Все вокруг было заряжено, до краев набито порохом и ждало лишь искры, чтобы прогремел взрыв. Джудит вышла из будки и спустилась по ступенькам. Обнаженная до пояса, с блестящим от пота телом и налипшими на лоб волосами, с руками, измазанными краской, она, покачиваясь, брела между рельсов, время от времени поднося к губам бутылку, чтобы сделать два-три жадных глотка.

«Если Бог есть, – думала Джудит, – он должен меня покарать. Я играю в открытую… не пытаюсь увильнуть. В течение четверти часа я предоставлю ему такую возможность. Если же ничего не произойдет и он оставит меня в живых, я почувствую себя свободной от всех обязательств перед ним и буду делать все, что захочу! По крайней мере честное соглашение… Четверть часа начиная с этого мгновения. Отсчет пошел! Эй, слышишь, там, наверху? Пошел обратный отсчет».

Вино стекало по ее груди, бежало до пупка и заполняло его, оставляя красную дорожку. Она опьянела, обезумела. Приблизившись к одному из рычагов стрелки, женщина взглянула на часы и схватилась за рукоять обеими руками, плотно прижав ладони к металлической поверхности. Теперь на нее могла изливаться небесная лава, она ни за что не сдвинулась бы с места. Какая-то часть ее существа взбунтовалась: «Беги! Не рискуй! Не сейчас, когда ты наконец открыла для себя настоящую жизнь!», но другой голос настаивал: «Правильно! Положи этому конец, а то будет слишком поздно. Ты становишься невменяемой. Лучше прекратить все. Все!»

Джудит закрыла глаза, превратившись в ожидание. Сейчас с высоты на нее обрушится огненный снаряд, чтобы сжечь заживо, испепелить ее плоть.

Однако ничего не случилось. Пятнадцать минут истекли, и она выпустила из рук рычаг. Ее била дрожь. Отныне она ни перед кем не собирается отчитываться. Больше нет у нее ни долга, ни привязанностей, ни обязательств. Она свободна: первобытная дикарка, язычница. Еретичка.

С трудом добравшись до лестницы, Джудит тяжело опустилась на ступеньку, не в силах идти дальше. Она продолжала отхлебывать из бутылки, делая небольшие глотки. Жара, заливающая каньон, становилась невыносимой, каменистые склоны источали едкий запах, от которого першило в горле и все время хотелось пить.

Осы не давали Джудит покоя, садились на ее плечи и грудь, но ни разу не укусили. Она увидела в этом добрый знак.

Старый перегон, заключенный в скобки туннелей, все больше казался Джудит островком, отрезанным от остального мира, инородным телом, отдельной, живущей по собственным законам вселенной, оазисом, рожденным воспаленным воображением.

«Я могла бы тут жить, – размышляла она. – Поселиться в будке навсегда и никогда не возвращаться на ферму. Стать отшельницей».

Достаточно перенести сюда продукты да забрать тюбики с красками и кисти. Конечно, нужно жить здесь, рядом с рельсами, ведущими в никуда, зажатыми между двумя горизонтальными безднами мертвых туннелей. Она писала бы картины, свободная от всех законов, занималась только собой, делала лишь то, что хотела или считала нужным.

Однажды к ней постучит бродяга – мало ли их шатается по железнодорожным путям! – в надежде найти ночлег на заброшенной станции. Она его впустит, и они будут любить друг друга прямо на соломенном тюфяке в будке стрелочника. А может быть, отправится вместе с ним странствовать по свету.

Джудит знала, что способна отрезать путь к отступлению. Перерубить якорную цепь. Сжечь корабли…

Она допила последнюю каплю, чувствуя себя совсем пьяной. На четвереньках кое-как вскарабкалась по лестнице и завалилась на кровать Джедеди, где ее тут же сразил свинцовый сон.

На следующий день Джудит заметила, что дети потихоньку запасаются провизией. Хватило бы и одной Дораны, с ее видом опереточной заговорщицы, чтобы у матери родились самые худшие предположения. Джудит не пришлось долго ломать голову, чтобы догадаться, где маленькие грабители прячут добычу: разумеется, в лабиринте ежевичника. Они таскали не только еду, но и теплую одежду, что заставляло думать об их продолжительном отсутствии, а еще вернее – об уходе из дома навсегда. Но Джудит ничуть не встревожилась. Это было в порядке вещей. Семья распалась, и теперь у каждого свой путь. Можно ли помешать тому, что уже произошло? Если прежде их объединял страх перед Джедеди, то теперь, когда старик потерял почти всю власть, привычные рамки, в которых держались домочадцы, развалились. Несостоятельность системы стала очевидной.

