«Лишь бы он не ошибся!» — молила она, сжимая кулачки.

Дакомон потратил на ее поиски немало времени. С ним был Ути, несший кипу планов с изображением различных конфигураций, образуемых подвижными стенами, и новых расположений ловушек для каждой из них.

— Нужно было считать плиты, — сказал он, наклонившись над люком. — Это очень важно. Как я тебе уже говорил, мы ничего не смогли бы поделать, имей мы гранитный потолок над головой; тогда бы я не сумел определить, какое положение выбрал колесный механизм, находящийся под полом.

Ути неохотно сбросил в яму веревочную лестницу, по которой Ануна выбралась наверх. Поднявшись, девушка внимательно себя осмотрела, так как здорово поцарапалась при падении.

— А почему бы не остановить систему колес и противовесов? — задала она вопрос. — Мне кажется, что достаточно сдвинуть одну плиту и проникнуть туда… Ведь этот механизм должен занимать целый подземный зал. А когда система остановится, стены перестанут двигаться…

Дакомон покачал головой.

— Очень разумно, — с иронией произнес он. — Теоретически сделать это можно, но для большей безопасности я запустил туда аспидов. Тысячи ядовитых змей, пожирающих друг друга и плодящихся в темноте, надежно охраняют внутреннее устройство. Надо быть сумасшедшим, чтобы потревожить их, а сделавший это обречен на смерть. Между прочим, подняв одну из входных плит, мы рискуем выпустить на волю всех этих гадов и заполнить ими гробницу.

Ануну передернуло от отвращения.

— Нет, — вынес приговор архитектор. — Есть только один способ ограбить гробницу Анахотепа — тот, к которому я пытался тебя подготовить. Надеюсь, сегодняшняя неудача послужит тебе уроком и завтра ты будешь внимательнее.

Возвращались очень медленно, осторожно, делая шаг за шагом. Первым шел Дакомон, тщательно отсчитывая плиты и часто сверяясь с планом. Ануна полагала, что раньше ночи они не выйдут. Она смертельно устала, а нос ее, забитый запахом мертвечины, ничего другого уже не чувствовал.

Когда они, наконец, вышли из лабиринта, Дакомон жестко взял ее за руку и привлек к себе.

— Запомни раз и навсегда, что сегодня еще были цветочки, — строго и с угрозой произнес он. — Анахотеп использует запах в сто раз тоньше. Тебе нужно быть очень внимательной. Если ты завтра провалишься в другую яму, я на целый день оставлю тебя в компании с догнивающей идиоткой. Понятно?

Всю ночь Ануне снилось, что она бежит по лабиринту, никак не находя выход, а за стеной раздается жесткий смех Дакомона.

В последующие дни ей удавалось успешнее преодолевать лабиринт. Она, наконец, сумела найти путь в смеси запахов и определить плиты, приводящие стены в движение. У грабителей вошло в привычку присутствовать на этих занятиях, и, чтобы удобнее было следить за ее передвижениями, они взбирались на полуразрушенную стену старого форта, где рассаживались, словно зрители на скамьях амфитеатра. Оттуда они то выкрикивали ругательства, то одобрительно хлопали. Некоторые развлекались тем, что подсказывали неверные метки, другие путали ее в определении запахов, а были и такие, что с гоготом мочились ей на голову. Нетубу приходилось вмешиваться и пинками прогонять их от лабиринта.

Ануна все реже и реже попадала в ямы-ловушки, но ее всегда ожидал неприятный сюрприз: она оказывалась нос к носу с новым трупом. Стало понятно, что Дакомон слишком долго готовился к мщению, чтобы обращать внимание на такие мелочи.

Как ни странно, ее отношения с архитектором улучшились. Она догадалась, что, сперва испугав ее, теперь он пытался ее приручить. Это бросалось в глаза, но было приятно.

Все произошло в один из вечеров, когда Дакомон приказал налить им пальмового вина, да не скупиться при этом. Архитектор вытянулся на своей циновке, положенной среди скалистых обломков, и смотрел, как садится солнце.

