— Я хотел бы, — произнес я, — сказать вам, что весьма сожалею. Я не враг вам, Жильберта. Вы потом мне расскажете, что вам пришлось вынести из-за меня… Обещаете? Теперь же доставьте мне удовольствие… Согласитесь сыграть со мной что-нибудь по своему выбору… В знак примирения. Она живо высвободила свою руку.

— В знак перемирия, если предпочитаете, — добавил я. Мы стояли друг против друга возле рояля. Она все еще не соглашалась, и, несмотря на ее румяна, было видно, что она бледна. А я в эту минуту думал: «Никуда ты не денешься, моя милая. Тебе уже хочется уступить. Ты такая же, как и все, ты уже готова выложить мне всю свою жизнь». Франк с подносом в руках прошел через столовую. Она наконец решилась, села на табурет и взяла насколько аккордов, небрежно, словно желая доказать Франку, что играет по собственной воле и ради собственного удовольствия. Потом указала мне на концерт Мендельсона.

— Вы так любили его! — прошептала она.

— Тут дело не в моих вкусах, а в ваших, — возразил я.

— Тогда уж скорее концерт Брамса.

Я ждал, что буду разочарован. Так и случилось. У Жильберты была неплохая техника. Она не делала серьезных ошибок. Но игра ее была лишена виртуозности, гибкости, чувства внутреннего ритма, не имеющего ничего общего с метричностью. Она сдерживала меня. Подстраиваясь к ней, я испортил эту вещь, всю сотканную из порывов, восторгов, чуть ли не импровизаций. Музыка не жила в ее душе, не горела в ней жарким пламенем. Она любила ее, но любила головой, а не всем своим существом, и я почувствовал себя жестоко обманутым. Я властно исполнил короткое соло и остановился.

— Наверное, хватит? — спросила она.

— Нет. Просто я немного устал.

— Не лгите… Я стала неважно играть. Мне бы следовало больше заниматься. Я принес ей чашку кофе.

— Это нетрудно, — заверил я ее, стараясь говорить веселым голосом. — Мы будем заниматься вместе.

— Теперь я уже не посмею.

— Что за мысли!

— О, я не строю себе никаких иллюзий! Сыграйте что-нибудь один… для меня одной. Она улыбнулась и снова стала загадочной.

— Это будет впервые, — добавила она.

Я исполнил для нее «Девушку с волосами цвета льна» Дебюсси, без какой-либо слащавости, отстраненно, весь отдаваясь мечтам и колдовским чарам… Удивительная скрипка брала за душу, как только я прикасался к ее струнам. Звуки лились с неба или рождались в воздухе, где-то рядом с нами, так возникают облака в голубом небе. Я не терял Жильберту из виду. И ее светлые глаза затуманило легкое облачко, словно еле заметная дымка печали медленно опустилась на ее лицо, и оно оцепенело от непонятного страха. Она осторожно поставила чашку на рояль и крепко сжала руки. Я кончил играть. Я был счастлив, что сумел вызвать такое волнение.

— Уходите! — прошептала она. — Умоляю вас, уходите! Ошеломленный, я смотрел на нее, ничего не понимая.

Нет, вернее, я понял, но это было так внезапно, так неожиданно… Франк сказал правду. Жильберта по-прежнему любила меня.

— Жильберта!

— Замолчите… Это очень опасно, то, что вы делаете.

— Вы все еще боитесь меня?

В дверь постучали. Жильберта резко повернулась на табурете и в одно мгновение оказалась далеко от меня. — Войдите. Появился Франк.

— Мсье Мартен был бы рад поговорить с мадам.

— Хорошо. Я иду.

Франк пропустил Жильберту и, когда шум ее шагов затих в глубине коридора, закрыл дверь и обратил на меня свои мрачные глаза с набухшими мешками.

— Глупец, — бросил он мне. — Стойте спокойно… Вы что, круглый идиот? Вы думаете, я не заметил за обедом ваши уловки?.. Вы хотите вызвать к себе интерес? Он опустил руки в карманы, словно боялся собственного необузданного гнева.

