Монетой, плохо отчеканенной,
      Луна над трубами повешена,
      Где в высоте, чуть нарумяненной,
      С помадой алой сажа смешана.
      Стоят рядами вертикальными
      Домов неровные зазубрины,
      По стенам — бляхами сусальными,
      По окнам — золотом разубраны.
      Вдоль улиц червяки трамвайные
      Ползут, как узкими ущельями,
      И фонари, на нити тайные
      Надеты, виснут ожерельями.
      Кругом, как в комнатах безвыходных,
      Опризрачены, люди мечутся,
      В сознаньи царственном, что их одних
      Ночные сны увековечатся.
      И крик, и звон, и многократные
      Раскаты, в грохоте и топоте,
      И тонут, празднично-закатные,
      Лучи в нерастворимой копоти…
      22 апреля 1917

1

      Темная улица; пятнами свет фонарей;
      Угол и вывеска с изображеньем зверей.
      Стройная девушка; вырез причудливый глаз;
      Перья помятые; платья потертый атлас.
      Шла и замедлила; чуть обернулась назад;
      Взгляд вызывающий; плечи заметно дрожат.
      Мальчик застенчивый; бледность внезапная щек;
      Губы изогнуты: зов иль несмелый намек?
      Стал, и с поспешностью, тайно рукой шевеля,
      Ищет в бумажнике, есть ли при нем три рубля.
      1916

2. ОНА ЖДЕТ

      Фонарь дуговой принахмурился,
      И стадо на миг темно;
      Небоскреб угрюмо зажмурился,
      Под которым жду я давно.
      Белея, веют снежинки,—
      Чем мошки весной, веселей.
      На кресте застывают слезинки
      Ледяных хрусталей.
      Он сказал мне: «Приду…»
      Как давно
      Я жду…
      Руки совсем иззябли…
      Кивают в окно
      Апельсины и яблоки.
      1916

      Я знаю, что вы — старомодны,
      Давно и не девочка вы.
      Вы разбросили кудри свободно
      Вдоль лица и вкруг головы.
      Нашел бы придирчивый критик,
      Что напрасно вы—в епанче,
      Что смешон округленный щитик
      У вас на правом плече,
      Что, быть может, слишком румяны
      Краски у вас на губах и щеке
      И что сорван просто с поляны
      Цветок в вашей правой руке.
      Со скиптром и странной державой,
      Ваш муж слишком стар и сед,
      А смотрит слишком лукаво
      На вас с алебардой валет.
      Но зато вы — царица ночи,
      Ваша масть — чернее, чем тьма,
      И ваши подведенные очи
      Любовь рисовала сама.
      Вы вздыхать умеете сладко,
      Приникая к подушке вдвоем,
      И готовы являться украдкой,
      Едва попрошу я о том.
      Чего нам еще ждать от дамы?
      Не довольно ль быть милой на миг?
      Ах, часто суровы, упорны, упрямы
      Дамы черв, бубен и пик!
      Не вздыхать же долгие годы
      У ног неприступных дев!
      И я из целой колоды
      Люблю только даму треф.
      1915

      По бульвару ходят девки,
      Сто шагов вперед, назад.
      Парни сзади, в знак издевки,
      На гармониках пищат.
      Вышел лавочник дородный,
      Пузо поясом стянул;
      Оглядел разгул народный,
      Рот себе крестя, зевнул.
      Ковыляя, две старушки,
      В страхе сторонясь, прошли…
      Липы, с корня до верхушки,
      Перекрашены в пыли.
      За бульваром — два забора,
      Дом, как охромевший конь.
      Слева—речка, дали бора,
      Феба радостный огонь.
      Свечерело… Дымен, валок,
      Сумрак на ветвях осел.
      Скрылись стаи черных галок,
      Крест собора побелел.
      На скамейке, под ракитой,
      Парень девку больно жмет,—
      То она ворчит сердито,
      То хохочет, то замрет.
      Но уже давно на пыльной
      Улице — молчанье царь,
      И один, сетко-калильный,
      Гордо светится фонарь.
      1911