— Что ты будешь делать, когда станешь богатой? — спросил он девушку. — Почему бы нам не быть вместе, а? Я чувствую, что ты многого навидалась и тебя не испугает вид немного покалеченного мужчины. Я умею обращаться с деньгами, знаю образ жизни сильных мира сего, их обычаи и хитрости. Ты же совсем беспомощна перед такими людьми. Они быстро тебя облапошат. Если ты станешь мне другом, мы уедем в Азию, в Вавилон или в Ниневию. Я сделаю из тебя великую благовонщицу, а сам удовольствуюсь профессией архитектора. Ты прекрасно знаешь, что мы не сможем оставаться в Египте.

Ануне было понятно, насколько унизительно для него выпрашивать, словно милостыню, ее согласие. И это ему, всегда жившему в окружении женщин! Она не решалась наотрез отказывать ему, находя его одновременно трогательным и опасным, так как даже в его просьбе чувствовалась угроза.

По правде говоря, если сделать над собой усилие и позабыть, что находится под белой льняной повязкой, закрывающей половину лица Дакомона, можно было бы восхищаться совершенством его тела, его гладким золотистым торсом, и Ануна порой представляла себе, что лежит, придавленная этой грудью, ощущая его прерывистое дыхание, или сжимает его в своих объятиях. Должно быть, очень приятно заставить стонать от наслаждения мужчину такого высокого происхождения. Ей никогда не приходилось делить ложе с молодым человеком своего возраста, а от быстротечных объятий в памяти у нее остались лишь пропахшие потом, морщинистые тела, покрытые белыми жесткими волосами, напоминающими верблюжью шерсть. Она всегда была игрушкой для старых погонщиков, для мужчин, годящихся ей в деды. Она привыкла к их требованиям, но никогда не находила в них ни малейшего удовольствия; а если с течением времени она и испытывала к ним некоторую нежность, то только потому, что они редко ее били.

Дакомон же ее волновал. Он пробуждал в ней незнакомые доселе желания. Как человек опытный, он это почувствовал и играл с нею, стараясь предстать перед девушкой в выгодном свете. Однако Ануну не обмануло его кокетство. Она проклинала ловкость архитектора, его чары, но не могла не поддаться им.

Игра была опасной, она понимала это, потому что красота полунагого тела не могла заставить ее забыть о страшной гноящейся ране под льняной повязкой, которая никогда не заживет.

«Попробуй представить, что произойдет, когда он наклонится над тобою, чтобы заняться с тобой любовью, а капли гноя из его раны будут падать тебе на лицо или между грудей…»

Этой отталкивающей картиной она старалась погасить желание близости с Дакомоном: ведь желание это было видением, миражом.

Увы, он был прекрасным рассказчиком и к своему естественному очарованию добавлял очарование своих рассказов. Он рисовал Ануне яркие картины роскошной жизни и покоя, которых она никогда не знала: большая часть ее жизни прошла в палатках, в нищете и вони идущих караванов. А тут она вдруг увидела себя купающейся в мраморном бассейне, окруженной послушными служанками, досуха вытирающими ее тело перед тем, как умастить ее благовониями. Она видела себя у перил террасы высокого дома, дворца, возвышающегося над чужеземным городом с копошащимися внизу торговцами и прохожими. Дакомон знал, какие слова произнести, кроме того, у него был дар описывать далекие страны и всевозможные наслаждения.

«Если ты сумеешь вынести его уродство, — подсказывал ей голос разума, — ты никогда не будешь голодать и мерзнуть. Он будет носить тебя на руках, потому что ты будешь единственной женщиной, не заметившей этого, когда он снимет маску. Если ты сможешь заставить его поверить в то, что в тебе нет отвращения к нему, если заставишь забыть о его недостатке и будешь смотреть на него как на нормального мужчину, твое будущее обеспечено».

Да, это было правдой… Именно это она и должна попытаться сделать. Девушка вроде нее, лишенная всего и даже семьи, не может обойтись без защитника. Если хочешь прожить больше тридцати лет, нужно перестать быть бедной и начать хорошо питаться, нужно, чтобы о тебе заботились. Нельзя больше жить в клоаках, зараженных миазмами и паразитами. Надо схватить удачу, пока она протягивает тебе руки.

