Кем этот призрак заколдован?
      Кто задержал навеки тень?
      Стоит и смотрит, очарован,
      В зубах сжав веточку, олень.
      С какой изысканностью согнут
      Его уверенный хребет!
      И ноги тонкие не дрогнут,
      Незримый оставляя след.
      Летят века в безумной смене…
      Но, вдохновительной мечтой,
      На черно-блещущем эбене
      Зверь неподвижен золотой.
      Золотошерстный, златорогий,
      Во рту с побегом золотым,
      Он гордо говорит: «Не трогай
      Того, что сделалось святым!
      Здесь — истина тысячелетий,
      Народов избранных восторг.
      Лишь вы могли, земные дети,
      Святыню выставить на торг.
      Я жду: вращеньем не случайным
      Мой, давний, возвратится день,—
      И вам дорогу к вечным тайнам
      Укажет золотой олень!»
      Февраль 1917

      Мы — те, об ком шептали в старину,
      С невольной дрожью, эллинские мифы:
      Народ, взлюбивший буйство и войну,
      Сыны Геракла и Ехидны, — скифы.
      Вкруг моря Черного, в пустых степях,
      Как демоны, мы облетали быстро,
      Являясь вдруг, чтоб сеять всюду страх:
      К верховьям Тигра иль к низовьям Истра.
      Мы ужасали дикой волей мир,
      Горя зловеще, там и здесь, зарницей:
      Пред нами Дарий отступил, и Кир
      Был скифской на. пути смирен царицей.
      Что были мы? — Щит, нож, колчан, копье,
      Лук, стрелы, панцирь да коня удила!
      Блеск, звон, крик, смех, налет, — всё бытие
      В разгуле бранном, в пире пьяном было!
      Лелеяли нас вьюги да мороз;
      Нас холод влек в метельный вихрь событий;
      Ножом вино рубили мы, волос
      Замерзших звякали льдяные нити!
      Наш верный друг, учитель мудрый наш,
      Вино ячменное живило силы:
      Мы мчались в бой под звоны медных чаш,
      На поясе, и с ними шли в могилы.
      Дни битв, охот и буйственных пиров,
      Сменяясь, облик создавали жизни…
      Как было весело колоть рабов,
      Пред тем, как зажигать костер, на тризне!
      В курганах грузных, сидя на коне,
      Среди богатств, как завещали деды,
      Спят наши грозные цари; во сне
      Им грезятся пиры, бои, победы.
      Но, в стороне от очага присев,
      Порой, когда хмелели сладко гости,
      Наш юноша выделывал для дев
      Коней и львов из серебра и кости.
      Иль, окружив сурового жреца,
      Держа в руке высоко факел дымный,
      Мы, в пляске ярой, пели без конца
      Неистово-восторженные гимны!
      1916

1. АФИНСКИЙ ПОДЕНЩИК ГОВОРИТ:

2. ЭПИТАФИЯ РИМСКИМ ВОИНАМ

      — Юноша! грустную правду тебе расскажу я:
      Высится вечно в тумане Олимп многохолмный.
      Мне старики говорили, что там, на вершине,
      Есть золотые чертоги, обитель бессмертных.
      Верили мы и молились гремящему Зевсу,
      Гере, хранящей обеты, Афине премудрой,
      В поясе дивном таящей соблазн — Афродите…
      Но, год назад, пастухи, что к утесам привыкли,
      Посохи взяв и с водой засушенные тыквы,
      Смело на высь поднялись, на вершину Олимпа,
      И не нашли там чертогов — лишь камни нагие:
      Не было места, чтоб жить олимпийцам блаженным!
      Юноша! горькую тайну тебе открываю:
      Ведай, что нет на Олимпе богов — и не будет!
      — Если меня испугать этой правдой ты думал,
      Дед, то напрасно! Богов не нашли на Олимпе
      Люди? Так что же! Чтоб видеть бессмертных, потребны
      Зоркие очи и слух, не по-здешнему, чуткий!
      Зевса, Афину и Феба узреть пастухам ли!
      Я ж, на Олимпе не быв, в молодом перелеске
      Слышал напевы вчера неумолчного Пана,
      Видел недавно в ручье беспечальную Нимфу,
      Под вечер с тихой Дриадой беседовал мирно,
      И, вот сейчас, как с тобой говорю я, — я знаю,
      Сзади с улыбкой стоит благосклонная Муза!
      1916