Робин, спровоцировав приступ, приковавший Джедеди к постели, освободил всех… И Джудит не давала никакой нравственной оценки случившемуся. Разве не так поступают звери, бросая своих детенышей, когда сочтут, что те выросли и способны прокормиться самостоятельно?

Женщина издалека наблюдала за Бонни, Понзо и Дораной, повторяя, что, возможно, видит их в последний раз. Да и она сама не собиралась долго задерживаться на ферме. Вот нарисует побольше картин, свернет их в трубочки и отправится вдоль путей. Она еще достаточно молода и начнет новую жизнь. Главное – забыть о том, что ей когда-то пришлось здесь вынести.

«Надеюсь, им хватит сообразительности взять все, что понадобится на первых порах», – рассуждала Джудит, изучая содержимое ящиков кухонного стола.

Штопор, открывалка, моток веревки, несессер для шитья… предметы исчезали один за другим. Дети не преминули попользоваться и кое-какими вещами отца, сохранившимися после его смерти. Пропали складная удочка, потом охотничье ружье Брукса, затем бинокль и небольшой топорик, приобретенный еще в магазине американских военных излишков…

В конце концов Джудит перестала следить за сборами детей. Это их дело. Она предположила, что они хотят уйти в горы. Крутые склоны сделают беглецов недосягаемыми для Джедеди.

Старик догадался о приготовлениях детворы. Когда дочь проходила мимо, он начинал извиваться в своем кресле и издавал отвратительные крики, словно пытался ее предупредить, но Джудит больше не удостаивала отца разговорами. Отныне она его кормила и меняла белье, не раскрывая рта. Джудит старательно избегала злобного взгляда Джедеди из боязни, что решимость ее ослабеет.

«Кончено, – говорила она, мысленно обращаясь к отцу, – ты уже ничего не исправишь. Перед уходом я приглашу сиделку, и она за тобой присмотрит. Объясню ей, что, мол, должна навестить Робина, и сделаю вид, что еду в город. В конце дороги сверну в сторону, чтобы спрятать машину в лесу, а сама отправлюсь в сторону каньона. Никому не придет в голову меня там искать. Увидев, что я не возвращаюсь, сиделка поставит в известность шерифа, и тобой займется служба социальной защиты. Думаю, они отправят тебя в больницу… Возможно, с тобой будут обращаться так же сурово, как ты обращался с нами».

Моя посуду, Джудит приняла решение последовать примеру детей. В глубине шкафа валялась большая сумка Брукса, привезенная им еще из армии, когда муж проходил службу на флоте. Она набьет ее продуктами и предметами первой необходимости. «Снаряжение потерпевшего кораблекрушение!» – пришло ей на ум, и она подавила нервный смех. В голове Джудит стал выстраиваться список того, что нужно взять из дома.

«Порисую до осени, – сказала она себе. – Потом в будке стрелочника станет слишком холодно. Вот тогда я и начну бродяжничать. Пойду, как Робин, вдоль железнодорожного полотна».

Бросив в раковине тарелки и чашки, Джудит вышла на веранду. При виде дочери старик испустил очередной вопль раненого альбатроса. Наверное, он заметил следы краски на ее руках, которые она больше не давала себе труда вытирать.

Джудит уселась в кресло-качалку и закурила одну из сигарет, когда-то принадлежавших Бруксу, которые она нашла в смятой пачке под стопкой рубашек. Высохший, безвкусный табак вызвал у нее кашель, ведь она давно отказалась от этой привычки.

Внезапно небо над каньоном раскололось пополам, и раздался такой сильный удар грома, что весь дом заходил ходуном. «Сухая гроза, вот она, – подумала Джудит. – Что ж, слишком поздно! Нужно было чуть пораньше, когда я держалась за рычаг!»

Ах, как легко, как хорошо она себя чувствовала! Постепенно все вставало на свои места. Дети готовились к побегу. Старик надежно привязан подпругой к сиденью. Дудки! Она не вмешается. Будь что будет. Каждый за себя.

Докурив сигарету, Джудит поднялась и пошла по направлению к лесу. Ей захотелось продолжить работу над картинами, пока не наступил вечер. Если говорить об освещенности, застекленная будка была поистине идеальным местом для живописца, не хуже иной мастерской. Разве Джедеди мог представить, что его персональное логово когда-нибудь будет испоганено столь нечистым занятием?

