Старик! Меня все зовут Стариком! Говорят, я одинокий и жестокий маньяк. Уверяют также, что я обладаю могучим умом и беспредельной властью. Я действительно стал, если верить тем книгам, которые уделяют моей скромной особе слишком большое внимание, Владыкой этого Мира.

Всеведущий, вездесущий, вершитель человеческих судеб, я заслужил, чтобы прозвище мое, Старик, писалось с большой буквы, я стою вне понятий добра и зла; передо мной преклоняются. Короче говоря, сегодня я считаю нужным, покончить с этой абсурдной легендой, развеять, как говорится, этот миф о себе. Я такой же человек, как и все, только у меня чуть более скептический взгляд на жизнь: возможно, потому, что на своем веку я повидал немало безрассудных действий, и потому, что сам совершал безрассудные поступки. Война — мое ремесло, это так. Побежденные никогда не вызывали у меня чрезмерной жалости. Но существует множество ни в чем не повинных людей, тех, кому приходится расплачиваться за других, кого поражают шальные пули, кто погибает по недоразумению. Тайная борьба всегда рождает ненужные драмы, которые никто не мог предугадать и которые уже нельзя исправить. Я часто думаю об этих драмах. В них есть что-то потаенное, коварное, необъяснимое. Они составляют грязную и кровавую накипь тайной войны. Возможно, у меня были победы. Я позабыл о них. Но воспоминания о бессмысленных жертвах преследуют меня. Будь я писателем, я бы сам рассказал об этом, чтобы показать людям, что секретные расследования — не совсем то, что они думают.

Впрочем, меня гораздо больше, чем сам разведчик, интересуют его жена, или брат, или друг, та или тот, чья жизнь будет исковеркана уже потому, что у человека, которого любишь, оказывается два лица, две жизни, два сердца, о чем окружающие даже не догадываются. Он всегда носит маску, а эту маску принимают за его лицо. Происходит ошибка, и разыгрывается трагедия, трагедия ошибок, самая невыносимая из всех.

Поскольку у меня нет литературного таланта, я ограничусь в этой первой истории лишь публикацией необработанных материалов: дневников и донесений. Знакомясь с этими документами, читатель сам мало-помалу узнает ту правду, которой не принято смотреть прямо в глаза. Ему и судить. Что касается меня, то свое суждение я уже вынес.

ДНЕВНИК ЖАКА

22 июля

Глупо вести дневник, я это прекрасно знаю. Но за последние три недели в моей жизни произошло столько событий, и событий столь необычных, что, если я сейчас не разберусь во всем сам, не найду времени заглянуть себе в душу, не пойму, каким я был «раньше», я чувствую, что совсем запутаюсь… Уже сейчас… да, уже сейчас я не знаю, кто я — Жак Кристен или тот, другой. Мне бы не следовало соглашаться. Теперь я как бы стал узником, выпущенным под честное слово. Я не могу спастись бегством. Слишком поздно. Во всяком случае, если когда-нибудь меня вынудят использовать ради своей защиты эти записи, я вправе буду утверждать, что попал в подобное положение в какой-то степени против собственной воли.

