темные очки.

— Ты боишься, что тебя узнают? — спросил Лепра.

— Нет. Просто хочу лучше видеть.

Они вышли из автобуса. Лепра купил у цветочницы розу и приколол ее к корсажу Евы. Захлопав в ладоши, она поцеловала его.

— Видишь, — сказала она, — я веду себя как настоящая мидинетка. Тебя это шокирует?

— Мне кажется, ты себя немного насилуешь.

— Ты прав, — вздохнула Ева.

— Что тебя тревожит?

Она увлекла его в аллею, идущую вдоль старого вала. Стемнело. За деревьями Париж отбрасывал на небо огромное розовое зарево.

— Надо было все рассказать Мелио, — заговорила Ева. — Он, конечно, заметил, что я не удивилась. Это старая лиса.

— Не мог же я ему признаться, что разбил пластинку, — возразил Лепра.

— И тем не менее одна ложь повлекла за собой другую, и эта цепочка приведет нас бог знает куда. Это меня и мучает. Я впервые попала в двусмысленное положение.

Лепра надавил ладонью на ее плечо.

— По-твоему, мы совершили ошибку?

— Не знаю, — прошептала Ева. — Иногда мне кажется, что надо было все сказать.

— Тогда нам обоим была бы крышка.

— Может, нам и так крышка.

Они удалялись от освещенных улиц, углубляясь во мрак ветвей и стволов. Ева выбрала удачно: они были далеко от Фожера, от Мелио и так близко друг к другу, что одновременно думали об одном и том же одними и теми же словами. Лепра вдруг понял, зачем Ева изобретала эти вылазки, которые всегда заставали его врасплох. Она хотела вызвать его на разговор, заставить раскрыться, излить себя, избавиться от мешавших ему внутренних зажимов. И он заговорил.

— Я убил его из-за тебя, — начал он. — Выносить эту жизнь втроем стало невозможно. Она унижала нас всех троих. А теперь нам надо защищаться. Это рождает новые трудности. Но мне кажется, я стал ближе к тебе… Ева, я хочу, чтобы ты поняла: мне нужно одно — жить рядом с тобой. Я сделаю все, что тебе угодно. Раз тебе этого хочется, буду давать сольные концерты. Ради тебя буду стремиться к этой карьере. Но подумай немного и обо мне.

— Я только о тебе и думаю, Жанно.

— Нет, не так, как мне хотелось бы. Это… как бы лучше выразиться… не поглощает тебя целиком… Безраздельно. Твое тело принадлежит мне, это правда. Ну а мысли, понимаешь?

— Словом, тебе нужна страсть, которая причиняет страдания.

— Не смейся. Я вполне серьезно.

— Можно говорить серьезно и при этом смеяться, — сказала Ева, обвив Лепра рукой за талию. — Держать любимую женщину в плену — типичное желание влюбленного, не так ли? Ты хотел бы сотворить меня заново… чтобы я была твоей кровью и плотью, твоей мыслью. Чтобы я тобой восхищалась. Почитала тебя. Воздавала бы тебе хвалу. Дитя! Когда я была молода, я тоже лелеяла такие нелепые мечты.

— Ничего в них нелепого нет.

Они замолчали, поравнявшись с парочкой, которая почти слилась со стволом дерева. Ева обернулась и тихонько рассмеялась.

— Любовь, понимаешь ли, штука глуповатая, — сказала она, — Глуповатая, когда становится будничной. Вот почему мне даже нравится, что отныне мне предстоит тебя защищать. Нам придется нелегко, но тем лучше.

— Нет, постой, — сказал Лепра. — Это я тебя защищаю.

— Давай разберемся, — возразила Ева. — Когда я отвергла предложение Мелио спеть эту песню, я и в самом деле прежде всего хотела населить ему. К тому же я не в состоянии ее петь. Но была и другая причина: я как раз подумала о тебе. Я решила: вот самый подходящий случай на время уйти со сцены и все силы посвятить борьбе за твой успех. Сам собой успех не приходит. Дело тут не столько в таланте, сколько в поддержке, в рекламе… В то же время, если я покину сцену, я оставлю с носом всяких там Мелио, Брюнстейнов и Маскере — всех тех, кто терпеть меня не может и ни во что не ставит как певицу. Это лучший способ помочь тебе.

— Я не смотрел на это под таким углом, — признался Лепра.

Навстречу им катили двое полицейских на велосипедах, они перешли на другую сторону аллеи, которая убегала в глубины ночного мрака между двумя рядами фонарей.

— Помнишь слова пластинки, — снова заговорил Лепра. — По-твоему, в них не было угрозы? Там была фраза: «Берегись». Он метит в тебя. Предположим, Мелио солгал и сам он тоже получил пластинку. Если ты откажешься исполнить эту песню, понимаешь ты, какие подозрения на себя навлечешь? Ты должна спеть ее, родная. Моей карьерой ты займешься после. Это не к спеху. Я даже не уверен, стремлюсь ли я к карьере виртуоза. Давай прежде всего подумаем о тебе.

Оба отдавали себе ясный отчет в своих маневрах: под предлогом взаимной заботы каждый старался завладеть другим. Никогда еще они не любили друг друга так, как теперь.

— Поцелуй меня, — шепнула Ева.

Они оказались на самой опушке, но из вызова нарочно продлили поцелуй.

— Забудем? — предложила Ева. — Забудем их всех?

— Забудем! — повторил Лепра.

Они рассмеялись от души и взялись за руки, как деревенские жених с невестой. Теперь игра состояла в том, чтобы не допустить и намека на то, о чем оба втайне думали. Они снова вышли на авеню, где светился огнями вход в метро.

— Это последний отель налево, — сказала Ева. — Предупреждаю, это не то, что называется благопристойным заведением. Но там чисто.

Странная женщина, для которой чистота исчерпывалась опрятностью. Лепра снял номер, дал щедрые чаевые, чтобы не вписывать в регистрационный листок имя своей спутницы, и они сели ужинать в кафе. Ева сквозь темные очки рассматривала сидящих за столиками мужчин. Большая часть из них играла в карты среди облаков сигаретного дыма.

— Что тебя здесь привлекает? — спросил Лепра. — Объясни. Я не могу понять.

— Сама не пойму, — призналась Ева. — Это очень сложно. Мой муж тоже не мог понять. Извини. Я упомянула о нем, потому что он, пожалуй, способен был это почувствовать лучше всякого другого. Но я сомневаюсь, есть ли вообще у мужчин восприимчивость, которая для этого необходима.

Усталый лысый официант начал их обслуживать.

— И все же, — сказал Лепра, — не думаю, чтобы это было так уж таинственно. Движение, шум…

— Нет, дело не в этом.

— Перемена обстановки, декораций.

— Нет. Дело в другом… Эти люди играют в карты, пытаются создать себе маленькое счастье… Я чувствую, чего им не хватает, чего они ищут, собираясь вместе» И мне кажется, я могла бы им это дать. Они как заблудшие дети.

— Видишь, я прав, когда хочу сочинять песни.

— Этого мало.

Ева почти ничего не ела и только потягивала свое неразбавленное божоле, положив на столик рядом с собой сигарету. Она переводила взгляд с игровых автоматов на игроков в белот.

— Нет, этого мало, — продолжала она. — Петь для них — это, конечно, уже кое-что. Но надо сделать что-то большее. Что, не знаю… Принести какую-то жертву… но не печальную жертву.

К ним подошел нищий, продававший арахис, Ева купила два пакетика, вылущила несколько орешков и стала их грызть.

— Словом, — тревожно спросил Лепра, — одного мужчины тебе недостаточно?

Сейчас начнется бесплодный спор, который они вели вот уже полгода. Но Лепра не забывал, что он убил Фожера, быть может, именно потому, что Ева никогда не отвечала прямо на его вопросы. И однако он упорствовал:

— Ты хотела бы любить всех мужчин в одном, и чтобы этот один бесконечно менялся. Тебе надо было выйти замуж за весь род человеческий.

Она сняла очки и посмотрела на Лепра с нежностью, почти материнской.

— Я не хочу причинять тебе боль, милый Жан. Зачем же ты сам все время себя мучаешь? Разве мы не счастливы? В чем же дело?

Она встала, они поднялись в номер. Ева распахнула окно, где-то вдали наигрывал аккордеон. Они узнали мелодию Фожера. Лепра закрыл ставни. Но музыка проникала сквозь стены, они молча ее слушали.

— А когда начнут петь ту песню! — прошептал Лепра.

— Молчи!

Приглушенная далекая музыка аккордеона зазвучала поэтичней, стала похожей на человеческий голос. Ева и Жан уже не думали о своем уговоре, о решении забыть. Они слушали Фожера. Лепра опустился на кровать.

— Лучше тебе столковаться с Мелио. Ты не можешь бросить сцену. Вспомни, о чем ты мне сейчас говорила. Тебе нужна публика.

— Это не поможет, — заметила Ева. — На свете есть человек, который подозревает правду. Может, это Мелио…

Аккордеон томно наигрывал «Наш дом». Ева сбросила с себя одежду.

— Они только и мечтают разделаться со мной, — сказала она.

— Но если ты оставишь сцену, ты когда-нибудь мне это припомнишь.

Ева погасила верхний свет. Теперь они стали просто двумя тенями, которые наталкивались друг на друга в темноте. Они скользнули в постель, приникли друг к другу, затихли. За окном, в темноте, где по временам на бешеной скорости проносилась какая-нибудь машина, жил Фожер.

— Кто были самые близкие друзья твоего мужа? — шепнул Лепра.

— У него их было немного. Приятели, знакомые, да.

— Мелио, Брюнстейн, Блеш, кто еще?

— Пожалуй, все. Еще его брат в Лионе, продюсер Гамар. Но я уверена, ни с одним из них он не был по-настоящему близок. Тому, у кого есть слава, друзья не нужны.

Аккордеон умолк. Его сменила другая пластинка. Ева узнала собственный голос. Голос пел: «Ты без меня».

— Видишь, как будет обидно, если ты бросишь все, — сказал Лепра.

Ева колебалась.

— Ты в самом деле хочешь, чтобы я спела?

— Я прошу тебя об этом.

— Завтра я позвоню Мелио.

Лепра прижал ее к себе. Музыки они больше не слышали.

… На другое утро они спозаранку вернулись на такси в город. Ева попросила Лепра подняться к ней. Она хотела, чтобы телефонный разговор с Мелио состоялся при нем. Лепра взял отводную трубку. На другом конце провода сейчас же отозвался голос Мелио.

— Я все обдумала, — сказала Ева. — И решила, что вы правы, мсье Мелио. Я согласна исполнить песню моего мужа.

Настало долгое молчание.

— Алло, вы меня слышите… Я согласна… Мелио кашлянул.

— Мне очень жаль… — начал он. — Вчера вечером я пытался вам дозвониться. Вас не было дома… Я уже подписал контракт.

— С кем?

— С Флоранс Брюнстейн. Ева положила трубку.

— Кто-то хочет нас доконать, — сказала она.

5

Лепра смотрел на свои руки, летавшие по клавишам. Его считают талантливым. Ева удивляется беглости его пальцев. Но талант, истинный талант, не в пальцах. Талант!… Перестав играть, Лепра взял сигарету из пачки, лежавшей на фортепиано рядом с блокнотом и карандашом, которые ему еще ни разу не понадобились. Перед его глазами возник Фожер — импровизирующий Фожер. Бывало, он нажмет наугад клавишу, прислушается… Склонит голову к плечу, сощурит левый глаз от дыма собственной сигареты и ждет… Лепра нажал клавишу, подождал… Ничего… Когда он вот так предавался воображению, им тотчас завладевала Ева. «Надо плыть по течению, — говорил Фожер. — Песни, они где-то уже существуют, готовенькие. Они на тебя смотрят, понимаешь? Ты словно приманиваешь их, как птиц хлебными крошками». В приступе отвращения Лепра прошелся по комнате, поглядел в окно — потом стал подозрительно рассматривать свое отражение в зеркале. Бесплоден! Вот в чем загвоздка! Он бесплоден. А Фожер был на свой лад неиссякаем. Что ж. Ему остается одно — работать, чтобы превзойти в виртуозности всех виртуозов… Лепра подошел к инструменту, закрыл глаза, повертел пальцем в воздухе, словно готовясь вытянуть жребий, и опустил его на клавишу… Протяжно зазвучала прекрасная низкая нота. Фа… Ну а дальше?.. Это всего-навсего фа. Что можно выразить с помощью фа? С фа можно начать играть что угодно… полонез, балладу, концерт… Но можно ли ею высказать: «мне грустно», «я ревную», «я тоскую», «я — Лепра»?.. Он сыграл трудный, блестящий пассаж, вспомнил музыкальную фразу Бетховена, отработал ее исполнение до совершенства, просто так, чтобы усладить пальцы, но в сердце было пусто. Зазвонил телефон.

— Алло?.. Ева, любимая, это ты?.. Сижу за роялем, само собой.

— Ты читал газеты?

— Нет. А что?

— Эта девка Флоранс имела грандиозный успех.

— Исполняя ту песню?

— Конечно.

— Ну и что? Что это доказывает?

— Как что доказывает? Ты понимаешь, что песню поют уже буквально все!

— Прости, но до меня не доходит…

— Ничего, скоро дойдет…

Она сухо оборвала разговор. Лепра пожал плечами. Черт с ней, с песней. Из вызова он сыграл ее наизусть, украсив фиоритурами, расцветив вариациями… Верно, здорово, но в конце концов, это всего лишь песня… Не надо поддаваться… Лепра надел куртку и вышел купить газеты, которые прочел тут же на улице. Ева не преувеличивала. Пресса была единодушна… пожалуй, даже слишком единодушна. Тут наверняка не обошлось без Мелио. «Новая звезда. Флоранс Брюнстейн оказалась откровением… Родилась великая певица…»

Лепра вернулся домой, позвонил Еве.

— Это я, дорогая. Я просмотрел газеты… Флоранс и в самом деле добилась успеха… Но это не значит, что ты повержена.

Ева часто дышала в трубку.

— Никто вас не сравнивает, — продолжал он. — Я ставлю себя на твое место, я понимаю, это обидно. Но, по-моему, мы с тобой склонны…

— Преувеличивать, да?

— Пожалуй. Хочешь, пообедаем вместе? Надо все обсудить.

— Давай, — согласилась она без восторга.

— Заехать за тобой? Или где-нибудь встретимся?

— Встретимся. Возле «Фигаро».

— До свиданья, дорогая.

Он переоделся. Успех Флоранс его не смутил. Наоборот, Лепра почувствовал себя уверенней. Фожер желал этого успеха, он готовил его уже давно. Теперь он должен быть доволен. Лепра в изумлении застыл с расческой в руке. Он рассуждает так, как если бы Фожер мог предугадать… А в самом деле, может, он все предугадал, задумал, подстроил?.. Лепра привел прическу в порядок. Что за дурацкие мысли. Ничего Фожер не подстроил. Он просто пытался вынудить Еву исполнить песню, чтобы помучить ее. Фокус не удался. Фожер — это прошлое!… Лепра вышел на площадку, вызвал лифт. А теперь надо обеспечить будущее, других проблем нет. Лепра заглянул в комнату консьержки.

— Если меня будут спрашивать…

Радио играло под сурдинку, женский голос пел.

— Что это за передача? — спросил Лепра.

— А кто ее знает, — сказала консьержка. — Я не обратила внимания… Просто приятно послушать музыку…

Лепра медленно, почти робко прикрыл дверь. Он должен был этого ждать. Ничего страшного не случилось. И однако!… Постой, не торопись. Неужели я завидую Фожеру? Нет. Песня хороша. Она уже имеет успех. Это естественно… Что в этом особенного? Может, я боюсь?.. Нет. Впрочем, чего бояться? Тогда в чем же дело, Боже мой!

Никогда еще осень не была такой ласковой, а свет таким мягким. Полдень на бульварах ощущался как праздник. Праздник для всех других. Лепра вдруг почувствовал себя в положении беглеца. Странно, что песня, которую он знал наизусть, которая уже не могла потрясти его внезапностью впечатления, обретала вдруг какую-то новую жизнь, когда он встречался с ней вот так, случайно! Но это не может, не будет длиться долго. Он привыкнет. К яду ведь привыкают… И все же Лепра обошел стороной улицу Камбон. И в будущем он постарается обходить некоторые улицы — их перечень уже складывался в его голове… Те, где музыкальные магазины… Не из суеверия, нет. Просто неприятно видеть портреты Фожера. И потом, когда проходишь мимо этих магазинов, непременно услышишь обрывок мелодии, припев, отзвук пластинки… Лепра вышел на площадь Согласия. Под деревьями легче дышалось. Он восстановил прерванную нить мыслей. Обеспечить будущее… Если Ева откажется петь, будущее предопределено — придется выступать с концертами. Но концерты влекут за собой гастрольные поездки, частые разлуки… Лепра побренчал в кармане мелочью. Разлуки! Само собой, Фожер это предвидел. «Обещай мне больше с ним не встречаться». Вот что он сказал тогда на вилле в Ла-Боль. После смерти он стал сильнее, чем при жизни!

— Нет, — громко произнес Лепра.

Нет! Никогда он не согласится расстаться с Евой. Лучше уж снова служить оркестрантом в ресторане… Но тогда Еве будет стыдно показываться с ним… Газетная хроника, краткие заметки, шуточки, насмешливые перешептывания — он хорошо знал все виды оружия, которое разит вернее, чем кинжал. «Может, я уже конченый человек, — думал Лепра. — А может, мне надо ее разлюбить». И тут ему показалось, что он уловил суть вопроса. Метили в Еву, а через нее в него. Теперь это для него совершенно очевидно. Они оба думали, что еще могут защититься, но оказалось — поздно. Защититься от кого? От мертвеца?.. От …чего? От слепого общественного мнения?.. Неужели и впрямь ничего нельзя поделать? Может, еще удастся воздействовать на тех, кого они подозревают. Воздействовать — но как? Допросить каждого по очереди: «Это не вы ли прислали мне пластинку?» Смешно. И потом, Ева же могла исполнить песню. Мелио на этом настаивал. Никто не мог предвидеть, что она откажется. Никто!… Кроме Фожера!

«Ладно, — твердил про себя Лепра. — Буду думать о другом. С этой минуты запрещаю себе думать о Фожере». У него оставалась Ева. Ева, которая вернется к нему, потому что ей некому больше довериться. Сообщничество сблизит их больше, чем любовь. Это было почти утешение.

В условленном месте Евы не было. Лепра посмотрел на часы, рассеянно пробежал расклеенные на стенде страницы «Фигаро литтерер». Один Лепра, элегантный, уверенный в себе, прохаживался по улице; другой вслушивался в обрывки собственных мыслей: «Придется сменить квартиру… начать экономить… катиться вниз… у нее деньги есть… у меня нет…»

Ева появилась внезапно. Она почти бежала. Лепра едва не раскрыл ей навстречу объятия.

— Уведи меня куда-нибудь, — сказала она. — Куда хочешь. Я немного опоздала. Прости. Я зашла в магазин, потом взяла такси, но тут…

— Что тут?

— Ладно, я тебе признаюсь. Это глупо, конечно!

— Говори же, дорогая, что случилось?

— Шофер стал насвистывать…

— Понимаю, — сказал Лепра.

— Я вышла под каким-то пустым предлогом и всю оставшуюся дорогу шла пешком.

Они стояли друг против друга, не двигаясь, снова встревоженные.

— То же самое вышло со мной, — заговорил Лепра. — Неприятно, но думаю, мы привыкнем. Так надо. Хочешь, пойдем в клуб на Елисейских полях. Сейчас еще только половина двенадцатого, там нам будет спокойно.

— У меня кусок в горло не пойдет, — сказала Ева. Они пересекли площадь Рон-Пуэн.

— Ты уверен, что там мы не услышим музыку? — спросила она.

— Вот до чего мы дошли! — прошептал Лепра.

— Но ты понимаешь, как я буду выглядеть в глазах окружающих? — спросила Ева.

У подножия лестницы было людно, но в зале оставались тихие уголки. Они расположились в самой глубине зала. Лепра, изучая меню, поглаживал руку Евы. Без всякой причины он вдруг снова обрел душевное равновесие. Ева тоже улыбнулась.

— Прости меня, Жанно. Я лишилась здравого смысла. Сама себя не узнаю. Закажи мне что-нибудь выпить. Все равно что… Я сразу приду в себя… У меня для тебя хорошая новость.

— Маскере?

— Нет. Маскере уклоняется, и это, между прочим, доказывает, что мои акции упали. Это Блеш. Он все устроит, и через три недели… Сегодня вечером он обещал мне позвонить. Но дело можно считать почти решенным. Они пригласили венгерского пианиста, но тот заболел.

— Стало быть, меня нанимают играть чардаш.

— Прошу тебя, не ворчи. Само собой, я сказала, что ты согласен. Осторожно! Не смотри на лестницу… Человек, который спускается по ступенькам… это Гамар.

— Гамар? Тот, который в нашем списке?

— Да.

Гамар их увидел. Он поклонился, поколебался, подошел к их столику. Ева представила мужчин друг другу так, как если бы Гамар был ее близким другом. Она вовсе не была лицемеркой. Просто ее разбирало любопытство, и она готова была к борьбе. Гамар сел напротив них.

— Я очень рад, что вас встретил, — сказал он Еве. — Я уезжаю в Италию, и, как всегда, в спешке… Фожер сообщил вам о нашем последнем разговоре? Видите, я иду прямо к цели.

Ева всматривалась в Гамара с таким пристальным вниманием, что Лепра уже заранее ненавидел этого человека, державшегося слишком непринужденно. Может, враг — это он?

— Нет, — сказала Ева, — муж не посвящал меня в свои дела.

— Но речь идет о деле, которое касается вас самой! — воскликнул Гамар. — Право, это какая-то загадка.

— Фожер любил темнить, — заметила Ева.

— Я предложил ему, — продолжал Гамар, — снять фильм, в котором главную роль будете играть вы. И он вам ничего не сказал?

— Ничего.

— Странно. Он обещал мне подумать, посоветоваться с вами…

— А как вам показалось, он сочувственно отнесся к этому плану?

— По правде говоря, нет.

— Это меня не удивляет. Для него была бы нестерпима мысль, что я могу добиться успеха помимо него. Понимаете? Без его на то согласия…

Гамар впился в Еву своими серыми глазами.

— Это на него похоже, — пробормотал он.

Ева метнула быстрый взгляд на Лепра и подалась вперед.

— Мсье Гамар, между нами… Фожер был вам симпатичен?

— В моей профессии, — ответил Гамар, — поддаваться своим чувствам не принято.

Он едва заметно улыбнулся и встал.

— Досадно, — прибавил он. — Мы отказались от нашего замысла, но, может статься, когда-нибудь мы к нему вернемся.

— Сомневаюсь, — заметила Ева.

Он поклонился, не возразив ни слова, и выбрал себе столик в другом конце зала. Ева больше не притрагивалась к еде.

— Это не он, — сказал Лепра.

— Нет, не он. Вообще чем дольше я размышляю, тем больше убеждаюсь, что Морис не доверился никому. Вначале я и вправду подумала, что он мог посвятить в это дело кого-то из друзей. Но сам видишь… Гамар его не любил, а между тем они были тесно связаны друг с другом. Мы только зря теряем время в догадках. — Она передернула плечами. — Я ставлю крест.

— На чем?

— На всем. Это более достойно. Я не хочу, чтобы говорили, будто я цепляюсь за свою карьеру.

— Ева!

Она наблюдала за вновь прибывающими посетителями, которых становилось все больше: писатели, сценаристы, актеры, — и напустила на себя равнодушный вид. Для нее главное — сделать выбор самой, чтобы иметь право с презрением отнестись к кривотолкам.

— Ничего не изменится, — пообещала она. — Я не собираюсь становиться монахиней. Поверь мне, вовсе не так уж плохо пожить как все, не спешить с концерта на вечеринку, бездельничать… Я всю жизнь вкалываю как мужчина. Хватит, я устала.

— Ты!

— Да, я. О прошлом я не жалею, но теперь я не прочь отдохнуть от упряжки.

— Как бы не так! Ты просто хочешь взять верх над своим мужем! — Лепра попросил счет и сжал руку Евы в своей. — Только твой муж тоже хочет взять верх над нами.

Они пошли к выходу. Разговоры на их пути умолкали, потом возобновлялись за их спиной тоном ниже. Они были уверены, что все толкуют о Гала-концерте, о новой песне, и спешили оказаться вдвоем. Однако до Триумфальной арки они дошли молча. Они вдруг почувствовали себя лишенными дела, никому не нужными и знали, что первый, кто откроет рот, заговорит о Фожере.

— Угости меня кофе, — попросила Ева.

Лепра выбрал бар «Отомобиль». В дверях они столкнулись с Вирьё.

— Вот здорово, что я вас встретил! — завопил Вирьё. — Что поделываем, крошка? Насчет твоего мужа я, конечно, уже слышал. Сочувствую… А ты, приятель, все бренчишь?

Он подвигал пальцами, словно перебирая клавиши, громко расхохотался.

— Чем бы мне вас угостить? Нечего, нечего, пошли. Он подтолкнул их к бару.

— Три виски. Между нами, я предпочел бы «Вьей Кюр», но это для бабья. Послушай, лапочка, ты плохо выглядишь. Что это за слухи тут ходят? Это правда, будто ты хочешь все бросить?