Дакомон должен полюбить ее, а она должна стать для него необходимой. Нужно научиться смотреть на него с выражением чувственного восхищения, с каким, наверное, смотрели на него бывшие любовницы. Она должна превратить его жизнь в иллюзию, в сон. Иллюзией должно стать то, что он красив. Именно этого он и ждал, именно такой союз он упорно предлагал ей, никогда грубо не переходя определенных рамок. Но союз этот был невозможен.

«Я не смогу», — признавалась она себе ночью, лежа на своей циновке и искоса поглядывая на архитектора, с маниакальной старательностью заматывавшего лицо повязкой. Она понимала, почему он до сих пор не принудил ее, не изнасиловал. Он надеялся… Он надеялся, что она станет его спутницей по доброй воле.

«А предлагал ли он то же самое другим девушкам? — спрашивала себя Ануна. — Тем, которых заставил умирать от жажды в ямах лабиринта?»

Была ли она лишь одной из них, такой же, как и прочие, или он действительно ее выделил? Этого она не знала.

Она боялась и желала его. И все-таки она не была уверена, что сможет превозмочь себя, когда он снимет свою повязку и прижмет свое лицо к ее губам. В том, что это скоро случится, она не сомневалась. Не такой это был мужчина, чтобы довольствоваться дурной комедией.

Однажды утром, когда она на несколько шагов отошла от палатки, успокаивая мигрень, разыгравшуюся в ней от частого вдыхания ароматов, Ути догнал ее под предлогом того, что хотел предложить ей лекарство в виде вина, настоянного на плодах зизифуса.

— И не пытайся, — пробормотал он, будто читая ее мысли. — Даже не думай. Ты и представить себе не можешь, что тебе придется вынести. Его не смогла соблазнить до тебя ни одна девка. О! Они были слишком самоуверенны, эти потаскушки, но я смеялся, когда он хотел их поцеловать и приближал к ним свое лицо. Они были готовы к худшему, но действительность оказалась страшнее. Только я могу без отвращения смотреть ему в лицо, потому что я по-настоящему его люблю… Потому что я мог бы отдать свою жизнь, если бы он этого потребовал. В тебе нет той силы, ты всего лишь маленькая шлюха, зарабатывающая на жизнь дыркой между ног. Повторяю: не пытайся. Это дружеский совет.

— Я тебе совсем не нравлюсь? — удивилась Ануна.

— Верно. Но я хочу с этим покончить. Дакомон начнет жить только тогда, когда разнесет на куски мумию Анахотепа; а мне надоело гнить в этом холме среди подонков, воняющих, как сто козлов.

Вскоре она достигла больших успехов в обучении. Дакомон научил ее, как выбирать пищу, чтобы обострить нюх. Он доказал ей, что голод значительно усиливает восприятие запахов, и Ануна сама была поражена своими талантами. Она никогда не думала, что способна уловить такие тонкие запахи.

Однажды ночью, когда она вышла из палатки по нужде, кто-то подкрался к ней и бросил ей в лицо горсть красного перца. Она заметила только тень, но в следующую секунду ее глаза, нос и губы горели, словно обожженные в огне. Девушки закричала; перец разъедал ей ноздри, словно расплавленный свинец. Потеряв равновесие, она упала на песок и покатилась по склону холма. И хотя у нее не было доказательств, она была убеждена, что напавшим был Ути. Исчерпав все доводы, он таким способом решил избавиться от нее…

Она задыхалась, стонала, плакала. Ослепленная, она никак не могла найти воду. И тут подоспела помощь.

Чьи-то шершавые руки помогли ей подняться и отвели в палатку.

Мучаясь от боли, она услышала голос Нетуба Ашры:

— Запрокинь голову, я попробую промыть тебе лицо. Она повиновалась. Вода успокоила боль, и пришло облегчение.

— Молоко… — послышался голос Дакомона. — Ей надо промыть глаза и ноздри верблюжьим молоком. Скорее!

— Кто это сделал? — прорычал Нетуб. — Клянусь богами! Если это твой слуга, я перережу ему горло!