Странный запах остановил ее на полпути. Запах дыма, застоявшегося в кустах, голубоватым туманом сквозившего между листьев. Джудит ускорила шаг. Что-то было не так. Подойдя к месту, откуда начинался спуск в каньон, она остановилась как вкопанная. В будку угодила молния. Горело все: соломенный тюфяк Джедеди, но также и мольберт, и картины, написанные ею за последние недели. Творчество Джудит возносилось к небесам вместе с дымом, чей горький привкус она ощущала на губах.

Она долго ждала, пока закончится пожар, окруженная облаками принесенной ветром летучей золы. Когда исчез последний язычок пламени, Джудит поняла, что не в состоянии вернуться на ферму. Не хотелось видеть искорку победы, которую ее искаженное страданием лицо зажжет в глазах Джедеди. Бог с опозданием среагировал на ее предложение, но в итоге все-таки внес порядок в тот хаос, который она устроила в доме. В отчаянии Джудит нашла приют в сарае для инструментов на запасном пути, где прежний хозяин имел обыкновение привязывать приговоренных к смерти собак. Она едва держалась на ногах и прилегла на верстак, подтянув колени к груди. Ее тело сотрясалось от беззвучных рыданий, зубы стучали.

Только сейчас Джудит поняла: ей не вырваться. Тысячи случайностей помешают покинуть ферму, всегда будет что-то происходить. Глупо надеяться.

Она не плакала. Внутри зияла пустота. Странно, что в этой хрупкой оболочке до сих пор теплилась жизнь. К верстаку подошла собака, вытянула морду, чтобы ее обнюхать, но поскольку никакой реакции женщины не последовало, быстренько убралась.

Всю ночь Джудит провела в ветхом сарае, лежа с открытыми глазами и до крови обгрызая ногти. Ее раздирала жгучая ненависть к Робину, этому дьяволу с хорошеньким личиком, Робину-чародею, Робину-лжецу, Робину-иллюзионисту, который пробудил в ней несбыточные надежды. Окажись он здесь, рядом, она бы его жестоко избила.

Под утро Джудит забылась. Она то просыпалась, то вновь погружалась в сон, где ее сознание блуждало в обрывках воспоминаний и призрачных видений. Приходя в себя, Джудит пыталась осмыслить, что же произошло с ней за эти последние недели, заставившее ее вести себя так, будто она лишилась рассудка.

Ближе к вечеру Джудит вышла из сарая. При виде будки стрелочника, от которой остались лишь почерневший остов да груда обугленных бревен, ее снова стала бить дрожь. Она сглотнула слюну, но на языке все время оставался привкус сажи.

Еще до того как переступить порог фермы, Джудит уже знала, что дети ушли. В облике здания появилось что-то мертвое, бесполезное, как в пустой раковине или ржавеющем на свалке автомобиле без колес. Она не стала подниматься в спальни, чтобы проверить. Дети были уже далеко, она чувствовала это.

И хорошо. Хоть им удалось вырваться, не угодить в ловушку. Джудит посмотрела в сторону горы, словно могла увидеть, как они карабкаются вверх по северному склону. Бонни, Понзо… и Дорана. Бедняжка Дорана, которой в перечне всегда отводилось последнее место! Жаль, Джудит так и не увидит их взрослыми, но она от всей души желает им удачи. В конце концов, есть семьи, от которых лучше держаться подальше, если хочешь выжить. Ей, Джудит Пакхей, не повезло.

Джедеди встретил ее долгим зловещим криком. Очевидно, хотел дать понять, что дети сбежали из дома. Она, не двинувшись в его сторону, направилась прямо на кухню, чтобы приготовить ужин. В висевшем над раковиной зеркале отразилось ее черное от сажи лицо.

– Кстати, – с ненавистью бросила женщина, – в будку стрелочника ударила молния, и она сгорела. От нее ничего не осталось.

Мысленно она прибавила: «От меня тоже ничего не осталось».