— В настоящее время я отдыхаю, — сказала Ева. — Только и всего.

— В добрый час! Потому что я ее видел, эту Флоранс. Газета меня послала. Мне даже велено на скорую руку накатать рецензию. Спору нет, насчет этого, — он обрисовал округлости, — у нее полный порядок. Но в остальном — нуль. Песня Фожера — она же из самого нутра идет. Чего тут многозначительность разводить, искать какой-то подтекст. Представляешь, крошка, подтекст! Поглядела бы ты на нее — тискает микрофон, глаза закатывает, рука на сиськах… Я помню припев, вот слушай…

Он запел истошным голосом, и все, кто стоял у стойки, засмеялись.

— Ладно, — согласился Вирьё, — признаю, можно спеть лучше. Но ведь эта штука зовется «Очертя сердце»… Она требует чувства, слезы… Предположим, я обращаюсь к тебе… «Ты обманула меня, но я простил». Да это же почти не поется… просто говорится… руки протянуты… ласково так… потому что в жизни все может начаться сначала… как прежде… Верно?.. Если бы эту песню спела ты… Да чего уж там говорить — мы с тобой дело понимаем.

— Мадам Фожер нездоровится, — сказал Лепра.

— Ой, — воскликнул журналист. — Ой, прости! Извини меня.

— Мне очень жаль, — прошептала Ева. — Спасибо, мой славный Вирьё… Вы правы, я пела бы так, как вы сейчас показали… Именно так!

Она протянула ему руку. Вирьё расцвел.

— Я напишу опровержение. Скажу, что вы скоро вернетесь на сцену.

— Лучше не надо.

— А ее можно разнести?

— Неужели вы такой злой, Вирьё? Вирьё проводил их до самых дверей.

— Не падай духом, солнышко! — крикнул он. — Мы будем тебя ждать. Не сдавайся.

— Я больше не могу, — сказала Ева. — Вернемся.

Они медленно шли вниз по авеню Марсо.

— Вот дурак! — пробурчал Лепра.

— Скоро мы вообще не сможем показаться на людях, — сказала Ева. — Не знаю, как действует эта песня на тебя, но на меня… Я думала, я крепче!… Если бы не ты, уехала бы куда глаза глядят… Вернулась бы в Испанию… Или на Канарские острова…

Лепра молчал. Если она ухватится за эту мысль, все погибло. Она уедет, начнет скитаться из отеля в отель; вечерами, чувствуя пустоту в душе, согласится ужинать с первым встречным, и, чтобы доказать себе, что свободна, она способна…

— Ева, дорогая, берегись… Если ты уедешь, значит, он одержит победу… Ты только что сама признала, что ничего не изменилось.

Ничего не изменилось! Лепра прекрасно знал, что, наоборот, изменилось все. Даже молчание Евы стало другим. Она искала в любви восторга, который преображает и лицо, и речи — они становятся необычными, а жизнь похожей на рождественское утро. Будничную любовь, любовь, которую надо нести как крест, — нет, такую любовь она защитить не сможет.

— Я не хочу оставлять тебя одну, — сказал Лепра. — Дома я сварю тебе кофе. У меня есть скрытые таланты.

Смех его звучал фальшиво. Они вошли в парадное. Консьержка побежала за ними следом.

— Ваши письма, мадам Фожер. И еще вот эта бандероль.

— Дайте мне, — сказал Лепра.

Он слегка побледнел и нервно открыл дверь лифта. Ева тоже узнала обертку.

— Ты думаешь, это…

— Боюсь, что да, — ответил он. — Та же обертка. Тот же почерк… И штемпель тот же… Авеню Ваграм…

Ощупав бандероль, он убедился, что внутри — картонная коробка. Лифт с шуршанием шелка скользил вверх, свет, горевший на лестничных площадках, мимолетно освещал напряженное лицо Евы, ее полные страха глаза.

— Нет, — сказал Лепра. — Нет. Не надо бояться. Хитрость шита белыми нитками. Это просто-напросто пластинка с записью Флоранс. Нас хотят взять измором.

— Тогда, значит, это она?

— Не знаю… пока не знаю. Увидим.

Ева уже вынимала из сумочки ключи. Они стремительно вошли в квартиру, и Ева заперла дверь.

— Иди… иди вперед… — прошептала она. — Меня ноги не держат.

Она пошла следом за ним, держась за стулья и кресла.

Лепра разрезным ножом вскрыл бандероль, сорвал крышку с коробки. Вынул пластинку.

— Наклейки нет. Сядь. Может, это все та же пластинка. Он приподнял адаптер и, когда пластинка пришла в движение, опустил на нее иглу. Они тотчас узнали манеру Фожера — его запинающееся туше.

— Видишь, — сказал Лепра, — та же самая запись, в точности.

— Пусть уж лучше так, — вздохнула Ева.

Они услышали игру Фожера, те же паузы, его хриплое дыхание.

— Хватит? — спросил Лепра.

— Подожди… Дослушаем для очистки совести.

— Зачем? Неужели тебе так хочется услышать его маленькую речь?

В мелодии ничего неожиданного больше не было, она уже стала такой знакомой! Здесь, дома, им удавалось побороть страх.

— Сейчас он начнет говорить те же слова. «Недурно, а?» — и так далее. Ладно, с меня хватит. Выключаю.

— Погоди же!

Фортепиано умолкло. Пластинка, чуть-чуть волнистая, мерно, с легким шуршанием покачивала белый рычаг адаптера. Фожер молчал тоже, и на лице Евы снова проступил страх. Губы Лепра злобно скривились.

— Другая пластинка, — прошептал он.

И вдруг раздался голос Фожера. Хотя они его ждали, оба вздрогнули и подались друг к другу.

«Ева, ты здесь, не так ли?.. Прости меня… я говорю с тобой, как слепой… хуже того… меня вообще уже нет… Ты ведь знаешь… я всего только голос…»

Рассеянной рукой Фожер наиграл мелодию припева. Ева кусала носовой платок. Переливаясь бликами, пластинка кружилась в нечеловеческом безмолвии.

«Я всего только голос, — повторил Фожер, — но я о многом догадываюсь. Я знаю, к примеру, что ты думаешь обо мне куда больше, чем когда-либо прежде… И это еще только начало…»

Он проиграл короткую фразу, Лепра хотелось крикнуть ему:

«Довольно… Прекратите!»

«Ты думаешь, я тебя преследую?.. Нет… Я защищаюсь… Ты удивлена! И твой дружок удивлен тоже… Держу пари, он сейчас рядом с тобой… А если его нет, ты ему расскажешь… Я защищаюсь. Потому что я должен сказать тебе: это ты мучила, терзала меня, была моим наваждением. Я бы никогда от тебя не избавился…»

— Нет, — прошептала Ева. — Нет… Это неправда. Она пожирала глазами пластинку, как если бы вдруг увидела в ней отражение Фожера.

«Я мучился, — говорил Фожер. — Теперь помучайтесь вы оба. Правосудие?.. Я в него мало верю… По крайней мере полагаю, ему надо помочь… Вот видишь, я и помогаю… Эта пластинка не последняя… Впрочем, я обращусь уже не к тебе… До свиданья, дорогая Ева, я хотел бы любить тебя меньше… Я тебя не забыл… Я тебя не забуду никогда…»

Пластинка, щелкнув, остановилась. Лепра бесшумно опустился на колени перед Евой. Потрясенная, она все так же сжимала голову руками.

— Ева… Ева… любимая… — говорил Лепра.

Он почувствовал, что голос его дрожит, вышел на цыпочках в кухню, поискал и нашел среди бутылок едва начатую бутылку арманьяка. Наполнив стакан, он принес его в гостиную.

— Ева… выпей… выпей сейчас же. Ева протянула руку.

— Он сведет меня с ума… Это ужасно!

Она омочила губы в коньяке, закашлялась, Лепра залпом допил остальное.

— «Обращусь уже не к тебе», — повторила она. — Ты понял, что это значит?

— Нет.

Она снова уставилась на пластинку.

— Разве я знала, что он так меня любил! — проговорила она своим грудным голосом.

Лепра схватил ее за плечи, встряхнул.

— Ева… очнись… Я здесь… Мы тоже будем защищаться. Так продолжаться не может.

— А что ты намерен сделать? Разве есть способ помешать пластинкам приходить по почте?

— Но мы не обязаны их слушать.

Ева улыбнулась бледной, горестной улыбкой.

— У тебя хватит выдержки не распаковывать их? Положа руку на сердце?.. Вот видишь. Мы прослушаем их все. Это судьба. Это входит в его план. Не знаю, чего он хочет добиться, но…

— Ты обезумела, — прервал ее Лепра. — Господи, да ведь, в конце концов, его же нет в живых.

— Это ты обезумел, Жан, — ласково сказала Ева. — Ты ведь понимаешь, что есть кто-то… друг, сообщник, называй как хочешь… который в курсе. Теперь уже в этом сомнений нет.

Лепра машинально взял пустой стакан, втянул в себя последние капли влаги.

— Точно, — подтвердил он. — И вот доказательство… Отправитель должен был дождаться первого успеха песни, прежде чем отправить эту пластинку… Иначе пластинка не потрясла бы нас так… верно?

— Продолжай.

— Сам Фожер не мог точно расписать, в какие числа отправлять пластинки. Стало быть, кто-то выбрал день… А значит, речь идет не о каком-нибудь отдаленном знакомом. Это должен быть друг Фожера, тот, кто знал все… Разве я не прав?

— Мелио?

— Не представляю никого другого… Но зачем он упрашивал тебя исполнить песню?

— При чем здесь… я что-то не понимаю.

— Сейчас поймешь. Друг, о котором мы говорим, если он согласился исполнить последнюю волю твоего мужа или, если хочешь, согласился мстить за него… пойдет до конца. Но тогда Мелио не должен был предлагать тебе петь.

— Стало быть, это не Мелио. И все же… Брюнстейн?.. Да нет, Морис никогда не выбрал бы себе в наперсники мужа своей любовницы.

— Кто же тогда? Флоранс? Девошель? Гюрмьер?

— Только не Гюрмьер. Гюрмьер делец, да притом из продажных. Тот, у кого остались пластинки, мог бы явиться ко мне, чтобы шантажом выманить у меня деньги. Сам понимаешь, Морис должен был предвидеть этот риск. Он Должен был выбрать кого-то очень надежного… Кого-то, кто, вероятно, нас ненавидит…

— Его брат?

— Он даже не явился на похороны. Они уже много лет в ссоре.

Лепра в унынии опустился на стул.

— Что же делать? — спросил он.

— Ничего, — прошептала Ева. — Ждать.

— Чего ждать?

— Очередных пластинок.

6

Прошла неделя. Каждое утро в девять Лепра звонил Еве.

— Есть что-нибудь новое?

— Нет. Ничего. Письма.

В полдень он часто забегал к ней. Ева показывала ему почту, в беспорядке валявшуюся в хрустальной вазе. По мере того как песня становилась все популярнее, писем приходило все больше. Писали друзья, убеждавшие Еву не отказываться от выступлений, незнакомые, поздравлявшие Еву, восхищавшиеся Фожером. Ева похудела, но не сдавалась и упорно старалась вести прежний образ жизни, показывалась по вечерам в тех ресторанах, в которых привыкла бывать, улыбалась. Она пожимала руки, принимала приглашения.

— Я немного устала, — объясняла она. — Мне надо отдохнуть… Нет… Пока еще никаких планов у меня нет…

— Вы довольны? «Очертя сердце» становится бестселлером…

— Тем лучше Песня этого заслуживает.

Но через час она уезжала с головной болью. Лепра был рядом, наготове, он молча увозил ее домой. Он тоже был на пределе сил. В присутствии Евы он старался казаться спокойным, шутил.

— Знаешь, за сегодняшний день я слышал ее одиннадцать раз. Я подсчитал… Утром, у парикмахера. Потом на лестнице… кто-то мурлыкал ее, ожидая лифт… дважды в метро… дважды в Тюильри, мальчишки наигрывали ее на гармонике. В полдень…

— Довольно, дорогой! Я тоже слышу ее повсюду… Наваждение какое-то!

У дверей Лепра долго сжимал ее руку. Он чувствовал, что ей хочется быть одной, он смирялся, терпел.

— Всего хорошего, дорогая. Постарайся уснуть. Утром я позвоню.

Он брел куда глаза глядят, подавленный одиночеством, входил в кафе, не в состоянии размышлять, составить план. Он заказывал виски, но не притрагивался к нему, а наблюдал за снующей взад и вперед толпой. Снова и снова перебирал он в памяти список подозреваемых… Мелио… Флоранс… Наверно, это кто-то из них… Остальные сами собой отпали. Девошель, музыкальный критик, которого они заподозрили на мгновение, на другой день после похорон уехал в Швейцарию. Ева узнала об этом случайно. Они проверили, справедлив ли слух. Сомнений не было. Пластинки посылал не Девошель… Стало быть, Мелио или Флоранс?.. Но как выспросить их, не компрометируя себя еще больше?.. Лепра отступал. В конце концов, думал он, ну что может с нами случиться? Ничего. Во всяком случае, ничего определенного. Следствие о гибели Фожера прекращено. По-видимому, прекращено. Через месяц никто уже и не вспомнит о Фожере. Ева, по всей видимости, вернется к жизни. Безусловно, вернется. Лепра знал, что бояться ему нечего, но его не покидала тоска. Смутная тоска, похожая на страх перед морской болезнью. Ему хотелось бы лечь и уснуть, уснуть! Он заходил в другое кафе, на всякий случай чутко прислушиваясь. Нет, здесь песня не звучала. Он чувствовал едва ли не разочарование. Песня была своеобразным диалогом с Фожером. Когда Лепра слышал ее, он выпрямлялся, ему хотелось сказать: «Видишь, негодяй, я не сдаюсь. И до конца не сдамся!»

Тихо тянулись ночные часы. Машины проезжали все реже. Они стремительно неслись откуда-то издалека, а в промежутках тишину нарушал лишь шелест приходившей всей разом в движение листвы. Лепра возвращался домой. Он заходил в последнее кафе, почти безлюдное в этот час. И там, стыдливо опустив монетку в автомат, стиснув зубы, слушал наедине с собой песню Фожера. А дома, рухнув в постель, поворачивался лицом к стене и, прокручивая в голове расплывчатые мысли, ждал, пока придет сон.

Не успев встать, он бросался к телефону.

— Доброе утро, дорогая… Как спала? Есть что-нибудь новое?..

Нет, стало быть, еще не сегодня! Он садился за фортепиано, но настроение уже было отравлено. Ему хотелось бы услышать задыхающийся голос Евы: «Приезжай скорей, пришла пластинка». Тогда они, может быть, узнают, чего хочет Фожер.

Иногда под вечер Ева соглашалась поехать куда-нибудь выпить чашку чаю. Лепра робко пытался завести с ней разговор, как в прежние времена. Но Еву узнавали. На них смотрели. Ева не могла этого долго вынести, она вставала и уходила, и они вынуждены были ограничиваться прогулками по какому-нибудь парку, садиться на скамью и смотреть, как среди опавшей листвы ссорятся воробьи. Если Ева открывала рот, она говорила:

— Я обдумала. Это не Мелио.

А на следующий день утверждала:

— Это Мелио. Он сам признался, что Морис приходил сказать ему, что сочиняет новую песню… Песню, «над которой пришлось попотеть»… Помнишь?

— Еще бы, — говорил Лепра. — Неужто, по-твоему, я могу забыть.

И они снова бродили по заколдованному кругу предположений, подозрений, сомнений.

— Он может быть доволен, мы игрушки в его руках, — заключала Ева с легкой насмешкой, которую она вкладывала в свои слова, когда храбрилась.

А в другие дни, опершись рукой на руку Лепра, замечала:

— Что за жизнь ты ведешь из-за меня!

— Да нет же, — говорил Лепра. — Во всем виноват я! К ним вернулась доля былой страсти. Лепра обвивал рукой плечи Евы.

— Ева, дорогая, ты еще любишь меня хоть немного? Ты веришь, что я готов отдать все, лишь бы положить конец этому кошмару?

— Конечно, малыш. Да это в общем и не кошмар. Мы с ним справимся. Давай пройдемся немного.

Они возвращались в многолюдье улиц, в котором любила растворяться Ева. Они останавливались у витрин, разглядывали мебель, украшения, ткани. Однажды вечером Ева, стиснув вдруг локоть своего спутника, увлекла его прочь, но он успел прочитать маленькую этикетку на флаконе духов: «Очертя сердце». «Очертя сердце» назвал одну из своих моделей Диор. Ева отказалась от прогулок.

— Ты можешь заявить протест Мелио, — сказал Лепра. — Сомневаюсь, есть ли у него право делать такие вещи.

— К чему? — прошептала Ева. — И что подумают обо мне, если я стану протестовать?

Ева хотела быть хорошим игроком. Это было для нее жизненным правилом. И однако Лепра все-таки задал ей наконец вопрос, который все время его мучил:

— Ты все еще любишь своего мужа?

— Я же говорила тебе, что нет.

— Тогда, почему при звуках этой песни ты каждый раз так потрясена?

— А ты?

— Я не потрясен.

— Ты лукавишь. Правда состоит в том, что нам обоим страшно, потому что перед нами возникает сцена, разыгравшаяся в Ла-Боль.

— Нам страшно, потому что мы мало любим друг друга. Ева, дорогая, ты не та, какой была прежде… Почему?

Они сидели на террасе ресторана против Бельфорского Льва. Здесь никто не обращал на них внимания.

— Ты дитя, — сказала Ева. — Ты считаешь, что я слишком мало тебя люблю! А ведь я остаюсь здесь из-за тебя. Мне ничего не стоило бы уехать в Италию или в Португалию. Больше никаких писем… никаких пластинок… покой. Разве не так? Ты недоволен?

— Нет, — сказал Лепра.

Он тут же почувствовал, что Ева рассердилась, но он и хотел вызвать ее гнев. Он переживал сейчас одну из тех минут, когда жаждешь потерять то, что любишь.

— Я не нуждаюсь в твоей преданности, — сказал он. — Мне нужна только твоя любовь.

Ева не ответила. Она старалась сохранять спокойствие. Однако все же надела свои темные очки. Тогда Лепра внезапно решился.

— Ева, выходи за меня замуж, — прошептал он. — Ну обещай, что выйдешь, как только мы сможем законно…

Она горько улыбнулась.

— Вот тут уж нас сразу заподозрят, — сказала она. — Ты соображаешь, что говоришь?

— Господи, если мужчина предлагает руку своей… своей подруге — не понимаю, что в этом скандального…

— Ты сошел с ума, мой милый… совершенно сошел с ума!

Лепра заупрямился. Он весь дрожал, охваченный волнением, как бывало в лучшие его дни за роялем, когда им завладевала музыка.

— Ты что, не понимаешь, что я не могу больше так жить, — сказал он. — Ну да, я звоню тебе… мы где-то бываем… что это дает? Час пребывания вместе. В остальное время ты живешь сама по себе, я сам по себе. Мы двое чужих. Между нами стоит Фожер… Больше, чем когда-либо прежде. Вот почему я боюсь. На эти дурацкие пластинки ответ может быть только один… Поверь мне, я все обдумал… Ты должна стать моей женой…

— Попроси для меня еще чашку кофе, — сказала Ева.

— Что? А, хорошо… Как хочешь. Официант! Два кофе.

Взбешенный, он извлек из кармана сигарету. Ева протянула ему зажигалку.

— Извини, — буркнул он.

— Ты кончил? — спросила она. — Могу я сказать?.. Послушай… Я никогда не выйду замуж. Я вообще не должна была выходить замуж. Я слишком люблю любовь.

— Это глупо!

Он угадывал за темными стеклами тусклый блеск ее зрачков.

— При желании я умею быть терпеливой, — сказала Ева. — Я тоже все обдумала. Ни одного мужчину я не любила так, как тебя. Женщины обычно нелегко признаются в таких вещах. Но именно поэтому я и не могу стать твоей женой. Чего ты хочешь? Чтобы мы каждую минуту были вместе? Чтобы мы с утра до вечера занимались любовью? Чтобы я растворилась в тебе?.. Нет, дорогой. Любовь — это… — Она задумчиво отпила кофе. — Это ностальгия… Мне не хочется впадать в литературщину, но мне кажется, что любовь в этом и состоит… И именно потому, что я тебя люблю, у меня может иногда возникнуть желание отдалиться от тебя… или заставить тебя страдать… или забыть тебя… заменить кем-нибудь…

— Ева!… Умоляю тебя… Ева!

Ева придвинулась к нему так близко, что коснулась его плечом.

— Успокойся, милый Жанно. Мы ведь просто рассуждаем. Я показываю тебе себя такой, какая я есть. Может, потому, что я по натуре бродяга, дикарка, в моих глазах любовь, истинная любовь, должна пытаться сама себя разрушить. Если она выдержит… вот тогда…

— Но она выдержала, — прошептал Лепра. — Уверяю тебя, моя любовь…

Она закрыла ему рот рукой.

— Да, твоя любовь сильна, она эгоистична, победительна. Ты любишь как мужчина, как любил Морис…

— А как бы ты хотела, чтобы я любил?

— Вот оно. Ты должен согласиться любить, не пытаясь играть какую-то роль, ничего не ожидая взамен… Как бы это объяснить?.. Ты должен согласиться быть самим собой, и ничем больше.

— Но я никакой роли не играю.

— Вот видишь, ты не понял.

— Это ты…

— Нет, твоя игра состоит в том, что ты рассказываешь себе сказки, в которых нуждаешься, чтобы возбудить себя. А когда я тебе говорю о том, какая я на самом деле, ты меня отвергаешь, тебе плохо.

— Знаешь, очень уж ты мудришь!

В ресторан вошел слепец. Под мышкой он держал скрипку.

— Уйдем, — сказала Ева.

Слепой прижал скрипку к подбородку и заиграл песню Фожера с рыдающим вибрато.

— Это становится гнусно, — пробормотал Лепра.

Он расплатился по счету и, держа Еву под локоть, вывел ее на улицу.

— Теперь я, конечно, должен сказать тебе до свиданья?

— А ты не хочешь зайти ко мне? — спросила Ева.

Лепра, неуверенный, все еще взбешенный, уже утешенный, смотрел на нее, она медленно сняла очки, улыбнулась ему.

— Вот видишь, какая ты! — сказал Лепра.

— Будь добр, — прошептала она, — останови такси.

В машине он привлек ее к себе, и они замерли в этой позе, а город, призрачный и переливающийся огнями, развертывался за ветровым стеклом, как фильм на экране. «Я держу ее в объятьях, — думал Лепра, — но объятия мои пусты. Она моя — и в то же время мне не принадлежит. И я счастлив… Счастьем отчаяния».

Ева, словно угадав мысли любовника, сказала:

— Видишь, милый, что такое любовь. Это значит решаться высказать все. Ты обещаешь мне, что у тебя всегда хватит решимости сказать мне все?

Он целовал ей волосы, виски. Под его губами вздрагивали крошечные морщинки. Он почувствовал, что слезы щиплют ему глаза, и забыл о себе. Он весь был теперь ласка, нежность и горе…

Возле комнаты консьержки Ева помедлила.

— Спроси, пожалуйста, нет ли почты.

Это была самая мучительная минута за весь день. Лепра сделал беспечное лицо, открыл дверь. Консьержки не было, но полученная почта лежала на полочке. Он взял десяток писем, сунул их в карман, подозрительным взглядом окинул стол и буфет. Бандероли не было. Им дали отсрочку.

— Только письма, — объявил он.

Ева ждала его у лифта. Лицо ее просияло. Она стала вдруг совсем юной, и чистый порыв всколыхнул душу Лепра. Ему хотелось ободрить ее, защитить. Он распахнул дверь лифта, потом закрыл за собой кабину.

— Я начинаю думать, — сказал он, — что пластинок больше не будет. Твой муж был не так глуп. Он не мог не понимать, что угроза, когда ее повторяют слишком часто, теряет силу.

— Я ни в чем не уверена, — сказала Ева.

Но голос ее звучал просветленно. Лепра обнял се, нашарил губами ее рот. Она вырвалась со смехом.

— Дурень, нас могут увидеть!

Мелькавшие перед ними лестничные площадки уходили в глубину, и Лепра мягко и с наслаждением прижимался к тающим губам Евы, не забывая о приближении очередного этажа, в безлюдье которого, немного даже торжественном, надо было вовремя удостовериться. Лифт остановился.

— Дай ключи, — сказал Лепра. — Могу ведь я однажды открыть дверь сам. Позволь мне вообразить, будто я у себя дома.

Он пропустил ее вперед и снова обнял ее, не дав ей даже времени обернуться.

— Ева, дорогая, спасибо за все, что ты мне недавно сказала. Заметь, я придерживаюсь других взглядов. Но я постараюсь любить тебя лучше.

Теперь она стояла обернувшись к нему. Он стиснул ее лицо ладонями и поднял его к себе, точно свежую воду в бокале своих сведенных вместе рук.

— Клянусь, — сказал он, — защищать тебя… против него, против тебя и против меня самого. Для начала мы очистим эту квартиру. Я целую тебя здесь, в прихожей…

Он прижался губами ко лбу Евы, к ее глазам, ласково повел ее в гостиную.

— И здесь я тоже целую тебя, потому что и здесь ты страдала по моей вине.

