Томно-мятежный
      Сдержанный трепет
      Руки нам свяжет;
      Радостной дрожью
      Губы нам сцепит;
      Заповедь божью
      Вкрадчиво-нежный
      Внутренний лепет
      Тайно доскажет;
      В дали безбрежной
      Слитою с ложью
      Правду покажет;
      Образы — снежной
      Статуей — слепит,—
      И, безнадежный,
      Дух наш к подножью
      Призрака ляжет!
      22 апреля 1917

      Вот опять мы уносимся, взброшенные
      Беспощадным размахом качелей,
      Над лугами, где блещут некошеные
      Снеговые цветы асфоделей.
      То — запретные сферы, означенные
      В нашем мире пылающей гранью…
      И сердца, содроганьем охваченные,
      Отвечают безвольно качанью.
      Лики ангелов, хор воспевающие,
      Вопиющие истину божью,
      Созерцают виденья сверкающие
      С той же самой мистической дрожью.
      И, свидетель их светлой восторженности,
      Робко взор уклоняя незрячий,
      Содрогается, в муке отторженности,
      Падший дух в глубине — не иначе!
      Ветер вьет одеяние жреческое,
      Слабнут плечи, и руки, и ноги,
      Исчезает из душ человеческое…
      «Будете вы, как боги!»
      1917

      Дрожит ладья, скользя медлительно,
      На тихих волнах дрожит ладья.
      И ты и я, мы смотрим длительно,
      В одном объятьи — и ты и я.
      Встал водопад в дали серебряной,
      В дыму и брызгах встал водопад…
      Как будто яд, нам в тело внедренный,
      Палит, сжигает… Как будто яд!
      За мигом миг быстрей течение,
      Все ближе бездна за мигом миг…
      Кто нас настиг? Понять все менее
      Способно сердце, кто нас настиг.
      В водоворот, волной захваченный,
      Челнок несется — в водоворот…
      Ты—близко, вот! О, смысл утраченный
      Всей темной жизни, ты близко, вот!
      1915–1916

      Печемся о многом,—
      Одно на потребу:
      Стоять перед богом
      Со взорами к небу.
      Но божье — вселико,
      Небесное — разно:
      Бог — в буре великой,
      Бог — в грани алмазной.
      И в розах, и в книгах,
      И в думах, и в бое,
      И в сладостных мигах,
      Когда нас — лишь двое.
      И в каждом есть божье,
      И каждый угоден,
      Покинув подножъе,
      Войти в свет господен.
      Не бойся, что много
      Ты любишь, ты ценишь,
      Исканиям бога
      Доколь не изменишь!
      1916

      Прекрасна жизнь! — Но ты, измученный,
      Быть может, собственным бессильем,
      Не говори, к стыду приученный,
      Что тщетно мы взываем к крыльям.
      Есть много роковых возможностей
      Освободить мечту от власти
      Житейских тягостных тревожностей,
      Сомнений, унижений, страсти.
      Душа, озлобленно усталая,
      Томимая судьбой, как пленом!
      Не даст ли отдых — стклянка малая
      С латинской надписью: «venenum»?
      Желания, что жизнь бесплодная
      В неодолимый круг замкнула,
      Не отрешит ли — сталь холодная
      Красиво отлитого дула?
      Иль просто — мост над закрутившимся
      В весенней буйности потоком,
      Сулящий думам возмутившимся
      Покой в безмолвии глубоком?
      Что не воззвать: «Клинок отточенный,
      Из ножен вырываясь, взвизгни,
      И дай значенье — укороченной,
      Но вольно-завершенной жизни!»
      А древле-признанные способы?
      Забыться в тепловатой ванне,
      Чтоб все померкло, и вопроса бы:
      «Сон скоро ль?» — не было желанней!
      Иль, жуткими прельстясь дурманами
      И выбрав путь прямей, бескровней,—
      Упиться угольями рдяными
      С изящной, низенькой жаровни!
      А прочный шнур, надежно взмыленный,
      Сжимающий любовно шею,
      Чтоб голос, негой обессиленный,
      В последний раз воскликнул: «Смею!»
      А окна, что восьмиэтажные
      Пред взором разверзают бездны?
      А поездов свистки протяжные
      И рельсы, — этот «путь железный»!
      О! Если, с нежностью магической,
      Тебе мечта твердит: «исполни!»
      Подумай: в искре электрической
      Затаены удары молний!
      Иди, и, с мужеством сознательным,
      Хоть раз один упорствуй в вере,
      Не кроясь доводом предательным,
      Что заперты пред нами двери!
      Живите вы, чьи сны развеяны
      Над роскошью пути земного!
      Усталы, брошены, осмеяны,
      Вы крикните: «Еще и снова!»
      Но вы, на полпути поникшие,
      Вы, чуждые блаженства в муке,—
      Припомните уста, привыкшие
      Учить бестрепетной науке!
      Для вас, изведавших ничтожество
      Своих надежд, сказал Сенека:
      «Открытых выходов есть множество
      Из тесной жизни человека!»
      15 февраля 1916

