Устья юности

Стояла теплая, солнечная погода. Было 1 июня. Великий день настал. А настроение у меня было хуже некуда. Самочувствие тоже. Я опять старел и прислушивался к себе с тревогой тяжело больного. Лицо у меня шелушилось, на скулах и крыльях носа звездочками лопались сосуды. В уголке рта залегла горькая складка. Лысина ширилась во все стороны, расплывалась, как пятно сырости на стене. А я больше не мог даже пожаловаться Раймону. После той взбучки – после того, как я его «заложил», былая задушевность приказала долго жить. Права на почтительное обращение «месье» я лишился. Кончилась игра в верного слугу. Губа у него еще была вздута, щеки в синяках, глаз заплыл; от него пахло мылом. Всю дорогу – выехали мы в шесть – я сидел с несчастным видом, надеясь, что он обратит на это внимание. Он как воды в рот набрал, наконец, не выдержав, я сам спросил:

– Раймон, как я выгляжу? Вы не находите, что я болен?

Даже не повернув ко мне головы, он буркнул:

– Да вы всегда выглядите больным.

Я обиделся: что за бесцеремонность, в самом деле!

– Но сегодня не хуже, чем всегда?

Он, не отрываясь, смотрел на дорогу.

– Извиняюсь, я не врач.

И, как бы давая понять, что разговор окончен, Раймон водрузил на нос темные очки. Так я и терзался неизвестностью, перебирая свои симптомы – вдруг у меня что-то серьезное? Скорей бы увидеться с Элен, уж она-то внесет ясность. Раньше ее диагнозы почти всегда были верны. Я представлял себе, как сегодня, впервые за три месяца, мы с ней наконец уснем в одной постели. Стейнер и его супруга назначили нам встречу в итальянском ресторане на берегу озера, на полпути между Женевой и Лозанной, близ деревни под названием Коппет: Элен мне обещали вернуть сегодня же, но прежде они хотели угостить меня роскошным обедом в награду, так сказать, за беспорочную службу. Я был тронут. Мы сели за столик в саду, в тени большого бука, над самой водой. Я заказал лучшие фирменные блюда, озерную форель под соусом из черных трюфелей, но что толку – все равно не мог проглотить ни кусочка. Сотрапезники мои все трое сияли улыбками; судя по всему, проступок Раймона был забыт. Даже враждебность слуги, еще обиженного на меня, растворилась в радужном настроении хозяев. За десертом Стейнер – он вообще был в ударе – поднял тост:

– За нашего верного Бенжамена и его скорое воссоединение с прекрасной Элен!

Наверно, я в эту минуту скривился, потому что Стейнер посмотрел на меня с тревогой:

– Что с вами, Бенжамен? Вам нехорошо? Теперь уже все трое обеспокоенно уставились на меня.

– Может, вы, чего доброго, грипп подцепили? – предположила Франческа.

– Это от волнения, его ведь ждет встреча с нареченной, – решил Стейнер.

От их участливых слов я вконец перепугался. Бросился в туалет посмотреться в зеркало и опять убедился, что старик, глядевший на меня, – это я. Я был как стекло, которое озорники забавы ради испещрили надписями. Озорником в данном случае оказалось время. А все надписи, запечатленные на моей коже, говорили, даже кричали одно: поздно, уже слишком поздно, а ты и не заметил! Лицо было как жеваное, хотелось прогладить его утюгом, чтобы привести в божеский вид. Вот если бы иметь запасное лицо и надевать его, когда нам бывает плохо! Мне стало жутко: словно день, иду на убыль, и это сейчас-то, на пороге лета!

Стейнер ждал в саду. Он взял меня под руку и увлек в аллею прогуляться вдвоем, как бывало. Он так и стоит у меня перед глазами: струящиеся, серебристые в лучах солнца роскошные волосы, безупречные складки на брюках. На пальце сверкал перстень. Мы шли по берегу бухточки, вдоль излучины за мысом, застроенной богатыми виллами и особняками. Время от времени у самой поверхности воды скользила, мерцая серебром, спинка окуня или форели. Издалека доносились отзвуки веселой музыки: в каком-то ресторане праздновали свадьбу. Стейнер улыбался. Его поплиновая рубашка голубого цвета очень шла к глазам. Он был в сандалиях на босу ногу.