Мне надо бы восстановить все подробности, с самого начала. А именно такого рода работа мне претит. Я никогда не был педантичным. Я люблю беспорядок, и, мне кажется, в этом причина всех моих бед. Я никогда не задумывался о будущем. Всегда откладывал на завтра то, что мог сделать сегодня. Те, кто проявлял ко мне интерес, а Богу известно, я немало сделал, чтобы обмануть их ожиданья, не раз говорили мне, что я далеко пойду с моими способностями… И действительно, в двадцать лет я был скрипачом, подающим большие надежды. Если бы кто-нибудь проявил настойчивость, заставил бы меня трудиться, развивать свой талант, который расцвел почти без всяких с моей стороны усилий, одним словом, если бы кто-нибудь сумел взять меня в руки, как менеджер берет в руки боксера, я, может быть, не уступал бы сейчас самым известным скрипачам мира. Но у меня не было денег, я не умел просить, я не знал, что успех достается не лучшим, а самым ловким. К тому же я был красив. Я говорю об этом вполне бесхитростно. Я никогда не мог толком понять, что значит быть красивым. Но столько женщин говорили мне с одинаковой болью в голосе: «Как ты красив!», что я в конце концов согласился с ними. О! Мне это было совсем не трудно. Естественно, слова их льстили моему самолюбию. Что за чудесная игра — переходить от одной к другой, обволакивать их музыкой, осторожно ловить их в расставленные сети, словно прекрасных диких козочек! Как увлекала меня эта охота! Я не понимал, что таким образом жертвую суровыми годами, которые должен был посвятить честолюбивым устремлениям. Я соглашался на ангажементы, которых должен был бы стыдиться. Я играл в казино, в пивных. Мои учителя отвернулись от меня. Однако я все еще не понимал, что качусь в пропасть. Но вот однажды, в Каннах, меня словно молнией ударило. Я играл тогда в модном ресторане. Обстановка летнего отдыха, южного солнца, легких любовных связей, богатства нравилась мне. Я исполнял небольшие эффектные вещи, которые очаровывают купальщиц во время чая: «Китайский тамбурин», «Чардаш»… Мне аплодировали; я низко кланялся, как паяц, каким, в сущности, я и был. Однажды, не знаю почему, я заиграл «Арию» Баха. И сразу почувствовал, как в зале постепенно воцаряется тишина. Посетители перестали болтать. Я догадывался, что люди делают друг другу знак замолчать. Я и сейчас еще вижу официанта, застывшего с подносом, уставленным бутылками. В этот день во мне жила сама музыка. Не понимаю, почему она тогда выбрала именно меня, меня, который был ее недостоин. Я долго буду помнить мгновения, которые пережил, когда в воздухе замерла последняя нота: потрясенная тишина, звук упавшей ложки, и вдруг такой оглушительный, что я зажмурил глаза, взрыв восторга, гром аплодисментов, прокатившийся слева направо и вернувшийся обратно, он все нарастал, перешел в короткие возгласы: браво!… бис!… Случилось то, чего я никогда не знал, о чем тщетно мечтал, я услышал крики толпы, влюбленной толпы. Ощущение было столь необычным, столь сладостным, столь потрясающим, что все остальное потеряло для меня всякий смысл. Я почувствовал во рту горечь презрения и стыда. Вечером я готов был наложить на себя руки. Возможно, мне следовало тогда покончить с собой, но я слишком привык жалеть самого себя. И потом, я все еще надеялся, что удача улыбнется мне. Я играл в самых дешевых кафе и ресторанах, я был отвратителен самому себе, но надеялся вопреки всему. Ведь мне еще не было и тридцати.

Не стану описывать, как катишься по наклонной плоскости с открытыми глазами, прекрасно сознавая, что ты потерял. Я очень скоро понял, что, если только не произойдет чудо, мне не удастся удержаться даже на этом уровне. Мой талант сослужил мне дурную службу. Помогают посредственности. Меня же избегали. Я ставил в затруднительное положение. Вызывал чувство неловкости. А поскольку мне всегда отчаянно нужны были деньги, я соглашался на любые предложения. Но я утратил право быть требовательным, и меня нещадно эксплуатировали, это был порочный круг. И чем больше я увязал, тем острее ощущал свое одиночество. Само собой разумеется, я начал пить! Вино, хоть оно и действовало пагубно на мой характер, не повлияло ни на мою память, ни на руки. Виртуоз упорно не хотел умирать, я часто и сам тому удивлялся. У меня появилась своя манера изящно и быстро проигрывать наиболее трудные пассажи, смягчая их холодность и формализм. К тому же я сохранил мягкое, умеренное вибрато, великолепный звук, передававший, даже когда я был как в тумане, неподдельное волнение, без всякой тривиальности. Словно меня все еще питал чистейший источник, который ничто не могло замутить. Иногда, в конце недели, управляющий отводил меня в сторону и говорил: «Все было прекрасно, вы, без сомнения, хороший скрипач, но, понимаете, это не наш жанр!» И я уходил. Комнаты, которые я снимал, выглядели все более мрачными. Костюмы мои становились все более поношенными. У меня были любовницы на один вечер, которые шептали, послушав мою игру: «Да, весельчаком тебя не назовешь!» Я прекрасно понимал, что меня ждет. Расстаться со скрипкой? Я уже делал попытки. Но скрипка тотчас же снова завладевала мной. Зарабатывать себе на жизнь уроками? Но я не умел преподавать. Нельзя научить тому, что подсознательно живет в тебе, присутствует в тебе. Возможно, я мог бы играть в ансамбле. Но тогда надо было бы ходить на репетиции, терпеть руководителя. Нет. Я настолько привык к вольной жизни, что чувствовал бы себя как в тюрьме, если бы мне пришлось вести упорядоченную жизнь. Я взялся было сочинять музыку. Но у меня не хватало таланта, чтобы создать нечто возвышенное, а дешевая музыка была мне противна: К чему, впрочем, эти увертки? Мой корабль сел на мель. Я потерял управление и даже не испытывал желания взять в руки руль. Не так уж неприятно чувствовать себя жертвой кораблекрушения.

