С появлением Шарля Леурлана все изменилось. Мне уже не нужно было скрывать свою красоту — я словно обрела на нее право. Он буквально пожирал меня глазами, я постоянно ощущала на себе его взгляд, и это оказалось очень приятно. Разумеется, для меня он оставался стариком, дедушкой. Добрый Дедушка Мороз, абсолютно лишенный пола, — вот кем он был для меня. Разве можно смотреть на Деда Мороза как на мужчину? Ведь нет, правда? А он любовался мной и все повторял: «Смейтесь почаще, милочка, у вас чудесный смех! Вот уже столько лет у меня в ушах одно воронье карканье». Изысканно-любезный, очаровательный — таким он был, Шарль Леурлан. Я оказалась настолько наивной, что всерьез надеялась, будто он удочерит меня, считая кем-то вроде своей внучки. Я говорила себе: «Это пожилой человек, он долго не проживет, разве не прекрасно внести немного света в его сумерки?» Сестры-монахини в приюте часто употребляли такие высокопарные выражения. Воистину простушка из простушек! Мне представлялось, что он сделает меня своей библиотекаршей, компаньонкой, лектрисой. Обычно мы усаживались в саду, и я читала ему стихи. Представляю, как ненавидел он всю эту поэзию, старый шельмец! Порой, отрываясь от книги и обращая на него взгляд, я видела перед собой багрово-красное лицо и думала: «Как глубоко волнуют его стихи, не лучше ли выбрать что-нибудь менее грустное?» В действительности же он смотрел на мои ноги и мысленно прокручивал совсем другое кино… Но я попала в ловушку. Мне не хотелось обратно в книжную лавку, не хотелось вновь очутиться под властью дамы-патронессы. В ее глазах моей репутации уже был нанесен серьезный ущерб. Поселившись в усадьбе старика, я сожгла за собой мосты. Только такая дурочка, как я, могла поверить, что мне уготована роль служащей в частной библиотеке, ибо все в Морфоне знали, что Шарль Леурлан отличается крайним невежеством, а книги покупает на вес у старьевщиков, чтобы пустить пыль в глаза соседям и произвести впечатление на клиентов.

Клер откинула голову, переводя дыхание и не спуская жадного взгляда с заходящего солнца, точно пленница, которую утром должны казнить.

— Мне понадобилось время, — продолжила она, — чтобы осознать: я — ставка в игре, которую затеяли эти двое. Шарль решил заполучить меня или разделить меня с сыном, точно не знаю. Матиас же внушал мне страх. Он был очень привлекателен, но обладал бешеным нравом. С ружьем не расставался, постоянно исчезал и возвращался в окровавленной одежде с полными карманами мертвых зверьков. В его кожу въедалось столько пороху, что на лице и руках выступали голубоватые пятна. Но он был красив — что правда, то правда. Вечерами Матиас срывал рубашку, чтобы помыться колодезной водой, и трудно было им не залюбоваться, когда, мужественный, сильный, он яростно тер тело, очищаясь от запекшейся заячьей крови и птичьих перьев. Шарль прекрасно это понимал и еще больше усердствовал в нежности и предупредительности. Впоследствии мне казалось, что после ужина отец и сын собирались вместе, обсуждая разыгрываемую партию и предлагая друг другу очередные ходы. Можно сказать, они играли в шашки, ну а «дамкой» была я. Словно с самого начала они заключили пари на того, кто победит, и каждый вел игру, используя собственное оружие.

Жюльен, собравшись с духом, спросил:

— Ну а ты… кого из них ты любила?

— Не знаю, — ответила Клер. — И сейчас не знаю. Ты слишком молод, чтобы понять: на женщин странно действует желание, которое они вызывают в мужчинах, чаще всего они убеждают себя, что его не достойны. И в то же время желание делает мужчин настолько жалкими, что они не могут не тронуть женского сердца. Выше сил человеческих обидеть их отказом! Да и так ли уж это важно? Мальчишеский каприз, которому просто уступаешь как чему-то само собой разумеющемуся, уступаешь со снисходительностью, нисколько не обманываясь на этот счет.

