Анахотепу достаточно было наморщить нос, чтобы узнать, кто что делал. Принюхавшись, он знал, кто только что справил малую нужду, кто занимался этой ночью любовью, кто спал с мальчиком…

Шокирующая близость людей была для старика ежеминутной пыткой. Но самым худшим был запах города, вонь, приносимая во дворец ветром, гнилостный запах немытых тел и грязного белья. Желая погулять на террасе, номарх сперва посылал туда слугу, чтобы удостовериться, что ветер дует из пустыни, а не со стороны города. Пустыня пахла чистотой и свежестью. Она умиротворяюще действовала на Анахотепа, даже если временами ветер ненадолго доносил до него зловоние далекого азиатского каравана.

Эта его феноменальная способность только усилилась с возрастом, перейдя границы терпимости. Когда старик должен был принимать иностранных послов в сомнительной чистоты одеждах и с крашенными хной бородами, он прикрывал лицо золотой маской с изображением Гора, полый клюв которого был заполнен сердцевиной бузины, пропитанной росным ладаном. Только так он мог сидеть на троне, не падая в обморок.

А вот сегодня он учуял запах влетевшего насекомого. Да, он определял по запаху мух, разную мошкару и мог сказать, на чем или на ком секунду назад сидело насекомое. Он чуял волны запаха, исходившие от скарабеев, ящериц, ползавших по камням дворца. Он мог пересчитать их с закрытыми глазами. Мог и смешать их запахи.

— Он все это выдумывает, — шептались его враги. — Воображает. А на самом деле он сошел с ума. Больной мозг привел его к потере реальности. И он совсем никого не хочет слушать, особенно лекарей.

Кряхтя, Анахотеп слез со своего трона. Роста он был маленького, худощавый, сухонький. Он уже вполне мог сойти за свою мумию, которую оставалось завернуть в сто пятьдесят локтей льна, как это положено по его сану

Его крючковатый нос придавал ему сходство с хищной птицей, и в начале своего «царствования» он любил поворачиваться в профиль, подчеркивая тем самым, что является избранником бога Гора. А для большего сходства он взял в привычку крутить головой наподобие сокола.

В то время нюх его еще не делал его жизнь невыносимой; он был просто намного восприимчивее к запахам, нежели большинство простых смертных. Нередко случалось, что удовольствиям гарема он предпочитал сидение перед курильницей, на тлеющие угли которой служанка бросала щепоточки благовонного порошка.

Сколько он себя помнит, существование его всегда подчинялось запахам. Поэтому, встретив Дакомона, он словно неожиданно очутился лицом к лицу со своим двойником.

Молодой архитектор, как и он, обладал чрезвычайно тонким обонянием. Он тоже мог унюхать то, о чем обычный человек и не подозревал.

Вот тут-то все и началось.

С некоторого времени Анахотеп чувствовал, как его покидают жизненные силы. Жрецы, которым он открылся, в один голос заявили, что приближается момент, когда ему предстоит улететь к солнцу, и следует незамедлительно начать готовиться к переходу в мир иной.

Впервые в жизни номарх заметил, что его корежило при мысли об осквернении его вечных останков грабителями гробниц. Он вызвал Мозе, старого воина, отвечающего за сохранность погребений.

— Хотелось бы тебя успокоить, — заявил тот, — но я не могу этого сделать. Несмотря на все усилия по охране, ни одна гробница не избегла ограбления. Нетуб Ашра, Осквернитель, смеется над нами. У него очень много сообщников. В его банде множество чужаков, которые презирают наши верования, и их совсем не страшат слова проклятий, написанные над погребениями. Чтобы обеспечить себе вечный покой, ты должен согласиться на бедные похороны, без золота и драгоценностей, с простой маской из гипса или картона на лице; а с собой взять лишь сменную набедренную повязку и пару сандалий.

Анахотеп вздрогнул, услышав его слова. Мозе вконец потерял разум? Его мозги выжгло солнце пустыни?

— Об этом не может быть и речи. Ты и впрямь не способен справиться с этой бандой?