      Гравюра изображает снежную метель
      в пустынной горной местности;
      полузасыпанный снегом, лежит труп
      человека в медвежьей шубе, а поблизости
      умирающий орел со стрелой в груди.
      Пропел протяжный стон стрелы;
      Метнулись в яркий день орлы,
      Владыки круч, жильцы скалы,
      Далеко слышен гул полета;
      Как эхо гор, в ответ из мглы
      Жестоким смехом вторит кто-то.
      Стрелок, одет в медвежий мех,
      Выходит, стал у черных вех.
      Смолк шум орлов; смолк злобный смех;
      Белеет снег; в тиши ни звука…
      Стрелок, продлить спеша успех,
      Вновь быстро гнет упругость лука.
      Но чу! вновь стоп стрелы второй.
      Враг, стоя за крутой горой,
      Нацелил в грудь стрелка, — и строй
      Орлов опять метнулся дико.
      Стрелок упал; он, как герой,
      Встречает смерть без слов, без крика.
      Багряный ток смочил снега,
      Простерты рядом два врага…
      Тишь гор угрюма и строга…
      Вдали, чуть слышно, взвыла вьюга…
      Вей, ветер, заметай луга,
      Пусть рядом спят, навек, два друга!
      1916

      У светлой райской двери,
      Стремясь в Эдем войти,
      Евангельские звери
      Столпились по пути.
      Помногу и по паре
      Сошлись, от всех границ,
      Земли и моря твари,
      Сонм гадов, мошек, птиц,
      И Петр, ключей хранитель,
      Спросил их у ворот:
      «Чем в райскую обитель
      Вы заслужили вход?»
      Ослять неустрашимо:
      «Закрыты мне ль врата?
      В врата Иерусалима
      Не я ль ввезла Христа?»
      «В врата не впустят нас ли?»
      Вол мыкнул за волом:
      «Не наши ль были ясли
      Младенцу — первый дом?»
      Да стукнув лбом в ворота:
      «И речь про нас была:
      „Не поит кто в субботу
      Осла или вола?“»
      «И нас — с ушком игольным
      Пусть также помянут!» —
      Так, гласом богомольным,
      Ввернул словцо верблюд.
      А слон, стоявший сбоку
      С конем, сказал меж тем:
      «На нас волхвы с Востока
      Явились в Вифлеем».
      Рот открывая, рыбы:
      «А чем, коль нас отнять,
      Апостолы могли бы
      Семь тысяч напитать?»
      И, гласом человека,
      Добавила одна:
      «Тобой же в рыбе некой
      Монета найдена!»
      А, из морского лона
      Туда приплывший, кит:
      «Я в знаменьи Ионы,—
      Промолвил, — не забыт!»
      Взнеслись: «Мы званы тоже!» —
      Все птичьи племена,—
      «Не мы ль у придорожий
      Склевали семена?»
      Но горлинки младые
      Поправили: «Во храм
      Нас принесла Мария,
      Как жертву небесам!»
      И голубь, не дерзая
      Напомнить Иордан,
      Проворковал, порхая:
      «И я был в жертву дан!»
      «От нас он (вспомнить надо ль?)
      Для притчи знак обрел:
      „Орлы везде, где падаль!“» —
      Заклекотал орел.
      И птицы пели снова,
      Предвосхищая суд:
      «Еще об нас есть слово:
      „Не сеют и не жнут!“
      Пролаял пес: „Не глуп я:
      Напомню те часы,
      Как Лазаревы струпья
      Лизать бежали псы!“
      Но, не вступая в споры,
      Лиса, без дальних слов:
      „Имеют лисы норы“,—
      Об нас был глас Христов!»
      Шакалы и гиены
      Кричали, что есть сил:
      «Мы те лизали стены,
      Где бесноватый жил!»
      А свиньи возопили:
      «К нам обращался он!
      Не мы ли потопили
      Бесовский легион?»
      Все гады (им не стыдно)
      Твердили грозный глас:
      «Вы — змии, вы — ехидны!» —
      Шипя; «Он назвал нас!»
      А скорпион, что носит
      Свой яд в хвосте, зубаст,
      Ввернул: «Яйцо коль просят,
      Кто скорпиона даст?»
      «Вы нас не затирайте!» —
      Рой мошек пел, жужжа,—
      «Сказал он: „Не сбирайте
      Богатств, где моль и ржа!“»
      Звучало пчел в гуденьи:
      «Мы званы в наш черед:
      Ведь он, по воскресеньи,
      Вкушал пчелиный мед!»
      И козы: «Нам дорогу!
      Внимать был наш удел,
      Как „Слава в вышних богу!“
      Хор ангелов воспел!»
      И нагло крикнул петел:
      «Мне ль двери заперты?
      Не я ль, о Петр, отметил,
      Как отрекался ты?»
      Лишь агнец непорочный
      Молчал, потупя взор…
      Все созерцали — прочный
      Эдемских врат запор.
      Но Петр, скользнувши взглядом
      По странной полосе,
      Где змий был с агнцем рядом,
      Решил: «Входите все!
      Вы все, в земной юдоли,—
      Лишь знак доброт и зол.
      Но горе, кто по воле
      Был змий иль злой орел!»
      11 апреля, 1916