Именно тогда человек этот появился в первый раз. Я тщетно пытаюсь, но мне никак не удается припомнить, что же привлекло мое внимание? Быть может, он уже несколько дней следил за мной? Быть может, он заметил меня в «Джамбеу», где я играл вместе с одним жалким пианистом в часы аперитива и по вечерам? Поскольку в ту пору я ел очень мало, на что были свои причины, я пьянел от первой же рюмки и не очень четко воспринимал окружающее. Я был похож на рыбу, которая видит лишь неясные очертания сквозь стекло своего аквариума. Это меня не касалось. То был мир, куда я никогда больше не вернусь. Я играл. Я ждал того часа, когда смогу уйти. Закончив выступление, я с футляром под мышкой отправлялся в свою гостиницу на улице Аббатис или же доходил до ярко освещенной площади Клиши, чтобы там, в одной из закусочных, съесть сандвич.

Он сидел за третьим от меня столиком, и я вдруг понял, что уже где-то видел его. Должно быть, не отдавая себе в этом отчета, я заметил его в толпе, и теперь это лицо показалось мне знакомым. Я вгляделся в него повнимательней. Теперь я уже не сомневался, что встречал его. Это был человек лет пятидесяти, одетый без претензий, крепкого и даже плотного телосложения. Во всем его облике было что-то тяжеловесное, деревенское, но огромные мешки под глазами придавали ему вид человека, который многое пережил, передумал. Волосы были подстрижены бобриком. Он курил длинную, очень тонкую сигару, пепел от которой время от времени сыпался ему на галстук, на что он не обращал внимания. Вероятно, это был иностранец. С июля месяца на Монмартре полным-полно туристов, которых ожидают стоящие вдоль бульваров огромные сверкающие автобусы. Я тут же позабыл об этом человеке. На следующий день я увидел его в «Джамбеу». Он пил пиво и читал газету. Он ни разу не повернул голову в мою сторону. Музыка не интересовала его. Во время перерыва я проглотил стаканчик виски и тут же снова позабыл о нем. Я играл, как робот, не думая ни о чем. Мне было очень жарко. И я очень устал. В полночь я убрался восвояси. Он вышел вслед за мной. Простое совпадение? Я заметил, что он был высокого роста, слегка сутулился, через плечо у него висел фотоаппарат. Вероятно, он был голландцем. Я пошел по бульвару. Он перешел на другую сторону улицы и вскоре исчез. Где я мог его видеть? Я уже не сомневался, что лицо его мне знакомо. Но столько лиц всплывало вот так в моей памяти! За эти годы передо мной промелькнуло столько незнакомых лиц! Однако эти мешки под глазами…

Я лег. Мои обычные думы не давали мне долго уснуть. В нашем квартале я задолжал буквально всем. Мой ангажемент кончался через две недели. Я бы мог еще заплатить за комнату в гостинице и рассчитаться с прачечной. Но как быть с другими долгами? Я услышал, как возвращается моя соседка. Ей я тоже был должен крупную сумму. Она работала в гардеробе в ночном ресторане и неплохо зарабатывала. В молодости она была танцовщицей в кабаре и даже теперь, когда ей перевалило за сорок, выглядела весьма привлекательно. Все звали ее просто Лили. Кроме меня. Я не умел быть с женщинами на дружеской ноге. Она же со своей стороны, хотя это может показаться смешным, питала ко мне чувство, похожее на уважение. Мне достаточно было бы сделать один шаг… Но я предпочитал оставаться ее должником. Я уснул, как всегда, когда уже забрезжил рассвет.