— А может, это один из твоих бандитов, — возразил Дакомон. — Какой-то трус, не желающий признаться, что боится участия в нашем деле…

Мужчины некоторое время переругивались, совсем забыв о страдающей девушке. Ануне пришлось прикрикнуть на них. Тогда ей в руки сунули калебас, наполненный молоком, она открыла глаза и погрузила в него лицо.

— Хлопай ресницами, — поучал ее Дакомон. — Вдыхай молоко через ноздри. Это самое главное. Не страшно, если ты останешься слепой, но я не хочу, чтобы ты потеряла обоняние.

Она делала все, как он говорил; но ей было невыносимо больно. Она втянула молоко носом, захлебнулась, ее охватил приступ кашля.

Дакомон, взяв ее под руки, заставил встать,

— Иди в палатку, — сказал он. — Я дам тебе немного опиума, это успокоит боль.

Она уступила: боль заглушала гнев. Она вытянулась на циновке, а архитектор стал протирать тряпочкой ее глаза и губы. Ануне казалось, что губы ее распухли так, что стали вдвое толще. Слезы слепили ее, но больше всего болели ноздри: из них словно вытекала расплавленная лава. Она слышала, как Дакомон допрашивал Ути:

— Это твоих рук дело? Паршивый скорпион! Ты бросил ей перец в лицо? Не отпирайся.

— Да ты что? — протестовал слуга. — Разве тебе не понятно, что все это проделала она сама? Эта шлюха решила отделаться от меня, чтобы вертеть тобой как хочет… Она сообразила, что я здесь твой единственный друг, и хочет опорочить меня, чтобы ты отдал меня бандитам. Это все уловки… Не верь ей, хозяин. Она надеется остаться с тобой наедине, а попав в ее сети, ты пропадешь. Я — твой единственный друг.

— Довольно, — проворчал Дакомон. — Хватить хныкать! Ненавижу, когда ты начинаешь говорить женским голосом. Разберемся позже.

Он вроде бы еще сердился, но Ануна догадалась, что в его душу уже вкрались сомнения.

— Он врет, — пролепетала она. — Мне бросили перец в лицо… Кто-то подкрался сзади… Я не успела его увидеть.

— Хватит! — оборвал их архитектор. — У меня нет времени выслушивать перебранку слуг. Но если ты сама все это проделала — не знаю уж, с какой целью, — то позволь сказать тебе, что это безумие. Перец может навсегда отбить нюх. Вполне возможно, что ты не поправишься или останешься калекой, лишенной органа обоняния. Если это случится, я буду безжалостен…

— Но это не я, — простонала Ануна. — Какая мне выгода?

— Никогда не известно, как поступит женщина, — заметил Дакомон. — Ход ваших мыслей непредсказуем…

Он целый час вливал в ее ноздри бальзам и эликсиры. Боль постепенно отступала, но Ануна вынуждена была признать, что больше ничего не чувствует. Мир вокруг нее лишился запаха. Оглушенная наркотиком, она уснула.

Утром ее разбудили голоса Дакомона и Нетуба Ашры, разговаривавших у входа в палатку.

— Сможет ли она теперь что-нибудь чувствовать? — спросил главарь шайки.

— Не могу сказать точно, — вздохнул архитектор. — Подобные носы весьма чувствительны, а слишком сильный запах может навсегда лишить их этой способности. Это правда. Она может выздороветь, но навсегда потерять свою былую чувствительность.

— В таком случае она нам ни к чему, — проворчал Нетуб. — Клянусь богами, мы опять потеряли время. Я уже начинаю подумывать, осуществима ли вообще твоя идея. А вдруг мы не найдем никого, кто сможет учуять твою чертову эссенцию? Об этом ты подумал?

— Время еще есть, — ответил Дакомон. — Анахотеп пока жив. А когда он отдаст богам душу, у нас будет в запасе два с половиной месяца для тщательной подготовки. Ты ведь знаешь, что его надо вымачивать в натроне семьдесят два дня, прежде чем положить в саркофаг.