Губами, которые уже начинали пылать, он коснулся ее щек, ее носа. Он чувствовал, что она растрогана, что она поддается. Он медленно повел ее в спальню.

Там его губы нашли открытые губы Евы, у нее вырвался стон. Ему пришлось ее поддержать, рука, ласкавшая ее тело, задержалась под мышкой, где угадывалась округлость груди. Но он хорошо владел собой и увлекал ее из комнаты в комнату, в середине каждой из них повторяя этот искупительный жест.

— Жан, — выдохнула она, — довольно… Я больше не могу…

Он повел ее в гостиную, там усадил, но она ухватилась за его шею, спрятала лицо у него на груди.

— Я хочу тебя, — сказала она, прикусив ткань его пиджака. Он почувствовал прикосновение ее зубов.

— Не сейчас, — шепнул он. — Может, мне тоже надо отдалиться от тебя, заставить тебя страдать… Я запомнил урок…

Она высвободилась, отстранила его от себя на вытянутую руку.

— Чудовище, — произнесла она весело. — О, ты и в самом деле настоящий мужик!

И они дружно рассмеялись.

— Вот такой я тебя люблю, — сказал Лепра. — Задорной, непосредственной. Ну-ка повтори: «Чудовище!»

— Чудовище!

— Ева, дорогая, это правда, ты хочешь?

Он сбросил пиджак, швырнул его на стул, выпавшие из кармана письма рассыпались по полу.

— Хм! Твои поклонники!

Он подобрал письма с полу, но, взглянув на последнее, нахмурился и медленно поднялся с колен.

— Что это?

— Дай сюда, — сказала Ева.

Но он не выпускал конверта из рук, и тогда она подошла к нему сзади и прочла, заглядывая ему через плечо. «Управление уголовной полиции».

— Боже!

— Не может быть, — прошептал он.

— Он на нас донес.

— Не говори глупостей. Как он мог на нас донести? Большим пальцем Лепра нашаривал отверстие в уголке конверта, стал терять терпение. Потом топнул ногой, разорвал конверт и рывком извлек из него письмо. В нем была только одна машинописная строчка:

— «По делу, Вас касающемуся»? Не понимаю, — сказала Ева.

— Я тоже, — признался Лепра.

С письмом в руке он тяжело опустился в кресло, перечитал текст. «По делу, Вас касающемуся… Комиссар Борель».

— Они знают правду, — сказала она. — Они получили письмо.

— Да нет же! — закричал Лепра. — Ну подумай сама… Не мог все-таки твой муж при жизни рассказать, как его убьют. Никто и не собирался его убивать. Все вышло совершенно случайно.

На фортепиано по-прежнему стояла фотография Фожера; живые глаза под слегка припухшими веками, казалось, следят за происходящим со скрытой иронией.

— Зачем тогда меня вызывают? — заметила Ева. — Может, они обнаружили какую-то мелочь… Что-нибудь — не знаю.

— Какую мелочь? Медицинская экспертиза дала заключение… Страховая компания провела расследование… Эксперты подтвердили, что это была авария… Какая тут может быть подозрительная мелочь?

Лепра пытался побороть подступавший ужас, но понимал сам, как хрупки его доводы.

— Допустим, — снова заговорила Ева, — что они получили письмо. Морис объясняет в нем, что мы хотим его убрать. И требует, чтобы самым тщательным образом расследовали обстоятельства его гибели, если он умрет скоропостижно… при драматических обстоятельствах. И что же? Ты думаешь, полиция будет сидеть сложа руки?

— Они решат, что кто-то пытается сыграть с ними дурную шутку.

— Может быть. Но они захотят кое-что выяснить… Они проверят, в самом ли деле это почерк моего мужа. И если он сам обвиняет нас… представляешь, какую силу будет иметь обвинение!

— Они ничего не обнаружат. Обнаружить нечего.

— А газеты, Жан. Представляешь заголовки: «Был ли Морис Фожер убит?»

Она закрыла лицо руками, но тут же порывисто вскочила.

— Я иду.

— Куда?

— К комиссару. Лучше покончить со всем этим разом. Сейчас четыре. Через час все выяснится. Пусть, если хочет, арестует меня. В конце концов, мне так легче.

— Стало быть, ты хочешь во всем признаться?

Еву, которая уже взяла сумочку, перчатки и складывала письмо, тронуло отчаяние Лепра.

— А что сделал бы ты на моем месте?

— Все отрицал бы… без колебаний. Ева, дорогая, пойми, доказательств нет. Мы очень сильны.

— Ты, может быть. А я…

Он машинально оперся о каминную полку и, вспомнив, что там, на вилле, сделал такой же жест, покраснел. Повторялась та самая сцена. Впрочем, с тех пор как они стали ждать пластинок, сцена повторялась каждый день. Ему казалось, что он каждый день убивает Фожера. Он развел руками.

— Как хочешь, — вздохнул он.

— Ты мной разочарован?

— О нет!

— Разочарован. Это видно. Ну что ж, милый Жан, очень жаль, но я больше не в силах играть в эту игру, жить как зверь, на которого ведут облаву. Зря я уступила тебе и не вызвала полицию. Я не создана для того, чтобы каждую минуту лгать, как настоящая преступница… Мы потому и попали в нынешнее положение… что солгали.

— Ты забываешь, что твой муж обвиняет нас в заранее обдуманном намерении.

Ева провела по глазам тыльной стороной руки. Губы ее дрожали. Она вдруг заметила фотографию Фожера и смахнула ее рукавом. Стекло со звоном разбилось.

— Вы способны на всё, — сказала она.

— Послушай.

— На всё. Ты такой же, как другие.

Она была бледна как смерть, но сумела сдержать слезы. Вынув из сумочки пудреницу, она тщательно наложила грим, не сводя взгляда с Лепра, и в глазах ее, мало-помалу вновь обретших свой зеленый цвет, заплясало светлое пятнышко.

— Поцелуй меня, — попросила она, — прежде чем я намажу губы… Если я смогу промолчать, я промолчу… из-за тебя, глупыш!

Она запрокинула голову, а он медленно склонился над нею, покачивая ее в своих объятьях. Когда она наконец отстранилась от него, она смеялась, полная задора.

— Не знаю, какая муха меня вдруг укусила. В глубине души я вовсе не прочь повстречаться с этим комиссаром. Если он надеется, что я у него запою…

Слово смутило обоих. Ева привела в порядок прическу, Лепра натянул одну перчатку. Тревога снова вклинилась между ними.

— Ладно, — сказала Ева. — Ты меня проводишь? Они вышли, но заперла дверь Ева. На тротуаре Лепра едва не дал тягу. Однако ему стало стыдно отпускать ее одну навстречу опасности. Ева старалась казаться беззаботной.

— Хочу купить новую машину, — сказала она. — Какая марка, по-твоему, лучше? «Пежо»? «Симка»?

Он стиснул ее локоть, чтобы дать ей почувствовать, как восхищен ее мужеством.

— «Симка», — рассеянно прошептал он и знаком остановил такси. — Мост Менял… и, пожалуйста, выключите радио. Спасибо.

По дороге они не проронили ни слова.

Лепра зашагал рядом с Евой вдоль серого здания. Они остановились у ворот. Черты у обоих заострились. Ева подняла лицо к Лепра, кончиками пальцев пригладила ему волосы на висках. Она понимала, что он будет страдать сильнее, чем она.

— Будь умницей, — шепнула она.

— Хорошо, — отозвался он.

Он задыхался. Она скрылась в воротах, не оглядываясь, прошла через двор, он отвернул манжету, чтобы взглянуть на часы. Потом, переступая с трудом, как больной, перешел к парапету набережной. Быть может, сегодня вечером его арестуют. Зеленая вода колебала отражения, зигзагами вытягивала опрокинутую тень парохода. На углу Нового Моста, не обращая внимания на зевак, работал художник. Лепра, перегнувшийся через каменный парапет, жил в другом мире. «Если бы меня арестовали, — думал он, — любил ли бы я ее по-прежнему? Если бы меня разлучили с ней? Если бы она умерла?.. Может, она права. Я насочинял себе каких-то восторженных небылиц. Я хочу, чтобы в моей жизни было что-то необыкновенное. И все же сейчас мне холодно, мне страшно, потому что она одна, там, наверху…» В его памяти звучали обрывки мелодий, пассажи из «Аппассионаты», из концерта Шумана. Ему хотелось сыграть для Евы, чтобы помочь ей, самому принять участие в схватке. «Хорошо бы, — подумал он еще, — написать вот сейчас песню и сразу же ей подарить». Фожер был на это способен. Впервые он вспомнил о Фожере без горечи. Прошел буксир, тянувший за собой три баржи, до планшира погруженные в воду. Ветер играл на воде, рассеивая листья по ее поверхности. Лепра признал, что хотел убить Фожера, и ему стало легче. Да, он завидовал Фожеру, он ненавидел его всеми силами души. Фожер угадал правду, когда обвинил его в том, что аппетиты у него большие. Умысел необязательно должен вызревать в течение многих дней или недель, это может быть делом нескольких секунд. Стоит тебе исступленно пожелать исполнения того, что ты уже делаешь. Но в этом он никогда, никогда не сможет признаться Еве. Выходит, он недостаточно ее любит? Но разве можно разоблачить себя до конца, согласиться, чтобы твоим судьей была женщина, которая тобой восхищается, внушая тебе самому, что ты существо исключительное? Фожер ничего в себе не скрывал и потерял любовь Евы. А ведь Фожер был личностью… А я бедный малый, неспособный даже сочинить мелодию из трех нот. Но в то же время в каком-то другом смысле всё эти мысли были неправдой. Лепра чувствовал, что обвиняет себя только потому, что это единственный магический способ внушить Еве, чтобы она сопротивлялась, лгала, отрицала. Да, он желал, чтобы в эту самую минуту, находясь в лапах этого полицейского, она отбивалась, чтобы она забыла свою дурацкую щепетильность! Лгать?! Подумаешь! Он едва ли не желал, чтобы полиция вызвала его на допрос, чтобы лгать еще и еще.

Он отвернул манжету. Не прошло еще и четверти часа с тех пор, как началась его пытка. Рыбак выудил из воды что-то блестящее, извивающееся. Лепра спустился на несколько ступенек вниз, зашагал вдоль набережной, подошел к рыбаку, вытиравшему руки носовым платком. Рыбак насвистывал песню Фожера.

— Садитесь, мадам, прошу вас.

Комиссар Борель прошел по кабинету, оперся на спинку своего кресла. Ева в мгновение ока составила о нем мнение: умный, чуть излишне самоуверенный, красивый, хотя зубы неровные, но в общем для чиновника вид достаточно благородный. Брюки не мешало бы отутюжить… Она улыбалась, слегка наклонив голову и глядя ласковым взглядом, но внутренне вся начеку.

— Я счастлив видеть вас здесь, мадам. Для меня, поверьте, это большая привилегия. Я вами восхищаюсь…

— Следует ли понимать ваши слова так, что вы пригласили меня сюда для частного разговора, чтобы наговорить мне комплиментов?

Прикрыв глаза, комиссар приподнял массивную руку, на которой блестел перстень с печаткой.

— Нет, конечно нет, но я такой же человек, как все… Слушая ваши песни, я позволяю себе помечтать. И вот сегодня вы здесь, передо мной…

— …во плоти и крови, — досказала Ева.

— Вот именно во плоти и крови!… Так что, с вашего разрешения, я хочу насладиться этой минутой…

Он старался говорить шутливым тоном, но это звучало фальшиво. Глаза его не улыбались. Они были, пожалуй, чересчур голубые — того оттенка, который при электрическом свете приобретает стеклянный блеск.

— Я с грустью и удивлением узнал о смерти мсье Фожера, — продолжал он.

— Мой муж был недостаточно осторожен.

— Знаю.

Борель сел и похлопал ладонью по лежащей на столе папке.

— У меня тут копия полицейского рапорта. Впрочем, в неосторожности ли тут дело… Мсье Фожер выпил, он ехал на большой скорости, но в конце концов это случается со многими автомобилистами, особенно в летние месяцы, во время отпусков… Большая потеря… Тем более горестная, что я узнал… стороной… будто вы решили покинуть сцену.

— Быстро вам все сообщают! Борель шутливо поклонился.

— Такова моя профессия, мадам… Могу ли я задать вам вопрос?.. Вы в самом деле думаете, что ваш муж погиб в случайной аварии?

Ева ждала этого выпада. И все же ей оказалось трудно выдержать взгляд комиссара.

— Бог мой, конечно… — сказала она. — Мне и в голову не приходило… Вы что-нибудь обнаружили?

— Обнаружил?.. Нет. Авария как будто сомнений не вызывает.

Открыв папку, он на мгновение задумался. А Ева подумала о Лепра. Бедный мальчик! Она вовлечет его в катастрофу. Никогда ему не понять, почему она призналась. Потому что она расскажет всю правду. Если у этого полицейского есть доказательства, что Мориса… Нет, она не может допустить, чтобы ее уличили во лжи, чтобы ее презирали.

— Полагаю, у мсье Фожера, как у нас всех, были враги, — сказал Борель. — Вы не заметили ничего необычного в последние недели его жизни? Ваш муж не был ничем озабочен? Он не сказал вам ничего такого, что могло бы…

— Ничего.

— Странно. У вас были хорошие отношения?

— Нет.

Борель с усмешкой покачал головой.

— Прекрасно! Вот это прямой ответ.

Он вынул из папки письмо и перечитал его. Ева сидела слишком далеко и не могла опознать почерк, но она почувствовала, что это конец. Фожер сдержал свое слово.

— У меня есть любовник, — сказала она, — для вас это не новость. И поскольку вы хотите все знать…

Борель подался вперед, протягивая ей письмо.

— Прочтите сначала вот это, — сказал он. — Я не должен был бы вам этого показывать, но я рассчитываю на вашу скромность.

Письмо писал не Фожер. Округлые, тонкие буквы… где она уже видела этот почерк?

«Все друзья Мориса Фожера с горестным изумлением наблюдают за бездействием полиции. Следствие пришло к выводу, что произошел несчастный случай, но это чепуха. Фожер отлично водил машину. Кроме того, он обыкновенно выбирал дорогу в объезд, чтобы избежать крутых поворотов Ансени…»

Закинув ногу на ногу, Ева держала письмо на колене; взгляд Бореля помогал ей сохранять выдержку; она дочитает письмо до конца, не сломившись…

«… Таким образом, гибель Мориса Фожера вызывает недоуменный вопрос: почему он не поехал своей обычной дорогой?.. Да потому, что хотел покончить с собой… Он придал своему самоубийству вид случайной катастрофы из порядочности, чтобы пресечь толки. Но если он, человек, который так любил жизнь, совершил самоубийство, значит, его на это толкнули…»

И вдруг Ева узнала почерк Флоранс. Дома она поищет у себя в секретере… Там наверняка найдутся старые почтовые открытки, посланные из Дании, из Швеции в ту пору, когда Флоранс еще не стала… Точно, это был ее почерк, она его даже не изменила — глупый, вульгарный почерк…

«…а тот, кто довел человека до самоубийства, преступник. Полиция должна бы поинтересоваться, не причастна ли к смерти своего мужа Ева Фожер. Мое имя вам ничего не скажет. Я требую одного — правосудия».

Ева сложила письмо.

— Мы получаем подобные письма десятками, — сказал Борель как бы в свое оправдание. — От маньяков, завистников, одержимых… И однако…

— Однако? — переспросила Ева.

— Это часть нашей рутинной работы. Мы обязаны проверить…

— Вы считаете, что я виновата в смерти мужа?

— Вовсе нет, дорогая мадам Фожер. В случае с вами… Прежде всего я поддался искушению с вами познакомиться… и главное — хотел вас остеречь… Совершенно очевидно, кто-то точит на вас зуб… Вы не знаете кто?

Ева с отвращением положила письмо на кончик стола.

— О, конечно, знаю, — сказала она. — Но вы мне тут ничем помочь не можете.

— И однако, если кто-то будет изводить вас, преследовать, мое участие…

— Спасибо, — пробормотала Ева. — Вы очень любезны, но я справлюсь сама.

Борель едва заметно одобрительно кивнул головой.

— Так или иначе, я вас предупредил. Если кто-то попытается устроить скандал, не задумываясь, обращайтесь ко мне… Вам, конечно, неизвестно, в самом ли деле ваш муж имел обыкновение пользоваться объездом, как упомянуто в этом письме?

— Не имею понятия. Я всегда ездила в Ла-Боль поездом.

— Впрочем, самоубийство или несчастный случай, это дела не меняет, — заключил Борель.

Он проводил Еву до лестницы.

— Обращайтесь ко мне, не задумываясь, — повторил он. — Я на месте. Можете на меня рассчитывать.

Ева неторопливо сошла по ступенькам. Борель все еще стоял на площадке — она готова была в этом поклясться; он продолжал смотреть ей вслед… А потом она поняла, что он ушел, и, сама не зная почему, заторопилась, почти бегом кинулась к воротам. Лепра стоял на противоположном тротуаре, опершись о парапет.

— Видишь, — сказала она. — Меня не арестовали.

— Ты во всем призналась?

— Нет. Незачем было. Я мечтаю о чашке чаю.

Но, устроившись на банкетке в маленьком бистро, расслабленная, улыбающаяся, она вдруг передумала и потребовала белого вина.

— Как простые работяги, — сказала она.

— Расскажи же.

— Все очень просто. В двух словах: комиссар получил анонимное письмо. Я узнала почерк — это Флоранс.

— Ах, вот оно что!

— Флоранс обвиняет меня, что я довела Мориса до самоубийства.

— Не понимаю, — сказал Лепра.

— Я тоже сперва не поняла. Я ждала… так вот, нет. Флоранс ни о чем не подозревает. Она просто пытается мне нагадить. Вероятно, надеется, что это дойдет до газет, они что-нибудь опубликуют…

— И из-за этого он тебя вызвал?

— Да, из-за этого… Но еще, без сомнения, и по другой причине. Флоранс сообщает в письме, что Морис обыкновенно ездил другой дорогой именно для того, чтобы миновать крутые виражи Ансени.

— Вот как!

— Комиссар неглуп. Он ничего не знает. Ни о чем не подозревает. Но эти сведения насчет объезда, несомненно, его насторожили. За твое здоровье, милый Жан. Давай чокнемся.

Она дотронулась своим бокалом до бокала Лепра и с удовольствием выпила кларета. Лепра недоверчиво пригубил вино.

— В общем, твои впечатления? — спросил он.

— Что мы можем быть спокойны, пока.

— Но тогда, — воскликнул Лепра, — это не Флоранс посылает нам пластинки. Если бы она знала правду, она с восторгом сообщила бы ее комиссару. Она бы прямо обвинила нас.

— Постой! А ведь и правда, — проговорила Ева. — Я об этом не подумала. Я была так удивлена.

— В каком-то смысле это письмо снимает с нас подозрения, — продолжал Лепра. — Но если отбросить Флоранс, остается Мелио.

Ева допила свой стакан.

— Дай мне сигарету, — сказала она. — Сейчас половина шестого… Мне хочется ему позвонить.

— Кому? Мелио?

— Да.

— Зачем?

Ева сняла шляпу, тряхнула волосами, потом поудобней устроилась на банкетке, вздохнула с облегчением.

— Теперь мы твердо уверены, что это Мелио, так ведь?

— В психологическом смысле да. Кто, как не он. Он был другом, издателем.

— Ну так вот. Надо самим нанести решительный удар. Мне хочется попросить, чтобы он назначил мне встречу, и припереть его к стенке. Погоди, не торопись хмурить брови… Что, если Борель… это комиссар, его фамилия Борель… получит пластинку, он ведь сейчас же все поймет… Я его видела, понимаешь, я знаю, что это за человек… С другой стороны, быть может, Мелио вовсе не так уж гордится ролью, которую считает своим долгом играть… Если бить на его чувства, может, удастся заставить его переменить фронт.

— С условием, — возразил Лепра, — если во всем ему признаться.

— Ну что ж, я ему во всем признаюсь.

— А он на нас донесет.

— Нет. Не посмеет. На меня он не донесет. Просто потому, что таких вещей не делают. Мелио все-таки не первый встречный.

Лепра скрестил руки на круглом столике и погрузился в созерцание блюдец.

— Ты со мной не согласен? — спросила Ева.

— Нет. Совершенно не согласен.

— Ты предпочитаешь сидеть сложа руки и ждать, пока Борель явится нас арестовать? Потому что теперь одно из двух: Мелио или Борель… Встряхнись же, Жан.

Она продела руку под локоть Лепра и заговорила своим самым вкрадчивым голосом:

— Мы ни разу по-настоящему не объяснялись с Мелио… Я перед ним извинюсь…

— Ты? Ты признаешь, что была не права?

— А почему бы нет? Во-первых, это правда. Я должна была обходиться с ним по-другому… Я расскажу ему, как мы жили с Морисом. Он ведь наверняка не имеет об этом ни малейшего понятия. Я опишу ему, что произошло в последний вечер в Ла-Боль. Можно ведь по-разному представить дело. Люди сразу чувствуют, когда их не пытаются перехитрить… И потом, Мелио не сумасшедший. В конце концов, он коммерсант. Он поймет, в чем его выгода.

Лепра устало пожал плечами.

— Ева, дорогая, ты меня удивляешь. Несколько часов назад Мелио был самой последней тварью, а теперь он стал чуть ли не джентльменом.

Ева встала, отодвинув столик.

— Пойду позвоню ему, — сказала она. — Бывают минуты, когда надо идти ва-банк. Если я с ним не встречусь, я чувствую — мы погибли.

— Я тебя предупредил. Я не пойду.

Ева потеребила его за ухо, нежно склонилась к нему.

— Пойдешь. Обязательно. Я не хочу, чтобы в случае неудачи ты обвинил меня в неуменье.

— Но черт возьми, ведь пока еще у нас остается сомнение. Исходя из психологических соображений, мы уверены, что это он, но ты должна понять: несмотря ни на что, мы могли ошибиться. И что же? Ты за здорово живешь выложишь ему всю правду?

— Неглупое рассуждение. Если я увижу, что он неискренен, я промолчу. Знаешь, меня еще никто ни разу не обманул.

Ева гибко скользнула между их столиком и соседним и поднялась по винтовой лестнице на второй этаж. Прежде чем скрыться, она едва заметным движением руки послала ему воздушный поцелуй. Лепра подозвал официанта, который дремал, подперев плечом дверь.

— Два черных кофе.

Вдруг издателя не окажется в его конторе. Лепра цеплялся за эту надежду. Это так похоже на Еву — внезапный порыв, желание как можно скорее покончить с делом. Как убедить ее, что у комиссара, даже если он склонен их подозревать, никогда не будет улик, а так они сами снабдят Мелио решающей, смертоносной уликой? Надо ждать, чего бы это ни стоило! Даже если каждый день придется выдерживать пытку почтой. Другого выхода нет.

Лепра выпил свой кофе, выкурил последнюю сигарету из пачки. Его решение принято. Он не пойдет к издателю. Ева слишком легко забыла, что она ничем не рискует в этой истории. Не она ведь убила Фожера. Если дело обернется плохо, ее не осудят. Без четверти шесть… Может, Мелио куда-нибудь ушел… Остается еще надежда!

На верхней ступеньке показались ноги Евы, длинные, соблазнительные. «Возможно ли, — думал Лепра, — что я так люблю ее, точно я зверь, а она моя самка!» Ева сошла вниз, пылая молодым задором с подновленной косметикой на лице.

— Все в порядке, — сказала она. — Завтра вечером он нас примет, в десять часов. О, ты заказал кофе! Чудесно!

— В десять часов?

— Да. Это единственное время, когда он бывает один.

— Он не удивился?

— Нет… Скорее смутился… был уклончив. По-моему, он ждал от меня этого шага. Жан, дорогой, не строй такую мину. Я чувствую себя в ударе. Это реакция, конечно. Мне было так страшно, когда я входила в полицию. Твердый орешек этот Борель. Рядом с ним Мелио щенок.

7

Около восьми часов качался дождь. Теплый, стремительный ливень, после которого в городе вдруг запахло портом. Теперь низко над горизонтом загорелся узкий серп луны. Опустив боковое стекло такси, Ева в застегнутом наглухо плаще подставляла лицо ветру. Она чувствовала себя в Париже словно в громадном знакомом лесу. Ей нравилось, проезжая мимо, видеть девиц на пороге баров, проглядывающие сквозь решетку витрины, бегущий отсвет рекламных огней на фасадах старых домов. Улица Камбон была безлюдна. Ева приехала первой. Она прошлась перед магазином, увидела на углу бульвара высокий силуэт Лепра в плаще с поднятым воротником и почувствовала, как в ее чреве, словно дитя, встрепенулась любовь.

— Извини меня, — запыхавшись, сказал Лепра. — Меня очень долго обслуживали.

— Ты хорошо поел? Что ты ел, расскажи?

— Пережаренный бифштекс… А ты сама? Говори же.

— Ну так вот, Блеш был просто очарователен. Он настроен самым благожелательным образом. Думаю, твой концерт дело решенное. Я сказала ему, что на днях ты к нему зайдешь… Завтра, если хочешь, мы это обсудим.

Лепра остановился у подъезда.

— Ты не передумала?

— Нет.

— А я — да. Мы собираемся сделать глупость, Ева.