      Кого из жизни бури выбили,
      Кто сух, как запыленный куст,
      Не выдавай желанья гибели
      И дум, что мир уныл и пуст,—
      В словах ли сдержанных, в изгибе ли
      Отвыкших улыбаться уст.
      Таи, что мутными и жуткими
      Часы влачатся для тебя,
      Что жизнь, как жерновами, сутками
      Твое сознанье мнет, дробя,
      Что счастлив ты лишь промежутками
      Меж явью, сумрак возлюбя.
      Что и во снах, порой, без жалости
      Все тот же ужас бытия
      Тебя гнетет в твоей усталости,
      Иль тайно колет, как змея…
      Прикинься, что земные малости
      Отринула душа твоя.
      Умей притворными улыбками
      Встречать обманчивых друзей,
      Грустить прилично, лишь со скрипками,
      Поющими в кругу гостей;
      Как кормщик, над валами зыбкими
      Скользить насмешливо умей.
      И, высмотрев спокойно с палубы,
      Что твой последний луч погас,
      Что, как поверхность ни блистала бы,
      Дна не достанет водолаз,—
      Ты вдруг, без выкриков, без жалобы,
      Уйди уверенно от нас!
      1916

      Мы — здесь! мы — близко! Ты не веришь?
      О, бедный! о, незрячий брат!
      Ты мир неверной мерой меришь!
      Пойми, — чему ты верить рад:
      Что бесконечна жизнь; потери ж
      Обманывают только взгляд!
      Твой взор не видит. Всё ж мы близко,
      Вот здесь, вот там и близ тебя!
      Пусть Смерть глазами василиска
      Глядит, мгновенное губя:
      Сияньем неземного диска
      Любовь горит, всегда любя.
      Усни для этой жизни косной:
      В твоей руке твой карандаш
      Шепнет, что есть иные весны,
      И ты узнаешь голос наш.
      Дух торжествует светоносный,
      Твоя и наша жизнь — всё та ж!
      Сейчас, вот в этот миг, не в высь ли
      Твои возносятся мечты?
      То мы подсказываем мысли
      Тебе — из тайны темноты;
      То наши помыслы нависли
      Над сном твоим: им внемлешь ты!
      Жить лишь до смерти — слишком мало!
      Того не допустил творец.
      Пути безгранны идеала,
      Далеки цели и венец.
      Смерть! смерть земли! твое где жало?
      Жизнь! жизнь земли! твой где конец?
      1916

      Смерть! обморок невыразимо-сладкий!
      Во тьму твою мой дух передаю,
      Так! вскоре я, всем существом, вопью,—
      Что ныне мучит роковой загадкой.
      Но знаю: убаюкан негой краткой,
      Не в адской бездне, не в святом раю
      Очнусь, но вновь — в родном, земном краю,
      С томленьем прежним, с прежней верой шаткой.
      Там будут свет и звук изменены,
      Туманно — зримое, мечты — ясны,
      Но встретят те ж сомнения, как прежде;
      И пусть, не изменив живой надежде,
      Я волю пронесу сквозь темноту:
      Желать, искать, стремиться в высоту!
      22 марта 1917