— Люди теряют терпение, — возразил Нетуб. — Они маются от безделья. Скоро они взбунтуются, и я не смогу удержать их.

Ануна пережила три тяжелых дня, когда вокруг нее вообще не существовало запахов. Ее слизистая, обожженная перцем, не воспринимала абсолютно ничего — ни приятного, ни неприятного. Дакомон окружил ее вниманием и заботой, словно свою возлюбленную. Его нежность раздражала девушку, которая к тому же чувствовала, что вот-вот сдастся. Привыкшая повиноваться пожилым людям, обращавшимся с ней как с податливой девчонкой, дрессировавшим ее, как животное, она открывала в себе новые ощущения, опьяняющие, словно дым конопли.

«Для него это только игра, — мысленно повторяла она себе, стараясь вызвать в своей душе ожесточение. — Нельзя поддаваться его заигрываниям. Он так привык соблазнять, что делает это бессознательно».

Знала она и о нетерпении Нетуба Ашры.

К счастью, Ануна победила болезнь, и постепенно к ней стали возвращаться ее способности благовонщицы. Тренировки возобновились, к большому разочарованию Ути, который, очевидно, рассчитывал, что благодаря своей хитрости навсегда избавится от Ануны.

— Мы приближаемся к цели, — однажды вечером сказал Дакомон. — Надо бы отпраздновать это событие. Я чувствую, что ты на пороге успеха.

Он казался очень возбужденным, глаза над повязкой блестели болезненным блеском. Когда он выгнал Ути из палатки, приказав возвратиться не раньше рассвета, Ануна поняла, что должно произойти. Она испытала одновременно страх и желание и призналась себе, что давно с нетерпением ждала этого момента.

Архитектор подал ей чашу, до краев наполненную пальмовым вином, и приказал выпить до дна. Она послушалась. Голова у нее закружилась. Было очень приятно. Дакомон задул светильники и бросил в курильницу щепотку конопли, которая сразу заполнила палатку одурманивающим дымом.

«Он хочет меня одурманить, — подумала Ануна. — Он полагает, что, опьянев от наркотика, я буду меньше бояться».

И она поняла, что он собирается снять маску… Проделывал ли он то же самое со своими предыдущими «ученицами»? И церемониал был такой же — вино, конопля… а потом ощущение ужаса?

Дакомон казался не совсем нормальным; Ануна была уверена, что он нажевался голубого лотоса. Он заливисто смеялся, словно мальчишка над забавной шуткой, и обильно потел. Пот имел приятный запах мелиссы, и ей чудилось, что она находится в саду.

Опьянев от вина, Ануна плохо сохраняла равновесие. Когда ладони молодого человека легли ей на плечи, колени у нее подогнулись и она повалилась на циновку. У нее больше не было сил противиться ему.

«Встань! — издалека крикнул ей внутренний голос. — Беги. Ты не сильнее других. Когда он снимет свою повязку, ты закричишь, и он придет в ярость. Уходи, уходи, пока он тебя не убил. Ты же видишь, он не в себе».

Но она отказалась послушаться голоса. Она твердила себе, что не боится, что работала в Доме бальзамирования, что привыкла к трупам, что жизнь закалила ее, что…

Дакомон уже раздевал ее. Руки его были на удивление мягкими и нежными — такие бывают только у богачей, — и Ануне приходилось лишь случайно касаться их… Она уступила.

— Не закрывай глаза, — странным свистящим шепотом произнес Дакомон. — Пусть веки твои будут открыты. Я хочу, чтобы ты смотрела на меня.

Ладони девушки вспотели. Она не ошиблась. Он сейчас раскроется перед ней. Об этом он думал с самого начала. Он наверняка надеялся, что она выдержит это последнее испытание, так же как победила все ловушки лабиринта. Он сделал на нее ставку и вообразил, что у нее иной склад характера и что в отличие от других девушек она, не моргнув глазом, вытерпит вид его изуродованного лица. Ануна и сама думала почти так же, но сейчас она уже не была так уверена в себе. Она вдруг пожалела, что выпила мало вина и вдохнула недостаточно дыма конопли. Ей хотелось впасть в то состояние, которого достигают некоторые жрицы при помощи лотоса.

