ОТ АВТОРА

Действие этого романа происходит в начале 1963 года. За шесть месяцев до этого – точнее, 5 августа 1962 года – Мэрилин Монро была найдена мертвой в своем доме на Хелена-драйв в лос-анджелесском квартале Брентвуд.

Джон Махони унаследовал от Джонни Вайсмюллера роль Тарзана.

Джону Ф. Кеннеди оставалось еще триста дней жизни, он встретил свою судьбу лишь 22 ноября напротив дома номер 411 по Элм-стрит, где находился склад школьных учебников…

В следующем году некоторых американских военных советников начали отправлять в далекий Вьетнам. За их судьбу никто не беспокоился, в конце концов, речь шла о незначительном коммунистическом мятеже… Великая эпоха радикальных споров, пылающим очагом которых скоро станет университет Беркли, еще не началась. Хиппи пока не существовало. Появились в великом множестве битники, вскормленные творениями Джека Керуака[1], бродячие поэты, одетые во все черное и носящие на голове баскские береты. Киноиндустрия слабела, подтачиваемая невероятным успехом телевидения. Минула легендарная эпоха голливудского блеска.

ПРОЛОГ

Языки пламени окружают кровать. Сара видит, как они растут, приближаются, слышит, как они потрескивают с еще большим задором, но не может пошевелиться! Она хочет встать, одним прыжком добраться до двери, чтобы вырваться из огня, но, хотя мозг ее уже совершенно проснулся, тело продолжает спать. Как упорно она ни пытается проснуться – никакого эффекта.

В квартире стоит невыносимый жар, снопы искр уже пожирают занавески, картины корчатся, как ломтики бекона, забытые на раскаленной сковородке.

Огонь голоден, и сейчас он сожрет кровать и Сару вместе с ней.

Молодая женщина начинает ненавидеть свое тело, которое не слышит ее приказов, это ленивое тело, сладко низвергнутое в самый глубокий сон. Еще немного – и она бросит его на произвол пламени, и лишь страх испытать боль ее останавливает. Она знаem, что будет ужасно мучиться, и ей приходится отказаться от этой маленькой мести, которая принесла бы хоть небольшое утешение.

Огонь обгладывает кровать. Саре наконец удается встать. Она срывает одеяло, заворачивается в него и бежит в ванную, чтобы облиться водой. Она надеется, что такая защита поможет ей добраться до входной двери до того, как она задохнется от дыма, становящегося все более и более густым.

Она не понимает, откуда мог взяться огонь. Абсурд. Она не курит и всегда очень осторожна со всевозможными кухонными приборами. Профессия приучила ее обращаться с опасными субстанциями, взрывчатыми веществами, так что она давно взяла себе за правило быть предельно аккуратной с любыми устройствами, которые могут привести к катастрофе.

Может, это короткое замыкание?

Это казалось еще менее вероятным – все смонтировано совсем недавно, Сара сама тянула провода из комнаты в комнату. Она прекрасно в этом разбирается и умеет это делать. Никакая работа, связанная со строительством, ее не пугает – каменная кладка, водопровод и канализация, кровля… Ее опекун Тимоти Зейн обучил ее всему, когда ей было только двенадцать лет. Пока другие девчонки играли в куклы, Сара уже училась сваривать куски листового железа. И ей это нравилось.

Но огонь… Огонь…

Одеяло занялось. Надо бежать. Сара бросилась вперед. Перепрыгивая через барьер из трещавших языков пламени, она посчитала, что у нее три шанса из десяти добраться до двери…

Она бросилась на угли.

Беседа, транслировавшаяся по «КРХ-Малхолланд»

6 января 1963 г. , 10.05

Присутствуют: Ли Маркус Пинкой, ведущий передачи «Кросс-овер», и его гость – Стив Стрэтфорд-Коган, историк кинематографии и профессор университета Беркли.

– В своем словаре звезд немого кино вы упоминаете Рекса Фейниса, который, по вашему мнению, не уступает Дугласу Фэрбенксу или Валентино. Рекс ведь случай особый, как вы считаете? Нечто вроде безликого призрака… Его фильмы редкость, даже в фильмотеках. Сегодня его невозможно увидеть. Как вы это объясните? Они были уничтожены?