В час дня в закусочной я снова увидел его, углубившегося в свою газету. Он, конечно, не мог знать, что я зайду сюда. Значит, он был здесь не из-за меня. Я заказал два сандвича. Незнакомец читал «Энформасьон финансьер». На этот раз он был в другом костюме, костюме из зеленоватого твида, поношенном, но хорошего покроя. Я просидел там довольно долго, народу было немного, а мне некуда было торопиться. Если у этого человека была здесь назначена встреча, я бы хотел узнать, с кем. Около двух часов он аккуратно сложил газету, отсчитал мелочь, положил ее на столик и встал. Я наклонился к официанту:

— Знаете вы этого человека, который уходит? Он здесь часто бывает?

— Вы что, смеетесь надо мной?.. А?..

— Но, уверяю вас…

— Он никогда с вами не заговаривал?

— Никогда.

— Интересно. Он посмотрел вслед человеку, переходящему улицу на зеленый свет.

— Чуть больше месяца назад он спросил меня, знаю ли я вас. Я сказал ему, что вы играете в «Джамбеу», думаю, в этом нет ничего плохого. Что же до остального…

— Остального?

— Да, он стал задавать еще и другие вопросы: есть ли у вас друзья, встречаетесь ли вы с женщинами… Я решил было, что он из полиции, но раз он дал мне на чай пятьсот франков…

— И часто вы потом его здесь встречали?

— Нет. Я и позабыл о нем, а потом он снова появился позавчера… Наверное, он хочет вам предложить какое-то дело…

— Дело?.. Мне?..

Меня это все больше заинтриговывало. Я старался припомнить, где я встречал его, и мне показалось, что я видел его в «Вельзевуле», кабачке, где я проработал несколько дней, это действительно было недель пять назад. Но в таком случае, если этот человек хотел навести обо мне справки, он, должно быть, следил за мной, расспрашивал обо мне. Надо было это выяснить. Я начал со своей гостиницы. Нет, никто мной не интересовался. Тоже самое сказали мне в табачной лавке. То же самое — в булочной. Я обошел все ближайшие лавочки. Никаких следов незнакомца. Я отправился в «Вельзевул». Ничего. Я чувствовал себя все более и более подавленным, без всяких на то причин. Это весьма любопытно: я человек беспечный, однако придаю самым незначительным мелочам огромное значение, мысль о них преследует меня, как наваждение. Кто-то заинтересовался моей особой? Прекрасно. Надо спокойно выждать, посмотреть, как будут развиваться события. Но не тут-то было, я не переставал строить самые несуразные догадки. Они сменяли одна другую, как это бывает во сне, и я не мог остановить этот поток. Я решил напиться. В два часа я очутился на площади Пигаль. Я был пьян, но на свой обычный лад: чувствовал себя расслабленным и заторможенным, однако голова работала с удивительной ясностью. Конечно, ясность эта не была настоящей. Просто у меня возникала причудливая способность устанавливать весьма правдоподобные связи между совершенно абсурдными мыслями. Тем не менее эта престранная склонность доставляла мне горькую радость. Теперь я был уверен, что знаю правду: этот человек был ревнивым любовником. По всей очевидности, он был другом Берты, негоциантом, приезжавшим в Париж раз в две недели. Несколько месяцев назад Берта была, моей любовницей. Она довольно скоро порвала со мной, сославшись на то, что ее друг очень ревнив. Она боялась его. И теперь этот ревнивец захотел отыскать меня. Таким образом, все объяснилось… Что можно тут возразить: он меня нашел. Но чего же он ждал, почему не заговаривал со мной?.. Теперь мне стала понятна его тактика. Он старался меня запугать, рыская вокруг меня.