Дакомон был обнажен. Очень нежно он развел бедра девушки и вошел в нее.

— Я знал, что с тобой все будет иначе, — прошептал он. — Ты совсем не похожа на тех девок, которых приводил мне Нетуб… Ведь ты сильнее, правда? Ты ничего не боишься, я почувствовал это с первого дня.

Ануне захотелось крикнуть, что он ошибается, что ему лучше отказаться от своих планов, что она совсем не уверена… Но он был очень умелым и знал, как обращаться с женщинами: он познал их еще почти в детстве, постоянно посещая гарем. Ануна задрожала от наслаждения, ощутив крепкие мускулы его груди. О боги! До чего нежной была его кожа.

— Смотри на меня, — прерывисто дыша, шептал Дакомон. — Смотри мне в глаза…

Он склонился над Ануной, полностью подчинив ее своей власти. Вдруг она увидела, как он поднес к своей повязке правую руку. Она захотела помешать ему, но он схватил ее за горло и прижал к полу. Опоздала, теперь его не остановить. Задыхаясь, потому что он чуть не задушил ее, она беспомощно смотрела, как он медленно разматывает льняную повязку, несколько раз обмотанную вокруг головы. Может быть, ею он удавит ее через минуту, как удавил тех, кто не выдержал испытания.

— Нет! — через силу прохрипела она. — Только не это…

— Смотри, — в последний раз приказал Дакомон, — смотри на меня хорошенько!

И повязка упала с его лица. Все еще соединенный с чревом девушки, он увидел на ее лице гримасу отвращения. Рана была ужасной. Нос, срезанный вровень с лицом, придавал ему вид прокаженного. Рана гноилась, из ноздревых отверстий сочилась сукровица. И это жуткое впечатление усиливалось контрастом с прекрасными глазами и чувственным, красиво очерченным ртом. Ануне удалось не закричать, и Дакомона это приободрило. Улыбка прорезала его губы. На миг он посчитал партию выигранной, не зная того, что улыбка делала его похожим на скелет.

— Хорошо, — дрожащим голосом произнес он. — Я не ошибся в тебе. Ты та, которую я ждал. Мы будем неразлучны. Мы заключим союз. Поцелуй меня… — Он наклонил свое изуродованное лицо к лицу девушки. Капля гноя упала на губы благовонщицы. Этого она уже не смогла вынести. Она закричала, отбиваясь от него и пытаясь столкнуть его с себя. Безумие мелькнуло в глазах Дакомона. Он приподнялся и изо всех сил стал хлестать Ануну по щекам, выкрикивая при этом страшные ругательства.

— Я выколю тебе глаза! — заикаясь от ярости, вопил он. — В гробнице все равно будет темно, а мне нужен только твой нос… Мы дополним друг друга: я стану твоими глазами, а ты моим обонянием. Вот увидишь, прекрасная получится пара. Перестань вертеться. Это не займет много времени.

Ануна увидела, как он взял лежащий рядом медный кинжал с хорошо отточенным лезвием. Отпрянув, она обеими руками ухватилась за его запястье, чтобы отвести лезвие от своего лица. Последовала короткая схватка; и они перевалились на бок. Дакомон беспрестанно изрыгал ругательства. Ануна уже начала терять силы, как вдруг он умолк и обмяк в ее руках. Девушка поняла, что во время борьбы он наткнулся на свой собственный нож и лезвие вошло в его грудь — как раз под левый сосок, там, где сердце. Она так обессилела, что не смогла даже оттолкнуть его от себя. Она заплакала и затряслась, не в силах избавиться от мертвеца, чья плоть все еще находилась внутри ее. Какой-то человек, привлеченный криками, вошел в палатку. Это оказался Ути. Увидев, что его хозяин мертв, он начал пронзительно причитать, напомнив Ануне плакальщиц из Пер-Нефера.

Девушка испугалась, как бы у него не помутился рассудок и он не постарался бы довершить начатое Дакомоном. К счастью, в палатку ворвались Нетуб Ашра и Бутака. Грек грубо оттолкнул Ануну и перевернул труп на спину.