– Нет, они были изъяты из обращения… На самом деле в результате расследования я узнал, что все существующие копии были выкуплены коллекционером, который пожелал остаться неизвестным. Этот господин попросту завладел целой главой истории американского кинематографа. Это совершенно недопустимо, однако мы ничего не можем поделать. Представьте себе, что такой же сумасшедший скупит все фильмы с Мэрилин Монро, которая только что покинула нас, и таким образом отберет их у публики…

– Это вызовет бурю негодования, естественно… Но Рекс Фейнис все же не Мэрилин Монро, его все давно забыли. Только старые экзальтированные дамочки еще изредка вспоминают о нем.

– Вы преувеличиваете, в 1938 году фильмы Рекса собирали толпы.

– Но он умер.

– Да, именно в 1938-м. Во время сильнейшего землетрясения его вилла, находившаяся высоко на Беверли-Хиллз, развалилась как карточный домик. Он оказался погребен под обломками.

– От этого человека исходил какой-то запашок ада. Его частенько сравнивали с толстым Фатти Арбаклом, этим комическим актером, приятелем Бастера Китона, которого обвинили в том, что он изнасиловал и задушил старлетку во время оргии…

– Вы имеете в виду смерть Вирджинии Рейп? Я вам напомню, что Фатти был оправдан и отпущен на свободу. Правда, эта гнусная история положила преждевременный конец его карьере в кино. Что же касается Рекса, то, по моему мнению, здесь речь идет о создании самим актером легенд из любого подручного материала, чтобы держать публику в напряжении.

– Вы хотите сказать, что Рекс Фейнис клеветал сам на себя? Как любопытно!

– Не так уж это и странно. Конкуренция была жесткой, а Рекс старел. Если он хотел продолжать гипнотизировать толпу, ему нужно было добавить таинственности своей особе. Он выбрал поведение Князя тьмы. Поговаривали о черных мессах, оргиях… даже человеческих жертвоприношениях! Рассказывали, что его секретарь был посвященным служителем вуду, о других слухах я уже и не говорю, они самые немыслимые. В то время известные киностудии не останавливались ни перед чем, чтобы собрать аудиторию, только потом, с появлением союзов добродетели и кода Хейса[2], атмосфера изменилась. Все впали в чрезмерную стыдливость. Звезды должны были вести упорядоченную жизнь и подавать пример людишкам, сидящим в темных кинозалах. Из демонических дебоширов они превратились в святых мирян.

– Таким образом, если я правильно понял, Рекс Фейнис был просто воздушным шариком?

– Вы опять преувеличиваете. О Рексе нелегко рассуждать, потому что у нас не осталось ни одного фильма с его участием, так что нам не удастся понять, что это был за актер. Мы с трудом можем наскрести несколько старых снимков, сделанных во время съемок. Вспоминать Рекса сегодня – то же самое, что пытаться воссоздать запах, голос и окрас динозавра на основе его левой берцовой кости. Мы обречены теряться в догадках.

– Рекс Фейнис – динозавр, это уж точно! Но к какому классу ископаемых ящеров отнести его – к злым или к добрым? Может, причислить его к исчезнувшим хищникам? Типа тиранозавра Рекса, например?

– Я бы сказал, что для специалиста Рекс Фейнис стал странным призраком – навязчивым, постоянно ускользающим образом, изменяющимся в зависимости от того, кто о нем рассказывает. Короче, загадкой.

– Полагаю, его могилу можно увидеть на Форест-Лоун, там, где похоронено большинство голливудских звезд?

– Нет, его останки были погребены на голливудском кладбище – гораздо более скромном, недалеко от могилы Дугласа Фэрбенкса.

1

Венеция, пригород Лос-Анджелеса,

6 января 1963 года.

В то утро Сара Кац проснулась вся в слезах – в тысячный раз она переживала во сне убийство своей матери. С годами кошмар понемногу потерял реалистические детали и приобрел форму трагикомедии, чему Сара не переставала удивляться. Однако каждый раз она испытывала невыносимый страх и теперь сидела на постели задыхаясь, с открытым ртом.

Во сне телефон звонил на одной ужасно пронзительной ноте. Сара снимала трубку и слышала прерывающийся голос своей матери:

– Я на пирсе Санта-Моника… Я умираю. Они убили меня… Приходи за мной… Быстрее. Не опоздай. Хоть раз в жизни.

Сара выскакивала на улицу в одной футболке «Ред Буллз», из-под которой торчали трусики, хотя она, как могла, старалась натянуть ее пониже, прикрывая наготу. Все остальное время сна она тщетно пыталась проложить себе путь через плотную толпу, заполнившую променад вдоль моря в Венеции. Зеваки выстроились напротив нее, образовав эластичную, но непроницаемую стену из улыбающихся загорелых лиц, глаза у всех были скрыты одинаковыми солнцезащитными очками.