      Мы были гребень волны взнесенной…
      Но белой пеной окроплены,
      Мы разостлались утомленно,
      Как мертвый плат живой волны.
      Мы исчезаем… Нас поглощает
      Волна другая, чтоб миг блестеть,
      И солнце зыби позлащает
      Волн, приходящих умереть.
      Я — капля в море! Назад отринут,
      Кружусь в просторе, — но не исчез.
      И буду бурей снова вскинут
      Под вечным куполом небес!
      1917

      Люблю альбомы: отпечаток
      На них любезной старины;
      Они, как дней иных остаток,
      Легендой заворожены.
      Беря «разрозненные томы
      Из библиотеки чертей»,
      Я вспоминаю стих знакомый
      Когда-то модных рифмачей.
      Он кажется живым и милым
      Лишь потому, что посвящен
      Виденьям серебристокрылым
      Давно развеянных времен.
      И, вписывая строки эти
      В почти безгрешную тетрадь,
      Я верю, что еще на свете
      Осталось, для кого писать!
      6 марта 1916

      Что в протоплазме зыблил океан,
      Что древле чувствовал летучий ящер,
      В чем жизнь была первичных обезьян,—
      Всё ты впитал в себя, мой давний пращур!
      И плоть живую передал ты мне,
      Где каждый мускул, все суставы, кости
      Гласят, как знав, о грозной старине,
      О тех, что спят на мировом погосте.
      Наследие бесчисленных веков,
      Мое так мудро слепленное тело!
      Ты — книга, где записано без слов
      То прошлое, что было и истлело.
      Ты говоришь про жизнь в морских волнах,
      Про ползанье, летанье, о трехглазом
      Чудовище, о гнездах на ветвях…
      Блажен, кто слух склонил к твоим рассказам!
      Блажен, кто понял, вещее, тебя
      И, видя человеческую бренность,
      Умеет в ней разгадывать, любя,
      Природы беспредельной неизменность!
      Завидую тому, кто, острый взор
      Склонив на эти связки, эти вены,
      За ними видит мировой простор
      И вечной жизни радостные смены!
      16 августа, 1916

      Душа твоя, быть может, ослепительней,
      Чем яркость буйная твоих картин.
      И в нашем мире что-то удивительней
      Всех пышных красок видишь ты один,
      Всех райских сил вожди многокрылатые
      Выводят пред тобой свои полки,
      А где-то в безднах демоны-вожатаи,
      Раскинув крылья, плачут от тоски.
      И Дантово виденье, Rosa Mystica,
      Стоит всегда, блистая, пред тобой,
      Во всех лучах, в дрожаньи каждом листика,
      В любом лице и в девушке любой.
      Твои полотна — отзвук еле слышимый
      Гармонии, подслушанной в раю;
      В них воздухом Эдема смутно дышим мы,
      В них прозреваем мы мечту твою.
      Как Моисей познал косноязычие,
      Ты знаешь невозможность — вое сказать…
      Гордись: в твоем бессилии — величие,
      В твоей безвольной кисти — благодать!
      1916

      Вы только промелькнули, — аккуратной,
      Заботливой и ласковой всегда.
      В чем ваша жизнь? Еще мне непонятно…
      Да и понятным будет ли когда?
      Вы для меня останетесь виденьем
      Вне времени; вы в жизнь мою вошли,
      Чтоб в ней блеснуть по нескольким мгновеньям
      И в памяти, как луч, сиять вдали.
      Но что ж! Два-три небезучастных слова,
      Да столько ж раз — простой и добрый взгляд:
      Ведь это много для пути земного,
      Где чаще взоры лгут, слова язвят.
      За, может быть, привычное участье,
      За общую улыбку, может быть,
      Иль, наконец, за ваше беспристрастье —
      Мне так отрадно вас благодарить.
      И в эти дни мучительной расплаты,
      Когда невольной праздности пора
      Меня гнетет, — я понял, что солдаты
      Влагают в имя нежное «сестра»!
      14 августа 1916

      К тебе приблизиться, то значит —
      Вдохнуть души прекрасной свет.
      Кто удручен, кто тайно плачет,—
      Тот ищет строф твоих, поэт.
      В армянской новой жизни начат
      Твоим напевом яркий след!
      1916