— Не стоит начинать все сначала.

— Вот именно стоит. Со вчерашнего вечера у меня было время поразмыслить.

Он увел Еву подальше от подъезда к магазину, на витрине которого была уже опущена решетка.

— Выслушай меня… В последний раз… Если это не Мелио, понимаешь ли ты, какие мы вызовем у него подозрения… А если он, тогда его связывает обещание, данное твоему мужу. Он пойдет до конца. В обоих случаях мы обречены на проигрыш.

— Мой милый Жан, когда человек начинает себя убеждать: «Что в лоб, что по лбу», значит, он решил бездействовать. Мелио нас ждет. Пошли!

Она возвратилась к подъезду. Подождала Лепра.

— Ну как? Или ты хочешь взвалить весь груз на меня? Сунув руки в карманы, Лепра подошел к Еве.

— Говорить буду я, — сказала она. — Тебе бояться нечего.

Справа от них начиналась лестница. Поручни были мокрыми. Горевшая на площадке лампочка отражалась в медной дверной дощечке «Издательство Мелио. Входите без стука».

Ева повернула ручку, толкнула дверь. На потолке горела неоновая трубка.

— Я вижу, ты не в своей тарелке. Я тоже, — шепнула Ева. — На меня вдруг страх напал. Как бывает на сцене.

Они прошли через холл и, остановившись снова, уже перед дверью в кабинет Мелио, обменялись взглядом. Ева изобразила на лице улыбку, постучала и вошла. Лепра, шедший позади нее, прикрыл дверь. Кабинет был пуст. Растерявшись, Ева медленно двинулась вперед.

— А ведь мы с ним условились… — начала она. Лепра тоже шагнул вперед. И вдруг они увидели Мелио и застыли как пригвожденные к месту. Ева ухватилась за руку Лепра. Мелио был распростерт на полу за своим креслом. Лампочка на потолке освещала его белое как мел лицо и разинутый рот. Мертвец, казалось, все еще кричит. Воротничок его был порван, узел галстука полураспущен. Он сжимал кулаки. Один застывший глаз был выпучен, в другом виден только белок.

Ева отстранилась от Лепра и на цыпочках сделала несколько шагов.

— Его задушили, — сказала она. Голос странно прозвучал в тишине.

— Он мертв, — добавила она.

Мгновение они оставались так — неподвижные, безмолвные.

— Уйдем, — заговорил Лепра. — Если нас здесь застанут…

— Подожди, — возразила Ева. — Запри дверь. Покусывая большой палец, она разглядывала стол.

— Знать бы, почему его убили, — прошептала она. — Может, это совпадение. Но мне что-то не верится.

Она решительно обошла тело и стала открывать один за другим ящики стола, тщательно их обшаривая. Потом подошла к книжным полкам, нашла на одной из них несколько пластинок, прочитала наклейки.

— Ничего? — спросил Лепра.

— Ничего. Но вряд ли он прятал бы улики здесь.

— А где же? У себя дома?

— Конечно.

Она присела на подлокотник кресла.

— Завтра сюда явится полиция, — сказала она. — Все опечатают… в его квартире тоже… Тогда будет поздно… надо пойти туда сейчас… Который час на твоих?

— Четверть одиннадцатого.

— Если нам повезет!…

Она покачнулась, оперлась о край стола.

— Ладно, — проговорила она, — сейчас не время падать в обморок!…

Она опустилась на колени перед трупом, кончиками пальцев обыскала его карманы.

— Помочь тебе?

— Нет… Молчи… Если ты будешь молчать, может, я справлюсь.

Связка ключей оказалась в кармане брюк. Ева вытащила их короткими рывками, протянула руку Лепра. Встать без его помощи она не могла.

— Возьми их, — выдохнула она.

Он довел ее до кресла, и она рухнула в него, закрыв глаза.

— Все в порядке, — наконец прошептала она. — Но грабить покойника так гнусно.

Она встала, опираясь на подлокотники, и посмотрела на убитого.

— Бедняга! Дорого же обходится дружба с Морисом!… Она вышла, пятясь, следом за Лепра, потом медленно закрыла дверь. Они на цыпочках спустились по лестнице, перешли на другую сторону улицы и, только оказавшись на бульваре, замедлили шаги. Ева тяжело повисла на руке Лепра.

— Это недалеко, — сказала она. — Улица Сент-Огюстен. На третьем этаже. Я там часто бывала с мужем. Дай мне сигарету. Я буду смахивать на уличную девку. Тем хуже.

Дав ей прикурить из своих ладоней, он увидел на скулах Евы крохотные веснушки, проглядывавшие сквозь румяна. Но у него не было желания ее поцеловать. Она снова взяла его под руку.

— Кому было выгодно его убивать? — спросила она. — Он оставался последним из тех, кого мы подозревали.

— Сам не понимаю. После его смерти никто нам не прояснит эту историю с пластинками.

— Может, мы ошибаемся. И убили его по причинам, которых мы не знаем. А пластинки мы найдем у него дома.

Они разговаривали машинально, чтобы нарушить зловещее уличное безмолвие, заглушить страх в душе. Но страх звенел в их голосах, ощущался и в нетвердой походке. Они шли как пьяные. Ева протянула Лепра недокуренную сигарету.

— Докури. Меня от нее мутит… Ключи у тебя?

— Да.

— Это последний дом, угловой.

Они обошли дом, осмотрелись вокруг, повернули назад. Комната консьержки была освещена, в ней никого не было. Видна была открытая дверь, очевидно ведущая в кухню.

— Я пройду первым, — сказал Лепра.

Он, не таясь, вошел, пересек прямоугольник света, лежавший на плитах подъезда. Потом сделал знак Еве. Она присоединилась к нему.

— В самой глубине, — прошептала Ева. Пошарив в темноте ногой, Лепра нащупал ступени.

— Это на третьем, — заговорила Ева. — На каждом этаже только по одной квартире.

На площадке третьего этажа Лепра щелкнул зажигалкой.

— Попробуй плоский ключ, — сказала Ева.

Дверь сразу же открылась. Они бесшумно затворили ее, и Ева повернула выключатель. На стенах вспыхнули бра из кованого железа.

— Под нами люди, — сказала Ева. — Нельзя, чтобы они нас услышали.

Она сняла туфли. Лепра тоже разулся, потом посмотрел на часы.

— Скоро одиннадцать, — заметил он.

Ева вытянула руку вперед.

— Кабинет там, — сказала она.

Они прошли через просторную гостиную, увидели в большом венецианском зеркале свои движущиеся отражения. Лепра натолкнулся на столик, осыпались лепестки роз. Свет от ламп, горевших в прихожей, сюда уже почти не проникал. Ева пошарила вокруг.

— Это здесь, — сказала она. — Надеюсь, что ставни закрыты.

Она проскользнула в соседнюю комнату. Скрипнула половица, за ней другая.

— Можешь войти.

Лепра вошел. Настольная лампа рисовала светлый круг на огромном столе в старинном стиле. Освещенное боковым светом лицо Евы казалось маской.

— Займись полками, — сказала она. — Я проверю ящики стола.

Они бесшумно принялись за работу. Лепра перебирал книги. Ева рылась в бумагах.

— Здесь ничего, — сказал Лепра.

— Здесь тоже.

Он занялся тумбой, в которой стояли пластинки: Стравинский, Шостакович, Гершвин, Бела Барток… При свете лампы он читал наклейки, наклоняя каждую пластинку, чтобы рассмотреть звуковую канавку. Пластинки Фожера отличались узкой бороздкой — их было легко узнать.

— Мы ведь даже не представляем, чего мы ищем, — заметил Лепра. — Может, твой муж оставил письма.

— Мы бы их нашли, — возразила Ева.

— Может, Мелио арендовал сейф.

— Сомневаюсь!

Ева оглядела кабинет.

— Система.

И снова Лепра принялся разглядывать каждую пластинку.

— На проигрывателе пластинка, — сказала Ева. Лепра наклонил пластинку, рассмотрел ее сбоку.

— Ну и что? — шепнула Ева.

— Может, и она.

— Наклейку проверил?

— Наклейки нет. Ева поколебалась.

— Чем мы рискуем? — наконец произнесла она.

Она вновь положила пластинку на проигрыватель и включила контакт.

— Ты сошла с ума!

— Молчи!

Она на коленях возилась с проигрывателем. Кончиком пальца коснулась иглы, вызвав в микрофоне отзвук, который она постаралась приглушить. Потом опустила звукосниматель на пластинку, пластинка зашуршала… Они узнали голос Флоранс, такой слабый, что он казался далеким, нереальным. Голова к голове, склонившись над пластинкой, они слушали песню, они ждали того голоса… Но нет, голоса не будет. Это невозможно, ведь, когда Флоранс записывала «Очертя сердце», Фожера уже не было в живых. Слова, произносимые Флоранс, пронзали душу… Они были обращены только к ним двоим, словно Фожер мог угадать, что однажды вот так вдвоем, бок о бок, с бьющимся сердцем, они будут вслушиваться в эту полузадушенную музыку, повествующую об их преступлении. Лепра почувствовал, как что-то обожгло ему руку. Ева плакала. Он хотел прижать ее к себе. Она тихонько его оттолкнула. Песня шла к концу… Последний припев… Пластинка, щелкнув, остановилась. Они продолжали вслушиваться.

На безлюдной улице притормозила машина, хлопнули дверцы. Лепра выключил проигрыватель и выпрямился. Он провел ладонями по щекам, словно для того, чтобы согнать бледность. На тротуаре разговаривали люди. Лязгнула дверная пружина, в подъезде голоса загудели отчетливей. Говоривших было по крайней мере трое. Ева побежала в прихожую и погасила свет. Лепра хотел было погасить и настольную лампу, но ему не хватило мужества остаться в темноте. Кто-то на лестнице рассмеялся. Голоса поднимались все выше. Теперь они звучали совсем близко. На пороге кабинета показался силуэт Евы.

— Тсс!

Люди прошли по площадке.

— До чего же он уморительный, — произнес голос.

— А она, когда опрокидывает бутылку…

Слова стали невнятными. Кто-то споткнулся о ступеньку.

— Сегодня суббота, — шепнула Ева. — Они возвращаются из театра.

Шаги раздались над их головой. Послышался глухой шум запираемой двери. Лепра прислонился к книжной полке.

— Мы могли с ними встретиться, — сказал он, и ему почудилось, будто это говорит не он, а кто-то другой.

Они еще выждали.

— Ты уверен, что машина уехала? — спросила Ева.

— Я не обратил внимания.

— Продолжим! Столовая рядом.

Лепра покорно двинулся за ней, но у него не было сил продолжать обыск. Он был уже за пределами страха, усталости, отвращения. Он страстно мечтал об одном — чтобы эта ночь наконец кончилась. Ева зажгла люстру. Она быстро открывала ящики. Взглянет, закроет, возьмется за следующий.

— Кухня, — скомандовала она.

Лепра сел, обхватив голову руками. Это превращалось в кошмар. Если бы хоть можно было закурить. Ему хотелось пить, он был как пустая скорлупка. От роз шел пресный, сладковатый запах. Где-то поодаль с дробным поскребыванием грызуна упорствовала Ева. Но она ничего не находила. Все зря. И Мелио погиб зазря. Лепра снова отвернул рукав. Но было слишком темно — стрелки не удавалось разглядеть. Лепра поднес часы к уху. Они тикали. А вообще, нелепый жест. Да и все остальное нелепо.

Лепра вздрогнул, почувствовав руку на своем плече.

— Уходим.

— Само собой, ничего?

— Ничего.

Не надо вникать. Только не вникать. Лепра тяжело встал. Ева, вернувшись в кабинет, проверяла, не оставили ли они каких-нибудь следов беспорядка.

— Зажги, пожалуйста, в прихожей.

Лепра прошел через темную гостиную. Справа стоял открытый рояль. Клавиши тянулись длинной мертвенно-бледной полосой. Лепра долго нашаривал штепсель. Когда он включил свет, Ева уже стояла с ним рядом.

— А в гостиной, в спальне ты искала? — спросил он.

— Да, только что.

Она обулась, стоя сначала на одной ноге, потом на другой. Лепра пришлось опуститься на колени. Ботинки жали ему, как после долгой ходьбы.

— Ты готов? — спросила Ева. Она приподняла его подбородок. — Ободрись, — сказала она.

Она говорила таким материнским, таким озабоченным тоном, что губы Лепра затряслись от бурного всплеска чувств. Он отвернулся, открыл входную дверь. Дом спал в плотном, холодном безмолвии. Ева вышла первой. Лепра погасил свет, прикрыл дверь, слегка надавив на нее. Вдруг Ева схватила его за руку, от этого движения замок защелкнулся. Дверь была заперта.

— Ключи! — пролепетала Ева.

— В чем дело?

— Ключи, они у тебя?

У Лепра вспотели виски.

— Но разве не ты…

Он задохнулся. Боже, ключи остались внутри. Он потряс дверь. Бесполезно. Рядом с ним Ева переминалась с ноги на ногу. Он шумно дышал… Придет полиция… Она удивится, почему ключи… Темнота разделяла их плотнее, чем стена. Он раскрыл ладонь, почувствовал пальцами ткань Евиного плаща.

— Прости, — шепнул он. — Прости…

— Поищи в карманах.

К чему? Снимая ботинки, он положил связку ключей на полку вешалки, это он прекрасно помнил. И забыл их взять. Лепра в последний раз потряс дверь.

— Ну что?

— Они внутри, в квартире.

Ева не шелохнулась, она вдруг точно перестала существовать.

— Ева!

Ева по-прежнему молчала. Когда она взяла его за руку, он чуть не вскрикнул.

— Пошли!

Оцепеневшие, на негнущихся ногах, они спускались по темной лестнице, так, словно ступали по льду. Лепра машинально считал ступени. Площадка второго этажа показалась им огромной. Ева крепко держала руку Лепра в своей и, когда пол скрипел, сильно ее стискивала. Наконец под их ногами оказался цемент. Свет в комнате консьержки погас.

— Дверь заперта, — шепнула Ева. — Достань зажигалку.

Пламя осветило часть стены, кнопку, открывающую дверь. Раздался короткий лязг. Они оказались на улице.

— Не спеши, не спеши! — приговаривала Ева.

Но сама почти бежала. Выйдя на авеню Оперы, они наконец замедлили шаги.

— Который час?

— Без десяти двенадцать, — сказал Лепра. — Хочешь, пойдем ко мне.

Лепра жил на улице Омаль. Они шли молча. Против воли они торопились. Лепра снова видел перед собой ключи, лежащие на полке. Образ потерянных ключей был так четок, что казалось, до них можно дотянуться, он почти чувствовал их тяжесть в своей руке… Мелкие подробности, на которые он не обратил внимания, одна за другой приходили ему на память… Ключей было пять… Они располагались по величине и прятались в кожаный футляр, который застегивался на две кнопки… Может, не дотронься Ева до его руки… в ту минуту было еще не поздно… а потом, замок щелкнул как курок… «Мы мертвы, — думал он. — Мы идем, но мы мертвые…»

Он назвал свое имя у дверей погруженной в дремоту привратницкой, зажег свет в подъезде. Те же самые жесты. И опять лестница. Прежняя сцена повторялась как во сне… Может, проснувшись, он найдет ключи… Дверь… Прихожая… Опять рояль… Лепра закрыл глаза, вновь их открыл, чтобы увериться, что он дома, у себя, в безопасности… Ева сняла плащ, вынула из сумочки гребень и начала приводить в порядок прическу.

— Мы как два пугала, — сказала она.

— Что ты будешь пить?

— Мне все равно… Стакан коньяку, и хорошенько разбавь водой.

Ева села на кровать, сбросила туфли. Когда Лепра вернулся с подносом, она все еще о чем-то думала, мягко потирая одну стопу о другую. Лепра наполнил стаканы, подал ей один из них, а сам повалился в кресло. Он так устал, что даже полулежа чувствовал, как мучительно ноет тело.

— Я в отчаянии, — сказал он. — Это непростительная ошибка.

— Ты о чем?

— О ключах.

Ева посмотрела на него невидящим взором человека, которого отвлекли от его мыслей.

— А-а, да, ключи.

— Ты, как видно, не понимаешь, — сказал Лепра. — Но ключи нас выдают.

Ева вытянулась на краю кровати, поджав под себя ноги.

— Ключи, — сказала она, — знал бы ты, как мне на них наплевать.

— Но… полиция…

— Что полиция? Она найдет ключи, пусть, ну и что?.. Между смертью Мелио и нами никакой связи… Пека полиция не получит пластинку или письмо, она никакой связи не установит…

— Что же тебя гнетет?

Ева не ответила. Она посмотрела на Лепра, как смотрела часто — с какой-то нежностью отчаяния. Бывали минуты, когда казалось, что сама она уже не в счет, что жизнь ее больше не волнует, а волнует только этот высокий и хрупкий юноша, которого она в эти минуты исступленно любила, как кого-то, с кем прощаешься навсегда.

— Ничего полиция не получит, — сказал Лепра. — Мы же ничего не нашли.

Чем больше он пил, тем сильнее мучила его жажда. Он налил в стакан одной воды и сел рядом с Евой, которая не отрывала от него взгляда. Распрямив пальцы, он словно гипнотизер медленно провел рукой по лбу любовницы.

— Что тебя гнетет? — повторил он.

— Я хочу знать, почему убили Мелио, — сказала она. Лепра задумчиво пил воду.

— Я тоже, конечно, хочу… Но меня больше всего беспокоит твой комиссар. Смерть твоего мужа уже наводит его на размышления. А теперь вдобавок погибает издатель твоего мужа. Борель начнет искать связь между двумя событиями.

— И не найдет ее. Лепра вздохнул.

— Хорошо бы ты оказалась права. Тогда нам больше нечего будет бояться!

— Скажи откровенно, — спросила Ева, — смерть Мелио не вызывает у тебя никаких вопросов?

— Конечно, вызывает. Но чем больше я думаю, тем сильнее крепнет во мне уверенность, что к пластинкам эта смерть никакого отношения не имеет. Погоди, сейчас поймешь. Мне уже приходила эта мысль, а теперь она кажется мне бесспорной. Мы предполагали, правда ведь, что Мелио посылал нам пластинки, чтобы отомстить за твоего мужа… Согласна?

— Да…

— В таком случае, зачем было убивать Мелио, который так хорошо делал свое дело? Зачем пытаться его заменить, когда он уже показал себя таким беспощадным? Никто никогда не рискнет убить человека, чтобы выполнять потом его работу.

Ева грустно улыбнулась.

— И хитер же ты, — прошептала она.

— Да нет, я просто пытаюсь рассуждать. И утверждаю, что Мелио убили не для того, чтобы захватить оставшиеся пластинки. Я иду дальше: поскольку мы ничего не нашли у Мелио, а Мелио, безусловно, был тем, кто посылал тебе пластинки, стало быть, у него их просто-напросто больше не осталось.

Ева кончиками пальцев дотронулась до губ своего любовника, провела по их извилистой линии.

— Ты ребенок! — сказала она.

Пожав плечами, он осушил свой стакан.

— У твоего мужа не хватило бы духу нас выдать. Он слишком тебя любил. Записать две пластинки, чтобы тебя помучить, — дело другое. Но долго продолжать эту игру он не мог.

— На его месте, — сказала Ева, — я пошла бы до конца… Ты не знаешь, мой милый, что такое обманутая любовь.

— Но дело же не в этом, — стоял на своем Лепра. — По-моему, смерть Мелио — просто-напросто совпадение. Кто-то его убил… Не все ли равно кто. Нас это не касается. Меня интересует одно: Мелио был единственный, кого мы подозревали. Его больше нет, пластинок тоже не осталось, мы можем теперь быть спокойны, разве что твой комиссар доберется до нас… Но ты права, как он до нас доберется, когда пластинок не осталось? Вначале я испугался из-за ключей. Но ключи и впрямь ничего не доказывают.

— И ты успокоился. Несколько подогнанных один к другому доводов, и готово. Смерть Мелио забыта. Жизнь продолжается.

— Ей-Богу, да.

Ева приподнялась на локте.

— Я не такая оптимистка, как ты, — проговорила она, наливая себе немного коньяку.

— Послушай, — опять начал Лепра. — Ведь все ясно, как…

Усталость, возбуждение, вызванное спиртным, близость Евы — все это переплавилось в мгновенное опьянение, которое вдруг избавило Лепра от его страхов. Ему хотелось говорить, громоздить друг на друга става, как подбрасывают сучья в костер, чтобы раздуть пламя.

— Я утверждаю, — продолжал он, — что убийца не подозревает нас ни в чем. Но предположим, что подозревает. Тогда либо у него уже были пластинки, и ему незачем было убивать Мелио. Либо он пластинок не имел, но, поскольку Мелио аккуратно их посылал, ему все равно незачем было его убивать. С этим не поспоришь. Стало быть, наше предположение неверно. Я думаю, что Мелио убили по причинам, нам не известным, и убил его кто-то из его врагов. У него их тоже должно было быть немало!

— Ты всерьез так думаешь? — спросила Ева. — Ты не пытаешься сам себя заморочить?

— Конечно, нет.

— Такое чудовищное совпадение — тебя это не поражает?

— Совпадения случаются на каждом шагу. Если взглянуть под этим углом зрения, совпадением окажется все. Наша встреча… даже смерть твоего мужа.

Лепра отставил стакан и вытянулся рядом с Евой.

— И все же, ты права, признаюсь, я стараюсь себя заморочить, — прошептал он. — Я несчастлив.

Она повернулась к нему, он приблизил свою голову к ее лицу. Они видели друг друга близко-близко — поблескивающие, как чешуйки слюды, зрачки Лепра, едва заметные веснушки Евы. Их дыхание смешалось.

— Скажи мне, почему ты несчастлив? — тихо спросила она.

Он поискал наверху над своей головой на стене выключатель, чтобы потушить верхний свет. Ева поймала его руку, притянула к себе, положила себе на грудь.

— Я хочу тебя видеть, — сказала она. — Почему ты несчастлив?

Он закрыл глаза, нахмурил брови. Она почувствовала, как он сжал кулак, весь напрягся.

— Я боюсь тебя потерять… — сказал он. — Не знаю, что случилось сегодня. Но с самого начала, еще с того дня в Ла-Боль, мне кажется, я с каждым днем теряю тебя все больше. Ева, Ева, любимая, если я потеряю тебя, я конченый человек…

На его лице появилось патетическое выражение детского горя, Ева погасила свет.

— Я не узнаю сам себя, — продолжал Лепра в потемках. — Твой муж меня раскусил…

Он умолк.

— Продолжай, — сказала Ева. — Я твоя жена. Я никогда никому не говорила этих слов… Продолжай…

Но Лепра, прильнув к ней, молчал.

— Ты мне не доверяешь? — настаивала Ева. — Ты не уверен во мне? Тогда я тебе кое в чем признаюсь. В моей жизни было много мужчин… Ты это знаешь. Я поневоле заставляла их страдать. Я хотела, чтобы они позволяли себя любить, как позволяют себя любить неодушевленные предметы. На них смотрят, до них дотрагиваются, потом бросают. Мне хотелось, чтобы мужчины были огромными безмолвными пейзажами. Так я любила Мориса. Я долго мечтала, чтобы любовь была безответной, чтобы она не могла превратиться в ловушку…

Неподвижный, оледеневший Лепра впитывал, однако, ее слова всеми порами.

— С тобой по-другому… — продолжала Ева. — Я вдруг перестала быть проходящей мимо. Я люблю тебя. И хочу, чтобы ты любил меня долго, всегда, если тебе так больше нравится, но это слово лишено смысла. Я люблю тебя в радости и в горе — ты слышишь, и в горе… Теперь ты мне доверяешь?

— Спасибо, — выдохнул Лепра.

— Почему ты несчастлив?

— Я больше не несчастлив.

Ева зажгла верхний свет. Повеселевший Лепра улыбался.

— Бедный мой малыш! — сказала она. Он стал искать ее губы. Она отвернулась.

— Нет. Я слишком устала.

Они без сил лежали друг подле друга — а до утра было еще далеко. Где-то там, на полу, как забытая вещь, валялось тело Мелио. Когда его обнаружат? В воскресенье в издательство никто не придет. Может, в понедельник. Комиссар обязательно вызовет их на допрос… Лепра погрузился в забытье, прерываемое внезапными пробуждениями. Очнувшись, он видел рядом Еву — широко открыв глаза, она о чем-то думала. О чем? О ком? О каком прошлом? Или о каком будущем? В конце концов Лепра провалился в сон, ему что-то пригрезилось, он застонал, затих и тоже превратился в тело, плывущее по черным волнам забвения.

Когда он пришел в себя, Евы радом не было. Он встал, заглянул в ванную, в кухню. Она ушла. Остался только запах духов у кровати и впадинка на покрывале. Настенные часы показывали половину девятого. Ему хотелось сорвать телефонную трубку, позвонить ей, сказать, что он ее любит… Ева, любимая… Любимая… Он напевал, но ему вовсе не было весело. Он слишком хорошо знал, какие опасности их ждут…

В девять утра в комиссариат на улице Бонзанфан прибежал мальчуган…

— Мсье, мать просила вас поскорее прийти. Она нашла мертвеца.

В полдень комиссар Борель из Уголовной полиции опустился на колени перед трупом Мелио.

8

Поздно утром позвонила Ева.