— Никаких сомнений, — проговорил он, приложив ладонь к шее архитектора. — Он готов. Эта потаскуха пронзила ему сердце. Этим все и должно было кончиться.

Ути запричитал еще громче. Нетуб с размаху ударил его и пинком под зад вышвырнул из палатки.

— Вы два остолопа! — выругался он. — Вы только что подписали себе смертный приговор. Теперь ничто не помешает моим людям разорвать вас на куски.

Повернувшись к Ануне, он схватил ее за волосы и поднял с пола, несмотря на то что она была голая.

— Он научил тебя нюхать свои духи? — крикнул он ей в лицо. — Духи фараона? Ты можешь его заменить?

— Нет, — опустив глаза, произнесла девушка. — Он собирался составить их в гробнице. Он боялся, что ты избавишься от него, если он по неосторожности сделает их слишком рано.

— Тогда ты уже мертва! — рявкнул главарь грабителей, швырнув ее на пол. — Такая же мертвая, как и он! Вас закопают вместе, чтобы вы могли любиться в могиле.

Полог палатки откинулся, и в нее ворвались бандиты. Некоторые потрясали факелами, и взгляды их, быстро скользнув по трупу архитектора, с вожделением остановились на теле Ануны.

Нетуб обрушил свой гнев на Ути, нанося ему удары плеткой, которой обычно погонял верблюдов. Кровавые рубцы появились на девически нежном лице слуги.

— А ты? — ревел Нетуб. — Может, ты знаешь больше? Клянусь богами! Столько времени потрачено на эту подготовку… Я сдеру с вас кожу и вываляю в соли…

— Не надо… — заикался Ути, захлебываясь кровью из рассеченной губы. — Он не доверял мне своих секретов… Я никогда не мог учуять духи фараона… Он говорил, что я на это не способен…

Плечи Нетуба Ашры опустились. Он устало махнул своим людям.

— Уведите их, — вздохнул он. — Делайте с ними что хотите.

Бандиты, плотоядно улыбаясь, накинулись на Ути и Ануну. Но тут слуга начал что-то лихорадочно говорить, и слова его трудно было разобрать.

— Постойте! Возможно, еще есть средство… Я думаю, Дакомон записал формулу духов… Я застал его, когда он был один… Он читал какой-то папирус… Он сказал мне: «Здесь точное описание духов Анахотепа, и мне кажется, лучше уже не придумаешь». Он свернул листок и вложил его в кожаный футляр. Он здесь… в палатке. Но я не умею читать…

— Ищи! — приказал Нетуб. — Быстро найди мне этот футляр.

Ути на четвереньках полез между сундуками, уставленными флаконами. По неосторожности он уронил один из них, и палатка наполнилась обольстительным ароматом.

— Нашел, здесь!.. — заикался он, потрясая тонким мешочком из замши. — Это там, внутри, я узнал его… Там собраны все формулы духов, которые он создавал.

Нетуб Ашра выхватил у него из рук мешочек и достал оттуда пачку тонких листов папируса, покрытых никому не понятными знаками.

— Кто-нибудь здесь умеет читать? — пролаял он. Разбойники разразились смехом от абсурдности такого вопроса. Яростно прорычав, он повернулся к Ануне:

— А ты? Ты благовонщица, хорошо знакома с писцами, жрецами…

Но Ануна не умела читать. Она знала только условные знаки, имеющие отношение к ее работе, которыми помечали сосуды, чтобы различать их. Богачи, как правило, пренебрегали этой символикой бедных, и каждая каста писала по-своему. Впрочем, в Египте никто не умел читать, кроме писцов и господ.

— Нет, — призналась она, — настоящий почерк я не разберу. Надо искать писаря.

— Найти-то можно, — пробормотал Нетуб, сжимая в мозолистой руке хрупкие листки. — В Египте их предостаточно!

Разочарованные разбойники недовольно заворчали. Они надеялись, что им дадут позабавиться с девушкой и слугой, но те ускользнули от них; экзекуция откладывалась.