Взволнованный этим своим открытием, я вышел из бара, выпив там рюмку коньяка, и собирался уже пересечь площадь, чтобы купить пачку сигарет, когда чья-то рука опустилась мне на плечо.

— Жак Кристен?

Это был он. Он был гораздо выше меня и шире в плечах. У него были серые глаза, глаза игрока в покер; он внимательно разглядывал меня, словно я был товаром, который он намеревался купить.

— Вы опять напились, — сказал он.

— Но позвольте…

— Пойдемте! Он подвел меня к черной «DC», открыл заднюю дверцу и сел рядом со мной.

— Я не собираюсь вас похищать, — заговорил он. — Я просто хотел бы побеседовать с вами. У вас найдется свободных пять минут? А затем мы отправимся с вами на улицу Аббатис. Вы сможете взять свою скрипку, и я отвезу вас в «Джамбеу».

Он говорил медленно, с явным иностранным акцентом; по всей вероятности, он был немцем. Во всяком случае, он вовсе не был ревнивым любовником, как я предполагал.

— Взгляните-ка на это, — сказал он, протягивая мне фотографию. Я совсем перестал что-либо понимать.

— Но это же я, — сказал я.

— Посмотрите повнимательней.

Фотография была не очень четкой. Казалось, ее отклеили от какого-то официального документа, паспорта или вида на жительство, на уголке заметен был след круглой печати. Но сомнений быть не могло.

— И все-таки это я.

— Весьма сожалею, — возразил незнакомец. — Вы — Жак Кристен, родившийся в Страсбурге двадцать второго марта тысяча девятьсот двадцатого года, закончивший консерваторию с золотой медалью в тысяча девятьсот тридцать восьмом году, а теперь безработный или что-то в этом роде. Тогда как это фотография некоего Поля де Баера, родившегося в Саверне тринадцатого марта тысяча девятьсот восемнадцатого года… Сравните. Он достал из бумажника две фотографии, на которых я сразу же узнал себя.

— Я сделал эти снимки на улице, — объяснил он. — Простите меня, но ваше сходство с де Баером таково, что надо очень внимательно изучить обе фотографии, чтобы заметить разницу… Взгляните, мочка уха, и потом, эта складка, здесь, в уголке рта.

Может быть, он и был прав. Что же касается меня, то я был буквально загипнотизирован фотографией Поля де Баера. Она была немного смазанной, но можно было бы поклясться, что де Баер мой близнец.

— Это невероятно, — пробормотал я.

— Это действительно кажется невероятным, — согласился он. — Однако подобное сходство встречается гораздо чаще, чем мы думаем. Он отстранился немного, чтобы получше меня разглядеть.

— Де Баер был не таким худым, как вы, — добавил он. — А потом… Простите меня… он был богат, а богатство, так же как и бедность, накладывает на человека определенный отпечаток. Сейчас вы уже меньше похожи на де Баера. Вроде бы то, да не совсем то.

— Если я вас правильно понял… он умер?

— Да… Именно потому вы мне и нужны.

Он положил руку на спинку сиденья за моей спиной и сказал уже совсем другим голосом:

— Давайте поговорим серьезно, Кристен. Дела у вас очень плохи, вы это знаете. Вам уже никто не верит в долг. И работы никакой не предвидится. Вы думаете, что в том костюме, который сейчас на вас, вам предложат контракт? К тому же скрипачи теперь никому не нужны. Вот если бы вы играли на саксофоне или на трубе… Тогда, не спорю, у вас был бы еще некоторый шанс. Я попытался возразить. Он заставил меня замолчать.

— Я достаточно хорошо осведомлен. Вы дошли до ручки. А я могу помочь вам выкрутиться. Послушайте… если бы я дал вам миллион наличными… для начала, конечно… согласились бы вы работать, на меня?