Клер замолчала, скрестив руки под грудью, ветер плотно облепил ее тело платьем, прочертив вертикальную бороздку между ногами.

— Не стоило бы тебя в это посвящать, — совсем тихо проговорила она. — Матери не должны обсуждать такие вещи с сыновьями. Но… ведь ты не оставишь меня в покое, пока я не расскажу тебе все, а значит, лучше поскорее с этим покончить. Не знаю, почему я вышла за Матиаса… Должно быть, потому, что атмосфера в доме постепенно накалялась: из дружеского матча игра грозила перерасти в потасовку. Они схлестнулись в этой игре не на жизнь, а на смерть. Я рассчитывала, что, уступив одному, добьюсь того, что второй сложит оружие и все наладится само собой. Для сироты брак с Матиасом Леурланом был не так уж плох: усадьба, земли, достаток, молодой и красивый муж. И потом, сестра Антуанетта столько раз повторяла нам, что любовь приходит со временем, вот я и поверила… Но ничего не наладилось, все пошло еще хуже. Из-за Адмирала. Старик решил отомстить за себя, не смирился с тем, что проиграл партию. Ему было известно, что Матиас одержим ревностью — страшной, неукротимой, — и он сделал ставку на нее.

На мгновение Клер закрыла лицо руками. Когда она снова посмотрела на Жюльена, черты ее искажала горестная гримаса.

— Война в Морфоне-на-Холме разразилась на следующий день после нашей свадьбы, — продолжила женщина. — Я не почувствовала ее начала и не смогла предотвратить. Да и возможно ли было это сделать? Все происходило втайне, и снова я оказалась единственной, кому ничего не было известно… Я осознала, что Матиас болен, только когда в нем уже серьезно укоренилась болезнь. А старик… старик сделал все возможное, чтобы заставить сына поверить в то, что я была его любовницей. Будто бы я проводила время с ним, Шарлем Леурланом, пока муж строил свои корабли. О нет, он не говорил об этом в открытую и не выставлял напоказ наши «отношения». Все делалось куда тоньше, куда продуманнее: он принимал вид удовлетворенного, расцветшего от счастья человека, изображал сытого кота, время от времени останавливая на мне двусмысленный взгляд — взгляд сообщника — или позволяя себе какой-нибудь слишком нежный жест, уместный по отношению к любовнице, но не к снохе. Иногда его рука слишком долго, дольше, чем того позволяли приличия, задерживалась на моем бедре или шее; а порой это проявлялось в его манере легонько брать меня за плечи — все, что он делал, давало повод подозревать нас… в близости.

Нелегко об этом рассказывать, но, надеюсь, ты сможешь понять. Он всячески демонстрировал «интимность» наших отношений, нередко нарочно показываясь при мне полураздетым… взял за обычай говорить мне «ты» как-то по-особому, чуть ли не подавляя вздох. Механизм был запущен: теперь старик постоянно отводил меня в сторону, нашептывая мне то, что не представляло никакой важности и чаще всего касалось хозяйства. Подходил вплотную и тыкался губами в ухо: «Ты подумала о варенье, милочка? Полным-полно фруктов, которые могут испортиться». И всегда подстраивал так, чтобы Матиас заметил его маневры, — тогда он резко выпрямлялся и уходил с притворно виноватым видом. Когда Матиас спрашивал, о чем это я говорила с его отцом, я отвечала правду: «о варенье», но звучало это неубедительно.

Жюльен едва осмеливался дышать. Ему нетрудно было представить отравленную атмосферу в бывшей крепости. Но он боялся услышать конец этой истории и был готов просить Клер замолчать.