Пирс Санта– Моника невероятно далеко вдавался в океан. Ей пришлось бежать по нему до самого конца, до маленькой фигурки, скрючившейся на скамейке и развернутой к горизонту. Когда Сара наконец добралась до нее, то увидела молодую, очень бледную блондинку, ее лицо наполовину скрывала прическа в стиле Вероники Лейк. На уровне живота белое платье украшал красный цветок с несоразмерно огромными лепестками – нарисованный цветок, который двигался с изяществом актинии.

– Идиотка, – прошептала наконец раненая бесцветными губами. – Ты пришла слишком поздно, как обычно. Я уже умерла. Иди отсюда, ты мне больше не нужна.

Обычно Сара Кац просыпалась именно в это мгновение.

В реальности все события происходили примерно так же. Шестого июня 1936 года в шесть часов утра ее мать Элизабет Гвендолин Кац, двадцати шести лет, актриса, незамужняя, была обнаружена в конце пирса Санта-Моника истекающая кровью – ей было нанесено три удара ножом в область живота. Несмотря на то что раны выглядели ужасно, они не оказались бы смертельными, будь кровотечение остановлено вовремя.

Тимоти Зейн, реквизитор на пенсии, который вырастил Сару, привычно повторял:

– Копы считали, что на нее напали в другом месте. Вокруг скамьи оказалось слишком мало крови. Они не пытались докопаться до причин. Твоя мать была для них всего лишь старлеткой, одной из сотен, к тому же общающейся с сомнительными личностями и живущей чем и как придется – иногда и проституцией, когда приходило время платить за квартиру. В таком вот роде. Голливуд ежегодно притягивает тысячи девушек вроде нее, все они становятся официантками или стриптизершами в ожидании своего часа попасть на «МГМ»[3]. К тому же это случилось во время Великой депрессии, да и о войне уже толковали повсюду. Всем было не до того. Нет, топорно выполненное расследование, которое быстро забыли под грудой неоконченных дел, было всего лишь видимостью.

Когда произошла эта драма, Саре было семь лет, ей не объяснили толком, что же случилось. Меган, старшая сестра ее матери, наплела ей какую-то малоубедительную сказочку по поводу несчастного случая.

– Ты пока поживешь с нами, – заявила она с кислым видом. – Да, с нами… пока мы не придумаем, как все уладить. Ты должна понять, мы недостаточно богаты, чтобы взвалить на себя еще одного ребенка. А тут еще этот кризис. Так что это временно. И потом, в любом случае ты не уживешься со своими двоюродными братьями. Ты слишком… много о себе воображаешь. Конечно, ты не виновата, что твоя мать так тебя воспитала. Как будто у нее были средства! Эта вечная дурацкая мания величия. Мы знаем, к чему это ее привело.

От недолгого пребывания у тети у Сары остались воспоминания о яростных спорах шепотом, которые замолкали тут же, как только она появлялась на пороге комнаты. И потом, скука… Бесконечное ожидание, когда, сидя на перевернутом ящике в углу двора, она наблюдала, как ее двоюродные братья шумно гонялись друг за другом, поглощенные игрой, в которой Сара ничего не понимала. Все казалось ей грязным, посредственным, вульгарным…

«Там повсюду был куриный помет, – позже объясняла она своему опекуну. – Как же там воняло! Эти ужасные животные не любили меня, они все время меня клевали за пальцы и лодыжки. Я их боялась».

Однажды Меган отрубила курице голову топориком – ее кровь забрызгала девочке все лицо. С Сарой случилась истерика, потом она потеряла сознание и упала на покрывавший землю помет.

В тот же вечер тетка решила, что Сара не может больше «сидеть у них на шее» и что «нужно как-нибудь все это устроить»…

В конце концов все завершилось удочерением по взаимной договоренности. Два месяца спустя Меган избавилась от своей надоедливой племянницы, поручив ее Тимоти Зейну, холостяку-реквизитору. Депрессия и первые отблески войны помешали социальным службам сунуть нос в это странное удочерение. Таким образом, Сара выросла на попечении одинокого чудака с сумбурными идеями, который когда-то играл роль робкого воздыхателя в тени убитой старлетки.