– Знаете, Бенжамен, вы мне чем-то симпатичны.

Он взъерошил мне волосы; от этого фамильярного жеста я залился краской.

– Мы с вами встретились при таких обстоятельствах, что вряд ли могли друг другу понравиться. Но, поверьте, я о вас самого высокого мнения! – И Стейнер по-отечески обнял меня за плечи. – Поэтому ваш вид тревожит меня: вы как в воду опущенный. Я хотел предложить вам кое-что, но боюсь, вы обидитесь.

– Я что-то не понимаю…

На самом деле я догадывался, куда он клонит. сейчас станет вербовать меня в последователи, предложит примкнуть к ним. Я был бы даже разочарован, если бы он не попытался.

– Вопрос настолько щекотливый, что я не знаю, как начать. – Стейнер повернулся ко мне и пристально посмотрел прямо в глаза – его излюбленный прием. – Уверен, вам это покажется странным. – Он закусил губу, задумчиво потер подбородок. – Вы обратили внимание, Бенжамен, как меняется лицо моей жены по нескольку раз на дню? То она выглядит молодой, то старухой.

– Да, меня это поразило с самого начала.

– Вы, может быть, думаете, что она владеет каким-то особым искусством косметики, или что на нее так благотворно действует отдых, или что дело в особенностях обмена веществ. Но это не так.

Он помедлил. Я, сбитый с толку, ждал, что последует дальше.

– Франческа молодеет на глазах, Бенжамен, потому что почти каждый день – когда она на мызе – она прикладывается к устьям юности.

Меня кольнуло нехорошее предчувствие.

– Постойте, Бенжамен, не перебивайте меня, сначала выслушайте: вы вообще замечали когда-нибудь, что от каждой женщины исходят как бы флюиды, создавая только ей присущую атмосферу? И что атмосфера эта ощущается, влияет на каждого, кто с нею рядом?

– Да, что-то в этом роде…

– А замечали вы, что с возрастом эта неуловимая аура слабеет: так улетучивается букет вина, если оставить бутылку открытой?

– М-мм…

– Так вот, узницы в нашем подземелье тоже выдыхаются, как пролитые духи, или, знаете, как цветы, которые особенно сильно пахнут, увядая. А их аромат уходит через оборудованные в камерах отдушины по специальным трубам, на другом конце которых установлены воронки. Через них мы – Франческа, Раймон и я – вдыхаем пары юности. Они-то и подпитывают наши силы.

Кажется, меня держали за дурачка и вешали на уши длиннейшую лапшу.

– Месье Стейнер, – сказал я, – я сегодня не расположен шутить. И не надейтесь, что я куплюсь на ваши бредни.

– Мне было бы даже обидно, Бенжамен, если бы вы сразу поверили. И все-таки это правда.

– Чего вы добиваетесь от меня?

Мелькнувшая в его взгляде насмешливая хитреца мне не понравилась. Заложив руки за спину, он прошелся передо мной.

– Еще раз повторяю, Бенжамен, меня тревожит ваше здоровье. Вы посмотрите на себя – краше в гроб кладут. Я хочу помочь вам. Вот что я предлагаю. И заклинаю вас, не говорите сразу «нет».

Стейнер прикрыл глаза, как бы собираясь с мыслями, и опустил ладони мне на плечи.

– Вы уступаете нам Элен, мы оставляем ее в подземелье, а взамен даем вам вдохнуть ее флюиды, подзарядиться ее изумительной жизнеспособностью, которой вам так недостает.

Он выпалил это на одном дыхании. Я стряхнул его руки и рассмеялся каким-то нервным смехом.

– Так вот оно что! У вас сорвалось похищение, и теперь вы не желаете ее отпускать. Она вам, видите ли, нравится! Хотите надуть меня, как я раньше не догадался!

Стейнер поморщился.

– Да… да вы… – я заикался от возмущения, – ну вы и наглец! За кого вы меня принимаете? Этот номер у вас не пройдет: или вы возвращаете мне Элен, или… или я устрою скандал прямо здесь, в ресторане.

С меня градом лил пот.