— Старый мерзавец все точно рассчитал, — продолжила Клер. — Месяца на три он сделал перерыв и вел себя нормально, но потом начал сызнова. Матиасу пришлось отлучиться из дома по делам, и он был вынужден оставить нас вдвоем. Едва сын с чемоданом появился в дверях, как старик возобновил комедию, давая понять, что мы вновь вернулись к нашим «отношениям». И опять начались любезности, объятия по любому поводу, показная раздражительность. И Матиасу не потребовалось много времени, чтобы взорваться. Рассудок его помутился, и воспаленное воображение стало рисовать отвратительные картины. Он принялся задавать вопросы… изучал мое тело, устраивал настоящее медицинское обследование. Зачем я тебе это говорю… но это так унизительно, когда тебя раздевают и изучают с лупой в руке. Мой муж искал следы: укусы, царапины, синяки… разглядывал меня со всех сторон, как выставленное на продажу животное. Если, на мое несчастье, мне случалось пораниться о куст в саду, приходилось выдерживать целый допрос, называть свидетелей этого происшествия. Когда я забеременела, Шарль уже почти достиг своей цели — вселил в душу сына сомнение. На наши отношения с Матиасом легла тень, преграда, о которой никто не говорил вслух, но которая всегда стояла между нами, в любое время — днем и ночью. Я уже не была прежней простушкой и отлично понимала, чего добивается старик, но и представить себе не могла открытой конфронтации. Шарль был очень упорным, а ненависть к сыну превратила его в гения. Худшее, пожалуй, заключалось в том, что мне не удавалось вызвать в себе искренней злобы, напротив, я испытывала нечто вроде уважения к этой любви, выходившей за рамки здравого смысла. Применительно к моей скромной персоне мне это казалось чрезмерным, незаслуженным. Не стоила я такого рвения. Невольно я сравнивала себя с героинями греческих трагедий. И не важно, что Шарль был немощен и ему требовались парфюмерные средства, чтобы скрывать старческий запах, ревность его преображала — он был великолепен! В какие-то моменты я даже чувствовала себя сообщницей старика и не препятствовала его действиям. Страсть его достигала такой силы, что все обретало величие: интриги, уловки, притворство. Заурядная семейная история перерастала в трагедию, и все это ощущали, но остановить было невозможно — слишком многое перемешалось, и я уже не знала, люблю его или боюсь… Я надеялась, что окончательный приговор вынесет судьба — решать сама я была не в состоянии. Потом я много об этом размышляла, но ответа так и не нашла.

Клер вздрогнула и присела, чтобы подбросить в огонь хворост. Она ломала сухие ветки с отрешенностью автомата, не замечая, что делает. От попавших в костер сучков акации брызнули искры, больно ужалившие ее обнаженные руки. Но она только отшатнулась, не издав ни звука, словно была загипнотизирована и потеряла чувствительность. Мальчик укрылся в тени, стараясь не встречаться с ней глазами, ибо был убежден, что, перехвати он ее взгляд, мать замолчит. Знал он и другое: это был его единственный шанс узнать правду, ведь она предупредила: либо сейчас, либо никогда, и любой пустяк — косой взгляд, покашливание, неожиданно раздавшийся шум — способен обратить в ничто волшебную ночь исповеди.

— Однажды, — с трудом выговорила Клер, — я застала его на месте преступления… Шарля… Готовилась очередная сцена комедии: сняв с расчески в ванной комнате несколько моих волос, он раскладывал их на своей подушке! Старик заранее приобрел духи и тюбик губной помады, которыми я пользовалась, и как раз занимался тем, что оставлял «следы» на наволочке. Понимаешь, зачем? Ему хотелось с помощью этих мелких хитростей дать понять Матиасу, что я провела ночь в его постели! Я так и застыла на пороге, не в силах произнести ни слова. Он почувствовал мое присутствие и обернулся. По лицу его скользнула улыбка… Ни малейшего смущения! Наоборот, он казался довольным собой, словно говорил: «Видишь, на что я ради тебя иду? Вот до какого состояния ты меня довела!»