— Подождите хотя бы, пока вы станете де Баером, — продолжал он. — Но вам еще далеко до этого. Так далеко, что она в конце концов что-нибудь заподозрит. Уж, клянусь вам, де Баер никогда в жизни не впал бы в сентиментальность. Он бы здорово посмеялся, если бы увидел, как вы ухаживаете за его женой. Но это так, к слову… черт побери! Кристен, вы словно поклялись все провалить!

— Еще одно слово, и я пошлю вас к черту, — сказал я. Он широко открыл дверь.

— Тогда уезжайте, — буркнул он. — Или сейчас, или никогда. Только уедете вы отсюда в чем мать родила, так как я сжег все ваши вещи, а ваши принципы не позволят вам, я полагаю, брать то, что не принадлежит вам… Так как?.. Уезжайте же… Или вы остаетесь?

Я осторожно положил скрипку в футляр, чтобы выиграть время. Голос Франка лишал меня всяких сил… Не потому, что я испытывал сильный страх. Просто я знал, что с ним бесполезно притворяться. А он слишком хорошо понимал, насколько я слаб. В его присутствии я переставал ощущать себя человеком. Я сдался.

— Не говорите так громко, — сказал я.

— Поднимемся к вам.

Он последовал за мной, вышколенный, полный почтительности слуга. Но как только мы оказались вдали от посторонних взглядов, он снова стал фамильярным, взял стул и уселся на него верхом.

— Письмо из клиники меняет все, — проговорил он. — Мы немедленно примемся за работу… Полно, Кристен, не дуйтесь. Если Жильберта вам нравится, оставайтесь себе здесь, когда мы закончим дело с наследством. В конце концов, она ваша жена.

В Париже он советовал мне быть резким с Жильбертой. Теперь он предлагает мне нечто совершенно чудовищное, невероятное…

— Вы слишком противоречите самому себе, — заметил я.

— Когда я ставлю перед собой какую-то цель, я своего добиваюсь. Сейчас вы должны перевоплотиться в Поля де Баера и думать только об этом.

— Но еще вчера вы говорили, что не следует слишком торопить события.

— Возможно. Знаете ли, и мне случается ошибаться. Я убедился, что у Жильберты не возникло никаких подозрений. Она жалеет вас. Она сочувствует вам. Этим нужно воспользоваться. Вот, держите. Он достал из бумажника какой-то листок и развернул его.

— Это образец почерка Поля де Баера. Постарайтесь подражать ему.

Почерк был очень простым, без всяких завитушек, буквы были странным образом отделены одна от другой, что свидетельствовало об изменчивости и нерешительности характера покойного. Я уселся перед секретером. Наклонившись надо мной, Франк ждал. Никогда еще я не чувствовал себя таким безвольным, таким ничтожным. И все-таки я попытался точно воспроизвести каждое слово.

— Побыстрее, — сказал Франк. — Нет необходимости вырисовывать каждую букву. Наоборот, посмотрите, как они все у него упрощены. Де Баер, которому нечего было делать, вечно торопился.

Я снова взялся за работу. Прямые линии в буквах «м» и «н» как-то странно связывались между собой, но мне никак не удавалось изобразить это.

— Это придет, — сказал Франк. — Вам надо только каждый день упражняться. Не забывайте сжигать свои черновики. Когда вы станете искуснее, напишете ответ в клинику.

— Мне, вероятно, придется съездить в Кольмар? А не то что они подумают обо мне?

— Съездите, не бойтесь. Но позднее. И пусть вас не беспокоит, что подумает Жильберта. Итак, еще раз все вкратце: почерк, а потом те мелкие характерные черточки, о которых я вам уже говорил. Поработайте над этим. Надо, чтобы эти привычки стали для вас совершенно естественными. Исходите из того, что у де Баера аккуратность превратилась в настоящую манию… К примеру, всякий раз, когда он касался ручки двери, он тут же вытирал руки.

— Черт побери! — вырвалось у меня. — У него, вероятно, совесть была нечиста. Это же настоящий невроз.

— Если хотите. Еще одно: вы заметили, что большинство имеющихся здесь книг — это книги по архитектуре. Де Баера очень интересовало строительство новой столицы Бразилии. Он много раз бывал в этой стране. Он целый год был страстно увлечен созданием макетов. Ему доставляло удовольствие сооружать небольшие макеты многоэтажных домов, дворцов ЮНЕСКО, НАТО. Вы понимаете, какие здания его привлекали?