– Не кипятитесь, Бенжамен. Контракт по-прежнему в силе. Я предложил только немного изменить условия.

– И слышать об этом не желаю. Вы дали слово. Я сделал все, что от меня требовалось, теперь верните мне Элен.

Стейнер улыбнулся добродушно и чуть презрительно:

– Хорошо, Бенжамен. Считайте, что я вам ничего не говорил. Через час вы получите вашу Элен.

Старый хрыч и не думал меня уламывать, я даже удивился, что он так легко сдал позиции.

Раймон вез меня к французской границе через долину озера Жу. Франческа и Жером уехали вперед в «рейндж-ровере». Слуга сосредоточенно вел машину и на меня даже не смотрел. От бесконечных виражей меня мутило. Я все не мог успокоиться после разговора со Стейнером. Все эти месяцы я страшился встречи с Элен. В голове не укладывалось, что сегодня же вечером мы, как ни в чем не бывало, отправимся вместе в Париж. Всю дорогу я готовился к защите, перебирал доводы, которые приведу в свое оправдание. Это было мучительно: то накатит раскаяние, то, отхлынув, уступит место эгоизму. В голову лезли самые идиотские мысли. Что же все-таки за гнусность предлагал мне Стейнер, что это за отъявленное шарлатанство?

– Скажите, Раймон…

Мне пришлось откашляться.

– Что вы знаете об устьях юности?

Он изобразил неподдельное изумление:

– Кто вам о них сказал? Неужто хозяин?

Я кивнул.

– Это наша тайна, я не имею права о них распространяться.

– Раймон, между нами, это ведь шутка, дурацкая шутка, да?

– Ни в коем разе.

Он вдруг стал подозрительно любезен. Не дожидаясь расспросов, сказал:

– Вот, к примеру, сколько мне, по-вашему, лет?

– Лет тридцать пять, может, сорок, а что?

– Не угадали. Мне пятьдесят два.

Я не поверил – не может быть. Но он показал мне удостоверение личности.

– И что же?…

– А то, что это все благодаря устьям юности – вот уже пять лет как я прикладываюсь к ним раз в неделю. От всех наших постоялиц принимал ингаляцию; это лучше всякого лечения, скажу я вам!

– Вы издеваетесь надо мной, Раймон, вы все сговорились дурачить меня!

Я всматривался в его лицо, сквозь синяки и кровоподтеки, которые уже побледнели, пристально изучал каждый миллиметр кожи, даже пощупал, провел пальцем по мелким морщинкам, по сеточке вокруг глаз. В пятьдесят два года он сохранился лучше, чем я.

– Так хозяин сам предложил вам сеанс?

– Да, а что?

– Счастливчик вы, месье. Стало быть, и вправду ему полюбились.

Знал, стервец, что сказать, – эти слова запали мне в душу!

Мы приехали задолго до вечера. Я смотрел и не узнавал места; дорога терялась в высокой траве, ели ярко зеленели свежей хвоей. Одуряюще пахло смолой. Горы летом выглядели куда приветливее, чем зимой. А вот «Сухоцвет» на фоне буйства природы проигрывал: железная крыша оказалась ржавой, фасад не мешало бы подновить. Меня вновь одолели связанные с этим домом неприятные воспоминания. В саду стояла наша машина, блестящая, как новенькая монетка, готовая к дальнему пути. Жером и Франческа улыбались мне с крыльца. С чего бы это им вздумалось выйти меня встречать? Я покосился на окно во втором этаже – в той комнате мы ночевали с Элен в феврале, – но занавески не шевельнулись. Я стоял пень пнем, будто прирос к земле. Все происшедшее за эту зиму нахлынуло на меня, не давая сделать и шагу. Я снова и снова прокручивал в голове, как буду оправдываться перед Элен, готов был, если понадобится, упасть перед ней на колени, лишь бы вымолить прощение. Ничего я не хотел в ту минуту, кроме одного: быть с ней, обнять ее. Стейнер отворил дверь и кивнул мне.

– Заходите, Бенжамен, Элен ждет вас. Мы опять поместили ее в комнату на чердаке. Вот вам ключ. Ступайте, освободите ее, так сказать, своими руками.