В то утро, после сна об убийстве матери, Сара Кац решила встать. Она жила в Венеции – пригороде Лос-Анджелеса, старинном морском курорте с постепенно-разваливающимися колоннадами, арками и фасадами в стиле рококо. Мало-помалу это место стало излюбленным у маргиналов, и в особенности одетых во все черное битников. Женщины красили глаза, как египетские царицы, спускающиеся в могилу, заросшие бородой мужики носили черные береты во французском стиле. Они курили травку и декламировали непонятные стихи, потягивая абсент, дистиллированный в Мексике. Они захватили трущобы, состоявшие из старых домишек с желтыми, розовыми и фиолетовыми фасадами, спали и совокуплялись на матрасах, брошенных прямо на пол, не заботясь о том, чтобы закрыть при этом окна. Напротив дома Сары некая девушка сожительствовала с двумя мужиками – один был помоложе, второй уже пожилой. Она трахалась открыто с одним или другим в запущенном саду под окнами Сары с явным намерением шокировать эту тридцатидвухлетнюю «старуху», которая жила в своем лофте одна, за задернутыми занавесками.

Некоторое время назад Сара начала испытывать отвращение к Калифорнии – этой изнуряющей и засушливой жаре, постоянной пыли, вездесущей пустыне, которая спешила уничтожить газоны, как только их забывали полить, пусть даже и на один день. Сара мечтала о зелени, об осеннем дожде, о настоящей смене времен года. Ее раздражало, что 25 декабря Санта-Клаусы носятся по пляжу в плавках.

И однако же, она знала, что никуда отсюда не уедет, по крайней мере пока не найдет убийцу своей матери. Глупо, конечно, но, сколько она ни пыталась переубедить себя, ничего из этого не выходило.

Поднявшись с постели, Сара прошла в ванную и открыла оба крана, чтобы дать время стечь красноватой жиже, заполнявшей трубы. Инженер уверял ее, что это всего лишь окись железа. Наверное, это было правдой, но, глядя, как струится жидкость цвета крови, она не могла не думать о бесконечном кровотечении, о тех, кто оставляет людей истекать кровью на скамейке в конце пирса Санта-Моника.

Сара пристально рассматривала свое лицо в маленьком зеркальце, висящем над раковиной. Она была высокой и худой девушкой с длинными черными волосами. Будь ее лицо менее изможденным и не таким скуластым, она могла бы считаться красавицей. Но все-таки жесткость ее взгляда приводила мужчин в замешательство и держала их на расстоянии. Ниже ключиц дело обстояло гораздо хуже. Вся левая сторона тела была покрыта ужасными стягивающимися рубцами – результат ожога третьей степени. Грудь, живот и бедро казались наполовину расплавленными под воздействием сильного жара. Сара избегала раздеваться в присутствии кого бы то ни было и никогда не показывалась в купальнике, что расценивалось как чрезмерная стыдливость ее соседями-битниками, которые, хотя и претендовали на звание поэтов, готовы были судить обо всех и вся по внешности.

Сара жила с этими шрамами вот уже десять лет.

Однажды ночью, еще в Map-Висте, она проснулась среди языков пламени. Ее квартира горела. Она инстинктивно завернулась в намоченное одеяло и побежала к двери. Увы, она потеряла две долгих минуты, сражаясь с замком, искривившимся от жара и упорно не желавшим открываться. Две лишние минуты, за которые огонь успел пробраться под плед и облизать ей живот и грудь.

– Это был поджог, – объяснил позже полицейский, зашедший к ней в больницу. – Кто-то бросил бутылку из-под содовой, наполненную бензином, в приоткрытое окно. У вас есть враги?

– Нет, насколько я знаю, – ответила ошеломленная Сара.

– Ну, значит, это был беспричинный поступок, – философски произнес полицейский. – «Шуточка» какого-нибудь наркомана, которому, должно быть, показалось забавным устроить барбекю, чтобы поджарить на нем хорошенькую цыпочку. – И, уже направляясь к двери, он добавил: – Возможно, мисс, у вас нет врагов, но тем не менее кто-то повозился с вашим замком, чтобы помешать вам вырваться. Просто чудо, что вам удалось избежать этой ловушки. На вашем месте я бы перебрал имена в записной книжке. Кто-то вас очень не любит, это очевидно.