— Прошу тебя, приезжай, я схожу с ума.

Лепра хотел заговорить, но она сразу повесила трубку. В полном смятении Лепра стал ловить такси. Ева не из тех женщин, что легко теряют голову. Значит, что-то случилось… Неужели уже нашли труп? Впрочем, его так или иначе найдут. Этого испытания не миновать. Неужели комиссар установил связь между смертью Мелио и …? Нет, это исключено. Совершенно исключено. Это и надо втолковать Еве.

Лифт был занят, Лепра одним духом взлетел по лестнице, запыхавшись, ворвался к Еве, схватил ее в объятия.

— Что случилось?

— Ничего, — ответила Ева. — Незачем было бежать сломя голову!

Она высвободилась из его объятий, спокойная, холодная, немного отчужденная.

— Я испугался, — объяснил Лепра. — У тебя был такой голос…

— Очень мило с твоей стороны. Лепра вошел в гостиную.

— Тебе нездоровится? — спросил он.

— Да нет же.

— Ты в плохом настроении?

— Ох, не заводи опять эту музыку! — пробормотала она с раздражением. — По-твоему, то, что с нами случилось, очень весело?

Она села поодаль от него — он заметил, что она все еще в халате, в шлепанцах на босу ногу и лицо ее посерело от бессонной ночи. Она жестко поглядела на него.

— Что ты собираешься делать? — продолжала она.

— Я? — спросил пораженный Лепра. — А что я, по-твоему, должен делать? Надо ждать.

— Ждать, ждать! — простонала Ева. — Ты соображаешь, что… Полиция его обнаружит.

— Не сегодня.

— Нет, сегодня.

Она внезапно рассердилась так, слезно виной всему был Лепра.

— Не воображаешь же ты, что Мелио проводил воскресенья в одиночестве. Его безусловно куда-нибудь приглашали. Я уверена, в эту минуту кто-то ждет его, звонит по телефону и удивляется, что ответа нет.

Глаза ее уставились в пространство за спиной Лепра — ему стало не по себе, и он, ища опоры, опустился в кресло.

— Через час, — продолжала Ева, — в дверь Мелио постучат, начнут беспокоиться… Взломают дверь… Сообщат Борелю… он войдет в кабинет… заметит, что в столе и в шкафах кто-то рылся…

— Так или иначе, наших отпечатков он не обнаружит, — возразил Лепра. — Перчаток мы не снимали.

Она закрыла глаза, глубоко вздохнула, зябким жестом запахнула на коленях халат.

— Я в этом уверен… — настаивал Лепра. — Единственная оплошность, какую мы, пожалуй, допустили, — это то, что мы не захватили с собой его бумажник, чтобы сбить полицию со следа.

Она метнула на него быстрый взгляд.

— Ты был бы на это способен?

— Не знаю, — признался Лепра. — Я об этом не подумал.

— А если бы подумал?

— Когда приходится защищаться, надо уж идти до конца… Но уверяю тебя, мы ничем особенно не рискуем. У Мелио была уйма всякого рода знакомых — разве не так? Почему же Борель должен заподозрить именно нас?

Ева нетерпеливо передернула плечами.

— Не будем спорить, — сказала она. — К чему! Только ты не можешь помешать Борелю думать то, что завтра будет думать весь Париж. Вот знаменитый композитор, который погиб при довольно загадочных обстоятельствах… И вот теперь его друг, издатель, в свою очередь умер — убит. Нет ли связи между двумя этими фактами?.. А стоит так подумать, и круг подозреваемых странным образом сужается, ты не находишь?

Лепра уклонился от ответа. Факты! Факты!… Ева часто пускала в ход это словечко. Оно заслоняет горизонт, сковывает воображение, подчиняет тебя законам реальной жизни. Лепра фактов не любил.

— Допустим, — согласился он наконец, — мы входим в круг подозреваемых. Но, черт возьми, мы же не виноваты в смерти Мелио. Почему же тогда мы? Почему нас станут беспокоить?

— Почему? — переспросила Ева с отвращением. — Да потому, что кто-то знает правду и ведет игру.

— Но кто это? Кто? — воскликнул Лепра.

Он пробежал через всю комнату и в бессильной ярости, распиравшей его грудь, встал перед Евой.

— Кто?

— Я бы дорого дала, чтобы это знать, — сказала Ева. Голос ее охрип, она поникла головой. Лепра опустился перед ней на колени, со сдержанной нежностью погладил по волосам.

— Теперь, — прошептала она, — довольно любой улики, и мы погибли. Понимаешь, любой! И мы ничего поделать не можем. Если бы я сказала правду… еще в Ла-Боль… мы бы не дошли до того, до чего дошли… Ложь опутала нас. Качав лгать… становишься… становишься…

Ее подбородок задрожал.

— Становишься кем?

— Сволочью.

Лепра рывком вскочил. И кулаком несколько раз изо всех сил стукнул себя по ладони.

— Господи! — воскликнул он. — Можно подумать, что ты нарочно. Я никогда еще не видал тебя такой…

— Скисшей? — подсказала она ему.

— Да, скисшей. Ты что же, считаешь себя великой преступницей?

— А ты?

Лепра рассматривал ее, уперев руки в бока.

— Вот телефон… — заметил он. — Давай признаемся. Но никто нам не поверит. И нам пришьют оба дела.

— Значит, ты тоже уверен, что уже слишком поздно? — спросила Ева.

— Совершенно уверен.

— Ладно. Это я и хотела от тебя услышать… Ты по крайней мере успел позавтракать?

— Что? Успел ли я…

Она уже устремилась к буфету, вновь обретя всю свою молодость.

— И он еще хочет казаться человеком твердым, — бросила она на ходу. — Накрой-ка лучше на стол.

Они позавтракали. Потом прогулялись по Люксембургскому саду. Порассуждали миролюбиво о предстоящем концерте Лепра. Блеш уже занимался афишами. Ева припомнила ядовитые и смешные сплетни, ходившие о Блеше. Неужели она вдруг забыла о Мелио? Или считала для себя делом чести казаться беззаботной? Сам Лепра не мог избавиться от тоскливой тревоги. Но, пленник своей роли, он старался подавать реплики как можно лучше. Вечером они появились на Елисейских полях. Ева встретила друзей, которые предложили им поужинать в модном ресторане. Она охотно согласилась.

— Расшевелись, — шепнула она. — Завтра Борель будет допрашивать всех подряд. Надо, чтобы ему сказали, что мы были веселы.

Лепра усердно пил до тех пор, пока до него не дошло, что комиссара бояться больше нечего. Эта очевидная мысль вдруг его озарила. Он стал внимательней вслушиваться в разговоры собеседников, которые теперь перешли к излияниям на английском языке, и нашел, что люди вокруг него славные. Зал тоже был славный. Да и жизнь в общем и целом тоже славная штука… Что до Евы… Тем хуже! Никогда ему не понять, любит он ее или ненавидит. Он ненавидел ее, когда она бывала сильнее, умнее, мужественнее его самого. В эту минуту, да, он ее отчасти ненавидел, потому что при вечернем освещении она была очень хороша, и на лицах склонявшихся к ней мужчин лежал отсвет, трепет, мерцание желания, от которого она вся так и расцветала. Стало быть, тогда, в Ла-Боль, он был глупцом… Однако он додумал свою мысль до конца. Однажды, когда Ева уйдет из его жизни, прошлое потеряет свою силу. Он стал преступником, потому что любил. Достаточно перестать любить и… Это была приятная мысль, вернувшая ему спокойствие и даже пробудившая в нем хрупкий и трогательный восторг на грани слез. Бедняжка Ева — в конце концов, она всего только женщина, такая же, как все!

Компания отправилась в ночной бар, оттуда в другой. Расстались поздно. Без конца пожимали друг другу руки. Взаимное расположение не знало границ. Ева взяла Лепра под руку.

— Голова кружится. Ты меня проводишь?

— Кто эти люди? — спросил Лепра.

— О, я знакома с ними шапочно. У высокого театр в Милане, а тот, что поменьше, по-моему, владелец автозавода. Ну а девушка… тебя она интересует?

— Нет.

— Меня тоже нет.

Она прижалась к Лепра.

— Надо было притворяться, — прошептала она. — Все это попадет в наше досье.

Они молча возвратились к дому Евы. У подъезда Лепра склонился над ее рукой.

— Не уходи, — сказала она. — Вот, возьми ключ. И оставь его у себя.

Лепра вошел за ней в лифт. Он был так растроган, что не смел ее благодарить. Ева взглянула на часы.

— Уже четыре… Скоро выйдут газеты. Знаешь, что нам надо сделать?

Лифт остановился на ее площадке. Ева нажала кнопку нижнего этажа.

— Мы подождем, пока откроются киоски. И первые прочитаем новости.

— Послушай, ты сошла с ума!

— Ничуть. Это нас позабавит!

Она подняла к Лепра лицо — возбуждение стерло с него усталость. Ева была в восторге, что придумала новую встряску.

— Признайся, — сказал Лепра. — Этот комиссар не выходит у тебя из головы. Ты не прочь, чтобы он начал тебя преследовать.

— Может статься, — сказала Ева.

Они долго шли и пришли к вокзалу Сен-Лазар. Лепра уже выбился из сил, но Ева наслаждалась прогулкой.

— Я часто садилась здесь на поезд, — пояснила она. — Теперь с гастролями покончено. Но в минувшем есть своя прелесть.

Ворота только что открылись. Они прошли по двору, поднялись по высокому лестничному маршу. Фонари освещали одинокую пару. Слегка откинув голову назад и держа Лепра за руку, Ева принюхивалась к запахам рассвета.

— Здесь, — сказала она, — я и встретила…

Она не договорила. Она даже не поняла, что Лепра опять уже страдает. Вестибюль был безлюден, время от времени за стеклом окошечка кассы мелькало белое пятно блузки. Ева неторопливо шла, увлекая за собой Лепра, останавливаясь иногда перед каким-нибудь объявлением, словно перед картиной. Может, этот вокзал и впрямь был музеем ее былой любви. Она захотела пройтись по платформе. На рельсах стояли терявшиеся в сумерках составы.

— А ты, — тихо сказала она, — ты скоро узнаешь этот вокзал. Друзья будут тебя провожать… Друзья придут тебя встречать… Другие женщины…

— Замолчи.

Они прошли мимо буфета, где торчали вверх ножки нагроможденных друг на друга стульев. Съежившись, спал какой-то бродяга, и Лепра увидел перед собой Мелио.

— Уйдем, — взмолился он.

Они ожидали рассвета в баре, за чашкой кофе. Увидели первые такси, первых пассажиров, первые машины, развозящие газеты, и Ева, почувствовав внезапную усталость, оперлась рукой на руку Лепра.

— Иди, — сказала она. — Купи побольше газет.

Лепра перебежал улицу. Теперь и ему хотелось поскорей узнать новости. Он узнал их еще прежде, чем развернул первую газету. Громадные заголовки издали бросались в глаза. Нашаривая мелочь, он краем глаза на лету прочитал: «Убийство музыкального издателя…», «Трагическая гибель Сержа Мелио…», «Загадочное преступление…». Зажав под мышкой рулон жирных от типографской краски листков, Лепра невольно прислонился к ограде. Поискал глазами часы. Четверть седьмого. В этот понедельник в четверть седьмого начиналась зловещая игра. Стиснув зубы, чтобы подавить страх, Лепра вернулся в бар и бросил газеты на столик.

Ева спокойно развернула их и, пока Лепра вытирал влажные ладони, пробежала глазами статьи.

— Они нашли его вчера, — вполголоса заговорила она. — Консьержка видела свет в его кабинете.

— Это Борель будет…

— Да, Борель. Судебно-медицинский эксперт установил час… между двадцатью и двадцатью двумя часами в субботу… Заглянем на последнюю страницу… а, вот оно… Они осмотрели квартиру Мелио. Квартиру обыскивали. В этом было легко убедиться с первого взгляда… Нашли связку ключей…

— И что? Что дальше?..

— Больше ничего. Борель считает, что убийца искал что-то, чего не оказалось на улице Камбон. Поэтому он явился на улицу Сент-Огюстен. Прочти сам…

— К чему?

— В общем, они ничего не узнали, — заключила Ева. — Много пустой болтовни, биография Мелио, сожаления…

— Это, пожалуй, к лучшему? Ева грустно улыбнулась.

— Пожалуй, к лучшему, как ты выражаешься. Во всяком случае, на сегодня.

Они мешкали, взвешивая свои шансы.

— Но раз уж пластинок больше нет… — начал Лепра.

— Ну же, ну… продолжай.

— Не вижу, почему бы нам не жить, как прежде.

— А-а! Ты упрям! — заметила Ева.

Они расстались у вокзала, и Лепра отправился к себе, чтобы работать. В вечерних газетах появилась кое-какая дополнительная информация. Лепра тотчас позвонил Еве.

— Читала последние газеты?

— Нет еще. Есть какие-нибудь новости?

— Немного. Полиция установила, что ничто не украдено, и задается вопросом, не инсценировка ли все это. Припомнили, что Мелио был связан с множеством людей из самых разных слоев, и начинают поговаривать, что следствие может затянуться.

— И это все?

— Почти… Само собой, вспоминают о смерти твоего мужа, но косвенно. Могу я тебя увидеть?

— Если хочешь.

В этот вечер они снова ушли из дома и постарались пробыть на людях как можно дольше, всячески оттягивая минуты возвращения с его безмолвием и затаенными думами. Наутро Лепра, наспех одевшись, помчался в ближайший газетный киоск.

«Новые данные в деле Мелио», «По следам убийцы»…

Заголовки перечеркивали страницы, перечеркивали надежды. У Лепра вдруг не стало будущего. Он вернулся назад, настолько поглощенный чтением, что прошел мимо дома, и, когда поднял голову, ему почудилось, будто он заблудился. Увидев его, Ева сразу поняла, что случилось нечто важное.

— Прочти сама, — сказал он. — Так будет лучше. Заметка была краткой.

«Этой ночью в полицию обратился шофер такси, показания которого дадут следствию неожиданное направление. В тот вечер, когда совершилось преступление, в такси неподалеку от площади Рон-Пуэн села элегантно одетая дама, которую водитель довез до магазина пластинок на улице Камбон. Было около двадцати двух часов. Шофер не обратил особенного внимания на пассажирку. Он только был поражен звуком ее голоса. Низкий голос, — уточнил он, — как у некоторых певиц по радио. Комиссар Борель отказался дать какие-либо разъяснения по этому вопросу».

Ева медленно откинулась на подушку. Рука ее шарила в поисках сигарет.

— Ну вот, — сказала она, — на этот раз все!

— Может, еще не все, — вяло запротестовал Лепра.

— Чего же тебе еще?

Она курила, глядя в потолок.

— Какой мерзкой бывает жизнь, — беззлобно сказала ока. — Из-за этого такси меня теперь арестуют. И обвинят во всем…

Лепра молчал.

— … Борель поставит мне в вину, что я с самого начала сказала неправду. Он припишет мне гнусные намерения…

— Мало ли певиц с низким голосом, — возразил Лепра. — Их десятки.

— Значит, если меня спросят, ты советуешь все отрицать?

— Безусловно.

— Это все, что ты мне можешь предложить?

— Черт… Я не вижу…

— Ладно, не утруждай себя…

Броском ноги она отшвырнула одеяло и пошла к туалетному столику.

— Ева… мне хотелось бы…

— Чего? Чего тебе хотелось бы?

Тон ее был таким враждебным, что вся его добрая воля сразу испарилась. Лицом к лицу с этой женщиной, которая смотрела на него так, словно видела в первый раз, он закаменел.

— Не теряй времени, — сказала она уже более миролюбиво. — Тебе надо работать… Оставь меня… Пожалуйста, иди в гостиную, хорошо? И доставь мне удовольствие, порепетируй «Прелюдии»… Остальное… касается меня…

И чтобы заставить его решиться, она поцеловала его в висок.

— Можно подумать, что я должен выпрашивать за что-то прощение, — проворчал он.

— Как знать, может, и должен.

Она подтолкнула его, держа за плечи, и закрыла за ним дверь. Лепра стал играть, сначала как автомат, потом все больше увлекаясь и светлея душой. Когда им завладевала музыка, он ощущал, что в нем нет злобы, знал, что не он виноват в случившемся… и вообще, ну да… остальное касается Евы. Его дело играть, а не отвечать на допросах. В конце концов он просто забыл о Еве и вздрогнул, когда она дотронулась до его локтя.

— Ты великолепен, — шепнула она ему на ухо. — Волей-неволей тебя приходится любить.

— Увы! — пошутил он.

— Увы, — серьезно повторила она. — Продолжай. Я иду к парикмахеру. Встретимся в «Мариньян», вместе пообедаем.

Она ушла, он был не прочь остаться один. Он импровизировал одной рукой… и сразу подумал о Фожере. Он играл на инструменте Фожера. Не в этой ли самой комнате Фожер записывал пластинки? Неужели этот кошмар никогда не кончится? Он поднес к губам сигарету, и в эту минуту раздался звонок. Почта! Ладно. Это час, когда ее приносят. Придется открыть. Откуда этот внезапный спазм, прилив крови к лицу? Лепра отбросил сигарету, вышел в прихожую. Консьержка передала ему стопку писем и газет.

— Подождите… Есть еще бандероль.

Лепра узнал бумагу, почерк, почтовый штемпель… Господи! Да это какой-то фарс, ведь Мелио мертв. Прижав бандероль к груди, еле ступая, как человек, которому вспороли живот, Лепра вернулся в гостиную. Стены ходили ходуном. Он положил свою ношу на стол и сел. Хриплый звук его собственного дыхания в тишине комнаты еще увеличивал его ужас. Нет, это невозможно, или что-то в мире сошло с катушек. Мелио мертв, Лепра точно известно, что он мертв. Бандероль была совершенно такая же, как предыдущие, такая же безобидная, безвредная с виду. Лепра не смел шевельнуться. Если бы Ева была здесь!… Но он был один. Один наедине с Фожером!

Он пошел в кухню за ножом, но все же еще колебался, настороженно глядя на пакет, словно ему предстояло защищать от него собственную жизнь. Наконец резким взмахом ножа разрезал бечевку и обертку. Извлек из картонной коробки пластинку. Колени и ноги у него стали ватными, веки обжигал пот. Фожера нет, Мелио нет. И эта пластинка!… Он поставил ее на проигрыватель, приподнял звукосниматель и подарил себе минуту отсрочки — ровно столько, сколько понадобилось, чтобы закурить сигарету, наполнить легкие дымом. Он постарался придать своей позе больше достоинства, мужественности. Ему казалось, что на него смотрят, его оценивают. Потом он включил проигрыватель и, стоя, кулаки в карманах, стал ждать.

На этот раз Фожер приступил прямо к делу.

«Ева, любимая… У тебя было много дней на размышление… Уверен, что ты все обдумала… Конечно, сейчас ты не одна… Вы слушаете меня вдвоем… Но малыш Лепра не в счет… Я обращаюсь к тебе… Я написал письмо прокурору Республики».

Голос умолк. Лепра, наклонив голову, ждал удара, как животное, приведенное на убой. Фожер кашлянул. Наверно, он курил в эту минуту одну из своих маленьких едких сигар и стряхивал пепел.

«Я мог отправить это письмо, не предупредив тебя, — вновь заговорил Фожер. — Но ты часто укоряла меня в неискренности. Поэтому я не хочу ничего от тебя скрывать. Вот текст письма:

Фожер сделал короткую паузу. Лепра, затаив дыхание, следил за поблескивающей пластинкой. Но худшее было еще впереди.

«Письмо это, — продолжал Фожер, — будет отправлено через неделю. Ты можешь воспользоваться этой неделей, чтобы жить, заниматься любовью или готовиться к защите — по твоему усмотрению. Уверен, что ты найдешь красивое решение. Жаль, милая моя Ева, что мы не смогли столковаться. Но я на тебя не сержусь… слышишь… больше не сержусь… Прощай… Ева…»

Лепра все еще вслушивался. Он понял, что это конец, что Фожер никогда больше не заговорит. И все же он не останавливал проигрыватель. Наконец пластинка замедлила ход, потом блики на ней застыли. Комната вокруг Лепра начала приобретать свой обычный вид. Он увидел рояль, цветы в вазе, кресла, пепел от своей сигареты на ковре и снова пластинку, больше уже не крутившуюся. Что-то похожее на рыдание перехватило ему горло. Он тяжело опустился на табурет, сдвинул ладони. «Зачем я встрял между ними? — подумал он. — Неделя… Еще неделя… А потом!…»

И вдруг ему захотелось увидеть свет солнца, услышать шум жизни других людей. Он вбежал в спальню Евы, еще пропитанную влагой вожделения и сна, умыл лицо, причесался, прошел через гостиную. Черная сверкающая пластинка была похожа на свернувшуюся кольцами змею. Лепра бесшумно вышел в прихожую и запер дверь на ключ. Один поворот. Второй. Но опасность вышла из дому вместе с ним, отныне она будет следовать за ним повсюду. На террасах кафе все места были заняты. Мужчины разглядывали женщин, женщины — мужчин. Каждый человек — добыча. Лепра выбрал солнечную сторону тротуара. Ему совершенно не хотелось встречаться с Евой. Он завидовал бездомному бродяге, спавшему в здании вокзала. Бездумно, бесцельно, почти не страдая, шел он вдоль магазинов, и его отражение скользило рядом с ним по поверхности витрин. Увидев афишу, он почти не удивился. На ней крупными буквами выделялось его имя. Жан Лепра. Дальше шел перечень исполняемых авторов: Бетховен, Шопен, Лист… Блеш не пожалел труда. Лепра долго стоял у афиши. Сольный концерт никогда не состоится. Газеты никогда не будут о нем писать. Или, вернее, будут… Но только на первой странице. Он разом лишился всего. Пока еще это не причиняло сильной боли. Судороги придут позднее. В полдень Лепра вошел в «Мариньян». Ева его ждала. Она издали помахала рукой в знак приветствия. Он сел против нее.

— Ты плохо выглядишь, — заметила она с затаенным задором в голосе. — Ты переутомился!

Лепра пытался читать меню, но буквы дрожали, слова казались бессмысленными: говяжье филе… фирменное рагу… сердце по-шаролезски.

— Цыпленка, — сказал он машинально. Ева отобрала у него меню.

— Жан… что с тобой?

— Ничего… Со мной ничего… Будем считать, что я немного устал.

Ева смотрела на него, и никогда еще ее глаза не были такими ясными, не лучились такой влюбленностью.

— Странный ты мальчик, — продолжала она обиженным, чуть надтреснутым голосом, который так проникновенно пел о неудачах и о разочарованиях. — Все у тебя недомолвки, все тайна… Неужели ты не можешь хоть однажды высказаться до конца?

— Но что ты, наконец, хочешь, чтобы я сказал?

— Ты уверен, что тебе нечего мне сказать?

Он схватил графин, наполнил стакан водой и осушил его, не утолив жажды. Потом жестко взглянул на Еву, рассчитывая силу удара.

— Ты права, — пробормотал он. — Мне надо тебе кое-что сказать.

Ему показалось, что лицо Евы сжалось, застыло, стало похожим на гипсовую маску.

— Только что пришла последняя пластинка. Метрдотель почтительно склонился над их столиком.

— Вы уже выбрали?

Ева отослала его движением руки.

— Бедный мой малыш! — сказала она.

9

Пластинка остановилась. Опершись подбородком на руки, Ева молчала. Лепра расхаживал от рояля к двери и обратно. «Я уже приобрел походку арестанта, — думал он. — Еще одно усилие, и я освою арестантские мысли». В изнеможении остановившись позади Евы, он на секунду оперся о спинку ее кресла.

— Ну… что скажешь?

— Удивительный это был человек, — сказала она.

— Псих! — закричал Лепра. — Псих! Надо быть совершенным психом, чтобы придумать такие каверзы!… Ева…

Ева запрокинула голову, чтобы посмотреть на Лепра.

— Ева… ты думаешь, этот… этот фокус будет разыгран до конца?

— Мелио мертв, — сказала Ева, — однако пластинка пришла. Не вижу, почему бы письму не прийти к прокурору.

Этот маленький рот, двигавшийся выше глаз, это перевернутое лицо, ставшее вдруг чудовищным, непонятным… Лепра отошел в сторону…

— Я сам, — вздохнул он, — сам чувствую, что свихнулся… А ты как будто смирилась… Я тебя не пойму.

— А что я, по-твоему, должна делать? Кататься по полу? Рвать на себе волосы? Он победил. Что ж. Это свершившийся факт. Теперь уже ничего поделать нельзя.

— Он победил! — захохотал Лепра. — Это он-то! Он! Да ведь он мертв — разве не так? А ты говоришь о нем, как будто он жив.

Ева повела плечами, указала на проигрыватель.

— Он вот где… Ты слышал его так же, как я!

— Значит, ты складываешь оружие?

— Я жду, — ответила Ева. — Ты сам говорил то же… Надо ждать.

— Ну так вот, я ждать не стану. Сложу чемодан и завтра буду в безопасности.

— А я? — спросила Ева.

— Ты поедешь со мной.

— Он рассуждал бы в точности как ты, — с горечью заметила Ева. — Кстати, именно с этого все и началось. Ну хорошо, я поеду с тобой. А что потом?

— Прошу тебя, — сказал Лепра. — Теперь, едва я открою рот, ты начинаешь злиться.