      …Да будет праведно возмездие
      Судьбы — ив годах и в веках:
      Так! создал новое созвездие
      Ты на армянских небесах.
      Пусть звезды малые и крупные
      Тебя кропят, пронзая тьму:
      Мы смотрим в сферы недоступные,
      Дивясь сиянью твоему!
      25 февраля 1916

      Мое упорство, ты — неукротимо!
      Пусть яростно года проходят мимо,
      Пусть никнут силы, сломлены борьбой,
      Как стебель гордой астры под грозой;
      Встаю, иду, борюсь неутомимо!
      Моя душа всегда огнем палима.
      В дневной толпе и в тишине ночной,
      Когда тружусь, когда лежу больной,—
      Я чувствую, что крылья серафима
      Меня возносят, пламя в клубах дыма;
      Над человечеством столп огневой,
      Горю своим восторгом и тоской,
      И буду я гореть неумолимо!
      Пусть яростно века проходят мимо!
      4 июня 1916

      Северным ветром взволнован, остужен,
      Буйно вздымает валы океан…
      Челн мой давно с непогодами дружен.
      Близко прибрежье неведомых стран;
      Вкруг, неприветлив, озлоблен и вьюжен,
      Буйно вздымает валы океан.
      Знаю, что путь мой — неверен, окружен,
      Знаю, что смертью грозит ураган:
      Челн мой давно с непогодами дружен!
      Стелется с берега серый туман,
      Пляшут акулы, предчувствуя ужин…
      Буйно вздымает валы океан.
      Старый Нептун! если дар тебе нужен,
      Бей по корме, беспощаден и пьян!
      Челн мой давно с непогодами дружен.
      Ведал он скалы и мелей обман,
      Любит борьбу и недаром натружен…
      Буйно вздымает валы океан.
      Что ж! Если спор наш последний рассужен,
      Кану на дно, — но, лучом осиян,
      Строй меня встретит подводных жемчужин!
      1916

      Четырнадцать имен назвать мне надо…
      Какие выбрать меж святых имен,
      Томивших сердце мукой и отрадой?
      Все прошлое встает, как жуткий сон.
      Я помню юность; синий сумрак сада;
      Сирени льнут, пьяня, со всех сторон;
      Я — мальчик, я — поэт, и я — влюблен,
      И ты со мной, державная Дриада!
      Ты страсть мою с улыбкой приняла,
      Ласкала, в отроке поэта холя,
      Дала восторг и, скромная, ушла…
      Предвестье жизни, мой учитель, Леля!
      Тебя я назвал первой меж других
      Имен любимых, памятных, живых.

      Имен любимых, памятных, живых
      Так много! Но, змеей меня ужаля,
      Осталась ты царицей дней былых,
      Коварная и маленькая Таля.
      Встречались мы средь шумов городских;
      Являлась ты под складками вуаля,
      Но нежно так стонала: «милый Валя»,—
      Когда на миг порыв желаний тих.
      Все ж ты владела полудетской страстью;
      Навек меня сковать мечтала властью
      Зеленых глаз… А воли жаждал я…
      И я бежал, измены не тая,
      Тебе с безжалостностью кинув: «Падай!»
      С какой отравно-ранящей усладой!

      С какой отравно-ранящей усладой
      Припал к другим я, лепетным, устам!
      Я ждал любви, я требовал с досадой,
      Но чувству не хотел предаться сам.
      Мне жизнь казалась блещущей эстрадой;
      Лобзанья, слезы, встречи по ночам,—
      Считал я все лишь поводом к стихам,
      Я скорбь венчал сонетом иль балладой.
      Был вечер; буря; вспышки облаков;
      В беседке, там, рыдала ты, — без слов
      Поняв, что я лишь роль играю, раня…
      Но роль была — мой Рок! Прости мне, Маня!
      Себя судил я в строфах огневых…
      Теперь, в тоске, я повторяю их.