Шрамы означали конец личной жизни. В двадцать два года, выйдя из больницы, Сара поняла, что никогда больше не посмеет раздеться перед мужчиной. С тех пор если ей и случалось заниматься любовью, то только с незнакомцем, где-нибудь на заднем сиденье автомобиля, и только в одежде. К счастью, ноги остались нетронутыми и очень красивыми. Этого оказалось достаточно. Все шло насмарку, если партнер начинал настаивать, чтобы она показала грудь. Не желая рисковать, она затягивалась в корсеты, которые невозможно было расшнуровать. К сожалению, эта уловка не всегда срабатывала, и несколько раз она испытала мучительные унижения, когда любовники, раскрыв ее хитрость, тут же выбрасывали ее из машины, обругав на чем свет.

И она убегала, заливаясь слезами ярости и проклиная свою слабость. Каждый раз Сара клялась себе не поддаваться больше порывам своего тела, воздерживаться, как монахиня, но в конце концов желание всегда брало верх и толкало ее на необдуманные поступки. После шести месяцев благоразумного поведения она сдалась и снова пошла по барам. В больнице ей предложили заняться групповой терапией для жертв пожаров, но она не выдержала и двух сеансов – изуродованные лица участников начали являться ей в кошмарных снах.

В течение десяти лет Сара копила деньги, доллар к доллару, на хирургическую операцию, которая вернула бы ей человеческий облик. Она обратилась к врачу из Беверли-Хиллз, пользующемуся большой популярностью среди звезд. Медик клялся, что после нескольких пересадок шрамы исчезнут, но запросил за это кругленькую сумму. С тех пор Сара жила на грани нищеты, покупая ровно столько продуктов, чтобы только не умереть с голоду. В один прекрасный день ей удастся сделать себе новую кожу – она была в этом уверена. Надо только набраться терпения и не падать духом.

Выйдя из ванной, Сара направилась к кухонному уголку и приготовила себе чай. Она пила только русский чай и не выносила все китайские смеси, вместе взятые. Окружающим такое пристрастие казалось подозрительным, и ее легко могли бы принять за коммунистку. Тимоти Зейн посоветовал ей не выставлять эти коробочки напоказ.

– Если ФБР вобьет себе в голову, что ты комми, – цедил он сквозь зубы, – тебе больше нигде не дадут взрывчатых веществ и отберут карточку предпринимателя. А без нее ты не сможешь купить динамит нигде на территории США. Кроме того, ты можешь рассчитывать на этих парней в синих костюмах – они обязательно шепнут на ушко твоим нанимателям, что ты потенциальный враг системы и что было бы безответственно подпускать тебя к взрывчатым веществам, даже в рамках обычного развлекательного фильма. Ты останешься без работы.

Он был прав, Сара не могла этого отрицать. После пожара опекун передал ей своих клиентов, и теперь она организовывала взрывы машин и зданий для небольших кинокомпаний. Сцены всегда были примерно одни и те же: ее просили что-нибудь взорвать…

«Побольше огня, побольше дыма, побольше предметов, взлетающих на воздух… короче, ты понимаешь, о чем речь. Нужно произвести впечатление!» – повторяли режиссеры. И каждый раз ей приходилось объяснять им, что придется снимать в замедленном режиме, потому что настоящий взрыв происходит за долю секунды. Едва успеешь заметить, а все уже кончилось!

Это была одна из первых заповедей, которую внушил ей Зейн, ее опекун:

– Взрывы, которые не спеша добираются до неба, извергая красивое пламя, ты сможешь увидеть только на экране. На самом деле их не существует. Если хочешь дать зрителю полную картину, придется мухлевать. То же самое с попаданием пули. Никто никогда не поднимает фонтанчики пыли, выстрелив в землю из пистолета, это самая большая глупость, которую только можно себе представить. Только вот режиссерам это нравится, так что приходится делать.

Сара пила чай с большим количеством сахара и молока. Образы из сна продолжали неотступно преследовать ее. В глубине души настойчиво стонал голос матери: «Они меня убили… » Откуда это множественное число? Сара ничего не знала. Иногда она говорила себе, что Лиззи пытается подать ей знак с того света, навести ее на след, но это было глупо. Когда Сара заводила об этом разговор со своим опекуном, старик замыкался в себе.

– Не стоит говорить об этом, – вздыхал он. – Слишком давно все это было. И потом, что ты действительно помнишь? Ты была чересчур маленькой. Если бы ты не проводила столько времени, смотря фильмы, где снималась твоя мать, то давно забыла бы ее лицо и голос. Или я ошибаюсь?