— Я не злюсь. Я спрашиваю: что потом? Что будет, когда мы окажемся в Швейцарии, или в Германии, или в каком-нибудь другом месте? Мы назовемся чужими именами. Хорошо. Допустим, что нас не узнают. А дальше?.. Ты думаешь, что сможешь давать концерты?.. Нет, ты будешь простым безработным. А мне останется одно — стать домашней хозяйкой. Нет, если ты уедешь, ты уедешь один.

Лицом к лицу они смотрели друг на друга в упор. Они уже не думали о Фожере. Каждый внезапно увидел другого во всей его наготе.

— Ты предпочитаешь, чтобы нас арестовали? — прошептал Лепра. — Ты понимаешь, что меня ждет?

— Что ждет нас, — поправила Ева. — Так или иначе я поплачусь дороже, чем ты. Твое имя в письме даже не упомянуто.

Раздавленный, Лепра рухнул в кресло напротив Евы.

— Лучше уж сразу покончить с собой, — сказал он.

— А ты и впрямь на это способен?

Лепра ударил сжатыми кулаками по подлокотникам.

— Послушай, Ева, с меня хватит. Тебе доставляет удовольствие мне противоречить, ей-Богу. Что предлагаешь ты сама?

— Ничего, дело ясное, нам конец.

Лепра спрятал голову в скрещенных на коленях руках, чтобы не видеть ее, чтобы ничего не видеть.

— Если бы только знать, откуда приходят эти пластинки, — произнес он сдавленным голосом.

И она отозвалась как эхо:

— Если бы знать, кто убил Мелио.

Настало молчание, такое беззвучное, что стало слышно отдаленное громыхание лифта. Когда Лепра поднял голову, он увидел, что Ева плачет с застывшим лицом, закрыв глаза.

— Ева!

Одним прыжком он оказался на коленях перед ней, обнял ее за талию.

— Ева, любимая… Ты плачешь из-за меня?.. Прошу тебя, моя маленькая… Ты, такая храбрая, надежная, непокоримая!… Во-первых, может быть, это еще не конец.

Словно терзаясь невыносимой мукой, Ева повела справа налево головой, откинутой на спинку кресла.

— Эта пластинка еще не доказательство, — упорствовал Лепра.

— Жан, ты вправе быть слабым, но не глупым. Когда Борелю вручат письмо, он устроит мне очную ставку с шофером такси и получит его, это пресловутое доказательство.

На этот довод возразить было нечего. Капкан захлопнулся. Она прижала голову Лепра к своему животу и крепко ее сжала.

— Я хочу, чтобы отныне ты стал мужчиной, — продолжала она. — Чтобы от всего этого кошмара был хоть какой-то толк.

Она ждала. Лепра, укрывшийся в тепле ее тела, молчал.

— Ты слышишь меня? — настаивала она. Лепра медленно отстранился от нее, встал.

— Прожить целую жизнь за одну неделю… — сказал он. — Это трудно. Но ведь ты этого хочешь?

— Это зависит от тебя.

— Ты согласна быть эту неделю моей женой? Она принудила себя улыбнуться.

— Если, по-твоему, это единственный выход.

— Ты видишь другой?

— Предлагать не мне.

— Ты считаешь, что виноват я один?

— Прошу тебя, не увиливай.

Лепра прошелся по комнате, подумал. Потом поцеловал Еву.

— Попробуем! — сказал он.

Начался первый день. Лепра повел Еву в «Каскад». Он заказал изысканный обед, был оживлен, но чувствовал, как нелегко это дается, когда возбраняешь себе говорить о будущем. В течение месяцев, может быть, лет его природная жизнерадостность питалась планами, а теперь с планами было покончено. Он пил, пока Ева не отняла у него бутылку.

— Это не слишком достойно, — заметила она. Он подавил вспышку ненависти.

— Извини, я еще не привык жить сегодняшним днем.

— Знаю. Это может лишь тот, кто был очень несчастлив.

Они стали прогуливаться под деревьями, верхушки которых уже порозовели. Лепра, чтобы не дать воцариться молчанию, стал рассказывать о своем детстве. На него нахлынули воспоминания, которые он так долго вытеснял. Консерватория, упорная работа, навязчивое стремление когда-нибудь стать прославленным музыкантом, одним из тех властителей фортепиано, которых видишь издали, на сцене, в призрачном освещении, как бы на грани иного мира.

— Я всегда откладывал настоящую жизнь на потом, — признался он.

— Ты никогда не говорил со мной так, — сказала Ева. — Говори же, малыш.

— Ты уверена, что тебе это интересно?

— Ты даже не можешь представить себе, насколько. Он осмелел и решился намекнуть на свою бедность: вспомнить, как он годами играл в кафе, как иногда возникали, а потом неизменно рушились надежды пробиться, как он проводил безысходные вечера, как губил свой талант, как заводил случайные интрижки — и как наконец появился Фожер! Фожер однажды вдруг оторвался от бокала, щелкнув пальцами, подозвал официанта и попросил привести к нему этого неизвестного пианиста. «Садись… Как тебя зовут?.. Лепра?.. У тебя неплохо получается… Можешь сыграть для меня какую-нибудь простую вещичку… для меня одного… что хочешь, по твоему выбору, лишь бы это забирало. Понимаешь, что я имею в виду?»

И Лепра сыграл ноктюрн Форе. Гул разговоров мало-помалу затих. Под конец все лица обернулись к эстраде и раздались аплодисменты, первые настоящие аплодисменты.

«Ты хотел бы работать для меня?» — спросил тогда Фожер.

— А потом ты встретился со мной, — сказала Ева.

— Да. С тобой, во всем блеске твоей славы. А я был жалок и безвестен. Я умирал от робости, страха и восхищения, когда ты протянула мне руку. Понимаешь, я уверен, что именно с той минуты я и возненавидел Фожера. Я завидовал ему — ведь у него было все. И мне казалось, будто он меня обобрал. Я не так уж ошибался. В каком-то смысле он меня обобрал.

Ева почувствовала, что Лепра удаляется от нее, что дверь, на мгновение приоткрывшаяся, захлопнулась. Они остановили такси.

— Северный вокзал, — бросил Лепра.

Ева остереглась задавать вопросы. Он понемногу объяснится сам. Мужчины — она знала это по опыту — не созданы для одиночества. Лепра задержался у окошка справочной, записал время отправления поезда. Без сомнения, он еще не оставил мысли бежать. Он вернулся, все еще сохраняя на губах улыбку, адресованную справочной, и не стал ничего объяснять.

— Где ты хочешь обедать? — резко спросил он.

— По твоему выбору, дорогой.

И снова они ощутили принужденность, выносить которую становилось все труднее. Лепра повел Еву на Вогезскую площадь в ресторан, где бесшумное снование официантов не заглушало разговоров вполголоса. Но, несмотря на все усилия Лепра, в их планы, подчеркивая тщету этих планов, вторгалось молчание.

— Помнишь, — спросила Ева, — как было вначале, когда мы с тобой ходили куда-нибудь? Ты говорил без умолку, а на прощанье всегда повторял мне: «Простите, что я без конца болтаю, но мне так много нужно вам сказать!»

— Это что, упрек?

— Да нет же. Просто приглашение.

— Я уже все сказал.

Он снова принялся пить, и на этот раз Ева не отняла у него бутылку. Она наблюдала за Лепра, взгляд которого становился все более холодным.

— Я не слишком-то хорош, — проворчал он. — Чего там, сразу видно, что я виноват. Это и должно быть видно, раз я это чувствую.

Он вытер пальцы салфеткой.

— Я липкий. Приклеиваюсь. В общем, ты была права. Сообщить в полицию надо было еще в Ла-Боль. Ты на меня за это сердишься?

— Ты такой, какой есть.

— Так или иначе, это касается только меня.

Больше он рта не раскрывал, подозвал метрдотеля, раздраженно отсчитал деньги — бумажки и мелочь. Стемнело. На тротуаре Лепра заколебался. Пойти в театр? Потерять еще один вечер? Он стиснул руку Евы, и она поняла этот безмолвный призыв.

— Вернемся домой, — решила она.

Возвращение их было угрюмым. Лепра не выпускал руки Евы. Он цеплялся за нее. Вся его тоска передалась пальцам. В лифте Ева заметила, что он бледен как мертвец и весь в поту. На пороге двери он шепнул:

— Не зажигай света.

Он ощупью добрался до спальни Евы и рухнул на постель. Боль сводила ему живот, грызла грудь. Он рыдал без слез, задыхаясь во впадине согнутой руки. Ева раздевалась в ванной комнате. Он уловил аромат ее духов и угадал, что она вошла в спальню, остановилась с ним рядом.

— Не прикасайся ко мне, — закричал он.

Кровать тихонько скрипнула. Сев на нее, Ева терпеливо ждала, пока он возьмет себя в руки. Он уже не злился на себя за то, что выказал себя таким нестойким, уязвимым, однако горечь поражения жгла ему губы.

— Ева?

— Да?

— Повтори мне их имена… Его брат, Гамар, Брюнстейн, Блеш, Мелио, кто еще?

— Зачем они тебе?

— Кто еще?

— Гюрмьер.

— Ах да, Гюрмьер.

Он тихо повторял перечень имен раз, другой, поочередно вызывая в памяти их лица. Нет, это не Гюрмьер. И не Гамар. И не Брюнстейн. Тем более не Блеш! И уж тем паче не брат, который даже не соизволил приехать! Что до Мелио…

Он подполз к Еве, как ползет к берлоге раненый зверь, нашарил лбом теплое бедро, обнаженную кожу и вдруг внезапно обрушился на нее, пытаясь наконец покончить разом с этим неутолимым желанием. Он бормотал ругательства, грубо тычась подбородком, щекой в лицо, поглощенное мраком. Он глотал слезы и скрежетал зубами, телом к телу сойдясь со своим стонущим врагом, который вскоре опять затаится и станет выжидать. «Да, я такой, какой есть, — думал он в вихре гнева и отчаяния. — Какой есть… Какой есть…» Он кричал, он бредил, он пытался вырваться из самого себя. О, умереть бы…

Он перевалился на бок, но не умер. Умереть было не так легко. Более того, низменная радость разлилась по всем его членам, растеклась по ним сладкой волной. И остается еще семь дней! Семь дней объятий, восторженного забытья, горделивого возвращения к яви и омерзения. Полный гадливости, он заперся в ванной комнате, чтобы она не увидела, как он роется в аптечке. Он проглотил две таблетки веронала, надеясь, что сон сморит его тут же. Но сон еще долго заставил себя ждать. Вытянувшись рядом с ним, Ева помогала ему своим молчанием. И когда после многих часов забытья он открыл глаза, она в материнской тревоге склонилась над ним, гладя его лоб.

— Который час?

— Десять.

Утро уже миновало.

— Что в почте?

— Ничего. Газеты.

— Говорят о…

— Да. Согласно результатам вскрытия, причиной смерти был спазм. Он умер от волнения, а не от удушья.

— Не все ли равно.

— Как знать. Убийцу могут обвинить только в том, что он совершил насилие, нанеся побои, повлекшие за собой смерть. Так по крайней мере смотрю на дело я.

— Для нас это ровным счетом ничего не меняет, — закончил Лепра.

— Ты не хочешь пожелать мне доброго утра? — сказала Ева.

— Хочу, конечно. Доброе утро.

Они позавтракали в кухне. Перенести чашки и приборы в столовую у них не хватило духу.

— Вот мы и старая супружеская пара, — сказала Ева. — А теперь представь себе, что эта сцена повторяется каждое утро двадцать или тридцать лет подряд. Ты бы мог?

— Почему бы и нет?

— Нет, милый Жан. Не принуждай себя. Почему ты не желаешь признать очевидности? Вот и мой муж был такой же. Он готов был спать с первой встречной женщиной, а меня укорял в неверности. Избытком последовательности вы не страдаете.

Лепра слушал ее рассеянно, подавляя зевоту. В это утро Ева была для него почти чужой. В первый раз он подумал о том, какая система защиты дает ему больше шансов. Безусловно, надо будет говорить об убийстве из ревности и его последствиях. Убийство из ревности — это рок, который ведет к неотвратимому финалу. Преступник в этих случаях просто невинная душа, впавшая в заблуждение.

— Ева… — прошептал он. — Я хотел задать тебе один довольно деликатный вопрос. Только обещай отвечать спокойно. Не сердясь… Ну так вот… Помнишь фразу с последней пластинки «Когда вы ее допросите, она вам все расскажет»?

— Ну и что?

— Это правда?.. Ты действительно скажешь все? Ева отставила чашку.

— Конечно, — ответила она. — Все. А почему ты спросил? Это тебя пугает?

— Меня будут допрашивать отдельно. И если наши показания не совпадут…

— А почему они не совпадут? Ты собираешься лгать? Он потупил глаза, тотчас уйдя в свою скорлупу.

— Нет, конечно нет.

— К тому же нам не миновать очной ставки, не бойся, — добавила Ева.

Лепра выпил свой кофе, в который забыл положить сахар. Он еще не смел себе признаться, что понимает Фожера, почти сочувствует ему.

— Какой ты весь перекрученный, — сказала Ева. — Как плохо мы, по сути, знаем друг друга. А я наоборот — я устроена так просто.

— Знаю, — сказал Лепра. — Ты наделена всеми добродетелями.

Он ждал вспышки. Ева посмотрела на него долгим взглядом. Ему было бы легче получить пощечину.

— Если ты страдаешь, кто в этом виноват? — сказала она. — Дай мне сигарету.

Он бросил пачку на стол между ними и вышел в гостиную. Стоя у рояля, он из вызова одним пальцем наиграл песню Фожера, потом пошел бриться. Несмотря на жужжание бритвы, он слышал, как Ева расхаживает по комнатам. Она напевала свои старые песни, принесшие ей когда-то славу. Она тоже играла свою роль, но с гораздо большим мастерством. Он тщательно оделся и снова подсел к роялю. Там ему музицировать не позволят… «Там» — это значит в тюрьме… Он пострадает гораздо больше, чем она. Сколько бы она ни утверждала, что заплатит дороже, — это вранье. Это тоже один из замаскированных способов самоутвердиться, верховодить. «Они вели между собой войну, — подумал он, — а я оказался заложником. Дурак!» Под его пальцами сама собой родилась тема, и вдруг Лепра перестал играть.

— Продолжай, — сказала Ева из-за его спины. — Что это?

— Сам не знаю. Это пришло само.

Он пытался снова нащупать мелодию, но она ускользала от него, обретала неожиданные повороты, обрастала никчемными реминисценциями.

— Попробуй еще!

Он сыграл несколько тактов. Упорствовать бесполезно. Нарождавшаяся песня не вернется никогда. А ведь это была именно песня. Они оба одновременно это почувствовали. Новая изящная песенка, в которой Лепра еще не узнавал самого себя. Но радостный порыв толкнул его к Еве.

— Прости, дорогая моя Ева, — сказал он. — Ты права! Я невыносим. Я хотел бы быть таким, как ты, — прямым… непосредственным…

Он постучал по своей груди.

— Все это там, внутри… Не может вырваться наружу… все, что я хотел бы тебе сказать… все, что мне надо тебе сказать…

Он обнял ее и тесно прижал к себе, живую, горячую. «Я не хочу тебя терять, — прошептал он. — Мне так хорошо с тобой». И однако он выпустил ее из объятий и склонился над роялем. Он нажал клавишу наугад, как это делал Фожер, и прислушался к медленно умиравшему звуку. Ева подошла к нему, оперлась на его плечо, и ему захотелось остаться одному. Нет, он не был прост!

— Что мы будем делать? — спросила она.

И в самом деле, надо же было что-то делать, создавать для себя иллюзию, будто они продолжают жить, не падать духом, держаться, довести зловещую игру до конца, пока не позвонит Борель. Но что можно делать, когда в конце недели, словно в конце темной улицы, высится стена, громадная стена? Лепра был небогат, но он охотно просадил бы разом все свои сбережения — чуть меньше пяти тысяч франков. Сделает по крайней мере картинный жест.

— Возьму напрокат машину, — предложил он.

Час спустя владелец гаража привез им машину — «астон-мартен», маленький красный метеор, который рванулся вперед при первом же прикосновении к педали. Лепра, не задумываясь, выбрал дорогу по направлению к морю. Хорошо было мчаться сквозь мельканье меняющихся картин, лететь, не думая об осторожности, рискуя двумя жизнями, уже обреченными на беду. Ева с пронзительной радостью приняла эту новую игру. Быть может, она даже мечтала о какой-нибудь оплошности, промахе, о том, чтобы отказали тормоза… Остановились они только в Гавре. Выходя из машины, оба пошатывались. Ева ухватилась за руку Лепра.

— Это чуть ли не лучше любви, — сказала она.

И снова у них не оказалось цели. Они прошлись возле доков, мимо готовых к отплытию судов.

— Признайся, ты бы охотно сел на корабль без меня, — сказала Ева. — Будь откровенен хоть раз!

— Временами — да.

— Тогда лучше уезжай. Надо делать то, что хочется. Он предпочел не вступать в спор. Разве он знал, чего он хочет? Жить! Жить! Покончить с этой неотступной тревогой. Да, этого он хотел всеми силами души. И еще — найти утерянную мелодию песни. И быть одному. И плевать на все остальное, как Фожер.

— Я обращаюсь к тебе, — сказала Ева.

Лепра глядел на пакетбот, стоявший под погрузкой, и позавидовал рабочему, который управлял краном и по своей прихоти перемещал в пространстве тяжелые контейнеры с автомашинами.

— А что, если нам помолчать? — предложил он. — Я очень люблю тебя, Ева, миленькая, но ты меня утомляешь.

Слово это вырвалось у него так неожиданно и тон был таким необычным, что он весь сжался, приготовившись к отпору с ее стороны. Но Ева только выпустила его руку, и они продолжали идти рядом, а так как Лепра немного отставал, она опередила его сначала на метр, потом на два. И вскоре они зашагали друг за другом. Можно было подумать, что они незнакомы. Ева, не оглядываясь, подошла к машине. Лепра бродил еще довольно долго, купил газету, сигары. Он отдавался неожиданным порывам, черпая в них терпкое наслаждение.

— Едем домой? — спросила Ева, когда он вернулся к ней.

— Нет, мне нравятся эти места.

— Тогда отвези меня на вокзал.

— Как хочешь.

Он осторожно тронул с места и не торопясь поехал на поиски вокзала. Ева отодвинулась, прижалась к дверце. Между ними свободно поместился бы третий пассажир. Припарковавшись на стоянке, Лепра обошел машину вокруг, чтобы подать руку Еве, но она уже ступила ногой на землю и нервно собирала перчатки и сумочку, лежавшие на сиденье. Лепра побежал за билетом.

— Поезд отходит через час, — сказал он, протягивая ей билет.

Она молча взяла билет и отправилась в зал ожидания. Лепра пошел следом, сел около нее. Каждый чувствовал, как другой живет рядом с ним, они читали мысли друг друга, и Лепра никогда еще не испытывал такого волнующего ощущения. Вскоре он встал, чтобы закурить сигару, развернул газету. Дело Мелио продолжало оставаться в центре всеобщего внимания. Хроникеры давали понять, что комиссар Борель исследует интересную версию, но эта новость оставила Лепра равнодушным. В нем самом происходили куда более важные сдвиги! Он вдруг заметил, что Ева протискивается через турникет, вышел за ней на платформу, отыскал свободное место в углу купе.

— Сюда, — предложил он.

Она прошла дальше, сама выбрала себе место.

— Ну что ж, — сказал Лепра, — счастливого пути. Она сделала вид, что не замечает протянутой руки.

— Ты делаешь успехи, — прошептала она голосом, которого он никогда у нее не слышал.

Он спрыгнул на платформу, дождался отхода поезда. Когда поезд тронулся, Ева открыла сумочку и стала пудриться. Лепра для приличия зашагал рядом с вагоном, махая рукой. Потом, сунув руки в карманы, вернулся к машине. Что теперь? Вечер у него свободен. Он может покататься на машине, или побродить в порту, или пойти в кино… Отчитываться ему не перед кем. Его тревоги касаются его одного. Он выбрал гостиницу, написал в регистрационной карточке вымышленное имя. Он больше не был Жаном Лепра. В баре он выпил стакан виски, потом другой и вдруг вспомнил последний вечер, проведенный с Фожером. Алкоголь подогревал воспоминания, наделял их необыкновенной жизнью. Нет, Фожер никогда не держал на него зла. Наоборот, всегда был снисходителен. Ревновал, конечно, но не ожесточался всерьез. Бедный старина Фожер! Вот чему следует посвятить вечер. Думать о Фожере. Что бы сделал Фожер, если бы… Лепра закурил вторую сигару. Запах сигар тоже способствовал оживлению прошлого. Странно, какое огромное место занимает Фожер в его жизни! Вспоминались забытые слова, советы… «Ты слишком часто глядишься в зеркало», — говорил Фожер или: «Чем больше люди на тебя злятся, тем легче они пляшут под твою дудку». К этим образам примешивалась уловленная на мгновение мелодия. Скособочившись на табурете и уткнув подбородок в кулаки, Лепра разглядывал жидкость в своем стакане. «Понимаешь, малыш, мы люди особые, — говорил Фожер. — Если хочешь, чтобы музыка к тебе пришла, ты сначала убеди ее, что принадлежишь ей весь с потрохами». Бар мало-помалу опустел. Бармен настойчиво проводил тряпкой возле стакана Лепра. Лепра взглянул на часы. Уже так поздно! Он расплатился, вышел и был счастлив, что очутился в темноте. Видение продолжалось. Фожер шел с ним рядом. Лепра снова забрел в порт. Большое грузовое судно, которое тащили буксиры, разворачивалось на якоре, назойливое эхо подхватывало вой его сирены. Мелодия робко начала оживать. Лепра ей не мешал, занимаясь другим, разглядывая высокие фонари, которые световой цепочкой покачивались на воде в доках. В темноте катили вагоны. Лязгали подъемные краны, вздымая над разверстыми трюмами странные ящики, мерцавшие в огне прожекторов. Что-то высвобождалось в нем, тихо напевало, он был теперь просто увлеченным зрителем, он был не в счет. «Малыш Лепра не в счет». Еще одна фраза Фожера, которая обрела вдруг свой истинный смысл. Короткий ливень намочил мостовую и рельсы. Лепра пробрал озноб. Он почувствовал, что весь горит, но ему было все равно. На маленькой улочке он наткнулся на какую-то девицу. Она остановилась, улыбнулась ему, покачивая сумочкой на длинном ремне. Лепра тоже остановился. Девица схватила его за руку, потянула, и он покорно побрел за ней, оказался в каком-то темном коридоре, поднялся по ступенькам. Фожер его одобрил бы. Девица вошла в комнату, зажгла свет.

— Ты не здешний, — сказала она, — сразу видно.

— Послушай, — сказал Лепра.

И стал насвистывать мелодию, которую только что сочинил. Девица глядела на него в растерянности, забыв раздеться.

— Ну-ну, — сказала она. — Всяких я видала, но такого чудного, как ты, — никогда.

10

— А-а! Вот и ты! — сказала Ева.

— Да, вот и я. Прости меня, — сказал Лепра.

— У тебя был приступ независимости. А теперь ты явился подобрать меня снова. И ты воображаешь…

— Прошу тебя, — перебил он.

Пройдя мимо нее, он подсел к роялю и небрежно, для собственного удовольствия, сыграл свою мелодию, не щеголяя ненужной виртуозностью, не фантазируя и неотрывно глядя на портрет Фожера.

— Что скажешь? — спросил он, не оборачиваясь. — Пожалуй, для чернового наброска неплохо. А вот припев мне не дается.

Он некоторое время поискал, наиграл несколько разных тем, выбрал ту, которая выпевалась сама собой, а потом вдруг сразу сыграл все вместе — куплет и припев.

— Вот, — сказал он. — Дарю ее тебе.

Он смеялся, он был счастлив.

— Ты ничего не соображаешь, — прошептала Ева. — Ты обезумел.

— Почему? Разве она не хороша?

— Наоборот. Она… Я не хочу тебя обижать, но я не думала, что ты способен сочинить такое.

— В чем же дело?

— Во всем остальном. Лепра нахмурился.

— Ах, остальное… Допрос! Письмо!

Он взял Еву за плечи, легонько встряхнул.

— Я в это не верю, представь себе, больше не верю. Такое письмо не похоже на твоего мужа. Знаешь, этой ночью я долго думал о нем. Я начинаю его понимать — понимать Фожера.

Она села. Вся кровь отхлынула от ее лица. Ставшие серыми глаза были неподвижны, расширены.

— Ты меня пугаешь, — сказала она.

— Пугаю? Потому что я понял Фожера? Да ты смеешься. Нет, он никогда не собирался отправлять это письмо. Повторяю тебе, это на него не похоже. Он просто хотел тебя испытать. Если ты на себя донесешь, он окажется прав. Не донесешь — все равно прав он. Силен Фожер! Ей-Богу, старик меня восхищает.

— А ты не подумал о том, что смерть Мелио все усложнила?

— Я говорю не о Мелио, — стоял на своем Лепра. — Я толкую о том, что отправить такое письмо не в духе Фожера. Написать его он мог, я не спорю. Но готов пари держать, что Мелио приказано было его уничтожить и, уж во всяком случае, не пускать его в ход.