— Нет, господин, — признался старый солдат, опустив голову. — Мы все испробовали: пытки, телесные наказания, казнь… Ничто не помогает. Многие из этих грабителей пришли из страны Кух, они глупы, как обезьяны. Что касается нубийцев, то они известные колдуны и наверняка умеют отворачивать проклятия богов-хранителей.

— По-твоему, надо смириться? — возмутился Анахотеп, дрожа от гнева.

— Возможно, и есть решение, — отважился Мозе. — Мне говорили об одном молодом архитекторе, весьма искусном в создании всяких защитных уловок. Его зовут Дакомон.

Номарх немедленно велел пригласить к себе мастера по лабиринтам. Дакомон относился к людям, привыкшим принимать восхищение как должное, и, не отдавая себе в том отчета, легко завоевывал расположение как мужчин, так и женщин.

— Жизнь, сила, здоровье, слава твоему ка, — произнес он, вставая на колени. — Господин, специально для тебя я изобрел такой лабиринт, какого еще не было на свете. Никто из твоих министров не имеет достаточно денег, чтобы оплатить его, но тебе это не составит труда.

Анахотеп улыбнулся, прикрыв скипетром свои гнилые зубы. Дерзость молодого человека ему нравилась, так же как и совершенные черты его лица. Ко всему прочему, Дакомон обладал качеством, крайне редким среди окружающих номарха людей: от него хорошо пахло.

— Объяснись, — милостиво произнес Анахотеп. Архитектор развернул чертежи.

— Это новая система будущих лабиринтов, — шепотом поведал он. — По мере углубления в коридоры незваный гость, сам того не зная, приводит в действие противовесы, спрятанные под плитами. А они, в свою очередь, задействуют систему шестерен, передвигающих некоторые подвижные перегородки, смонтированные на поворотных стержнях. Так что направление лабиринта постоянно меняется при его прохождении. Бесполезно и ставить метки, поскольку все стены выкрашены в одинаковый цвет. Даже если он захочет начертить крестик на полу, это окажется ненужным, потому что прохода, который он только что миновал, уже не существует.

Дакомон все больше возбуждался и потел, излагая свой проект, но пот его приятно пах мелиссой. Анахотеп понял, что молодой человек очень заботился о своих внутренних жидкостях, и даже спросил себя, такой же ли приятный запах у его спермы. Кровь вдруг прилила к его пергаментным щекам. Он сам поразился тому, что в его возрасте еще можно испытывать физическое желание, так как давно уже не предавался любовным играм. В молодости он часто следовал известной пословице людей пустыни: «Женщина — для произведения потомства, мальчик — для наслаждения, коза — по необходимости». Познал он все, кроме последнего.

Что с ним произошло? Стоя одной ногой в могиле, он влюбился в юношу, который мог бы быть его внуком?

— И все это действует? — спросил он, с усилием отвлекшись от ненужных мыслей. — Из чего сделаны подвижные перегородки? Если из сырого кирпича, то их легко пробить киркой.

— Нет, господин, — возразил Дакомон с ноткой нескрываемого раздражения, которое другому стоило бы жизни. — Это крепкие гранитные блоки, насаженные на оси. Поворачиваются они мягко и почти бесшумно. Причем в разные стороны, так что при каждом нажатии на поворотный механизм стенка может принимать любое направление, окончательно запутывая проход по лабиринту. Везде начнут возникать тупики, и вконец заблудившийся грабитель рано или поздно потеряет голову и умрет от жажды.

Анахотеп потребовал показать ему действие механизмов. Дакомон выполнил его просьбу, но на уменьшенной модели. Зато номарх смог оценить эффективность ловушек, которые архитектор соорудил в своих садах.

— Идея соблазнительна, — подумав, произнес номарх. — Она мне подходит, только как же я сам буду передвигаться внутри лабиринта? Когда я буду мертв, мой ка, мое второе я, как тебе известно, продолжит хождение между двумя мирами. Ночью он выйдет из саркофага, чтобы пройтись по городу, посетить живущих, помочь им или покарать, это зависит…

Дакомон нахмурился, ему непонятно было, куда клонит старик.