Нет, он не ошибался. Из детства у Сары сохранились расплывчатые, нереальные образы, которые она, возможно, сама себе придумала, вдохновясь увиденными по телевизору сиенами. Психоаналитик заговорил было о антазматическом воссоздании. Как бы то ни было, в течение этих лет Сара собрала воображаемый альбом, где ее мать ставила на стол в гостиной именинный торт или заставляла ее примерить платье, которое сшила сама. (Там была еще сцена, где они обе танцевали в патио под звуки джаза, вырывавшиеся из механического пианино.)

Перелистывая страницы этого сборника иллюзий, Сара сознавала, что жульничает. Ей случалось узнавать тот или иной эпизод из черно-белого фильма. Декорации, предметы – все было фальшивым. Она склевала их там и сям – из «Призрака мадам Мюир», или из «Лауры», или…

Сара снова осознала это совсем недавно, во время повторной передачи, увидев знаменитые стенные часы в «Лауре» – те самые, в который Клифтон Уэбб прячет орудие преступления. Именно они находились в гостиной в «ее» воспоминании о дне рождения.

На самом деле она ничего не помнила – все придумывала, рассказывая себе разные истории.

Сара выплеснула остатки чая в раковину, и тут зазвонил телефон. Она сняла трубку.

– Сара Кац? – произнес на другом конце провода голос с легким акцентом, выдававшим принадлежность говорившего к членам «Лиги плюща». – Возможно, вы слышали обо мне, меня зовут Адриан Уэст, я коллекционер. Мне хотелось бы с вами встретиться… Я собираюсь вам предложить немного странную работу… Это… это по вашей части, насколько я могу судить по тому, что узнал о вас. Я не могу сказать больше по телефону, это довольно щекотливый вопрос. Вы можете зайти ко мне?

Медоточивым голосом он продиктовал ей адрес в Беверли-Хиллз, который Сара записала на блоке желтых стакеров.

Она подумала, что речь скорее всего пойдет о фейерверке, который придется организовать на холмах. Ее часто просили о такого рода услугах. Заказчики иногда выдвигали самые экстравагантные требования: вспышки должны выписать их имя на небе или нарисовать лицо…

Эти фантазии хорошо оплачивались, и у нее не было сил отказаться.

Вода наконец стала прозрачной. Сара приняла душ, избегая смотреть на свое тело. Она надела легкое голубое платье – ненавидела «мужской» стиль: рубаху дровосека, джинсы, ботинки строителя – и вывела из гаража «форд» 1933 года цвета электрик, на который в 1946-м был установлен восьмицилиндровый мотор.

Через десять минут она ехала в направлении пустыни.

2

Сара углубилась в Малдунский каньон, оставив позади резиденции, кричавшие о вкусах своих хозяев: небольшой замок, греческий храм, ранчо, дом в норвежском стиле – и пересекла черту, где трава уступала место пыли. Криво повешенная табличка известила ее, что она на свой страх и риск въезжает на непатрулируемую дорогу.

Огромный ангар Тимоти Зейна стоял именно здесь, посреди ничейной территории. Его окружал неправдоподобный хлам: наполовину разобранные грузовики, небольшие личные винтовые самолеты, джипы без колес, школьные автобусы ярко-желтого цвета. Присмотревшись, можно было различить затерянные посреди этого кладбища автомобилей византийские портики, дорические колонны, огромные изображения античных божеств. Пыль, покрывавшая каждый предмет, придавала этим каркасам вид ископаемых.

Сара направила машину внутрь ангара, чтобы укрыться от солнца. В полутьме семидесятилетний старик в ирландской каскетке, украшенной клевером и лирами, балансировал на кресле-качалке. Его можно было бы принять за дублера Мики Руни – эдакий старик-мальчишка, чье лицо, казалось, могло выражать только радость. Его морщины были расположены таким образом, что он выглядел смеющимся, даже когда бывал грустен. Благодаря этому он заслужил прозвище Улыбающийся Тим. Он же настаивал, чтобы его называли по инициалам – T. Z. – Тизи. Единственной его одеждой был комбинезон армейского шофера, один из тех, что морские механики прозвали ползунками.

– Она снова мне приснилась, – прошептала Сара, заглушив двигатель.

Зейн, поморщившись, выбрался из кресла.

– Это нормально, – сказал он. – Приближается годовщина ее смерти. Тут ты ничего не можешь поделать.