— А убийца Мелио, по-твоему, тоже будет так щепетилен?

— Но ведь…

Лепра резко отвернулся, подошел к окну и нетерпеливо забарабанил по стеклу.

— Быть может, убийца не нашел письма.

— Пластинку он так или иначе нашел. А он не расстался бы с пластинкой, не будь у него в руках письма. Это же ясно!… Ох, ты точь-в-точь мой муж. Если что-то было ему неприятно, он старался этого не видеть. Так удобнее.

Зазвонил телефон — Лепра живо обернулся.

— Меня нет дома, — сказала Ева.

Но им одновременно пришла в голову одна и та же мысль: «А что, если это?..»

— Возьми трубку сам, — шепнула она.

Лепра на цыпочках прошел через гостиную. Снял трубку. Ева схватила отводную.

— Подождите у телефона, — произнес женский голос. И почти тотчас послышался голос мужчины:

— Алло… Алло?.. Это мадам Фожер? Ева, подавшись к Лепра, шепнула:

— Это Борель.

— Слушаю, — отозвался Лепра. — Мадам Фожер нет дома.

— Кто со мной говорит?

— Жан Лепра.

— А! Очень рад, мсье Лепра… У телефона комиссар Борель… Я имел удовольствие аплодировать вам… Уверен, что мадам Фожер многим вам обязана… Когда она будет дома?

— Не знаю.

— Жаль. Вы увидите ее сегодня?

— Думаю, что да.

— Будьте любезны, скажите ей, что я жду ее у себя в кабинете… Ничего серьезного, маленькая формальность… Я даже не хотел посылать ей официальный вызов… Если вы пожелаете ее сопровождать, буду счастлив пожать вам руку…

— Договорились.

— До свиданья, мсье Лепра. До скорой встречи. Лепра осторожно повесил трубку.

— Фарисей, — сказала Ева.

— Ясно, что он не собирается устраивать тебе очную ставку с шофером, — заметил Лепра. — Это означало бы обвинить тебя. А мне кажется, он много раз подумает, прежде чем это сделать.

— Тебя он тоже хочет видеть, — сказала Ева.

— Да, но я вовсе не обязан…

— Ты предпочитаешь, чтобы я пошла туда одна?

— Ладно, пусть! — вздохнул Лепра. — Если ему нужен виновник, я признаюсь. Ты этого хочешь?

— В чем ты признаешься?

— Насчет… насчет Фожера.

— И согласишься, чтобы тебя обвинили в смерти Мелио?

— Нет.

— Чтобы в ней обвинили меня?

— Это ужасно, — пробурчал Лепра. — Еще утром я почти обо всем забыл, а теперь…

Ева одевалась у себя в спальне. Лепра в тысячный раз обдумывал создавшееся положение. Борель наверняка сказал себе: «А что, если Фожер был убит, как и Мелио…» И таким образом почти угадал правду. Но в этом случае идти в Уголовную полицию — это все равно что броситься в волчью пасть. Лепра сквозь куртку нащупал бумажник. Там лежал листок, на котором столбиком было выписано расписание поездов, уходящих в Бельгию. Быть может, еще есть время. А там… он станет сочинять музыку под каким-нибудь вымышленным именем. Вначале ему будет нелегко пробиться — как Фожеру. Но рано или поздно он преуспеет, как Фожер. Это Ева тянет его книзу мертвым грузом. Он не потерпит, чтобы она выносила ему приговор. Вот в чем его истинная слабость, его трусость. Фожер не стал бы колебаться.

Лепра подошел к двери. Повернул ручку замка. Юркнуть в лифт, забежать домой, взять чемодан… потом в поезд… граница… Искушение было таким сильным, что он прислонился к стене, переводя дух. Ну же! Еще усилие!… Только открыть эту дверь и захлопнуть ее за своим прошлым.

— Я готова, — крикнула Ева.

Лепра ждал. Он двадцать раз мог убежать. Когда Ева вышла, он поглядел на нее затравленным взглядом. Да, она была, как всегда, элегантна, уверена в себе, неприступна. Если уговорить ее не резать правду-матку в глаза Борелю, они, без сомнения, получат отсрочку.

— Мне вот что пришло в голову, — сказал он. — Вдруг Борель получил еще одно анонимное письмо.

— Он говорил о формальности, — возразила Ева.

— Так или иначе, пусть выскажется первым.

Лепра открыл дверь лифта. Проходя мимо него в кабину, Ева улыбнулась.

— Бедный Жан, — сказала она. — Иногда мне тебя просто жалко. Ты так упорно не хочешь смотреть правде в глаза!

На улице никаких подозрительных фигур. Лепра уже готов был увидеть инспектора, делающего вид, будто он читает газету или прохаживается мимо витрин. Он поставил свою маленькую красную машину напротив дома, но Ева предпочла взять такси. Она подняла стекло, отделяющее их от водителя.

— Не бойся, — сказала она. — У меня пропало желание говорить. Если бы не история с Мелио, тогда дело другое — это был бы наилучший выход. Я дала бы пластинку Борелю. И он сам бы понял, что мой муж сошел с ума.

— Это Фожер сошел с ума?

— Именно. Он прекрасно знал, что слишком много пьет и ездит слишком быстро. Он знал, что может разбиться во время любой поездки. Желание обвинить меня — разве это не замысел алкоголика? Словом, я могла бы оправдаться. А теперь…

— Никогда он не был сумасшедшим, — возразил Лепра.

— Как же, защищай его, — жестко сказала Ева. — Завидная у тебя будет роль. Любовь! Отличный предлог! Я тебя люблю, я наложил на тебя лапу и уж теперь больше не выпущу. Вот так рассуждал он, так рассуждаете вы все, и ты в первую очередь.

— Я?

— Именно ты. Разве ты думаешь обо мне в эту минуту?

— Но надо же быть последовательной. Ты…

— Ох, ты мне надоел, в конце концов!

Она забилась в угол, приподняв плечо, чтобы подчеркнуть, что хочет остаться одна. Машина быстро катила вдоль берега Сены. Быть может, Борель заполняет сейчас ордера на арест. «И все же я в это не верю, — думал Лепра. — Не могу себе этого представить!» Такси остановилось у хорошо знакомого ему подъезда. Как он дрожал за Еву, когда она в первый раз ходила к Борелю. Как он любил ее тогда! А сейчас он смотрел, как она поднимается впереди него по лестнице, и думал: «А что, собственно, я здесь делаю?» Дело Фожера — Мелио? Старая история — пусть в ней разбираются между собой вдова и полицейский. При чем здесь он!

Борель принял их с тягостной для них сердечностью. Он так сожалеет, что побеспокоил их. Вообще говоря, никакой спешки нет. Он вызвал их из добросовестности, чтобы случайно чего-нибудь не упустить… Сидя за своим столом, комиссар по очереди смотрел на каждого из них, зябко потирая руки. На его манжетах блестели запонки. Галстук на нем был дорогой, и держался он как человек, который привык добиваться своего и заранее просит прощения за то, что одержит верх.

— Смерть Мелио доставила нам много хлопот, — сказал он. — Сами понимаете! И конечно, вы не знаете ничего, что могло бы нам помочь?

— Ничего, — подтвердила Ева.

— Не приходило ли вам в голову как-то связать эту смерть со смертью вашего мужа?

Ева разыграла удивление с примесью любопытства.

— А, стало быть, — спросила она, — есть связь между…

— Ничего определенного, — уточнил Борель. — Если хотите, это рабочая гипотеза. Люди нашей профессии обыкновенно рассматривают все возможности, даже самые неправдоподобные.

Тихо заверещал телефон. Борель снял трубку, и его лицо в мгновение ока преобразилось.

— Я занят, — отрезал он.

Потом снова обрел непринужденный, любезный, чуть снисходительный тон.

— Есть одна подробность, которая наводит на размышления… — заметил он. — Тот самый женский голос… Вы читали газеты? Вы в курсе?

— Да, — сказал Лепра.

— Так вот, — продолжал Борель, щурясь с видом сообщника. — У меня ведь до сих пор хранится то анонимное письмо, написанное женщиной… Улавливаете связь?

— Не совсем, — сказала Ева.

Борель улыбнулся с видом учителя, понимающего, что он непомерно требователен.

— С одной стороны, дорогая мадам Фожер, мы располагаем письмом, которое пытается вас скомпрометировать, с другой стороны, за несколько минут до смерти Мелио его, быть может, посетила таинственная женщина. А вдруг это одна и та же женщина? Понимаете ход?..

Лицо Евы на мгновение озарилось какой-то внезапной радостью.

— Понимаю, — сказала она.

— Как только мне удастся установить, кто писал письмо, я, быть может, выиграю партию, — заключил Борель. — Пока же…

Он встал, подошел к низкому столику и включил магнитофон.

— Хочу просить вашей помощи, дорогая мадам Фожер. Я занимаюсь тем, что записываю низкие голоса, голоса «как у некоторых певиц по радио», если воспользоваться выражением нашего шофера… Занятие само по себе не такое уж неприятное, но беда в том, что все голоса похожи друг на друга.

Он включил магнитофон.

— «Улица Камбон, 17 бис… Да, вот здесь, спасибо… Улица Камбон, 17 бис, да… Сколько я вам должна?.. Улица Камбон, 17 бис… Остановитесь чуть подальше…»

Голоса сменяли друг друга, выговаривая абсурдную, бредовую фразу. Борель смотрел на Еву. Был ли он на редкость умен или на редкость глуп? Он продолжал улыбаться, держа руку на кнопке.

— «Улица Камбон, 17 бис… Опустите, пожалуйста, стекло… Улица Камбон, 17 бис…» Он выключил магнитофон.

— По правилам мне следовало бы пригласить всех тех, у кого низкий голос и кто поет на радио, и устроить очную ставку с шофером… Но это, само собой, невозможно… По множеству причин! У некоторых есть покровители… Весьма влиятельные… Такая очная ставка, несомненно, вызвала бы скандал. Нет… лучше было сделать так. — Он нажал клавишу.

— «Улица Камбон, 17 бис… Я спешу… Улица Камбон, 17 бис…»

Пленка кончилась. Борель вздохнул.

— Каждая певица, — продолжал он, — назвала адрес Сержа Мелио, добавив несколько слов, какие ей пришли в голову… Так что щепетильность соблюдена… Но этот опыт ничего не даст. Как шофер может узнать голос по записи?

— Тогда зачем же? — спросила Ева.

— Рутина, дорогая мадам Фожер.

— Значит, и я, — заметила Ева. — Я тоже должна сказать «Улица Камбон, 17 бис»?

— Пожалуйста.

Лепра стиснул руки на подлокотниках кресла. О» подозрительно смотрел на Бореля, но тот никогда еще не был так учтив.

— Подойдите поближе, — посоветовал он. — Вот сюда… Включаю запись… Говорите негромко, прямо в микрофон.

— Улица Камбон, 17 бис, — сказала Ева. — И побыстрее.

— Довольно, — сказал Борель. — Благодарю вас. И снова он потер руки, едва ли не манерничая.

— Для меня, — добавил он, — эта лента дорога как собрание автографов. Это же бесценный сувенир.

— В самом деле? — пробормотала Ева. — В таком случае вам следовало просить, чтобы они спели… Почему бы и нет?

Она посмотрела на Лепра, как-то судорожно усмехнулась и снова взяла крошечный микрофон.

— Раз вам это доставляет удовольствие, — сказала она Борелю. И произнесла название песни: — «Очертя сердце».

Белые катушки вращались. Лепра встал:

— Ева!

Но Ева, сверкая глазами, уже поднесла микрофон к губам. Она вполголоса спела первый куплет, не сводя глаз с Лепра. Она обращалась к нему. К нему и к Флоранс, которую она перечеркивала своим талантом. Конец Флоранс — убита наповал! Вызывающая интонация придавала словам Фожера особый оттенок, невыносимую грусть. Эта прощальная песнь, которую Фожер сочинил для Евы, здесь, в комиссариате полиции, превращалась в прощальную песнь Евы, обращенную к Лепра. Мало-помалу на лице Евы проступила затаенная боль; ее голос словно бы черпал свои модуляции в биении самой крови. Это был надорванный, сломленный и торжествующий голос. «Через него, — думал Лепра, — через меня она любит самое себя!» Припев она исполнила без слов, словно колыбельную, сомкнув губы. Казалось, песня пришла откуда-то издалека, где уже состоялась разлука и прощанье. Борель покачивал головой в такт.

— Хватит! — закричал Лепра.

Ева умолкла, все трое были растерянны.

— Для господина комиссара этого достаточно, — заговорил Лепра, всеми силами стараясь казаться непринужденным.

— Ошибаетесь, дорогой мсье, — возразил Борель. — Я с удовольствием прослушал бы песню до конца. Вы изумительны, мадам. Какой подарок! Не знаю, как вас благодарить.

— Не стоит благодарности, — сказала Ева. — Теперь я могу уйти?

Борель, восхищенный, растроганный, приветливый, проводил их до самой лестничной площадки.

— Если я узнаю что-нибудь новое, рассчитывайте на меня, дорогая мадам Фожер. Вы знаете, как я вам предан.

Лепра взял Еву под руку. Они стали спускаться по ступенькам.

— Через пять дней он получит письмо, — сказала Ева.

— Молчи! — сказал Лепра.

Он обернулся, но Борель уже ушел.

— Ты сошла с ума, — продолжал Лепра, когда они вышли на набережную. — Совершенно сошла с ума.

— О! — сказала она. — В нашем нынешнем положении!

— Извини. Я намерен жить. Ева остановилась.

— Уходи… — сказала она. — Уезжай… Можно подумать, что ты упрекаешь меня за то, что случилось. Но я тебя не удерживаю. Ты свободен.

Он хотел возразить. Она его перебила:

— Послушай, милый Жан. Давай раз и навсегда расставим точки над «i».

— Не здесь же.

— А почему бы нет?

Он предпочел облокотиться на парапет, как если бы вел с Евой оживленную задушевную беседу.

— Между нами что-то разладилось, — сказала Ева. — После смерти Мелио.

Он хотел вставить слово.

— Дай мне договорить! — потребовала она. — Да, разладилось. С тех пор как ты почувствовал себя в опасности, ты думаешь только о том, как бы удрать. Может, я жестока, но это правда. Прежде, да, я верила, что ты меня любишь. Может, эта любовь тебе льстила. Теперь я тебя компрометирую. Я становлюсь опасной… Я заразна.

— Ева!

— И потом, ты воображаешь, что можешь без меня обойтись. Оттого что сочинил эту песенку без чужой помощи. И она дает тебе оружие против меня. Ха! Подумаешь, какое дело! Ты вообразил, что заменишь моего мужа. Ей-Богу, ты вошел в его роль. Минутами мне начинает казаться, что я слышу его голос… Смех, да и только! Ведь это я тебя сделала!

Она стукнула кулаком по шероховатому камню, на котором дрожала тень листвы.

— Это не он вывел тебя в люди. Это я. Кто научил тебя одеваться, жить, даже любить, да… Ладно, уходи!… Я справлюсь сама. Я привыкла.

Стоя совершенно прямо, она смотрела на воду, на город, отражавшийся там, она старалась справиться со своим волнением. Но не могла произнести больше ни слова. И Лепра не знал, чем ее утешить. Он чувствовал, что любое его слово прозвучит фальшиво и только ухудшит дело. Так они и выжидали, стоя бок о бок. Наконец Ева словно против воли оторвалась от парапета. Лепра зашагал рядом с ней.

— Ева, — прошептал он, — Ева… уверяю тебя, это недоразумение.

Она даже головы не повернула.

— Ну что ж, — сказал Лепра.

Он дал себе зарок не обращать внимания на враждебность Евы. И даже старался непринужденно болтать, как в былые дни. Но болтал он один. Они пообедали в маленьком ресторанчике позади собора Парижской богоматери. Наконец Лепра это надоело, и он решил замолчать. Поскольку они сидели друг против друга, они всячески избегали поднимать голову одновременно; иногда, коснувшись друг друга рукой, они вздрагивали и отдергивали руку, но тут же из приличия пытались замаскировать этот жест.

— Кофе для мадам, — сказал Лепра.

— Спасибо, я не хочу.

Воспользовавшись минутой, когда Лепра расплачивался по счету, она вышла. Ему пришлось догонять ее бегом.

— Это наконец несносно! — заявил он.

Она не ответила. Они долго шли по набережным, не произнося ни слова. Ева с равнодушным видом, казалось, любуется рекой. Лепра стал всего лишь тенью рядом с ней. Они перешли площадь Согласия, потом площадь Рон-Пуэн. Ева остановилась у кинотеатра, рассеянно пробежала глазами афишу и вошла. Лепра двинулся за ней. Ева выбрала свободное кресло между двумя зрителями. Он сел на два ряда сзади. Чего она добивалась? Подвергала его испытанию? Или просто решила вдруг устранить его из своей жизни? Глупо, прямо хоть криком кричи! А тем временем Борель терпеливо делает свое дело. «Она будет только рада, если я уйду», — думал Лепра. На экране сменялись какие-то бессвязные кадры… Мужчина… женщина… любовь… страдание… Лепра больше не слушал, не следил за происходящим. Он наблюдал за Евой. Он мог почти дотянуться до нее рукой, и его вдруг бросило в жар от волнения: быть может, ему никогда больше не обладать ею. Быть может, он уже потерял ее навсегда. Она все еще была здесь, так близко, — нежный профиль, впадинка под скулой, подчеркнутая сладострастной тенью. Он воспринимал Еву не столько зрением, сколько осязанием. Полузакрыв глаза, он ласкал ее; он воображал ее обнаженной, и невыразимая скорбь сдавливала ему горло. Надо было немедля, немедля вернуть ее, унизиться, исповедоваться ей, забыться, сгинуть. Ева!… Я люблю тебя… Ты все еще мне необходима.

Он ждал ее в холле. Она прошла мимо, движением плеча уклонившись от протянутой к ней руки.

— Дрянь! — проворчал Лепра.

Дрожа от ярости, он самым непринужденным образом занял свое привычное место слева от нее. Она шла, останавливаясь то у одной, то у другой витрины, и ее невозмутимость приводила Лепра в бешенство, которого он уже не мог сдержать… У-у! Как он понимал теперь Фожера! Она наверняка устраивала мужу подобные сцены. Или по крайней мере пыталась… Но Фожер был из другого теста!… На террасе ресторана Фуке какой-то мужчина встал и подошел к Еве.

— О, Патрик!… Как я рада!

Мужчина поклонился Лепра. Ева небрежно бросила:

— Жан Лепра… мой аккомпаниатор. — И со светской улыбкой добавила: — Не ждите меня, Жан… Я вернусь поздно.

И она села рядом с этим Патриком, который казался таким растроганным, так засуетился. Лепра хотелось кинуться на него с кулаками; головы, лица, глаза окружающих были обращены к этой паре. Лепра закурил сигарету. Сколько раз, бывало, он закуривал так, чтобы скрыть свое смущение, робость. Он вышел на улицу один, заглянул в какой-то бар, потом в другой. В конце концов стемнело, а с темнотой явились дерзкие мысли и свирепые мечты. Лепра снова прошелся перед рестораном. Евы в ресторане не было. Другой увел ее… куда? Лепра остановил такси, добрался на нем до собственной машины и начал объезжать все рестораны и кабачки… Само собой, это было безнадежно. Не мог же он расспрашивать посыльных, здесь ли Ева. Он был слишком похож на обманутого мужа. Слово попало в точку. Он вспомнил тот последний вечер, несчастного пьяного Фожера. Да, старина, мы с тобой угодили в один и тот же переплет. Только я все еще таскаюсь за ней… Я еще не отступил… Она удерживает меня не любовью. Презрением… Сидя за рулем, Лепра разговаривал сам с собой, на большой скорости срезая перекрестки… Разбиться бы вдребезги, и фарсу конец!… Из полумрака улиц он выезжал на резкий свет, струившийся из танцевальных залов. Его встречал рев труб и удары литавр. Он мчался дальше, выжимая предельную скорость, как смерч несся по улицам, которые мало-помалу пустели. Новая остановка. Новый всплеск веселья. Шатаясь, Лепра возвращался в машину. Куда теперь?.. Может, объехать гостиницы? Он усмехнулся, погляделся в зеркало. Ну и видик у тебя! Хорош! Он полез за носовым платком, чтобы обтереть лицо, мокрое от усталости. Пальцы нащупали ключ от Евиной квартиры. Ну что ж, подожду ее у нас дома. У нас! Вот умора!

Он стремительно понесся к дому. Бешеная скорость немного притупляла боль. Часы на щитке в машине показывали два. Она наверняка уже вернулась. Он притормозил у тротуара и выскочил из машины. Он предпочел взбежать по лестнице, перепрыгивая сразу через несколько ступенек — так быстрее, чем на лифте. Ключ повернулся в замке. Он толкнул дверь. Нет. Она еще не вернулась. Он зажег свет, медленно прошел по пустой квартире. Ну и что? Чего он ждал? Разве она не свободна тоже? Но, Господи, Ева, я этого не думал. Ты же сама сказала, что ты моя жена. Я как сейчас слышу твой голос: «Я твоя жена». Лепра задыхался, захлестнутый отчаянием, сбитый им с ног. Он зажег верхний свет в спальне, посмотрел на неприбранную постель. На стуле валялся Евин халат. На коврике перед кроватью стояли ее домашние туфли, он уставился на них так, словно они только что двигались.

Мягко громыхнув, остановился лифт. Лепра как зачарованный сделал шаг в сторону прихожей. Потом еще один. Ключ нащупывал замочную скважину. Дверь открылась, на пороге обрисовался силуэт Евы.

— Ева!…

Лепра говорил и двигался как во сне.

— В чем дело? — спросила Ева. — Что с тобой?

Она не успела заслониться рукой. Он наотмашь ударил ее по лицу, она пошатнулась, стукнулась о стену.

— Этот Патрик! Кто он такой… А?

Она оттолкнула его, побежала в спальню, захлопнула дверь. Лепра вцепился в дверную ручку, налег на дверь.

— Открой!… Открой!…

И вдруг силы ему изменили. Он прижался лицом к створке двери, руки его слепо шарили по деревянной преграде.

— Открой, — стонал он. — Ева, прости меня… Я скотина… Минутами я сам себя не узнаю… Вы все виноваты — вы сами меня подстрекали… Малыш Лепра… Он был для вас пустым местом… Открой… Мне надо с тобой поговорить.

Она стояла там, приложив ухо к двери, он был уверен в этом. Она слышала каждый его вздох, каждую его мольбу.

— Я не хотел тебя ударить, Ева… Я искал тебя всю ночь. Ты с этим человеком… тебе этого не понять. У меня тоже, в конце концов, есть гордость… Ты меня слышишь?.. Ева, родная, я люблю тебя… Я неправильно вел себя с тобой. Но мы оба еще можем начать сначала.

Он всем телом навалился на дверь, ему показалось, что она поддалась. Он прижался губами к дереву так, что почувствовал во рту вкус краски.

— Ева, забудем все… Будем считать, что мы квиты… Согласна? Письмо в полицию не придет, вот увидишь… Не мешай мне поступать по-своему.

Надо было спешить, чтобы она выслушала его до конца. Грудью, животом он налегал на доски, которые не мог сдвинуть с места.

— Не мешай мне жить по-своему… Обещаю тебе, что добьюсь успеха… Ты еще поможешь мне, Ева! Ты ведь не перестанешь меня любить, оттого что… оттого что…

Глаза его наполнились слезами.

— Я не злой человек, Ева. Я раскаиваюсь… во всем… Он сполз на колени, потом растянулся на полу и увидел под дверью свет; ничья тень не заслоняла его. За дверью никого не было. И он остался неподвижно лежать на полу.

11

На рассвете, крадучись, как вор, он выбрался из квартиры. Вернулся к себе и стал расхаживать по комнате, пока усталость не свалила его на кровать. Но он не хотел спать, во всяком случае, до тех пор, пока не найдет выхода. Но был ли выход? Фожер, такой сильный, его не нашел. Он не сумел излечиться от Евы. Все усложняла именно она. Она, с ее страстью судить, выносить приговор: это хорошо, а это плохо. Лепра встал, поглядел на календарь. Четверг. Еще четыре дня, если допустить, что Ева права. Ну что ж, тем хуже, она скажет: «Жан — ничтожество!» Но в конце концов, лучше жить на свободе, даже прослыв ничтожеством в глазах… Ничтожество, пусть. А впрочем, не такое уж ничтожество… Он наиграл песенку, чтобы придать себе уверенность. Отличная песня! А за ней будут и другие. Лепра извлек из чуланчика свой чемодан. Имущества у него не больше, чем у солдата. Сложить чемодан — минутное дело. Он вдруг заторопился покончить со сборами, чтобы перестать думать, чтобы стряхнуть с себя мрачный гипноз сомнений. Так — будильник, щетка… И еще написать Блешу, чтобы предупредить, что болен… Лепра единым духом накатал письмо, подписался. Все! С концертом покончено! Страница перевернута. Вот это и есть разрыв. Все равно что дунуть, сметая крошки. Последний раз оглядел комнату. Жалко? Нет, не жалко.