Я-то думал, он опять станет меня уговаривать. Ничуть не бывало. Я стоял на пороге прихожей, той самой, с чучелами зверей. Как я ни старался взять себя в руки, меня трясло. Осталось только войти, подняться по лестнице… Элен знает, что я здесь, она не могла не слышать, как подъехала машина, как хлопали дверцы. Странно, что она еще не позвала меня. Каждый вечер, когда я приходил домой, меня окликал ее хрустальный голосок…

– Ну, Бенжамен, что же вы медлите?

Высокая фигура Стейнера маячила у лестницы. Лицо его сияло улыбкой – ну просто распорядитель церемонии счастливого воссоединения любящих сердец. За моей спиной, в саду, Франческа с Раймоном выгружали из машины чемоданы. Сердце у меня бешено колотилось. Глядя в пол, я шагнул на первую, ступеньку, на вторую…

– Да, вот еще что, Бенжамен. Совсем забыл вам сказать… Элен вас больше не любит.

Меня будто ударили под дых. Я вцепился в перила.

Он обронил это так небрежно, как бы между прочим.

– Она не может вам простить, что вы бросили ее одну.

– Я не верю, вы мне опять лжете.

– Если угодно, спросите у нее сами. Вперед, смелее, путь открыт.

У меня подкосились ноги. Это был конец, Стейнер подтвердил мои самые скверные предчувствия.

– Пойдемте-ка, я дам вам кое-что послушать.

Он увлек меня в гостиную, включил стоявший на столе магнитофон. Я услышал срывающийся голос Элен:

«Нет, Франческа, не могу забыть… Он бросил меня, предал… Даже не пытался бороться, сдался сразу. Я-то, наивная, все надеялась, что он меня вызволит… мир перевернет ради меня. А он задрал лапки кверху, рабская душонка. Как же он меня разочаровал! Слизняк, бездушный трус. Я не смогу больше с ним жить… А знаете, как он таскал у меня деньги, когда я же его и содержала? Думал, я ничего не замечаю! Как только вернусь в Париж, все выложу про его плагиат газетчикам и издателям, с доказательствами, слово в слово!»

Стейнер выключил магнитофон. Я сидел как громом пораженный. Он дал мне прослушать запись еще раз. Каждое слово впечатывалось в мой мозг смертным приговором.

– Ничего не понимаю. Она ведь уверяла, что простила меня.

– Когда вы получили последнюю кассету?

– Чуть больше трех недель назад, до ее побега.

– А это, Бенжамен, мы записали сегодня утром, перед тем как ехать в ресторан. За три недели многое изменилось.

Я не выдержал и разрыдался на груди у Стейнера. Нет, невозможно, это конец всему, Элен предала меня… Тут подошли Франческа и Раймон. Их руки легли мне на плечи, и это тройное объятие взяло меня задушу сильней, чем все происшедшее. Я всматривался в их лица, искал в них понимания, сочувствия. Франческа погладила меня по щеке, ее ладонь была теплая, ласковая. На меня нашло какое-то отупение. Я уже ничего не соображал. Плакал и не мог остановиться. А Стейнер-искуситель нашептывал мне на ухо:

– Она нужна мне, Бенжамен, нужна во что бы то ни стало. Мы любим ее, слышите, мы готовы уничтожить ее, лишь бы она не досталась вам. Одно ваше слово – и я изолирую ее навсегда. Просите взамен все, что пожелаете.

Я наконец сделал выбор – грохнулся в обморок. Это было все равно что сказать «да».