Сара выбралась из машины, подхватила садовый стул и уселась перед столом из облупившегося железа. Переносной холодильник, полный пивных бутылок, стоял на полу. Кивком головы Тизи предложил ей угощаться, но она отказалась.

Сара бегло осмотрелась. Теперь, когда ее глаза привыкли к темноте, она различала старый кинопроектор, который ее опекун забрал из предназначенного на слом кинотеатра на Сансете. Большого размера экран, приобретенный при сходных обстоятельствах, сплошь закрывал одну из стен ангара. Это пространство Тимоти Зейн называл своим «драгоценным театром». И именно здесь, посреди пустыни, Сара тысячу раз пересмотрела пять фильмов, в которых снялась ее мать, Лиззи Кац.

– Она преследует меня неотступно, – вздохнула Сара. – И тем не менее я уверена, что она меня не любила. Я ее разочаровала. Я была недостаточно красива… недостойна ее.

– Невесть что несешь, – проворчал старик. – Ты была очаровательной девчушкой.

– Нет, – заупрямилась Сара. – Она хотела сделать из меня кого-то вроде Ширли Темпл. Она причесывала меня, как ту девчонку, «маленькую невесту Америки», одевала, как ее… Она хотела, чтобы я танцевала, пела, но я была неповоротливым увальнем, мое пение напоминало скрип ржавых пружин. Однако же я старалась изо всех сил: ходила вразвалочку, внимательно вглядываясь в ее лицо, надеясь, что она улыбнется, но нет… Она только морщилась. У меня не было сценического таланта. И она раздражалась из-за этого. Мы были чужими друг другу. Словно с разных планет. Мне стукнуло всего шесть лет, но я уже это понимала.

– Ты преувеличиваешь, – возразил Тизи, усаживаясь по другую сторону стола. Под открытым комбинезоном механика проглядывал когда-то мускулистый торс, но теперь его дряхлая плоть висела, как расплавленная резина.

– Возможно, – продолжала Сара, – я была слишком маленькой, у меня не осталось четких воспоминаний. Она часто отсутствовала, ходила на прослушивания – это я помню. Она всегда торопилась уйти, была вся взвинченная. В такие мгновения не стоило путаться у нее под ногами. Но я все равно это делала. Она меня отталкивала. Она боялась моих рук, липких от варенья или орехового масла. Она страшилась за свое платье, прическу, макияж. К ней нельзя было прикасаться, целовать ее, а мне хотелось повиснуть у нее на шее, чтобы ее удержать. Но особенно меня ранил радостный блеск ее глаз. Было видно, что она уже не здесь, а там – на площадке, съемках.

Тизи грустно покачал головой.

– В ней и правда горел священный огонь, – прошептал он. – У нее не было большого таланта, и я не стесняюсь говорить об этом. Но у нее была страсть к сцене. Это… это ее преображало. Как только на нее направляли луч прожектора, она преображалась, словно по волшебству. Надо полагать, ее лицо изменялось само по себе… Она становилась другим человеком. Мэрилин Монро была такой же. Я присутствовал при некоторых ее превращениях. Мы все обомлели. Пришла невысокая пухленькая девица с косынкой на голове, с блестящим носом, а потом… а потом что-то происходило. Чудо. За две минуты она меняла личину. Словно в нее внезапно вселялось демоническое существо. Твоя мать была похожа на Мэрилин. Внутри ее жила другая женщина. Как будто она была оборотнем.

Сара слушала не перебивая. Они оба привыкли к пережевыванию этих дурацких воспоминаний. Тим, который долго работал реквизитором в грошовых фильмах ужасов в неподражаемом стиле Эда Вуда, любил фантастические сравнения. Следовало только не улыбаться его лирическим порывам, если вы не хотели увидеть, как он погружается в вязкое болото своих бесконечных обид.

– Ты совсем на нее не похожа, – вздохнул старик. – Ты не кокетлива, у тебя нет ее желания соблазнять, нравиться. Твоя мать постоянно играла… в супермаркете, в ресторане, как только она могла привлечь внимание публики, не важно какой. Она говорила мне: «Сегодня я буду молодой русской баронессой, случайно оказавшейся в Лос-Анджелесе». Она уверяла, что это всего лишь упражнения, на которых настаивает ее преподаватель драматического искусства, но она получала от них невероятное удовольствие. Я присутствовал при настоящем раздвоении личности.

– У нее хорошо получалось?