С чемоданом в руке Лепра спустился по лестнице. В последний раз воспользовался маленькой красной машиной. Досадно! В банке он снял деньги со счета, сложил бумажные купюры. С такой скромной суммой далеко не уедешь, но он привык с трудом дотягивать до конца месяца. Теперь на вокзал. Поезд на Брюссель отходил через сорок пять минут. Припарковав «астон-мартен», Лепра позвонил в гараж, чтобы сообщить, что машина стоит во дворе Северного вокзала. Теперь надо было набрать номер телефона Евы, но он почувствовал, что, если начнет с ней спорить, ему крышка. Он предпочел послать ей цветы, выбрав букет поскромнее. К чему торжественно отмечать минуту отъезда? Оставался последний акт. Купив билет только в одном направлении, Лепра почувствовал, что стал таким же, как все. Он увидел солнце, увидел пассажиров; его охватила предотъездная лихорадка, по телу пробежала невидимая дрожь. Для Евы в нем больше не оставалось места. Любовь покидала его, как покидает выдохшаяся болезнь. Ощущение было настолько новым, настолько необычным, что он остановился посреди вокзала с чемоданом у ног. Если бы он смел, он бы ощупал себя, как сбитый машиной человек, который, встав, с изумлением обнаруживает, что цел и невредим… Ева… Он прошептал еще раз: «Ева…» Это имя больше не пробуждало отзвука. Ева… С таким же успехом он мог произнести: «Жанна» или «Фернанда»… Толпа обтекала Жана Лепра. Люди смотрели на него, поскольку он шевелил губами, и он засмеялся про себя, а потом влился в поток, устремлявшийся к контролю.

Как приятно идти вдоль вагонов, выбрать купе, разглядывать своих попутчиков. Как приятно опустить стекло, вдохнуть запах железа, дыма и пара. Далекая стрелка отсчитывает минуту за минутой. Скоро состав тронется. Ага, тронулся, оставляя позади мир тех, кто томится в плену. Ветерок, уже довольно свежий, овеял его лицо. Прощай, Ева!

На границе быстрый укол в сердце. Но Борель еще не вышел на след. Теперь поезд катит по чужой земле. Здесь дышишь совсем другим воздухом. Что делает Ева в эту минуту? Гладит букет. Повела плечами, подумав: «Как он меня любит!» Она будет ждать телефонного звонка. Назавтра начнет беспокоиться. Неужели раб взбунтовался? В субботу позвонит сама. В воскресенье настанет ее черед рыскать по всему Парижу. А в понедельник Борель, получив письмо, отрядит двух инспекторов… Но она вывернется, ответив: «Виновник бежал».

Лепра стало неуютно, он попытался вернуть себе радостное настроение, прислушался к обрывку мелодии, которая нарождалась под стук колес, складывалась в изящный мотив. Но против воли мысли его возвращались к предстоящим четырем дням, которые выстроились перед ним, словно препятствия на беговой дорожке, и надо было четырежды прыгнуть — с каждым разом все выше и все дальше. Видения! Видения! Вот уже несколько месяцев он терзает себя ими. А действительность так проста! Если его любовь и впрямь умерла, велика ли беда, что Ева его презирает? До самого Брюсселя Лепра обдумывал этот вопрос, так и не придя ни к какому решению. Впрочем, за него решала каждая минута. Он снял номер в скромной гостинице. О том, чтобы сразу искать работу, не могло быть и речи. Не раньше понедельника. А пока самое лучшее было ознакомиться с городом.

К вечеру после долгих часов, осажденных воспоминаниями, радость вернулась. Лепра внезапно почувствовал ее, словно, пробившись сквозь пелену тумана, увидел вдруг чистый горизонт. Впереди шла молодая женщина. У него не было ни малейшего желания ее преследовать, но ему нравилось на нее смотреть. Его глаза освободились от Евы. Мало-помалу и все его тело обновится. На свете заживет новый Лепра. Он уже живет. Лепра сливался с движением улицы, получал от него множество легких, животворных импульсов. В нем тихо светились огни витрин, и каждое увиденное лицо оставляло за собой след, полный неги. Ужин превратился в маленькое пиршество. Лепра очутился наедине с собой, и вся его тревога испарилась. Находиться в собственном обществе оказалось чрезвычайно приятно, и, о чем бы он ни думал, где-то подспудно настойчиво искала выхода музыка. Незнакомая ночная тьма расточала улыбки. Лепра долго бродил по улицам. И впервые заснул без сновидений, канув в счастливое забытье. Наступила пятница. Еще один день каникул — почти беззаботный. Несмотря на глухой голос совести, отсчитывавшей часы, Лепра отдавался течению дня, слоняясь без устали. Он не отказал себе в удовольствии пойти на концерт и слушал пианиста с наслаждением, не отравленным ни малейшей завистью. Фортепиано тоже ушло из его жизни. Закончил он вечер в кафе, где оркестр играл попурри из самых известных песен Фожера. Фожер! Это было в незапамятные времена! Столько воды утекло с тех пор! Лепра потягивал пиво, грызя орешки. Никаких желаний. Ева, исчезнув, унесла с собой все любовные поползновения. Он дружелюбно смотрел на проходящих женщин. И только. Он был благодарен им за то, что они миловидны. Это были ночные зверьки, шелковистые и нежные. Главное, не трогать их. На обратном пути в гостиницу он заблудился, и это доставило ему новое удовольствие. Некоторые кварталы были такими же, как в маленьких французских городках, безлюдные, гулкие, за оградами, освещенными луной, — только иногда из какого-нибудь сада вырвется наружу пышная ветка. Хорошо бы осесть здесь, попривыкнуть к здешней жизни. Почему бы не начать давать уроки игры на фортепиано? Лепра стал мечтать о крохотной квартирке, о чистоте на фламандский лад. Он будет зваться мсье Жан, ходить в черном, выдавать себя за вдовца. Лег он в два часа ночи. Настала суббота, и Лепра понял, что новый день потребует от него усилий. Он принял снотворное, чтобы уворовать несколько часов. Но когда проснулся, не смог устоять и побежал за газетами. Однако о Мелио в газетах больше не говорилось. Теперь в центре внимания был самолет, поставивший мировой рекорд. Лепра тщательно оделся, задумался, куда бы пойти сегодня? Друзей здесь нет, отдаленных знакомых тоже. Нет даже бармена, с которым можно перекинуться шуткой. А Ева?.. Она теперь поняла, что он сбежал, и он для нее мертв… вычеркнут из жизни. Вспомнить о нем можно будет только с легкой жалостью. Она скажет какому-нибудь Патрику: «Лепра… А в общем-то это был самый заурядный малый. Я заблуждалась на его счет…» Пусть! Правды она не узнает никогда. За эту мысль и надо цепляться.

Лепра с трудом дотянул до обеденного часа. Потом забился в кинотеатр. Потом устроился в кафе, где накануне так умиротворенно провел время. Поел кислой капусты. Отяжелевший от пива, перекормленный музыкой, он клевал носом на стуле. Посетители вокруг него уже сменились. Вначале это были те, кто пришел выпить аперитив, перекусить перед тем, как сесть в поезд, те, кому надо было как-то убить вечер, а теперь это были те, кто возвращался из театра. Лепра ушел последним и выбрал самый замысловатый маршрут, чтобы прийти в гостиницу как можно позже. Он не сдастся! Он клялся себе, что не. сдастся! Слишком дорого заплатил он за свою свободу. Вернувшись в гостиницу, он наглотался таблеток. Он хотел уйти не от себя — он просто заранее вычеркивал воскресенье. Но плохо рассчитал дозу: очнулся от забытья незадолго до полудня. Лепра открыл ставни, увидел безлюдную площадь, и на него навалилась угрюмая скука пустого дня. Воскресенья и в Париже были для него мукой. А здесь… Что она делает? С кем старается забыть эти последние часы? Она вполне способна… Лепра сел на кровати. Ну нет, она не откроет газ и не проглотит тюбик веронала — такой глупости она не выкинет. Впрочем, может быть, чтобы его наказать… Она из тех женщин, что способны избрать такой высокомерный способ мести. Ведь она наверняка почувствовала себя униженной, обманутой. А он-то вообразил, что достаточно сесть в поезд, чтобы избежать ее мщения… Впрочем, нет, она ограничится тем, что его обвинит, и от Бельгии потребуют его выдачи. Долго ли продлится эта жалкая игра? Он наполнил умывальник холодной водой и окунул в него голову. Я остаюсь здесь… Остаюсь… Остаюсь… В конце концов Лепра стал повторять эти слова вслух, наблюдая в зеркале, как с него, точно с утопленника, стекает вода. Остаюсь. Господи! Да разве же я не свободен!

Город расстилался перед ним, покинутый, обезлюдевший, словно сданный невидимому врагу. Лепра чувствовал, что должен идти быстрым шагом — но куда? Никто за ним не гонится. «Мне надо было убраться подальше, — думал он. — Может быть, в Антверпен. Там, в Антверпене, возможностей больше… Правильно, Антверпен. Вот где спасение». Он пошел на вокзал, купил путеводитель, потом на скамье в сквере прочитал историю Антверпена, разглядывая сложный план города. Порт будоражил его воображение. Для композитора порт — лучший источник вдохновения. Ночь в Гавре уже открыла ему столько в нем самом! Поездов на Антверпен было много — в частности, скорый, отходящий в двадцать два часа. Сейчас семнадцать. Ждать не так уж долго.

Он вернулся в гостиницу, уложил чемодан л заплатил по счету. Вот он и готов на поиски приключений! Но радость не возвращалась. Он отнес чемодан в камеру хранения. Если дела обернутся скверно, из Антверпена можно удрать в Лондон или сесть на пароход, идущий в какую-нибудь более далекую страну. Но Ева не может быть настолько безжалостной!… Надо было объяснить ей все перед отъездом. Лепра снова стал мысленно оправдываться. Он находил именно те слова, какие следовало сказать. Может, еще есть время их написать? В каком-то кафе, на скверной фирменной бумаге он стал исступленно сочинять письмо. Но фразы цепенели, Становились чудовищно банальными или невыносимо фальшивыми. Неужели он в самом деле лукавит? Но в чем же тогда правда, та самая правда, ради которой Ева, по ее уверениям, пожертвовала всем? Он разорвал письмо на мелкие клочки, бросив их через плечо. Пора. Час отъезда близился. Лепра поужинал на вокзале сандвичем, взял из камеры хранения чемодан. Огромное табло красными буквами оповещало об отправлении поездов. Берлин… Женева… Париж… У окошечек касс толпились люди…

Лепра поставил чемодан на пол, вынул бумажник. Опустив голову, медленно побрел к очереди. Он больше ни о чем не думал. В его голове, как в морской раковине, стоял смутный гул ветра и моря, гул потерянной свободы. Он склонился к окошечку.

— Один до Парижа, во втором классе.

Веснушчатая рука подтолкнула к нему кучку — билет и сдачу; стоящий за ним пассажир деликатно кашлянул. Лепра отошел от окошка. Он словно бы перестал быть самим собой, он наблюдал себя со стороны с чувством отрешенности, которое было глубже любой радости. Подземный переход… перрон… два поезда, разделенные широкой платформой… Тот, что слева, — антверпенский. Справа — парижский. Он сел в парижский поезд, устроился в первом же свободном купе и закрыл глаза. Очень скоро его сморил сон. Он почти не заметил, как поезд тронулся. Таможенник хлопнул его по плечу. Лепра обшарил свои карманы, пробормотал несколько невнятных слов и снова уснул. Он сознавал, что спит, и никогда еще ему не было так хорошо и так беззаботно. Иногда толчок возвращал его к жизни, он успевал заметить свет ночника, огни, скользящие за окном, и снова мягко погружался в счастливый покой. Когда поезд замедлил ход, он вздохнул, поискал более удобного положения, но вокруг него началась суета, по коридору взад и вперед сновали люди. Лепра встряхнулся и узнал пригород, еще затопленный темнотой. Вдруг он вскочил… Постойте, какой сегодня день?.. Понедельник. Ему стало холодно. Страшная усталость тяжелым мешком навалилась ему на спину. Состав черепашьим шагом двигался вдоль бесконечной платформы, по которой катила вереница тележек. Теперь предстояло сойти с чемоданом, который выглядел таким смешным, и ни одна душа не встречала пристыженного пассажира. Еще не рассвело. Слишком поздно, чтобы снять номер. Или слишком рано. Оставалось только бродить, снова сдав вещи на хранение. По пустынным улицам полз туман, сплошной, как сетка моросящего дождя. Быть может, Евы нет дома. А может, она просто не одна. Но это больше не причиняло боли. Главное было — выкинуть белый флаг, не слишком при этом унизясь. И снова начался долгий, долгий путь среди теней осеннего утра. Лепра рассчитал, что, сделав где-нибудь привал, чтобы выпить кофе и съесть рогалик, он придет к семи часам… Должен ли он предупредить ее по телефону? Но тогда она, конечно, откажется его принять. Лучше явиться прямо так, мятым, грязным, но наконец-то искренним. Туман стал таким густым, что он с трудом соображал, куда идет. Он вошел в какой-то бар и долго сидел там, притулившись в тепле заднего зала, где официант поливал опилки. В нем сгущалась какая-то непроглядная печаль, слипшаяся в комок, который мешал ему глубоко вздохнуть. Он так и не доел свой рогалик, поняв вдруг, что настал последний этап.

В половине восьмого он прошел мимо комнаты консьержки и закрыл за собой кабину лифта. Спящий дом уходил вниз, в глубину под его ногами. Он откашлялся, прочищая горло. Упруго дрогнув, лифт остановился. Лепра вышел из кабины, закрыл за собой решетчатую дверь. Теперь он заторопился. Скорее! Пусть появится! Пусть узнает!

Он позвонил долгим звонком — из глубины квартиры до него сразу же донеслось постукивание домашних туфель. В прихожей наступила короткая тишина, потом Ева открыла дверь.

— Это я, — сказал Лепра. Ева отшатнулась, выждала.

— Ну что ж, входи, — сказала она.

Он прошел мимо нее, машинально ощупав свои щеки, несвежие из-за колючей щетины.

— Сними плащ.

Он протянул ей плащ, она повесила его на вешалку. Он посмотрел на нее. Она была в ночной рубашке, короткие волосы растрепаны. Он открыл объятия, потом уронил руки.

— Ева, — прошептал он. — Мелио убил я.

Она взглянула на него в упор. Не выдержав ее взгляда, он отвернулся, потом пошел к спальне.

— Вот и все, — сказал он.

За его спиной Ева натягивала халат.

— Я это знала, — произнесла она. — Знала всегда. Гнева в ее голосе не было. Казалось, она, как и он, исчерпала все свои силы.

— Ты меня ждала? — спросил он.

— Я надеялась, что ты придешь. Несмотря ни на что, я верила.

— Я в отчаянии. Я считаю себя…

— Садись. Я сварю кофе.

Он присел на край неприбранной постели. Чтобы заставить себя сказать те слова, он весь так сжался, так напрягся, что теперь не мог стоять на ногах, голова кружилась. Он снял ботинки и вытянулся на постели как мертвый, повернув разжатые руки ладонями вверх. Позвякивание чашек не исторгло его из небытия. Ева погасила люстру. Сквозь задернутые занавески в комнату просочился дневной свет, и, когда они осмелились снова поглядеть друг на друга, казалось, это встретились глазами два призрака. Она помогла ему глотнуть кофе.

— Зачем ты пошел к нему?

— Я знаю, я не должен был этого делать. Но тебе свойственна такая откровенность… такая агрессивность… понимаешь… я предпочел объясниться с ним сам, как мужчина с мужчиной.

— Тебе всегда кажется, что все можно уладить, стоит только показать себя покладистым и любезным!

— Пусть так. Я еще раз признаю свою вину. И все же, захоти он меня выслушать… Но он довел меня до крайности. И я потерял голову. Он так злобно глядел на меня!… Я ему пригрозил. Он попытался позвать на помощь. Я сдавил ему шею… и вдруг увидел, что он мертв… Потом, конечно, я должен был тебе признаться… сразу же… Но я не посмел… А чем дальше, тем невозможнее становилось для меня заговорить.

— Почему?

— Я бы тебе опротивел. Я и так уже опротивел самому себе.

— Еще немного кофе?

Она таким мягким движением наполнила две чашки, что между ними возродилась крупица былого доверия.

— Там, у Мелио, — сказала она, — я поняла, что это ты… Сам подумай, кто еще мог бы… Когда мы вернулись домой, я тебя расспрашивала… Вспомни.

— Ты хотела, чтобы я себя обвинил?

— Да. Я хотела, чтобы ты сказал правду. Она была не слишком красива, но именно поэтому…

Лепра зарылся глубже в подушку.

— Пойми меня, — прошептал он. — Я хотел нас спасти.

— Не о том речь. Ты должен был мне доверять… Я, я бы приняла решение.

— Пусть так, — сказал он, — допустим. Не станем ссориться… Я вел себя неправильно, поскольку тебе, я вижу, хочется, чтобы я был не прав… Но ты по крайней мере могла избавить нас от этой жуткой недели.

— Я ждала.

— Ты выслеживала меня. Тебе надо было, чтобы я упал перед тобой на колени. По-твоему, я недостаточно страдал. До тебя все еще не доходит, что дело Мелио касается меня одного.

Ева встала и отдернула занавески. Они увидели друг друга: он, растрепанный, похудевший, мертвенно-бледный, она без косметики, под глазами мешки, губы бескровные. Такова была первая минута их настоящей близости.

— Это касается меня, — сказала она, — потому что арестуют меня.

— Чепуха! — буркнул Лепра.

Он нагнулся, надел ботинки, поискал расческу.

— Чепуха, потому что никакого письма не было. Теперь я в этом совершенно уверен… Твой муж не способен был так поступить!

— Много ты об этом знаешь!

— Может, и немного… Но у меня было несколько дней на раздумье. И вернулся я для того, чтобы ты перестала бояться.

— Спасибо, — сухо сказала Ева. — Но я не боюсь. Я обо всем распорядилась. Чемодан уложен. Может, ты заметил его в прихожей.

В их голосах звучало раздражение. Чтобы говорить друг другу «ты», им приходилось делать над собой усилие, в этом обращении появилось что-то принужденное, как бы наигранное. Ева вошла в ванную комнату. Лепра обращался к открытой двери.

— Говорю тебе, никакого письма не было. В противном случае мы нашли бы его у Мелио.

— Тогда почему ты скрывался эти четыре дня?

— Послушай, — сказал в отчаянии Лепра. — Не переиначивай все. Пойми. Я не скрывался… Я ездил в Бельгию.

— Зачем?

— И ты еще спрашиваешь!… Тебе неизвестно, что такое ревность?..

— Бедняжка!

— Ох, прошу тебя.

Ева появилась на пороге ванной, держа в руках щетку для волос.

— Ну да, бедняжка! Ты, стало быть, считаешь меня идиоткой? Ты уехал, потому что я тебе надоела… А надоела я тебе с того самого вечера у Мелио, все очень просто.

Она повернулась к зеркалу и, приводя в порядок прическу, продолжала:

— Никуда от этого не денешься… Я тебя не виню, поверь. Ты потерял голову из слабосилия. Ты слабак, Жан. Сознайся же наконец. Но ты ни за что не хочешь с этим согласиться.

— А дальше что?

— А то, что не ради себя я вынуждала тебя к признанию… Ради тебя самого.

— Ну ладно, дело сделано, я признался. Ты довольна?

— Довольна?! Конец любви никогда не бывает хорош.

Захваченный врасплох, Лепра пытался найти примирительный ответ, цепляясь за прежнее, выдуманное им объяснение.

— Но ты же видишь, Ева, я вернулся, а значит, я тебя люблю. Теперь ты знаешь, что нам больше нечего бояться.

В его тоне не было убежденности, молчание становилось гнетущим.

— Душно! — сказал Лепра.

Он распахнул окно и сразу отшатнулся. У тротуара остановилась черная машина, вышедший из нее в сопровождении двоих мужчин Борель оглядывал дом.

— Полиция! — воскликнул Лепра. — Внизу Борель. Ева надела через голову платье, старательно оправила его на бедрах.

— Полиция! — повторил Лепра. — Что это значит?

— И ты еще спрашиваешь! — проронила Ева с ноткой презрения в голосе.

Она умолкла, чтобы уверенной рукой накрасить губы, потом продолжала:

— Пока ты меня ждал в гостиной Мелио, помнишь… Я нашла пластинку и письмо.

Лепра застыл, не смея понять ее слова.

— Пластинку я просто спрятала под плащ. И отправила почтой в понедельник.

— Но зачем? — простонал Лепра.

— Чтобы увидеть, что у тебя за душой.

Она нарочно говорила очень тихо, делая паузы, чтобы нарисовать точный контур губ.

— Я и увидела, — добавила она. — Лучше бы мне не видеть… Я еще колебалась, отправлять ли письмо. А потом ты сбежал.

— Это неправда.

— И тогда, — закончила Ева, — я его отправила… Запри дверь на ключ.

Лепра послушно запер входную дверь. На площадке остановился лифт, без сомнения поднявший троих мужчин. Ева была готова. Она выбрала пару серег, которые тщательно закрепила в ушах, потом вынула из коробки туфли на высоком каблуке. В дверь позвонили.

— Стой, — шепнула она.

Позвонили снова. Потом за дверью начали шептаться.

— Они знают, что мы дома, — пробормотала Ева. — Консьержка им сказала. Они пойдут за слесарем. Еще немного времени у нас есть.

— Ева, — сказал Лепра. — Неужели ты настолько меня ненавидишь?

— Я? Значит, тебе все надо объяснять?.. Я тебе больше не нужна. Ты заживешь своей жизнью, такой, какая тебе по нраву. У тебя нет размаха моего мужа, а впрочем… В тебе есть необузданность, которая в последнее время часто меня удивляла. Когда тебе стукнет пятьдесят, может, ты и станешь таким, каким был он.

Железо лязгнуло о замок. Негромкий скрежет свидетельствовал о том, что вокруг торчащего изнутри ключа ведут терпеливую работу.

— Они принесли отмычки, — заметила Ева по-прежнему невозмутимым голосом. — Борель, должно быть, вообразил, что я покончила с собой. Глупец!

Из спальни через гостиную им была видна прихожая, входная дверь, поблескивающий ключ. Лепра нашел руку Евы, крепко ее стиснул.

— Если бы ты доверилась мне… — начал он.

— Молчи… — сказала она. — Ты наговоришь глупостей… То, что сейчас произойдет, тебя не касается. Это дело между мной и моим мужем… Нас будут судить. И рассудят. И увидят, кто из нас двоих был жертвой другого.

Голос ее дрогнул, но она овладела своим волнением.

— С моей стороны жестоко так говорить с тобой, — продолжала она. — Поверь мне, ты занимал большое место в моей жизни. В конце концов, не твоя вина, что тебе это оказалось не по плечу!… Я пыталась с тобой, как с ним, вести игру без жалости, до конца… Теперь я одна.

Лепра пожал плечами.

— К этому ты всегда и стремилась, — сказал он. На ее лице мгновенно вспыхнул гнев.

— А разве вчера я не была одна? А позавчера? Где ты был тогда? Разве ты не обязан был быть здесь, рядом со мной?

Ключ шевельнулся. Какой-то инструмент прощупывал замок, ища, как к нему подступиться.

— Ты такая же, как все, — заявил Лепра. — Ты тоже сочиняешь для себя новеллу. Тебе надо унизить Фожера, меня, вообще всех, чтобы эту новеллу приукрасить!

— Лжешь! — закричала она.

Вытолкнутый ключ, звонко звякнув, упал на пол. И почти сразу же дверь распахнулась. Борель шагнул первым. Сняв шляпу, он прошел через гостиную. Оба инспектора ждали в прихожей.

— Мадам… — издалека начал Борель. — Вам известно, почему я здесь.

Он был смущен, встревожен. Фразы, которые он заготовил, не подходили к обстоятельствам.

— Я получил некое письмо, — продолжал он. — Я должен просить вас следовать за мной. Я чрезвычайно огорчен.

Он переводил взгляд с Евы на Лепра. Ева шагнула к нему.

— Я признаюсь, — сказала она. — Я убила своего мужа. Наша жизнь превратилась в ад… по его вине. В тот вечер, когда он погиб, он напился пьяным. Он вернулся… между нами произошла ужасная сцена… Чтобы утихомирить его, я согласилась поехать с ним в Париж. По дороге мне пришлось самой сесть за руль, потому что он уже не соображал, что делает. И тут я поняла, что надо с этим кончать. Он заснул. Я устроила аварию… А поздней я убила Мелио. Я докажу, что он стал сообщником моего мужа, чтобы осуществить надо мной гнусную месть. — И голосом, в котором звучало торжество, добавила: — Мсье Лепра ни о чем не знал. Он должен остаться в стороне от этого дела.

Теперь она глядела на Лепра. Он опустил глаза. Она права. У него гора свалилась с плеч. Это было ужасно и в то же время чудесно. Ему словно бы отменили смертный приговор.

— Я в вашем распоряжении, — сказала Ева.

Она прошла мимо Бореля, инспекторы расступились. Один из них хотел взять ее чемодан.

— Не надо, — сказала она. — Я хочу нести его сама. Она обернулась, поглядела на Лепра. Стиснув кулаки, понурив голову, он молчал — молчал изо всех сил. Она мягко улыбнулась. Теперь на него наложено клеймо — он принадлежит ей навеки.

— Прощай, — прошептала она и шагнула через порог. Она победила.