      Теперь, в тоске, я повторяю их,
      Но губы тяготит еще признанье.
      Так! Я сменил стыдливые рыданья
      На душный бред безвольностей ночных.
      Познал я сладость беглого свиданья,
      Поспешность ласк и равный пыл двоих,
      Тот «тусклый огнь» во взорах роковых,
      Что мучит наглым блеском ожиданья.
      Ты мне явила женщину в себе,
      Клейменую, как Пасифая в мифе,
      И не забыть мне «пламенной Юдифи»!
      Безлюбных больше нет в моей судьбе,
      Спешу к любви от сумрачного чада,
      Но боль былую память множить рада.

      Да! Боль былую память множить рада!
      Светлейшая из всех, кто был мне дан!
      Твой чистый облик нимбом осиян,
      Моя любовь, моя надежда, Лада!
      Нас обручили гулы водопада,
      Благословил, в чужих горах, платан,
      Венчанье наше славил океан,
      Нам алтарем служила скал громада!
      Что б ни было, нам быть всегда вдвоем;
      Мы рядом в мир неведомый войдем;
      Мы связаны звеном святым и тайным!
      Но путь мой вел еще к цветам случайным;
      Я Должен вспомнить ряд часов иных…
      О, счастье мук, порывов молодых!

      О, счастье мук, порывов молодых!
      Ты вдруг вошла, с усмешкой легкой, Таня,
      Стеблистым телом думы отуманя,
      Смутив узорностью зрачков косых.
      Стыдясь, ты требовала ласк моих,
      Любовница, меня вела, как няня,
      Молилась, плакала, меня тираня,
      Прося то перлов, то цветов простых.
      Невольно влекся я к твоей причуде,
      И нравились мне маленькие груди,
      Похожие на форму груш лесных.
      В алькове брачном были мы, — как дети,
      Переживая ряд часов-столетий,
      Навек закрепощенных в четкий стих!

      Навек закрепощенных в четкий стих,
      Прореяло немало мигов. Было
      Светло и страшно, жгуче и уныло…
      Привет тебе, среди цариц земных,
      Недолгий призрак, царственная Лила!
      Меня внесла ты в счет рабов своих…
      Но в цепи я играл: еще ничьих
      Оков — душа терпеть не снисходила.
      Актер, я падая пред тобой во прах,
      Я лобызал следы твоих сандалий,
      Я дел терцинами твой лик медалей…
      Но страсть уже стояла на часах…
      И вдруг вошла с палящей сталью взгляда,
      Ты — слаще смерти, ты — желанней яда.

      Ты — слаще смерти, ты — желанней яда,
      Околдовала мой свободный дух!
      И взор померк, и воли огнь потух
      Под чарой сатанинского обряда.
      В коленях — дрожь; язык — горяч и сух;
      В раздумьях — ужас веры и разлада;
      Мы — на постели, как я провалах Ада,
      И меч, как благо, призываем вслух!
      Ты — ангел или дьяволица. Дина?
      Сквозь пытки все ты провела меня,
      Стыдом, блаженством, ревностью казня.
      Ты помниться проклятой, но единой!
      Другие все проходят за тобой,
      Как будто призраков туманный строй.

      Как будто призраков туманный строй,
      Все те, к кому я из твоих объятий
      Бежал в безумьи… Ах! твоей кровати
      Возжжен был стигман в дух смятенный мой.
      Напрасно я, обманут нежней тьмой,
      Уста с устами близил на закате!
      Пронзен до сердца острием заклятий,
      Я был на ложах — словно труп немой.
      И ты ко мне напрасно телом никла,
      Ты, имя чье стозвучно, как Любовь!
      Со стоном прочь я отгибался вновь…
      Душа быть мертвой — сумрачно привыкла,
      Тот облик мой, как облик гробовой,
      В вечерних далях реет предо мной.

      В вечерних далях реет предо мной
      И новый образ, полный женской лени,
      С изнеженной беспечностью движений,
      С приманчивой вкруг взоров синевой.
      Но в ароматном будуаре Жени
      Я был все тот же, тускло-неживой;
      И нудил ропот, женственно-грудной,
      Напрасно — миги сумрачных хотений.
      Я целовал, но — как восставший труп,
      Я слышал рысий, истерийный хохот,
      Но мертвенно, как заоконный грохот…
      Так водопад стремится на уступ,
      Хоть страшный путь к провалу непременен…
      Но каждый образ для меня священен.