И чтобы доказать мне, что его предложение вполне серьезно, он порылся в карманах и достал чековую книжку. Миллион! Признаюсь, в первую минуту от этой цифры мне стало не по себе. Я провел ладонями по глазам, по щекам. Мне бы так хотелось проснуться, понять…

— Я вам сказал «работать», — поправился незнакомец, — но это не совсем точно. На самом же деле я нанимаю вас, ваше лицо, ваше тело… Я нанимаю ваше сходство, если хотите. Хочу сразу же вас успокоить. Я не намереваюсь впутывать вас в какое-то грязное дело. Вы сами увидите… Все очень просто. Поль де Баер был человек богатый, знаете, из хорошей, обеспеченной семьи, из тех, кому все доступно и кого ничто не интересует, он сумел разориться за десять лет. Был женат, и сейчас еще женат, на очаровательней женщине, которая очень его любила. Это не помешало ему промотать ее состояние. Одним словом, в один прекрасный день де Баер отправился на пароходе в Нью-Йорк вместе со своей последней возлюбленной, американкой, и очень крупным счетом в банке. Путешествовал он под чужим именем: в нем еще сохранялись остатки совести или же он считал, что это поможет ему замести следы. К несчастью, корабль затонул. Это «Стелла Марис». Де Баер и его любовница исчезли. Я один знаю, что он погиб, потому что был в курсе всех его секретов, остальные же, и в первую очередь его жена, ни о чем не подозревают. Жена думает, что это просто его очередная отлучка, более длительная, чем предыдущие. Она ждет его уже целый год. Я слушал его очень внимательно, все еще не понимая, к чему он ведет, но уже чувствовал себя бесконечно разочарованным, обманутым. Нанять мое сходство! Пустые слова! Какие-то глупые басни!

— Я перехожу, — продолжал он, — к самой щекотливой стороне вопроса. У де Баера есть дядя, брат отца. Этот дядя Анри еще жив. Он живет на покое в Кольмаре, и так как он болен раком, то недолго протянет. А он тоже очень богат — я не буду вдаваться в подробности, у нас еще будет время обо всем поговорить, — он очень богат, и состояние его должно перейти к Полю де Баеру. Вы представляете себе ситуацию?.. С одной стороны, Жильберта, жена Поля, которой он изменял и которую разорил, с другой — наследство дяди Анри, которое глупейшим образом пропадет, потому что у него нет других наследников, если де Баер не появится в нужный момент.

— А оно велико, это наследство?

— Весьма! На первый взгляд миллионов сто. Дядюшка занимался оптовой торговлей кофе. У него были плантации в Бразилии, и он был связан с торговцами в Эльзасе и прирейнской области.

— А какова тут ваша роль?

— Я служил у родителей Поля де Баера. Потом стал служить у него. Нет, я не преследую никаких личных целей, меня беспокоит лишь судьба Жильберты де Баер. Вот почему, когда я вас увидел, когда я узнал, что вы скрипач, я сразу понял, что все-таки, может, еще есть возможность не упустить наследство… Так вот: когда дядюшка умрет, а это не заставит себя долго ждать, нотариус вызовет Поля де Баера. Он его не видел уже много лет, так как все последние годы де Баер жил на мысе Мартен, на большой вилле, принадлежавшей его жене. Но он его хорошо знает, он был другом семьи и, более того, когда-то музицировал вместе с Полем де Баером. Я забыл вам сказать, что де Баер довольно хорошо играл на скрипке. Вам, значит, надо будет обмануть нотариуса, создать у него, в течение часа, впечатление, что вы и есть Поль де Баер. Это нетрудно, если вы сумеете перевоплотиться, войти в роль. Сходство само по себе еще не все. Главное — жесты, манера говорить, в общем, вы понимаете, вам надо будет научиться вести себя, как Поль де Баер.

— А… его жена… Жильберта?

— Я уже говорил вам, что она ждет возвращения мужа.

— Но… она не будет введена в курс дела?

— Ни в коем случае. Я хорошо ее знаю. Она бы никогда не согласилась на такую комбинацию. Речь идет о том, чтобы защитить ее интересы… вопреки ей. Я невольно рассмеялся, хотя мне было отнюдь не до шуток.