И у меня не хватило духа призвать его к порядку. Стыд и ощущение вины вытолкнули меня из комнаты. Скажи я об этом Матиасу, он ни за что бы мне не поверил. Шарль знал — в его руках все козыри. Во время моей беременности он немного успокоился, но преследований не прекратил: в саду он обычно усаживался возле моего шезлонга и поглядывал на мой живот с видом собственника. Теперь он молчал — необходимость в разговорах отпала: по дому поползли слухи. Кого-кого, а уж слуг-то ему удалось провести! Сила Шарля заключалась в молчании — тяжелом, многозначительном, он умел разыграть драму одним взглядом и был куда внимательнее ко мне, чем Матиас… Незадолго до твоего появления на свет я засомневалась — уж не помешался ли он окончательно, убедив себя в истинности своей фантазии? Порой Шарль принимал виноватый вид, словно собирался сказать: «Бедная малышка, не сердись, я все это делаю, чтобы как-то себя занять, это помогает мне не думать о смерти. Некоторые коллекционируют бабочек, а я нахожу удовольствие в маленьких пьесках, поставленных в домашнем театре. Считай, что у меня легкое старческое слабоумие, и прощай мне маленькие странности. О, долго это не продлится…»

Когда ты родился, он демонстрировал чрезмерную радость, превосходящую нормальную радость деда, понимаешь? Доходил до того, что показывал тебя своим клиентам, повторяя: «Вылитый я, не правда ли?» Матиас меня возненавидел, день ото дня становясь все злее, неистовее — с работниками, с животными. Видимо, он продолжал задавать себе роковой вопрос: сын ты ему или сводный брат? Атмосфера в доме накалялась, и я начала бояться за твою жизнь. Когда Матиас брал тебя на верфь, я до вечера дрожала от страха. Душа мужа продолжала разрываться, не зная, что выбрать — любовь или ненависть. Прошли годы… Для окружающих я была «шлюхой Леурланов», переходившей из одной постели в другую и даже не знавшей, кому она обязана первенцем. Об этом судачили везде: днем в портовых кабаках, ночью в открытом море на рыбачьих парусниках. У зажиточных крестьян служанка часто делит ложе сразу с несколькими мужчинами — не потому, что ей этого хочется, а потому, что она всего лишь служанка, и будь то хозяин или его сыновья — ей безразлично. Вот и я стала такой девкой! Паршивой овцой в стаде, мнения которой никто не спрашивает. В отдельные годы, когда здоровье Шарля ухудшалось, я пользовалась передышкой. Перемирием. Мы с Матиасом завели разные спальни. Я узнала, что он гуляет с девицами с консервного завода. Но перемирие всегда оказывалось кратковременным: как только Шарль вновь оказывался на коне, военные действия возобновлялись. И Матиас не знал покоя, продолжал метаться… Ближе к концу он практиковал «ложные отъезды». Делая вид, что уезжает, возвращался и шпионил за нами с ружьем на изготовку. Предоставлял нам «возможность», видишь ли… Вот когда мной овладел настоящий ужас. С той поры Матиас не расставался с ружьем, а я до смерти боялась, что Шарль позволит себе какую-нибудь выходку: поцелует меня или сделает что-нибудь подобное. Я постоянно чувствовала себя под прицелом. Выносить это было невозможно.

— Что за история с носовой фигурой? — поинтересовался мальчик.

— Ах да, Бенжамен Брюз, — вздохнула Клер. — Не знаю, зачем я согласилась. Теперь мне кажется, я надеялась, что он увезет меня, освободит от Леурланов. Но он даже не попытался, ничего не предпринял. Просто-напросто он был запуган Леурланами, пресмыкался перед ними, вилял хвостом у их ног, как собака. Нет, никогда не хватило бы у него смелости вступить с ними в борьбу. Бенжамен Брюз… не сумел использовать свой шанс.

— А что это был за несчастный случай с отцом?

Клер ненадолго замолчала, погрузившись в воспоминания.

— Да… несчастный случай, — повторила она. — Не так все просто с этим несчастным случаем. Знаю, многие готовы обвинить меня в том, что я убила Матиаса, ведь Шарль все сделал, чтобы такие слухи распространились. На самом деле я уверена — он сам убил сына. В то время он уже был близок к помешательству, и его приводило в бешенство, что изобретательность его никак себя не оправдывала. Ему удалось сделать Матиаса несчастным, но он продолжал чувствовать себя побежденным. Он хотел большего — заполучить меня, хотел вернуть свое добро. Однажды он так мне и сказал: «Я слишком много в тебя вложил». А для этого нужно было, чтобы Матиас исчез. Лучше всего — несчастный случай на охоте или на верфи. Учитывая, что в деревнях несчастные случаи на охоте всегда вызывают подозрение, он выбрал второе.