      Ударил звон последний
      Оконченной обедни;
      На паперти — народ,
      Кумач и ситец пестрый;
      Луч солнца ярко-острый
      Слепит глаза и жжет.
      Как волки на овчарне,
      Снуют меж девок парни;
      Степенней мужики
      Их подбивают к пляске.
      Уже сидят в коляске
      Помещицы сынки.
      Вот с удочкою длинной,
      Семинарист, в холстинной
      Рубахе, в картузе,
      А с ним учитель хмурый…
      И бабы, словно дуры,
      Вослед хохочут все.
      Расходятся; походки
      Неспешны; все о водке
      Болтают меж собой,
      В сторонке, где охапки
      Соломы, ставя бабки,
      Ведут мальчишки бой.
      Луг изумрудный ярок…
      Вдали — зеленых арок
      Ряды и круг лесов…
      Присел прохожий нищий…
      А рядом, на кладбище,
      Семья простых крестов.
      1916

      У речной изложины —
      Пестрые шатры.
      Лошади стреножены,
      Зажжены костры.
      Странно под деревьями
      Встретить вольный стан —
      С древними кочевьями
      Сжившихся цыган!
      Образы священные
      Пушкинских стихов!
      Тени незабвенные
      Вяземского строф!
      Всё, что с детства впитано,
      Как мечта мечты,—
      Предо мной стоит оно
      В ризе темноты!
      Песнями и гулами
      Не во сне ль живу?
      Правда ль, — с Мариулами
      Встречусь наяву?
      Словно сам — в хламиде я,
      Словно — прошлый век.
      Сказку про Овидия
      Жду в толпе Алек.
      Пусть кусками рваными
      Виснут шали с плеч;
      Пусть и ресторанами
      Дышит чья-то речь;
      Пусть и электрический
      Над вокзалом свет!
      В этот миг лирический
      Скудной правды — нет!
      1915

      Предутреннего города виденья,
      Встающие, как призраки, с угла.
      В пустынном сквере мерные движенья
      Солдат; огромные рога вола,
      Влекущего на рынок иждивенья
      Для завтрашнего барского стола;
      Двух пьяниц распростертых отупенье;
      Свет фонарей; свет неба; полумгла;
      Во храме огоньки богослуженья,
      Которым вторят вдруг колокола…
      И вот, у низкой двери, с возвышенья
      Ступеньки, подозрительно ала,
      Ребенок-девушка, как приглашенье
      Войти, кивает головой, — мила,
      Как ангел в луже… Чувство сожаленья
      Толкает прочь. И вслед летит хула,
      Брань гнусная; а окна заведенья
      Горят за шторами, как два жерла.
      Там—смех, там—музыка, там—взвизги пенья…
      И вторят в высоте колокола.
      29 июля 1916

1. БУРЯ И ЗАТИШЬЕ

2. ПАРУС И ЧАЙКА

      За полем снежным — поле снежное,
      Безмерно-белые луга;
      Везде — молчанье неизбежное,
      Снега, снега, снега, снега!
      Деревни кое-где расставлены,
      Как пятна в безднах белизны:
      Дома сугробами задавлены,
      Плетни под снегом не видны.
      Леса вдали чернеют, голые,—
      Ветвей запутанная сеть.
      Лишь ветер песни невеселые
      В них, иней вея, смеет петь.
      Змеится путь, в снегах затерянный:
      По белизне — две борозды…
      Лошадка, рысью неуверенной,
      Новит чуть зримые следы.
      Но скрылись санки — словно, белая,
      Их поглотила пустота;
      И вновь равнина опустелая
      Нема, беззвучна и чиста.
      И лишь вороны, стаей бдительной,
      Порой над пустотой кружат,
      Да вечером, в тиши томительной,
      Горит оранжевый закат.
      Огни лимонно-апельсинные
      На небе бледно-голубом
      Дрожат… Но быстро тени длинные
      Закутывают все кругом.
      1917

      В светлом жемчуге росинок
      Чаши бледные кувшинок
      Тихо светят меж тростинок,
      И несчетный строй былинок,
      В тех же крупных жемчугах,
      Чуть трепещут вдоль тропинок
      Желтым золотом песчинок,
      Ярко блещущих в полях.
      Зелень, блестки, воздух ранний,
      Травы, мирр благоуханней,
      Дали, радуг осиянней,—
      Что прекрасней, что желанней
      Долго жаждавшей мечте?
      Сердце — словно многогранней;
      Исчезает жизнь в осанне
      Этой вечной красоте!
      Пусть наш мир зеленый минет,
      Человек просторы кинет,
      Дали стенами задвинет
      И надменно в небо хлынет
      Высота стеклянных крыш:
      Но, покуда кровь не стынет,
      Сердце счастья не отринет —
      Ведать утреннюю тишь!
      1916