      Да! Каждый образ для меня священен!
      Сберечь бы все! Сияй, живи и ты,
      Владычица народа и мечты,
      В чьей свите я казался обесценен!
      На краткий миг, но были мы слиты,
      Твой поцелуй был трижды драгоценен;
      Он мне сказал, что вновь я дерзновенен,
      Что властен вновь я жаждать высоты!
      Тебя зато назвать я вправе «Верой»;
      Нас единила общность ярких грез,
      И мы взлетали в область вышних гроз,
      Как два орла, над этой жизнью серой!
      Но дремлешь ты в могильной глубине…
      Вот близкие склоняются ко мне.

      Вот близкие склоняются ко мне,
      Мечты недавних дней… Но суесловью
      Я не предам святыни, что с любовью
      Таю, как клад, в душе, на самом дне.
      Зачем, зачем к святому изголовью
      Я поникал в своем неправом сне?
      И вот — вечерний выстрел в тишине,—
      И грудь ребенка освятилась кровью.
      О, мой недолгий, невозможный рай!
      Смирись, душа, казни себя, рыдай!
      Ты приговор прочла в последнем взгляде.
      Не смея снова мыслить о награде
      Склоненных уст, лежал я в глубине,
      В смятеньи — думы, вся душа — в огне…

      В смятеньи — думы; вся душа — в огне
      Пылала; грезы — мчались в дикой смене…
      Молясь кому-то, я сгибал колени…
      Но был так ласков голос в вышине.
      Еще одна, меж радужных видений,
      Сошла, чтоб мне напомнить о весне…
      Челнок и чайки… Отблеск на волне…
      И женски-девий шепот; «Верь Елене!»
      Мне было нужно — позабыть, уснуть;
      Мне было нужно — в ласке потонуть,
      Мне, кто недавно мимо шел, надменен!
      Над озером клубился белый пар…
      И принял я ее любовь, как дар…
      Но ты ль, венок сонетов, неизменен?

      Да! Ты ль, венок сонетов, неизменен?
      Я жизнь прошел, казалось, до конца;
      Но не хватало розы для венца,
      Чтоб он в столетьях расцветал, нетленен.
      Тогда, с улыбкой детского лица,
      Мелькнула ты. Но — да будет покровенен
      Звук имени последнего: мгновенен
      Восторг признаний и мертвит сердца!
      Пребудешь ты неназванной, безвестной,—
      Хоть рифмы всех сковали связью тесной.
      Прославят всех когда-то наизусть.
      Ты — завершенье рокового ряда:
      Тринадцать названо; ты — здесь, и пусть —
      Четырнадцать назвать мне было надо!

      Четырнадцать назвать мне было надо
      Имен любимых, памятных, живых!
      С какой отравно-ранящей усладой
      Теперь, в тоске, я повторяю их!
      Но боль былую память множить рада;
      О, счастье мук, порывов молодых,
      Навек закрепощенных в четкий стих!
      Ты — слаще смерти! ты — желанней яда!
      Как будто призраков туманный строй
      В вечерних далях реет предо мной,—
      Но каждый образ для меня священен.
      Вот близкие склоняются ко мне…
      В смятеньи — думы, вся душа — в огне…
      Но ты ль, венок сонетов, неизменен?
      22 мая 1916

      Да! ты ль, венок сонетов, неизменен?
      Как прежде, звезды жгучи; поздний час,
      Как прежде, душен; нежны глуби глаз;
      Твой поцелуй лукаво-откровенен.
      Твои колени сжав, покорно-пленен,
      Мир мерю мигом, ах! как столько раз!
      Но взлет судьбы, над бурей взвивший нас,
      Всем прежним вихрям грозно равномерен.
      Нет, он — священней: на твоем челе
      Лавр Полигимнии сквозит во мгле,
      Песнь с песней мы сливаем властью лада.
      Пусть мне гореть! — но в том огне горишь
      И ты со мной! — я был неправ, что лишь
      Четырнадцать имен назвать мне надо.
      1920