Часом позже я сидел в уютном кабинетике без окон, где пахло воском от натертого пола, погрузив нос и пол-лица в раструб огромного ингалятора. Конической формы прибор из красного дерева, похожий на трубу старинного граммофона, был обтянут изнутри полиэтиленовой пленкой и укреплен на медной дощечке, привинченной к низкому столику. Зажмурившись и приоткрыв рот, я блаженствовал, овеваемый нежнейшим дуновением, – то моя возлюбленная, постепенно увядая, кадила мне божественным фимиамом своей молодости. От этого сладкого запаха мне еще несколько дней потом не хотелось ни пить, ни есть. В меня будто впрыснули свежую кровь, летучие флюиды осели на моем лице, обновив его. Я вдыхал ее уходящую жизнь и вновь переживал через обоняние весь наш роман, узнавая дурманящие ароматы моей подруги, ее дорогих кремов и косметики, роскошных духов и дезодорантов, которыми она себя окропляла. Все это разливалось вокруг меня мощным хором, кружило голову; захлебываясь в этих дивных волнах, я даже разделся догола, чтобы они омыли меня всего. Когда накатывало с особенной силой, я ложился на диван, переводил дыхание. Пиршество ароматов, да и только – жуть, настоящий обонятельный каннибализм. Я опьянел, словно пригубил женственность в чистом виде. Я запасался энергией впрок: прекрасный цветок, умирая, возвращал меня к жизни. О том, что Элен три месяца томилась в заточении и ждала освободителя, а освободитель-то ее и погубил, я больше думать не хотел. Она ведь сама собиралась донести на меня, предательница, – я просто опередил ее. Во мне ни на миг не шевельнулось подозрение, что Стейнер мог обмануть меня, и я, даже не представляя себе, какую чудовищную гнусность совершаю, продолжал купаться в блаженстве.

В конце концов, что такого? У Элен жизненной силы в избытке, пусть уступит мне немного: сытые должны делиться с голодными. Я ведь завидовал ей, как завидует угасающий день ясному утру. И я действительно чувствовал, что оживаю: уж не знаю, в силу какой химической реакции, в моих жилах заиграла кровь, мускулы стали крепче, кожа – свежее. Так продолжалось недели две – каждый день я приникал к раструбу и пил, смакуя, долгими глотками, жизнь моей невесты.

После этих ингаляций я ощутил в себе бодрость небывалую. Я просто не узнавал себя: исчезли круги под глазами, волосы заблестели, выглядел я теперь почти на свои годы. Что-то неуловимо новое появилось в моем лице, волшебный налет какой-то… Мне и в голову не пришло, что я мог почувствовать себя лучше просто оттого, что провел две недели в горах, на свежем воздухе. Я помолодел, я будто принял крещение, и новая жизнь открывалась передо мной. Я стал другим человеком и обрел семью. Я всегда завидовал людям, которые объединяются в братства по идеям, людям, чья жизнь полна особым смыслом. В любом обществе, сказал мне как-то Стейнер, есть маленькая горстка избранных – им законы не писаны, им заповеди не указ, и видят они дальше большинства. Я тоже хотел стать таким и был готов на все, чтобы снискать уважение троицы. Будущее виделось мне радужным.

Но однажды утром, ни с того ни с сего, Стейнер с Франческой позвали меня в кухню и довольно сухо попросили покинуть их дом. До меня даже не сразу дошло, что они говорят всерьез.

– Это невозможно. А как же наш уговор? Вы обещали…

– Мы свое слово сдержали, Бенжамен. Вы отдали нам Элен, вы дышали ею, мы с вами в расчете.

– Но почему вы гоните меня? Что я такого сделал?

– Вы просто нам больше не нужны.

– Но я думал… я думал, мы друзья!

– Мы и останемся друзьями, Бенжамен… на расстоянии.

Я пытался вымолить хотя бы отсрочку, клянчил, убеждал. Готов был даже платить за проживание, вносить свою долю. Все напрасно. Они и не любили меня никогда, им нужна была Элен. Меня выпроваживали как шестерку, выбрасывали как балласт. Невысокого же они обо мне были мнения, не хотели взять даже в подручные к Раймону. Это меня добило. Я пожертвовал для них всем, а они бросают меня на произвол судьбы! Я вспылил, заперся на ключ в своей комнате, это не возымело действия, и тогда я пригрозил, что сдам их полиции. Тут-то Стейнер и поймал меня на слове – запихнул в свою машину, отвез в соседний городок, высадил перед жандармерией и подтолкнул к самым дверям.

– Валяйте, выкладывайте им ваши страшные тайны.

Из здания как раз вышел полицейский в форме. Стейнер окликнул его – они были знакомы.

– Капрал, вот этот господин желает сообщить вам о преступлениях, совершенных в моем доме. Капрал улыбнулся, похлопал его по плечу и, даже не удостоив меня взглядом, пошел своей дорогой.