1. ЛАНДЫШ

2. ИВАН-ДА-МАРЬЯ

3. ВЕНОК ИЗ ВАСИЛЬКОВ

      В уголку далеком парка,
      Солнцем залитая ярко,
      Дремлет мраморная арка,—
      Память пышной старины;
      Вдоль по речке — ни волны;
      Клены — в сон погружены;
      Спит под ивами байдарка;
      Спит заброшенная барка;
      Полдень парит; всюду жарко;
      Все о прошлом видит сны.
      Заросли травой аллеи;
      Глушь с годами — все темнее;
      На газон всползают змеи;
      Смолк иссохший водопад…
      А когда-то, век назад,
      Как был шумен летом сад!
      Здесь вели свои затеи
      Девы, с обликом камеи,
      Меж красавцев, а лакеи
      Ждали, выстроены в ряд;
      Здесь, что день, звучало эхо
      Детски радостного смеха;
      За потехами потеха
      Здесь меняла пестрый вид…
      Век прошел, и все молчит;
      Словно целый мир забыт,
      Мир веселий, мир успеха!
      Лишь, как сумрачная веха,
      Возле грецкого ореха
      Арка мраморная спит.
      1916

      Лесные тропинки! лесные тропинки! не раз и не два
      Вы душу манили под тихие своды дубов и берез.
      Сверкали росинки, качались кувшинки, дрожала трава,
      И в запахе гнили плелись хороводы блестящих стрекоз…
      И было так сладко — на землю поникнуть, лежать одному,
      И слушать, как нежно чирикают птицы напевы свои,
      И взглядом украдкой глубоко проникнуть, сквозь травы,
      во тьму,
      Где, с грузом, прилежно ведут вереницы домой муравьи.
      А дятел далекий застукает четко о высохший ствол,
      И солнце в просветы сияние бросит, как утром в окно…
      Лежишь, одинокий, и думаешь кратко, что дух — все
      обрел,
      И сердце привета не хочет, не просит, и все — все равно!
      Май 1916

      В небе, слабо синеватом,
      С легкой дымкой белизны,
      Любо ласточкам крылатым
      Сеять крики с вышины.
      Веток скругленные сети,
      Уловив сверканье дня,
      Сами блещут в странном свете
      Изумрудного огня.
      Дышат ирисы чуть внятно,
      Дышит, скошена, трава…
      Зелень, блеск, цветные пятна,
      Белизна и синева!
      Что все думы! все вопросы!
      Сладко зыблюсь в гамаке.
      Мертвый пепел папиросы
      Чуть сереет на песке.
      Я до дна души приемлю
      Этот вечер, этот миг,
      Словно вдруг я понял землю,
      Тайну вечности постиг.
      Были бури, будут бури,
      Но теперь — лишь тихий сад,
      Словно сам, в бело-лазури,
      Я, как ласточка, крылат!
      1916

      Ищу грибы, вскрывая палочкой
      Зелено-бархатные мхи;
      Любуюсь простенькой фиалочкой;
      Слагаю скромные стихи.
 
      В лесу лежат богатства грудами!
      У корней тоненьких осин
      Трава сверкает изумрудами
      И под осинник, как рубин.
      А боровик, в тени березовой,
      Чуть из земли возникнув, рад
      К высокой, липке бледно-розовой,
      Прижаться, как большой агат.
      И белый гриб (что клад достигнутый!)
      Среди дубков пленяет глаз,—
      На толстой ножке, пышно-выгнутый,
      Блестя, как дымчатый топаз.
      И, как камнями-невеличками
      Осыпан в перстне бриллиант,
      В корзине желтыми лисичками
      Я выстилаю узкий кант.
      Лягушки прыгают расчетливо,
      Жужжат жуки, как в две трубы.
      И собираю я заботливо
      В лесу — и рифмы и грибы.
      1 июня 1916