— Хорошо, — сказал я. — Я прочту эти книги, но в чем именно это потом должно проявиться?.. Для этого нет жесток…

— А вот и есть. Де Баер, как только ему попадал под руку клочок бумаги, неважно что — старый конверт, обрывок газеты, машинально тут же начинал рисовать дома… Вот так.

И на листке блокнота Франк набросал несколько линий, небольшой чертеж, который мог бы сойти за фасад. Он наметил окна, а на крыше в уголке поместил маленький негнущийся четырехугольный флажок, такой, какой обычно рисуют дети.

— Я обращаю ваше внимание на этот флажок, — сказал он. — О нем он никогда не забывал. Стоило ему нарисовать дом, как он тут же прилаживал к нему флаг. Попробуйте.

Это было нетрудно. Мне удалось с первого же раза изобразить очертания нескольких современных зданий и украсить их разными флагами.

— Прекрасно, — одобрил Франк. — Но должен сказать, что де Баер рисовал, думая о чем-то другом. Работала одна лишь рука. Он в это время был способен поддерживать разговор. Да, еще одна деталь. Он пользовался лишь красным карандашом. Не спрашивайте меня почему. Очередная блажь. Постарайтесь всегда иметь при себе этот автоматический карандаш, подарок его матери… Он показал мне лежащий на столе золотой автоматический карандаш.

— А теперь я оставляю вас в покое.

Он вышел, внимательно поглядев на меня на прощанье — наверное, чтобы убедиться в моей доброй воле. Но у меня не было никакого желания до самого ужина писать, подписываться, десятки и десятки раз повторять: Поль де Баер, Поль де Баер, Поль де Баер… К тому же этот де Баер, по мере того как Франк открывал мне новые черты его характера, становился мне все более отвратителен. Жильберта окончательно отвернется от меня, если я вздумаю воскресить из мертвых ее мужа. А я все-таки почувствовал в ней, в этом я был совершенно уверен, пробуждение нежности и даже любви к калеке, каким я был в ее глазах. Как мне следовало поступать, если я хотел одновременно понравиться и Жильберте, и Франку?.. Я долго размышлял над этим вопросом и решил поставить маленький опыт во время ужина. С шести до восьми, как и накануне, я играл на скрипке. Но на этот раз за мной зашел Франк. Мартен, еще более угрюмый и чопорный, чем обычно, уже находился в столовой. За столом я, словно по рассеянности, потер о скатерть пальцы левой руки и тотчас увидел, что Мартен обратил внимание на этот мой жест. И Жильберта тоже. Я повторил его, на этот раз более нервозно, словно меня раздражало, что я обнаружил на кончиках пальцев что-то липкое. Потом я внимательно посмотрел на руку.

— Простите меня, — сказал я. — Это, должно быть, пыль от канифоли… Я вытер руку салфеткой…

Мартен и Жильберта очень медленно подносили ложку ко рту. Мартен, казалось, был преисполнен отвращения. Жильберта так побледнела, что на нее жалко было смотреть. Я встал, сохраняя полное спокойствие.

— Я сейчас вернусь, — обратился я к ним, — я чувствую, что если тотчас же не вымою щеткой руки, то не смогу спокойно поужинать.

Я бегом поднялся в свою спальню, провел там ровно три минуты и вновь спустился в столовую.

У меня создалось впечатление, что брат и сестра поссорились в мое отсутствие. Жильберта сидела опустив глаза. Мартен бросил на меня взгляд, полный злобы. Перед ним вдруг появился враг. Да, именно так. Прежний де Баер был рядом, словно угроза. Они не осмеливались больше есть. Жильберта первой удалилась к себе, пожаловавшись на жару. Мартен вскоре последовал за ней. Он снова был в темных очках и напомнил мне маленького кальмара, прячущегося от врага за чернильным облаком. Я остался с Франком, который тоже, казалось, был недоволен.

— Ладно! — проворчал я. — Не станете же вы теперь меня упрекать за то, что я слишком хорошо сыграл свою роль.