– Зарубите себе на носу, – прошипел Стейнер, – все это выше вашего разумения. Вы – всего лишь щепка, попавшая в водоворот.

Он дал мне в порядке компенсации двадцать тысяч франков и пожелал всего наилучшего. Раймон, как был, в майке и рейтузах – он катался на велосипеде для поддержания формы – отвез меня на вокзал в Понтарлье. За всю дорогу этот хорек рта не раскрыл, только напомнил, что в моих интересах помалкивать. У них, мол, на меня досье собрано. Вот как они меня отблагодарили, а я-то ради них пошел на такую подлость!

Ну вот почти и конец моей горестной повести. В Париже я сперва отправился на квартиру Элен и забрал все, что могло бы навести на мой след, постаравшись при этом никому не попасться на глаза. Потом вернулся в свою конуру в XIX округе – все это время я продолжал за нее платить. Пришлось опять привыкать к прежней богемной жизни. Целый год я купался в роскоши, жил на всем готовом, и меня в дрожь бросало при одной мысли, что я снова окажусь на мели. Я чувствовал себя жалким ничтожеством. Заставил себя сесть за новый роман, снова занимался грабежом, обнаглел пуще прежнего, переписывал целые страницы, но дело все равно не клеилось. Стейнер лгал: никаких способностей у меня не было. Об Элен я старался не думать, чтобы не завыть от стыда и горя.

Прошло два месяца. Я кое-как сводил концы с концами. Однажды утром я собирался к своему издателю, передать ему первый вариант книги. Нервничал жутко. Я брился перед зеркалом, и вдруг левую сторону лица как прострелило; я стиснул зубы, рот искривился в какой-то чудной гримасе, веко задергалось, и левый глаз перестал видеть. Это продолжалось с полминуты. А час спустя, когда издатель восторгался фразами Набокова, Виктора Гюго, Андре Жида и Валери – я присвоил их, не изменив ни одной запятой, – меня опять перекосило.

– Что с вами, зубами маетесь? Вы так скалитесь, будто у вас вся челюсть болит!

Я удрал, оставив разбросанные по столу листки рукописи. Бежал, бежал, пока не выбился из сил. И во всех витринах видел свое отражение, видел эту жуткую судорогу, исказившую пол-лица. После этого я целыми днями лежал, забившись под одеяло. Тик временами отпускал, но возобновлялся, стоило мне посмотреться в зеркало. Прошла неделя. Однажды меня скрутило не на шутку, ужасно разболелась голова, веко падало, как косо прибитый ставень, левая щека выплясывала сарабанду не в лад с остальным лицом, морщилась, дергалась. И вдруг мне все стало ясно: искаженное лицо, которое я видел в зеркале над раковиной, – это не я, это же Элен! Мне передался ее нервный тик. Я его подцепил, вдыхая ее флюиды, ее лицо наложилось на мое. Вот так: хотел взять себе ее юность, а в придачу получил эту гримасу. То была ее месть. Она настигла меня, запечатлелась на моем лице, влезла в мое «я», вытеснила меня из собственной шкуры. Оказывается, раньше я и не представлял себе всей глубины своей низости; а что подумают обо мне люди? От этой мысли меня прошиб холодный пот. Я стал жить отшельником, избегал яркого света, людных мест. Я боялся: вдруг во мне узнают Элен, донесут на меня, обвинят в похищении. Ее безмолвный двойник следовал за мной повсюду и мог выглянуть в самый неожиданный момент. Левая половина моего лица корчилась в судороге, а правая опять старела. Целительный эффект устьев юности сошел на нет, хотя кое-где, островками, еще сохранилась здоровая, гладкая кожа. Да как я мог поверить в это чудодейственное средство? в эту чушь? Теперь, всматриваясь в свое отражение в зеркале, я вижу два лица: старика, в которого постепенно превращаюсь я сам, и юную шалунью, которая корчит мне рожи.