Она разогрела фасолевый суп и сварила сосиски. С тех пор как Джедеди стал беспомощным, она больше не потворствовала его мании употреблять в пищу лишь белые продукты. Если голоден, пусть любуется всеми цветами радуги. Теперь к каждому блюду она подавала кетчуп, потому что красный цвет вызывал у старика отвращение и он начинал корчиться в своем кресле. С каким бы удовольствием Джудит поставила на стол голубой, серебристый, золотистый соус с одной целью – побольше досадить отцу. Ей представлялись мерцающие, фосфоресцирующие подливки, которые она подавала бы в полной темноте…

Вдруг, словно подчиняясь неведомому приказу, не отрывая глаз от выстроившихся на полочке этажерки приправ, Джудит открыла аптечку и стала откупоривать флаконы со снотворными таблетками, прописанными врачом. Одну за одной бросала женщина таблетки в горячий суп, пока все они не исчезли в дымящейся жиже. Покончив со снотворным, принялась за успокоительное. Порошки растворились за несколько секунд. Она немного помедлила. Все еще можно было изменить, если вылить суп в раковину… достать новую банку консервов и поставить воду на огонь. Но ничего не произошло, внутренний голос ее не остановил. Она не услышала в себе никакого протеста. Тогда Джудит отнесла кастрюлю в гостиную и расставила тарелки.

«Ужин готов», – произнесла она, обращаясь к старику. Частенько после смерти Брукса она представляла эту минуту, проигрывая в голове сцену с греховным наслаждением и осознанием своей вины. Тогда она говорила себе, что ее выдаст возбуждение, возбуждение преступницы, которое вряд ли укроется от Джедеди. Однако сегодня она была инертна и холодна, как мертвая рыба. Усевшись напротив отца, Джудит принялась вталкивать в старческий рот ложку за ложкой.

«Передо мной отец, – думала она, – тот, кто дал мне жизнь. И я его убиваю».

Но внутри была пустота. Ни ужаса, ни раскаяния, ни торжества от совершаемого зла.

Джедеди терпеть не мог, когда его кормили как младенца. В подобные мгновения, когда его зависимость достигала наивысшей точки, он проявлял дурное настроение конвульсивными движениями рук, скребся ногтями о подлокотники кресла.

Как только тарелка старика опустела, Джудит налила и себе полный половник супа. У пищи был непривычный горьковатый вкус, от которого хотелось пить. Она подняла глаза. Отец не сводил с нее разъяренного взгляда, думая, что, подавая ужин, приготовленный из негодных продуктов, она хотела еще больше его унизить. Джудит молча продолжала есть.

– Довожу до твоего сведения, – прошептала она, – что я нас отравила. Тебя и себя. И правда, отсюда нельзя убежать. Невозможно… Не бойся, все пройдет спокойно. После еды мы уснем, как обычно. Просто утром не проснемся. Мне кажется, мы оба предвидели такой конец – и ты и я. Иногда я спрашиваю себя, не был ли ты с нами так жесток лишь с одной целью – подтолкнуть меня к убийству… А? У самого-то не хватало духу, признайся? Или боялся греха? Раз самоубийство – грех, уж лучше пусть тебя прикончит кто-нибудь другой.

Джудит смотрела на старика не отрываясь, и ее губы еле слышно произносили страшные слова.

– Ты мечтал о смерти, – продолжала она. – Я убеждена… Но почему? Потому что умерла мама… и ты не хотел оставаться в одиночестве? Не верю. Тогда что? О! Ну конечно: ты потерял работу! Именно так! Вне будки стрелочника твое существование теряло всякий смысл. И ты принялся за меня, превратив мою жизнь в ад и надеясь, что рано или поздно я тебя уничтожу.

Ложка стукнула о дно пустой тарелки, и Джудит с недоумением на нее посмотрела. В глазах все плыло, предметы теряли знакомые очертания. Она перестала чувствовать свое тело. Хотела поднять руку, но что-то мешало, словно неведомая сила пригвоздила ее к столу. Рот сковал лед, губы онемели, как после анестезии в зубоврачебном кабинете. Зато мыслила Джудит с необычайной ясностью.

– О… – шептала она. – Как медленно, наверное, текло для тебя время, как ты должен был меня проклинать за мою трусость… Я оказалась идиоткой, да? Слишком терпеливой. Замкнулась в себе, смирилась. Ведь ты, наоборот, хотел, чтобы я обозлилась, взбунтовалась. Прости, папа, что я заставила тебя так долго ждать.

Действительно ли она все это говорила? Джудит не знала. Слова вязли на языке, не решаясь пуститься в полет. Она не рассчитывала, что лекарство так быстро подействует, и не хотела умереть сидя за столом и уткнувшись носом в тарелку с остывшим супом. По-другому представляла Джудит свою смерть. Она собиралась подняться в спальню, надеть одну из ночных рубашек, подаренных мужем, и, вытянувшись на кровати, погрузиться в блаженное небытие.