— Я боюсь, — сказал Анахотеп, — я боюсь, как бы мой ка сам не попал в западню, приготовленную для кладбищенских воров… или не заблудился бы в запутанных коридорах, потеряв дорогу к моему саркофагу.

— Ка должен уметь проходить через стены, — возразил архитектор. — Я предполагаю, что он может видеть сквозь предметы и вполне может распознать ловушку. Так я, по крайней мере, думаю…

— Ты предполагаешь, но ты в этом не уверен, — прохрипел номарх. — Никто точно не знает, что происходит в головах мертвых, — жрецы не больше других. Наши предположения ничего не значат. Если мой ка и мои смертные останки не смогут воссоединиться, моя загробная жизнь будет отравлена. Меня будут хулить, я буду отвержен и обречен на бесконечное блуждание. Именно это меня ужасает: мысль о моем двойнике, затерявшемся в лабиринте, кружащем, кружащем без надежды найти мумию, из которой он вышел… и в результате оказавшемся в одной из ловушек!.. Твоя система превосходна, даже слишком… Она может обернуться против своего хозяина и сделать его пленником гробницы.

— Но у вас будет план ловушек, плит с противовесами, — возразил Дакомон. — Вы сможете запомнить все места…

— Будучи мертвым, сохраню ли я эти воспоминания? Знать нужно все досконально, а мне кажется, что мозг мертвых не в состоянии что-либо вспомнить. Их мысли мне представляются в виде дымки, неощутимой и постоянно меняющейся, колышимой ветром и готовой рассеяться. Нет… Я не в состоянии заучить твой план наизусть. Нужно найти что-то другое. Способ пометить маршрут, с указанием ловушек. Способ оставить метки, которые будут видимы только мною… Мною одним…

Анахотеп закрыл глаза. Да, так и надо сделать. Усеять дорожку лабиринта маленькими камушками, не видимыми никому, кроме него. Только при этом условии он будет спокоен. И его ка сможет уходить и приходить, не подвергая себя опасности. Он будет покидать саркофаг, чтобы шпионить за живыми и приносить ужасные болезни тем, кто осмелится проклинать имя Анахотепа, усопшего номарха.

С тех пор как он почувствовал приближение конца, он много размышлял над этими вещами и на целые дни погружался в свои мысли. Он с какой-то одержимостью занимался своим переселением. Иногда он упорно думал о деталях вроде той, которая возникла в данный момент. Невыносимая тоска сжала его сердце при мыс-Ли, что его ка может заблудиться в защитном лабиринте и будет бесконечно бродить по нему вечным пленником запутанных дорог, которые постоянно будут изменяться, подобно следу змеи на песке.

— Господин, — настаивал Дакомон, уловив тревогу номарха. — Есть обычай рисовать на стенах гробниц двери и окна, через которые ка может выходить из погребения. Многие прибегают к такому способу, ведь предполагается, что ка нематериален.

Молодой архитектор произнес слова, огорчившие старика: «многие» и «ка нематериален»…

Анахотеп не имел ничего общего с обыкновенными людьми; кроме того, ему нужна была уверенность, а не разглагольствования.

— Я знаю, что мы сделаем, — спустя немного времени сказал старик архитектору. — Чтобы пометить места ловушек в гробнице, мы используем благовония, запах которых можем ощутить только ты и я. Таким образом, мой ка сможет избежать ловушек, и лабиринт не будет менять свою форму. Благовония — предпочитаемый богами язык, а это значит, что своим чутьем можно пользоваться даже в потустороннем мире. Да, именно так и следует поступить.

Дакомон едва удержался, чтобы не пожать плечами. В конце концов, какое ему дело до этой прихоти старика, раз соглашение достигнуто, деньги будут получены и он сможет приступить к строительству лабиринта.