      Высокая барка, — мечта-изваянье
      В сверканьи закатных оранжевых светов,—
      Плыла, увозя из отчизны в изгнанье
      Последних поэтов.
      Сограждане их увенчали венками,
      Но жить им в стране навсегда запретили…
      Родные холмы с золотыми огнями
      Из глаз уходили.
      Дома рисовались, как белые пятна,
      Как призрак туманный — громада собора…
      И веяло в душу тоской необъятной
      Морского простора.
      Смотрели, толпясь, исподлобья матросы,
      Суров и бесстрастен был взор капитана.
      И барка качнулась, минуя утесы,
      В зыбях океана.
      Гудели валы, как; в торжественном марше,
      А ветер свистел, словно гимн погребальный,
      И встал во весь рост меж изгнанников старший,
      Спокойно-печальный.
      Он кудри седые откинул, он руку
      Невольно простер в повелительном жесте.
      «Должны освятить, — он промолвил, — разлуку
      Мы песней все вместе!
      Я первый начну! пусть другие подхватят.
      Так сложены будут священные строфы…
      За наше служенье сограждане платят
      Нам ночью Голгофы!
      В нас били ключи, — нам же подали оцет,
      Заклать нас ведя, нас украсили в ирис…
      Был прав тот, кто „esse deum“, молвил, „nocet“,
      Наш образ — Озирис!»
      Была эта песня подхвачена младшим:
      «Я вас прославляю, неправые братья!
      Vae victis! проклятие слабым и падшим!
      Нам, сирым, проклятье!
      А вам, победители, честь! Сокрушайте
      Стоцветные цепи мечты, и — свободны,
      Над гробом осмеянных сказок, справляйте
      Свой праздник народный!»
      Напевно продолжил, не двигаясь, третий:
      «Хвалы и проклятий, о братья, не надо!
      Те — заняты делом, мы — малые дети:
      Нам песня отрада!
      Мы пели! но петь и в изгнаньи мы будем!
      Божественной волей наш подвиг нам задан!
      Из сердца напевы струятся не к людям,
      А к богу, как ладан!»
      Четвертый воскликнул: «Мы эти мгновенья
      Навек околдуем: да светятся, святы,
      Они над вселенной в лучах вдохновенья…»
      Прервал его пятый:
      «Мы живы — любовью! Нет! только для милой
      Последние розы напева святого…»
      «Молчанье — сестра одиночества!» — было
      Признанье шестого.
      Но выступил тихо седьмой и последний.
      «Не лучше ли, — молвил, — без горьких признаний
      И злобных укоров, покорней, бесследной
      Исчезнуть в тумане?
      Оставшихся жаль мне: без нежных созвучий,
      Без вымыслов ярких и символов тайных,
      Потянется жизнь их, под мрачною тучей,
      Пустыней бескрайной.
      Изгнанников жаль мне: вдали от любимых,
      С мечтой, как компас, устремленной к далеким,
      Потянется жизнь их, в пустынях палимых,
      Под coлнцeм жестоким.
      Но кто же виновен? Зачем мы не пели,
      Чтоб мертвых встревожить, чтоб камни растрогать!
      Зачем не гудели, как буря, свирели,
      Не рвали, как коготь?
      Мы грусть воспевали иль пальчики Долли,
      А нам возвышаться б, в пальбе и пожарах,
      И гимном покрыть голоса в мюзик-холле,
      На митингах ярых!
      Что в бой мы не шли вдохновенным Тиртеем!
      Что не были Пиндаром в буре гражданской!..»
      Тут зовы прорезал, извилистым змеем,
      Свисток капитанский.
      «К порядку! — воззвал он, — молчите, поэты!
      Потом напоетесь, отдельно и хором!»
      Уже погасали последние светы
      Над темным простором.
      Изгнанники смолкли, послушно, угрюмо,
      Следя, как смеются матросы ответно,—
      И та же над каждым прореяла дума:
      «Все было бы тщетно!»
      Согбенные тени, недвижны, безмолвны,
      Смещались в одну под навесом тумана…
      Стучали о барку огромные волны
      Зыбей океана.
      1917