С тех пор я – конченый человек. В аптеке я купил себе несколько масок, в одной из них вы меня видели. Хотел, пока не встретил вас, навсегда спрятать свое лицо, как вор прячет краденое, скрыть печать моей подлости. Писать я бросил, деньги кончились, пришлось сменить мой клоповник на каморку еще теснее и грязнее. От людей я прячусь, выхожу только ночью. Так и скрываюсь на улицах среди парижской голытьбы. Три дня назад на набережной острова Сен-Луи меня взяли полицейские и отвезли в Отель-Дье. Мне уже было все равно. Но когда я увидел вас, то решился все рассказать. Вы были не похожи на других, вы показались мне доброй, способной понять и еще – неуверенной. Мне больше нечего терять, я хочу искупить свою вину, пусть даже ценой жизни. Несколько раз я звонил Стейнерам, но их телефон в Юра отключен. А в справочной службе такой фамилии не значится. Доктор, вы должны мне помочь, вы должны найти Элен.

Бенжамен повысил голос, почти сорвался на крик. Собор гудел, как улей, было уже одиннадцать. Толпы экскурсантов текли сплошным людским потоком по обе стороны центрального нефа. Мы были совершенно одни – так не уединишься и на необитаемом острове. Из какого-то детского любопытства мне все еще хотелось увидеть его лицо. Он нехотя согласился. Но я была жестоко разочарована. Без маски и шапочки Бенжамен Толон оказался именно таким, каким он себя описал: состарившийся ребенок с усталым лицом и выражением побитого пса. Глаза были пустые, щеки очень бледные. Как-то не верилось, что этот невзрачный человечек пережил такие удивительные приключения. Видно, горе наложило на него отпечаток, изменило его лицо. Я попыталась представить себе Элен. Почему она влюбилась в него? Наверно, пожалела: у него такой страдальческий вид.

– Ну что, вы удовлетворены?

Он вцепился в мою руку. Наклонился к самому моему уху. Вблизи я заметила, как потрескались его губы.

– Я признался во всем. Слово за вами. Очень вас прошу…

Едва он открыл рот, как лицо его скривилось. Щека судорожно задергалась, левый глаз замигал, точно перегорающая сигнальная лампочка. Припадок, сразу же подумалось мне, и, скорее всего, истерического происхождения. Лицо отчетливо делилось надвое по вертикали от переносицы. Казалось, будто в левой половине бьется кто-то живой, силясь вырваться. С этой гримасой под склоненными ликами святых в нишах собора он напоминал безумцев, на которых было так падко средневековье, видевшее в них посланцев Божьих.

– Вот, смотрите, как она резвится на моем лице. Это ее час, опять пришла наказывать меня. Он уже не говорил – квохтал взахлеб.

– Умоляю вас, поезжайте, найдите ее, скажите ей: я никогда себе не прощу, что оставил ее в лапах у этих негодяев.

У него вырвался судорожный смешок. Дрожащей рукой он протянул мне какую-то бумажку.

– Вот, передаю вам эстафету. А я – я должен заплатить сполна.

Глаза его вдруг погасли, словно кто-то выключил ток, лицо перестало дергаться, да так внезапно, что меня это поразило сильней, чем сам приступ. Пока я приходила в себя, его и след простыл – я не успела заметить, как он растворился в толпе экскурсантов. Бежать за ним? К чему? Я развернула бумажку – это оказался нарисованный от руки план местности с указаниями, как добраться до «Сухоцвета», и карта дорог от самого Безансона. Наверху было выведено большими буквами: «Спасибо». У меня закружилась голова, и пришлось схватиться за спинку стула, чтобы не упасть.

ЭПИЛОГ

Вернувшись домой на улицу Нотр-Дам-де-Рекувранс, я легла прямо на пол, поставила на полную громкость пластинку египтянина Фарида эль-Атраха – это один из моих любимых певцов, – свернула косячок и долго лежала, затягиваясь и глядя перед собой широко открытыми глазами. Я чувствовала себя пустой, будто выпотрошенной, и мне казалось, что я парю над полом. Фарид повторял «Аввал Ханса», завораживая, а толпа ревела от восторга; жаль, я не понимаю арабского, который год обещаю себе выучить его, ради отца. Я вырубилась и проспала сутки без просыпу; автоответчик щелкал, не переставая, – звонок я отключила. Фердинанд звонил из Антиба раз десять. Я хотела было набрать номер Аиды, но в последний момент раздумала. Услышь я ее плач, точно не устояла бы.