— Вы меня принимаете за дурака, — сказал я. — Нет, не настаивайте. Я вас любезно выслушал. Ваша история очень забавна. Но я не согласен. Потому что… Потому что то, что вы мне здесь рассказываете, ни в какие ворота не лезет. Я все-таки кое-что соображаю. Пока я говорил, он быстренько заполнил чек. Подписал его.

— Я знаю, — сказал он. — Поверьте, я рассмотрел этот вопрос со всех сторон. Но, само собой разумеется, есть масса деталей, которые вам пока еще неизвестны и которые заставят вас изменить свое решение. Мне надо объяснить вам, каков был Поль де Баер. Этот человек никогда не был счастлив. Он очень рано потерял отца. Мать исполняла все его прихоти. Но у Поля де Баера не было цели в жизни. Одно время он увлекся игрой на скрипке. Потом начал заниматься рисунком и архитектурой. Но его ничто не могло надолго заинтересовать. Вскоре после женитьбы, может быть, ему казалось, что он лишился свободы, он стал отлучаться из дому. Исчезал на несколько дней, возвращался без единого су в кармане и замыкался в пугающем молчании. Когда он вновь уезжал, мы даже чувствовали некоторое облегчение. Что тут говорить, он был человек не слишком уравновешенный. Вот почему, даю вам честное слово, у Жильберты не возникнет никаких подозрений, если я позвоню ей по телефону и скажу, что нашел вас и что вы потеряли память…

Я открыл дверцу и выскользнул из машины. Я был с ним достаточно терпелив, но мне надоели все эти глупости. Двойник и, сверх того, утративший память. И что там еще? Я ушел, не оглядываясь. Я был вне себя, а воспоминание о чеке у меня просто вызывало отвращение. Целый миллион! Это позволило бы мне вновь подняться на поверхность. Кем же, в сущности, был этот Франк? Мошенник? Больной? Фантазер? Я пошел по улице Гудона. Негромкий автомобильный гудок заставил меня вздрогнуть. Автомобиль медленно следовал за мной. Франк улыбался, держа чек в руках. Несмотря на жару, я постарался ускорить шаг. Гул мотора по-прежнему сопровождал меня, и мне вспомнились обрывки этой невероятной истории… Нотариус… Жильберта… Не будь этой женщины, остальное выглядело бы еще более или менее правдоподобно… Но возвращение страдающего амнезией мужа!… Одно из двух: или все это было правдой — и мне предлагали сыграть гнусную роль… или же все это было ложью — и тогда эта женщина была просто дрянью… Я уже ничего не понимал. Я не мог рассуждать здраво. Я вбежал в вестибюль гостиницы и перевел дух. Я снова услышал короткие гудки и бросился к лестнице. И столкнулся с соседкой по площадке.

— Да вы же совсем больны! — воскликнула она.

— Нет, пустяки… Это все от жары…

— Вы хоть что-нибудь ели сегодня? — Конечно.

Она открыла сумочку и достала несколько ассигнаций. Я резко оттолкнул ее и заперся у себя в комнате. Мне хотелось оскорбить кого-то, ударить. Неужели все уже принимают меня за нищего? Да, конечно! А я скоро и стану нищим. Я ломаюсь, когда мне предлагают деньги, но через несколько дней, если я захочу уберечь свое драгоценное самолюбие, то буду вынужден заложить свою скрипку. Мне за нее дадут, вероятно, двадцать тысяч франков, это позволит мне продержаться недели две. А потом — полный крах. Вот до чего я дошел. И Франк это прекрасно знал, он знал все. Я растянулся на кровати. Припомнил эту нелепую историю во всех подробностях. Там не было явных несуразностей, но выглядела она на редкость ребяческой, хоть я и не мог понять почему. Я видел фотографию этого де Баера. И должен был признать, что мы с ним похожи друг на друга как две капли воды. Впрочем, если Франк месяц назад дал себе труд навести обо мне справки, значит, у него были очень веские причины сделать это. С другой стороны, де Баер, даже не страдая полной потерей памяти, мог вполне вести себя как человек, страдающий неврозом. Я кое-что читал об этом. Люди, забывающие то, что вызывает у них особую тревогу, — случай не такой уж редкий. В общем, каждая отдельная деталь была вполне допустимой. Но вся история в целом звучала фальшиво, в ней чувствовался какой-то обман. Но чем я рисковал? Этот вопрос, словно яд, отравлял мне душу. Ведь никто и не требовал от меня, чтобы я поверил этим бредням. Нанимали мое тело, а не мой ум. Этот ангажемент не так уж отличался от остальных. Вместо того чтобы играть на своей скрипке, я буду играть своими глазами, голосом, руками. Какая разница?