Их разочарование переросло в ярость, и Нетуб почувствовал, что назревает бунт. Нужно было что-то делать, кинуть им кость. Он притворно расхохотался и сказал, указав рукой на тело Дакомона:

— Вы только посмотрите: строитель Тетлем-Иссу, пирамиды, в которой мы оставили столько наших товарищей! Теперь он ваш!

Разбойники зарычали, кинулись к трупу и, подняв его над головой, унесли к развалинам форта.

— Пока вы получили передышку, — шепнул Нетуб Ануне и Ути, — но через какое-то время сделать это будет труднее. Я не уверен, что смогу обеспечивать вашу безопасность.

Он не ошибся. Это была ужасная ночь, наполненная возлияниями, варварским весельем и богохульством.

Среди разбойников были люди, родившиеся в глубинах Африки, далеко за водопадами; кожа у них была черная, есть они привыкли что придется, не гнушались и человечиной. Они были жестоки и неотесанны, говорили мало, но никто не мог сравниться с ними в обращении с сагаем. На телах и лицах они носили племенные знаки, и вид у них был довольно грозный. Пока они готовились расчленить Дакомона просто ради удовольствия, один из них встал и сказал:

— Раз его крокодилы жрали нас в Тетлем-Иссу, съедим и мы его!

Потребовалась разделка. Силой привели Ути и Ануну, заставив их выпотрошить тело по всем правилам бальзамировщиков. Затем сложили очаг, в который засунули Дакомона, словно животное, приготовленное для жарки. В рот ему засунули длинный кусок дерева, пронзивший все тело; этот импровизированный вертел положили на две рогатины, чтобы «повар» мог равномерно поджаривать его.

Ануна силилась скрыть свой страх, поскольку знала, на что способны разбойники. Нетуб и Бутака стояли рядом, чтобы защитить ее в случае, если бандиты совсем обезумеют. Черты лица Нетуба выражали крайнее напряжение, и иногда он натянуто смеялся, в то время как глаза его оставались холодными. Ути же походил на привидение. Не покрытая рубцами кожа на его щеках была белее мела. Он непрерывно трясся, будто во внезапном приступе лихорадки.

Когда запах жареного мяса достиг ноздрей Ануны, девушка сжала кулачки так, что ногти вонзились в ладони… Уж очень приятным был этот запах.

Видя, что она вот-вот упадет в обморок, Нетуб наклонился к ее уху и прошептал:

— Оставайся спокойной, не показывай своего страха. Все это омерзительно, но надо пройти через это… Либо Дакомон, либо ты…

Руки его сжимали рукоятки кинжалов, заткнутых за пояс. Бутака же прикрыл шерстяной накидкой лежащий подле него меч. Кувшины с вином из запасов Дакомона ходили по кругу. Люди издавали торжествующие крики и смеялись. Каннибалы скинули с себя одежду и голыми танцевали вокруг огня, как того требовали обычаи их стран. Они кричали египтянам, что, отведав их мяса, больше не смогут без него обходиться. И это было правдой. Именно поэтому и было запрещено каннибальство — чтобы человеческие существа не набрасывались друг на друга с целью друг друга сожрать. Однако остальные разбойники слушали их с округлившимися от вина глазами и почти верили, что этот мерзкий ритуал придаст им особые силы. Они внимательно прислушивались к разговорам о том, что съеденные сердце, печень и мозг врага дают силу и здоровье. Знали они, что в Египте хотя и редко, но тоже отмечались случаи коллективного каннибализма. Они все еще колебались, не до конца уверенные, что, съев мясо Дакомона, постигнут его науку о лабиринтах, получат его знания, так необходимые в их опасной профессии.

— Я не мог поступить иначе, — снова пробормотал Нетуб. — Вообще-то жизнью ты обязана крокодилам Тетлем-Иссу.

Ануна не ответила. Ей хотелось забыться, и она стала просить Нетуба дать ей лотос.

— Нет, — твердо отказал главарь. — Эти наркотики непредсказуемы. Попробовав их, ты можешь стать неуправляемой. Останься такой, какая есть. Если покажешься им такой же безжалостной, как они сами, ты завоюешь их уважение.