      Сплошное кваканье лягушек
      С давно заросшего пруда,—
      Когда из-за лесных верхушек
      Блестит вечерняя звезда;
      В густеющем слегка тумане
      Спокойный, ровный бег минут,
      И сладкий бред воспоминаний:
      Такой же час, такой же пруд…
      Все то же. В тех же переливах
      Края застылых облаков…
      И только нет былых счастливых,
      Дрожа произнесенных слов.
      Так что ж! Признай свою мгновенность,
      Поющий песни человек,
      И роковую неизменность
      Полей, лугов, холмов и рек!
      Не так же ль квакали лягушки
      И был зазубрен дальний бор,
      Когда надменно чрез верхушки
      Шагал тяжелый Святогор?
      И вторит голосом лягушек,
      Опять, вечерняя пора —
      Раскатам громогласных пушек
      На дальних берегах Днестра.
      1916

      Каркайте, черные вороны,
      Мытые белыми вьюгами:
      По полю старые бороны
      Ходят за острыми плугами.
      Каркайте, черные вороны!
      Истину скрыть вы посмеете ль?
      Мечет, крестясь, во все стороны
      Зерна по бороздам сеятель.
      Каркайте, черные вороны!
      Выкрики издавна слажены;
      Нивы страданием ораны,
      Потом кровавым увлажены.
      Каркайте, черные вороны,
      Ваше пророчество! В воздухе
      Грянет в упор, как укор, оно:
      «Пахарь! не мысли о роздыхе!»
      Каркайте, черные вороны!
      Долго ль останусь на свете я?
      Вам же садиться на бороны
      Вновь, за столетьем столетия!
      27 мая 1917

      Мы едем вдоль моря, вдоль моря, вдоль моря…
      По берегу — снег, и песок, и кусты;
      Меж морем и небом, просторы узоря,
      Идет полукруг синеватой черты.
      Мы едем, мы едем, мы едем… Предгорий
      Взбегает, напротив, за склонами склон;
      Зубчатый хребет, озираясь на море,
      За ними белеет, в снегах погребен.
      Всё дальше, всё дальше, всё дальше… Мы вторим
      Колесами поезда гулу валов;
      И с криками чайки взлетают над морем,
      И движутся рядом гряды облаков.
      Мелькают, мелькают, мелькают, в узоре,
      Мечети, деревни, деревья, кусты…
      Вот кладбище смотрится в самое море,
      К воде наклоняясь, чернеют кресты.
      Все пенные, пенные, пенные, в море
      Валы затевают свой вольный разбег,
      Ликуют и буйствуют в дружеском споре,
      Взлетают, сметая с прибрежия снег…
      Мы едем… Не числю, не мыслю, не спорю:
      Меня покорили снега и вода…
      Сбегают и нивы и пастбища к морю,
      У моря по снегу блуждают стада.
      Цвет черный, цвет белый, цвет синий… Вдоль моря
      Мы едем; налево — белеют хребты,
      Направо синеют, просторы узоря,
      Валы, и над ними чернеют кресты.
      Мы едем, мы едем, мы едем! Во взоре
      Все краски, вся радуга блеклых цветов,
      И в сердце — томленье застывших предгорий
      Пред буйными играми вольных валов!
      1917

      Под небом тускло-синеватым,
      Ограждена зеленым скатом
      С узором белых повилик,
      Река колеблет еле внятно
      По синеве стальные пятна
      И зыби цвета «электрик».
      Обрывки серых туч осели
      К вершинам изумрудных елей
      И загнутым плащам листвы;
      А, ближе, ветер — обессилен
      И слабо реет вдоль извилин
      Болотно-матовой травы.
      Черты дороги — чуть заметны,
      Но к ним, как веер многоцветный,
      Примкнули кругозоры нив:
      Желтеет рожь, красна гречиха,
      Как сталь— овес, и льется тихо
      Льна синеватого разлив.
      Июль 1917

      Пришла и мир отгородила
      Завесой черной от меня,
      Зажгла небесные кадила,
      Вновь начала богослуженье,
      И мирно разрешился в пенье
      Гул обессиленного дня.
      Стою во храмине безмерной,
      Под звездным куполом, один,—
      И все, что было достоверно,
      Развеяно во мгле простора,
      Под звуки неземного хора,
      Под светом неземных глубин.
      Пусть Ночь поет; пусть мировые
      Вершатся тайны предо мной;
      Пусть благостной евхаристии
      Торжественные миги минут;
      Пусть царские врата задвинут
      Все той же черной пеленой.
      Причастник, прежней жизни косной
      Я буду ждать, преображен…
      А, сдвинув полог переносный,
      Ночь — бездну жизни обнаружит,
      И вот уже обедню служит
      Во мраке для других племен.
      1916