— Я ни в чем вас не упрекаю, — отозвался он.

— Если бы у де Баера пальцы оказались в канифоли, он бы не раздумывая вышел из-за стола?

— Конечно.

— Так в чем же дело?.. Они ведь поссорились?.. Почему?..

— Им страшно… Вам не понять, но кажется, что видишь вдруг перед собой прежнего злобного де Баера.

— Франк, вы мне достаточно много сказали. Так договаривайте до конца. Чего именно они боятся? Что им такого сделал этот де Баер?.. Я же вижу, что у Жильберты запуганный вид. Она бы не выглядела так, будь этот де Баер тем жалким типом, которого вы мне описали… Говорите же!

Франку, несмотря на все его хладнокровие, было явно не по себе. Он пожал плечами.

— Не забивайте себе этим голову, — сказал он. — Никого никто не запугал, поверьте мне. Они просто беспокоятся, не станете ли вы снова таким, каким были раньше. Вы были невыносимы, совершенно невыносимы.

Это не было ответом, но я не стал настаивать. Я постараюсь задержать Жильберту в гостиной или еще где-нибудь и вернусь к нашему разговору. Но ни на следующий день, ни в последующие дни я так и не смог приблизиться к Жильберте. Казалось, Франк охранял ее. Он всегда был возле нее, если не считать того, что за обедом и ужином ему приходилось бывать на кухне, но тогда здесь оставался Мартен. Поскольку теперь Мартен всегда обедал с нами. Во всяком случае, присутствовал во время обеда; чаще всего он ел немного бульона и грыз сухарики. Что же касается Жильберты, она появлялась совсем ненадолго и исчезала во время десерта. Я не встречал ее ни в парке, ни в вестибюле, ни на лестнице. Франк, если я спрашивал его, неизменно отвечал одно и то же:

— Занимайтесь!… И оставьте Жильберту в покое.

Тогда, открыв дверь гостиной, я начинал играть концерт Брамса. Она должна была услышать меня. Должна была понять, что я обращаюсь к ней, что я постоянно думаю о ней… И действительно, это было так. Поскольку мысли мои все время были заняты ею, я придумывал самые невероятные способы встретиться с ней, я полюбил ее. Копируя почерк де Баера, я изобретал самые ребяческие хитрости, рассказывал себе разные истории… Я неожиданно появляюсь в ее спальне, заключаю ее в свои объятия. Одним словом, я был смешон. Промучившись так какое-то время, я старался взять реванш, и довольно подло. Это было так легко! Я хорошо помню этот ужин, когда специально уронил свой мундштук. Франк стоял ко мне спиной. Я наклонился с самым естественным видом, осторожно поднял мундштук и с гримасой отвращения положил его на стол. Затем я долго вытирал пальцы. Результат не заставил себя ждать. Жильберта без всяких объяснений тут же покинула столовую. Теперь я был уверен, что в любую минуту могу причинить ей боль. Мне следовало лишь сделать один из тех жестов, которым научил меня Франк. Мог ли я сомневаться, что она любит меня? Мне не составляло труда заставить ее страдать. Эта жестокая игра заполнила всю мою жизнь. Я уже больше не помышлял об отъезде, не собирался бросить все. Я не спрашивал себя больше, не обманывает ли меня Франк и не был ли де Баер мошенником, опасается ли меня Мартен. Одна Жильберта была у меня на уме и немного в сердце. Мне доставляло жестокую радость сознание, что я занимаю все ее мысли, что могу пугать ее, что она моя пленница, в той же степени, в какой я сам был пленником Франка. Но чтобы она простила меня, я время от времени исполнял для нее чудесные концерты, так как постепенно вновь превращался в того скрипача, каким был когда-то.

Однажды вечером я без помарок написал в клинику письмо, текст которого продиктовал мне Франк, и подписался не раздумывая: Поль де Баер. Я и впрямь стал Полем де Баером. Я читал его книги, я перенял его привычки, носил его костюмы, любил его жену. Я чувствовал, что стал, как и он, взбалмошным, слабовольным и подловатым. Как и он, я начал ценить роскошь и хороший стол. Только моя скрипка не давала мне окончательно погрузиться во мрак. Но как долго это могло продолжаться?