      На побережьи речки быстрой
      Свой дом в уединеньи выстрой,
      В долу, что защищен отвесом
      Зеленых гор и. красных скал,
      Поросших, по вершинам, лесом
      Тяжелых многошумных буков,
      Где в глубине не слышно звуков,
      Где день, проникнув, задремал.
      Как некий чин богослужебный,
      Свершать, в рассветный час, молебны
      Ты будешь — мерностью напева
      Хвалебных гимнов, строгих строф;
      Потом, без ропота и гнева,
      До зноя, выполнять работу,
      Чтоб дневную избыть заботу,—
      Носить воды, искать плодов.
      Чем утро будет многотрудней,
      Тем слаще будет о полудне
      Вкушать, по трапезе недлинной,
      Покой святой, за мигом миг,
      Иль, мыслью вольно-самочинной,
      Под сенью царственного кедра,
      Вскрывать обманчивые недра
      Припомнившихся мудрых книг.
      Но, только жар недолгий свалит,
      И предзакатный луч ужалит
      Зубцы знакомого утеса,
      А по траве прореет тень,
      Пойдешь ты на уклон откоса,
      Куда, на голос человечий,
      Привычной ожидая встречи,
      Из рощи выбежит олень.
      Вечерняя прокличет птица;
      Мелькнет поблизости орлица,
      С зайчонком в вытянутых лапах,
      Летя в гнездо, на скальный скат;
      И разольется пряный запах
      Обрызганных росой растений,
      Да явственней вдали, сквозь тени,
      Заропщет горный водопад.
      В тот час наград и час возмездий,
      Встречая чистый блеск созвездий,
      Вдвоем с широкорогим другом
      Три чаши благ ты будешь пить:
      В безлюдьи властвовать досугом,
      Петь вдохновенней и чудесней
      Никем не слышимые песни
      И с женщиной снов не делить!
      1916

      Неспешным ровным шагом,
      По кочкам, по оврагам,
      Зигзаги за зигзагом,
      Иду, в мечтах пою.
      Внимая скрытым сагам,
      Березы, пышным стягом,
      Спешат пред вещим магом
      Склонить главу свою.
      Играет ветер свежий
      Вдоль зыбких побережий,
      Где брошенные мрежи
      И верши — часа ждут;
      Но в грезах — страны те же,
      Где бродит дух все реже;
      Чертоги, вышки, вежи,—
      Сестер Любви приют.
      Кто видел этот пестрый
      Кремль, — арки, своды, ростры,—
      Где вязь «Amicae nostrae»
      В дверь тайника влечет?
      Нострдамы, Калиостры,
      Да те, чей разум острый,
      Ласкать любили Сестры,
      Кому являли вход!
      Жду вожделенной встречи…