      Воды — свинца неподвижней; ивы безмолвно поникли;
      Объят ночным обаяньем выгнутый берег реки;
      Слиты в черту расстояньем, где-то дрожат огоньки.
      Мир в темноте непостижней; сумраки к тайнам привыкли…
      Сердце! зачем с ожиданьем биться в порыве тоски?
      Мирно смешайся с преданьем, чарами сон облеки!
      Чу! у излучины нижней — всхлип непонятный… Не
      крик ли?
      К омуту, с тихим рыданьем, быстро взнеслись две руки…
      Миг, — над безвестным страданьем тени опять глубоки.
      Слышал? То гибнет твой ближний! Словно в магическом
      цикле
      Замкнуты вы заклинаньем! словно вы странно близки!
      Словно ты проклят стенаньем — там, у далекой луки!
      Воды — еще неподвижней; ветви покорней поникли;
      Лишь на мгновенье журчаньем дрогнули струи реки…
      Что ж таким жутким молчаньем мучат теперь ивняки?
      1916

      Белых звезд прозрачное дыханье;
      Сине-бархатного неба тишь;
      Ожиданье и обереганье
      Лунного очарованья, лишь
      Первое струящего мерцанье
      Там, где блещет серебром камыш.
      Эта ночь — взлелеянное чудо:
      Ночь из тех узорчатых часов,
      Зыблемых над спящими, откуда
      Рассыпается причуда снов,
      Падающих в душу, как на блюдо
      Золотое — груда жемчугов.
      Этот отблеск — рост непобедимой
      Мелопеи, ропоты разлук;
      Этот свет — предел невыразимой
      Тишины, стук перлов, мимо рук
      Разлетающихся — мимо, мимо,
      Луциолами горящих вкруг.
      Дышат звезды белые — прерывно;
      Синий бархат неба — побледнел;
      Рог в оркестре прогудел призывно;
      Передлунный облак — дивно-бел…
      В белизне алея переливно,
      Шествует Лунина в наш предел.
      1917

      Веет древний ветр
      В ветках вешних верб,
      Сучья гнутся, ломятся.
      Ветр, будь милосерд!
      Ветви взвиты вверх,
      Стоном их кто тронется?
      Час на краски щедр:
      В небе — алый герб,
      Весь закат — в веселии.
      Ветр, будь милосерд!
      Я, как брат Лаэрт,
      Плачу об Офелии.
      Бледен лунный серп.
      Там — тоска, ущерб;
      Здесь — все светом залито.
      Ветр, будь милосерд!
      Кто во прах поверг,
      Близ могилы, Гамлета?
      Вздрогнет каждый нерв…
      И из тайных недр
      Память кажет облики…
      Ветр, будь милосерд!
      Верба, словно кедр,
      Шлет на стоны отклики.
      1916

      Жутко в затворенной спальне.
      Сердце стучит все страдальней;
      Вторят часы все печальней;
      Кажется: в комнате дальней
      По золотой наковальне
      Бьет серебром
      Безжалостный гном.
      Стелются гостеприимней
      Сумраки полночи зимней;
      В лад с молотком, все интимней
      Тени поют; в тихом гимне
      Ночь умоляет: «Прости мне!»
      Нежная мгла
      Кругом облегла.
      Жутко в безжизненном доме…
      Сердце изныло в истоме…
      Ночь напевает… Но, кроме
      Гимнов, чуть слышимых в дреме,
      Бьет, утомительно — гномий
      Молот в тиши,
      По тайнам души…
      1916

      Как золото на черни,
      Блестит, во мгле вечерней,
      Диск маятника; стук
      Минут в тиши размерной.
      Невольно — суеверней
      Глядишь во мрак, вокруг.
      Ночь открывает тайны.
      Иной, необычайный
      Встал мир со всех сторон.
      Безмерный и бескрайный…
      И страхи не случайны,
      Тревожащие сон.
      Те страхи — груз наследий
      Веков, когда медведи
      Царили на земле;
      Когда, копьем из меди
      Наметив, о победе
      Мы спорили во мгле;
      Когда, во тьме пещеры,
      Шагов ночной пантеры
      Страшился человек…
      И древние химеры,
      В преданьях смутной веры,
      Хранит доныне век.
      1916