— Но ты же там побывала! — перебил Жюльен мать. — Люди утверждают, что видели тебя на берегу, и это было необычно, потому что раньше ты никогда не навещала мужа в рабочие часы.

— Это правда, — согласилась Клер. — Не очень-то приятно было мне туда ходить — все на меня оборачивались, насмехаясь за спиной. Встречу в порту назначил Шарль, сказав, что мне необходимо подписать какую-то бумагу у нотариуса. Я поехала в двуколке, без сопровождающих — так он велел. Никакого нотариуса по этому адресу не оказалось. Я долго блуждала по улицам как помешанная, и меня тогда действительно многие видели. Как раз в это время Шарль и обрушил судно на Матиаса. Доказательств нет, но я убеждена — так оно и было.

— Однако дед находился дома, когда пришли рабочие! — заметил Жюльен. — Я тогда играл в оловянных солдатиков под столом в гостиной.

Клер поморщилась.

— Это еще ни о чем не говорит, — произнесла она. — Совершив преступление, он мог вскочить на коня и срезать путь через лес, это гораздо быстрее, чем по дороге. Вот он и успел до прибытия рабочих, которые до того, как забить тревогу, потратили много времени, пытаясь поднять яхту. Нужно быть мастером в своем деле, чтобы устроить такую «аварию». Мне бы это не удалось.

— Что установило следствие?

— Несчастный случай. Никто ничего не видел, но позже я во всем разобралась. Достаточно было выбить бревна из-под днища, чтобы полопались тросы и обрушилась вся конструкция. Шарль вполне мог это осуществить, переодевшись грузчиком и испачкав лицо мазутом. На верфи рабочие без конца снуют туда-сюда с мешками, и каждый занят своим делом.

— Почему он тебя обвинял?

— Надеялся, что после смерти Матиаса я брошусь ему в объятия. Но я заявила, что ухожу. Тогда он обезумел. К тому же я почти уверена, что, обвиняя меня, он старался освободиться от угрызений совести. Осознав чудовищность содеянного, Шарль стремился об этом забыть. Последнее время он вел себя как ненормальный, нашей жизни угрожала опасность, так что выбора не оставалось. Мне удалось скопить немного денег и договориться с директором пансиона. Я хотела избавить тебя от влияния Шарля: в этом доме ты стал бы таким же сумасшедшим, как Леурланы.

Мать замолчала, наступила напряженная тишина.

— Почти все… — произнесла наконец Клер. — Семь лет жизни. Но эти годы тянулись бесконечно. Страх, все время страх, и муки совести. Шарль безнадежно испортил мне лучшие годы. Шарль и Матиас — оба. Они напоминали двух псов, которые грызутся, чтобы возглавить свору, до тех пор, пока не искусают друг друга до смерти. А я стояла между ними в ожидании, что они и меня разорвут с минуты на минуту.

— Брюз рассказывал о ружье… — вспомнил Жюльен.

— Да, ружье вымотало мне все нервы. После этого испытания война казалась пустяком, почти отдыхом. Странно, верно? Даже бомбардировок я боялась меньше, чем ружья Матиаса, когда он, спрятавшись за деревом, держал меня на мушке. Мне весь день приходилось проводить на улице под палящим солнцем, лишь бы он не заподозрил, что я побывала в спальне отца. Уж Матиас бы не промахнулся, а отец ни за что бы его не выдал — у Леурланов принято все улаживать между собой.

Теперь я о многом жалею: мне следовало уйти раньше, но я успела привыкнуть к обеспеченной жизни — удобства всегда расслабляют. Часть ответственности лежит и на мне — ведь я вскармливала их безумие! Никогда мне не удавалось почувствовать к ним настоящую ненависть — ни к тому, ни к другому. Вот чего мне не хватало — ненависти!

Была уже глубокая ночь. Жюльен понял, что Клер вот-вот замолчит. Испытал ли он облегчение? «Мать изложила свою версию, — звучал в его голове предательский голос, — но где доказательства, что она не лжет?»