Я смочил голову холодной водой, причесался и взял свой футляр. Мне пора было идти. Машина Франка, как только я появился на тротуаре, тут же ловко отделилась от вытянувшихся в ряд машин. Франк ждал меня. Он следовал за мной до самого «Джамбеу». Я видел его в зале, как обычно, погрузившегося в чтение своей газеты. Мне плохо запомнился этот вечер. Я играл как во сне. Я смотрел на Франка. И думал о нотариусе, который сразу же вызовет полицию. Подлог и использование поддельных документов. Франк спокойно потягивал пиво… Он и вполоборота выглядел таким же массивным и упрямым, как бык. Он уже имел некоторую власть надо мной, благодаря своей невозмутимости, уверенности в себе, тяжеловесности. Я не стал противиться, когда он повел меня ужинать. Он заказал, как я и предполагал, обильный, сытный ужин. Однако ничего еще не было решено. Я пока еще был свободен и стал доказывать ему, чтобы не уронить своего достоинства, что у всей этой комбинации нет ни малейшего шанса на успех.

— Жена, даже после долгой разлуки, — доказывал я, — сразу же узнает своего мужа. Есть альковные тайны, которые не могут быть вам известны. Он улыбнулся и наполнил мой бокал рейнским вином.

— Уже многие годы, — сказал он, — Жильберта и Поль спят в разных спальнях. Жильберте слишком многое пришлось перестрадать. Уверяю вас, ваше возвращение не доставит ей радости. Она будет избегать вас, насколько это возможно.

— И все-таки она заметит, что я не тот человек, каким был прежде.

— Она решит, что вы поступаете так нарочно, стараетесь доказать ей, что вы для нее чужой.

Он положил бумажник на стол, и я еще раз собрал все свои силы, чтобы отказаться от чека, но он достал и положил передо мной новую фотографию. Жильберта. Она была очень красива. Красотой статуи. Бесконечно трудно описать красивую женщину. В ней все безукоризненно, безупречно, гармонично. Как бы это сказать? Все — совершенство. Именно такой была Жильберта. Даже глаза ее, очень светлые, которые смотрели и, казалось, не видели, были глазами статуи.

— Вы оскорбляли эту женщину… — сказал Франк. — Вы все сделали, чтобы она разлюбила вас. Вы всегда должны помнить об этом. И вот в эту-то минуту я решился.

Я решился, но в своем обычном стиле: то есть, когда казалось, что я совсем уже согласился, я снова поставил все под вопрос, испытав последнюю вспышку недоверия или, вернее, чувства собственного достоинства. Я не хотел, чтобы он подумал, будто я уступил из корыстных побуждений. Если я долго буду спорить, у Франка создастся впечатление, что я дал согласие по собственной воле. И потом, хоть я слегка осовел после сытного ужина, я прекрасно понимал, что Франка, несмотря на его внешнее спокойствие, бесили мои возражения. Таким образом, я брал реванш и не преминул этим воспользоваться.

— Допустим, — сказал я, — что в первую минуту Жильберта и будет обманута. Но она очень скоро убедится, что я не знаю, к примеру, расположения комнат на вилле.

— Вы ничего не поняли, — возразил Франк. — Вы потеряли память, у вас амнезия, я еще раз говорю вам это! Следовательно, вы чувствуете себя чужим в собственном доме, это же ясно. Все ваши ошибки, все ваши промахи пойдут лишь на пользу. И даже более того. Представим себе действительно больного де Баера, позабывшего свое имя, потому что, в сущности, это его устраивает, но не утратившего полностью свою память. Так вот, этот де Баер, если бы он существовал, постарался бы разыграть комедию человека, который ничего не узнает.