      Красным закатом забрызгано поле;
      Дождь из оранжевых точек в глазах;
      Призрак, огнистый и пестрый до боли,
      Пляшет и машет мечами в руках.
      Тише! закрой утомленные веки!
      Чу! зажурчали певуче струи…
      Катятся к морю огромные реки;
      В темных ложбинах не молкнут ручьи.
      В пьяной прохладе вечернего сада
      Девушка никнет на мрамор плечом…
      Плачет? мечтает? — не знаю! не надо
      Ведать: о ком! догадаться: о чем!
      Было, иль будет, — мечта просияла,
      В строфы виденье навек вплетено…
      Словно, до дна, из кристалла фиала
      Выпито сердцем густое вино.
      Взоры открою: закатное поле,
      Призрак огнистый с мечами в руках,
      Солнце — багряно… Но ясен до боли
      Девичий образ в усталых глазах!
      Ночь 4/5 марта 1916

      Это — надгробные нении в память угасших любовей,
      Мигов, прошедших в томлении у роковых изголовий.
      В дни, когда манят видения, в дни, когда радости внове,
      Кто одолел искушения страстью вскипающей крови?
      Благо вам, ложь и мучения, трепет смертельный в алькове,
      Руки в святом онемении, болью сведенные брови!
      Благо! Вы мчали, в течении, жизни поток до низовий…
      Но океан в отдалении слышен в торжественном зове.
      Сердце окрепло в борении, дух мой смелей и суровей;
      Ныне склоняю колени я, крест мой беру без условий…
      Так колебался все менее ангелом призванный Товий.
      Это — надгробные нении, память отшедших любовей.
      1916

      Канули краски заката,
      Даль синевами объята:
      Словно зубцы из агата,
      Сосны встают из-за ската;
      Выступит скоро Геката…
      Но, непорочно и свято,
      Сквозь океан аромата,
      Взорами нежного брата
      В эту юдоль темноты
      Звезды глядят с высоты.
      Ищешь ли в небе и ты
      Отблеск Плеяд, — как когда-то?
      Знаю, что мили и мили
      Нас, в этот час, разделили.
      Нет за плечом моим крылий,
      Чтоб полететь без усилий
      В край кипарисов и лилий…
      Грозные дни опалили
      Сердце мое, как в горниле…
      Только сверкающей пыли
      Солнц и безвестных планет
      Я отдаю свой привет!
      Вновь мы вдвоем? или свет
      Горько ответит мне: «Были!»
      1916

      Вспомни вскрики в огненной купели ласк,—
      Зов смычка, поющего в метели пляск,—
      И клинка, сверкнувшего у щели, лязг!
      Вспомни: гнулось тело, как живая жердь;
      За окном горела заревая твердь,
      Но из мглы смотрела, вам кивая, — Смерть!
      Словно все открылись тайны в сладкий миг,
      Словно разрешились все загадки книг:
      Молнией сверкнув, смежились в краткий крик!
      Ты вступил в неизмеримость, — в звездный сон;
      Свет светил терялся, как над бездной звон…
      Для чего ж раздался бесполезный стон?
      Ты стоял в просторе несказанных зал,
      Меж зеркал таинственно-туманных — мал.
      И вонзались в душу сотни жданных жал.
      1916

      В гробу, под парчой серебристой, созерцал я последнее
      счастье,
      Блаженство, последнее в жизни, озаренной лучами заката;
      И сердце стучало так ровно, без надежд, без любви, без
      пристрастья,
      И факелы грустно горели, так спокойно, так ясно, так
      свято.
      Я думал, безропотно верил, что навек для меня отзвучали
      Все яркие песни восторга, восклицанья живых
      наслаждений;
      В мечтах я покорно поставил алтари Неизменной Печали,
      И душу замкнул от лукавых, как святилище,
      воспоминаний.
      Но в Книге Судьбы назначали письмена золотые иное:
      От века в ней было сказанье о магически-избранной
      встрече,
      И я узнаю богомольно, что нас в мире, по-прежнему, двое,