Сквозь ватное забытье женщина увидела, что Джедеди задвигался на другом конце стола, пробуя развязать ремни, прочно удерживающие его на кресле. Скрюченные пальцы бессильно царапали жесткую кожу подпруг.

– Глупо! – бросила она ему. – Ты не сумеешь набрать номер шерифа… Но даже если сможешь установить связь, из твоего рта не выйдет ничего, кроме птичьего крика.

Отец ее не услышал. Джудит подумала, как смешно в его возрасте пугаться смерти, ему следовало принять ее равнодушно, с полным безразличием. Разве не он повторял ей миллион раз, что истинно верующий должен без боязни передать себя в руки Творца? С пола до нее донесся шум. Значит, ему все-таки удалось освободиться… Джудит пожалела, что не догадалась перерезать телефонный шнур, но теперь было уже поздно, у нее не было сил встать. Тело отяжелело, будто срослось со скамейкой, стало деревянным, лишенным нервов, безжизненным. Сидеть было трудно, и Джудит легла щекой на стол, на который столько раз ставила еду. Она смотрела на тарелки, стаканы, которые находились совсем близко, рядом с ее носом. Скоро она умрет на этом поле сражения, где все последние годы испытывала только страх. Ложки, ножи сверкали, как оружие, упавшее на бесстрастную землю в разгар кровавой схватки.

– Кончено, – прошептали ее губы. – Столько лет… столько дней, чтобы к этому прийти… Робину нельзя было возвращаться, он виноват… без него я бы осталась идиоткой. О Господи! Оборони нас от пустых надежд…

Оказавшись на полу, Джедеди пополз. Он и не думал о телефоне, поскольку знал, что не сумеет позвонить. На уме у старика было другое: попасть во двор и влезть на кресло, к которому дети приделали колеса, потом спуститься по центральной аллее к дороге. Если повезет, мимо проедет какая-нибудь машина, направляющаяся в деревню. Его заметят, окажут помощь…

Им овладела чудовищная злоба, ярость, оттого что его провела девчонка-полудурок, которую он давно считал сломленной. На четвереньках, как собака, он пробрался на веранду и перевалил свое тело через три ступеньки, отделявшие его от двора. Не чувствуя боли от ушибов, он с огромным трудом вскарабкался на кресло, которое все время из-под него выскальзывало. Теперь он совсем обессилел, его все больше сковывал сон. Тогда он принялся подхлестывать гнев, чтобы сохранить ясность мысли, и для этого сосредоточился на глупости своей дочери. Никогда прежде он так не жалел, что у него не было сына, который стал бы его поддержкой. Сын не предал бы, подставил ему плечо…

Он привел в движение колеса, и кресло покатилось. К счастью, центральная аллея шла под уклон, и ему не пришлось бы прикладывать чрезмерных усилий, чтобы доехать до ворот. Правда, в вечернем сумраке ориентироваться было нелегко. Сознание старика заволакивалось пеленой, но он знал, что, если перестанет сопротивляться, им немедленно завладеет смерть.

Внезапно Джедеди охватила паника. Он понял, что заблудился . Темнота сбила его с толку, и, вместо того чтобы спускаться к дороге, он катился по ежевичному лабиринту.

Тогда старик принялся ездить кругами в надежде найти выход. Каждая минута, потраченная на поиски, неумолимо приближала его к концу. Тщетно пытаясь хоть что-нибудь разглядеть во мраке, Джедеди вдруг почувствовал, что падает в пропасть. Делая круги по бесчисленным коридорам, он подобрался к яме, той самой яме, находящейся в центре лабиринта, где он когда-то убил своего зятя, этого негодяя Брукса, свалив ему на голову трактор. И вот теперь он сам катился вниз по обрывистому склону в кресле, сколоченном детьми, которое неминуемо должно рассыпаться от удара о ржавеющие останки «Джон Дира». Он попытался замедлить падение, цепляясь мертвыми пальцами за землю, хотел позвать на помощь, но кроме того, что его некому было услышать, голосовые связки старика испускали лишь странное карканье, напоминающее крики раненого альбатроса.

Птица-призрак еще долго кричала в сердце ежевичного лабиринта, нарушая привычки ночной фауны, которая никогда прежде не встречала в этих местах столь диковинного собрата.