— Прекрасная идея, господин, — одобрил он, — а для вашего обоняния эти благовония будут вечными. Даже через десять тысяч лет вы будете чувствовать их запах.

Но Анахотеп оказался хитрее, чем предполагал Дакомон. Он купил планы ловушек, план изменяющегося лабиринта, наметил новый путь, добавив к нему собственные усовершенствования, и заставил группы военнопленных сооружать все это по частям.

Анахотеп, как прораб, лично наблюдал за работами, отчего здорово утомился и наверняка сократил оставшиеся ему дни. Его каменщики не общались с другими рабочими, а главарь убийц избавлялся от них по окончании строительства очередной части лабиринта. Когда все было готово, Анахотеп сам пометил благовониями плиты с противовесами, или люки.

В предвидении будущей похоронной церемонии он развернул на полу длиннейшую красную ленту, материализовав таким образом путь, отделявший гранитный гроб для саркофага от входа в гробницу. Эта лента укажет жрецам нужную дорогу. Они не должны ни в коем случае сходить с нее, иначе лабиринт изменится. Возложив саркофаг, кортеж удалится, сматывая за собой ленту, дабы не осталось никаких знаков, которые могли бы указать путь к погребальной камере. После принятия этих предосторожностей вход в гробницу должен быть опечатан и денно и нощно охраняем отборными стражами, пока не умрет будущий номарх Сетеп-Абу.

Тут только Анахотеп вздохнул свободно. Он слишком устал. Строительство лабиринта вызвало у него нервное возбуждение, какого он не знал уже давно. И тем не менее удовлетворенность его была недолгой, потому что очень скоро в нем пробудилась его обычная подозрительность. Дакомон знал уловку с благовониями…

Дакомон мог без труда углубиться в лабиринт, обойти все ловушки. Для этого ему достаточно было только принюхаться.

К тому же его могли схватить грабители гробниц и угрозами вынудить стать проводником.

Опять же Дакомон, как и все молодые люди, был слишком хвастлив и не мог долго хранить секрет. Рано или поздно он проговорится о невидимых метках, и эта откровенность дойдет до ушей какого-нибудь осквернителя, который не преминет похитить архитектора.

Анахотеп, и так мало спавший, совсем потерял покой. У него началась бессонница, и он до рассвета ворочался с боку на бок, обдумывая самые различные гипотезы, зарождавшиеся в его больном мозгу.

Первым его побуждением было приказать убить архитектора. Сделать это можно легко и быстро. Но он так и не смог на это решиться, поскольку любил Дакомона, чья красота и молодость скрашивали его последние дни. И тогда ему пришла мысль отрезать архитектору нос и прожечь ложные ноздри. Такое решение предоставляло две выгоды: во-первых, Дакомон лишится обоняния, а во-вторых, станет уродлив, и наследник номарха не обратит на него внимания. Ведь Анахотеп не терпел зависимости ни от кого, ни материальной, ни простой привязанности.

Старик горько вздохнул. Он больше не увидит красивого лица архитектора, не будет вдыхать запах его кожи, натертой бальзамом из корицы. Он с трудом взял себя в руки. В противоположность большинству стариков он никогда не испытывал чрезмерной любви к прошлому, к пережевыванию воспоминаний. Жизнь его в основном протекала в условиях имевшейся у него власти и в надежде на будущую, которая еще более усилится. Прошлое? Нет, он никогда не уделял ему много времени, а теперь и подавно не станет!

Немного успокоившись, он решил, что завтра же совсем перестанет думать о Дакомоне.

Пошатываясь, он вышел на большую террасу дворца, чтобы посмотреть на свою пирамиду при свете луны. Пирамида выглядела скромно, но было в ней и несомненное достоинство, и он залюбовался ею. Иногда у него даже появлялось какое-то странное нетерпение; и в эти минуты он становился похож на ребенка, топающего ногами перед лакомством, в котором ему отказывают родители. Ему не терпелось наконец-то улечься в свое последнее жилище и навсегда упокоиться. И тогда он с тоской думал: а не впадает ли он, случайно, в детство?