Привыкнув жить на вершине, недоступной для других, он не желал терять ни секунды на споры или беседы. К чему упражняться в бесплодных дискуссиях, если от него зависела сама вечность? Люди ничего не могли ему дать: либо они соглашались с ним и обсуждение теряло всякий смысл, либо пытались опровергнуть его и тогда он одним словом ставил их на место. Ему наскучили эти слишком легкие победы над оппонентами, которые тут же обращались во прах и рассыпались в похвалах, признавая свое поражение. Он осаживал их: "Ваша критика меня раздражала, но одобрение претит мне еще больше, а комплименты выводят из себя". Этими восторгами они умаляли его, низводили до уровня превосходной степени. Ни разу не столкнулся он с противником, способным серьезно поколебать его позиции, - опровержения были такими жалкими, система зашиты такой уязвимой! Что же касается великих философов, ни один не мог с ним тягаться. Даже Гегель, этот динозавр мысли и бывший идол, не заслуживал того, чтобы Луи мыл пальцы в его спинномозговой жидкости. Концептуальный недоносок - в общем, неофит жидкого разлива. У младенца не было больше учителей в сфере разума, ибо всех он познал. На небосклоне мышления он остался единственной сверкающей звездой.
      Итак, он препоручил своим приверженцам просвещать человечество и готовить людей к искуплению. Ибо в лице Луи миру была явлена целая армия, настоящее правительство, подлинная нация. Десятки тысяч последователей трудились на всем земном шаре во имя его Церкви, проповедовали слово истины, помогали доставлять в дом Кремеров - который стали теперь называть "Замком" - сотни и сотни сочинений, немедленно пожираемых маленьким каннибалом. Все они существовали для него лишь в качестве покорных исполнителей, как если бы он приобрел дополнительные уши, руки и мозги, воплощающие в жизнь его приказы. По мере того как умножалась когорта верных, стремительно расширялась сфера его влияния.
      Сняв с себя бремя пропагандистской и миссионерской деятельности, Луи принял решение помогать матери и ухаживать за ней. Один из его друзей-медиков прислал ему видеодискету с подробным описанием материнского дома, и он быстро усвоил все детали этой конструкции: научился различать чувствительные и двигательные нервы, не путая их со смешанными разновидностями; ознакомился с вегетативно-нервной и кровеносной системой на всей ее протяженности в сто пятьдесят тысяч километров. Для начала Луи выделил несколько часов в неделю, чтобы производить уборку внутренней территории мамули. Он чистил и смазывал различные органы, одним щелчком опустошал емкости, заполненные сомнительной жидкостью. Вооружившись щеткой, он усердно драил грязные внутренности, прижигал крохотные нарывы, пресекал распространение инфекции и сепарировал слишком тяжелые пары. Или же отправлялся с маленькими ножницами в ближайшие окрестности расчищать заросли, срезать наросты, расправлять складки. Затем он сгребал мусор граблями и взрыхлял почву, прежде чем разбить прекрасные ровные грядки. Нужно было видеть, как этот рыцарь матки, этот барон поджелудочной железы сливает желчь, промывает ободочную кишку или ловко удаляет тромб из вены. В проворстве с ним не смог бы сравниться ни один хирург. Он не чурался никакой работы - ему нужно было поддерживать в должном порядке механизм, называвшийся его матерью, что влекло за собой разнообразные проблемы технического характера. Завершив свои труды, он с удовольствием плескался в бассейне.
      Мама была сосудом с чистой водой, цветущим садом, плодоносным виноградником, затхлым болотом, темной пещерой. Став главным управляющим внутренних путей сообщения, Луи вскоре доказал свою необходимость для здоровья Мадлен. Он до такой степени вжился в материнский ландшафт, что предвидел назревающие неполадки и немедленно принимал превентивные меры. Луи боялся только одного - как бы матери не предписали в один прекрасный день хирургическую операцию, в частности, в брюшной полости. Тогда преступные руки, воспользовавшись ситуацией, вторгнутся в святилище с целью насильно извлечь его из этого укрытия. Разве сможет он воспрепятствовать подобному вмешательству, если у мамы обнаружат опухоль, если потребуется удалить матку ради спасения ее жизни? Поэтому он, удвоив бдительность, каждое утро изучал с терпением энтомолога самые заброшенные уголки, брал пробы крови и выделений, чтобы заранее обнаружить какую-либо аномалию.
      Когда у мамули случались запоры, он разминал ручонками трубу для стока нечистот, эту ленивую клоаку, пока транзитное сообщение не приходило в норму. Когда мамуля спала слишком крепко, забыв о переполненном мочевом пузыре, Луи поднимал тревогу, дергая за звонок. Его компьютеры должны были работать, а избыток воды мог вызвать короткое замыкание. Эй вы, там, наверху, проснитесь и откройте шлюзы! Когда мама впадала в меланхолию и желудок заволакивало туманом, Луи начинал дуть в двенадцатиперстную кишку, чтобы разогнать эти горькие испарения, выходившие зловонным дыханием через рот и ноздри. Разумеется, сфера его деятельности ограничивалась брюшной полостью. Дабы воздействовать на более отдаленные участки, он массировал мать изнутри, и это шло на пользу всему организму. Например, ему удавалось исцелить мигрень своей квартирной хозяйки, ускоряя процесс кровообращения в близлежащих венах, благодаря чему расширялись кровеносные сосуды мозга. И каждый вечер он, свернувшись в клубок, катался по стенкам матки, разогревая их и доставляя тем самым Мадлен громадное удовольствие, чтобы не сказать наслаждение. Она порой грезила, как Луи станет оглаживать ей кожу при помощи кисточки - нежной, как розовый лепесток, и шершавой, как кошачий язык. Это было бы восхитительно! Но, зная, сколь несговорчив ее маленький спаситель, она не решалась просить его об этом.
      * * *
      Итак, Луи заступил на должность хранителя тела своей матери, и та, благодаря его неусыпным заботам, пребывала в отменном здравии. Она настолько доверяла теперь сыну, что вручила ему ключи от всех своих покоев, даже самых крохотных. Младенец не расставался со связкой на поясе, и отмычки, крючочки, бородки звенели у него на каждом шагу. Впрочем, никакие меры предосторожности не помешали мамуле подхватить бронхит. Она проболела почти месяц, и все это время Луи не мог сосредоточиться. Даже и здоровая мама была постоянным источником разнообразных шумов: Луи порой выдерживал такую канонаду, что заставила бы обратиться в бегство самых испытанных бойцов, - это был нескончаемый гул кровяного давления, лавинный грохот пищеварительного процесса, громовые удары сердца. И это не считая дыхания, бульканья в горле и самого худшего - газов, которые выходили, взрываясь, словно петарды, и сотрясая все вокруг, будто ураган. Но когда мама простыла, количество децибелов возросло до такой степени, что Луи едва не попросил таблеток снотворного, как нервные люди из внешнего мира. Она кашляла, чихала, сморкалась, отхаркивалась, из-за чего матку непрестанно трясло. Во время особенно сильных приступов кашля Луи не мог удержаться на ногах и вынужден был пристегиваться ремнями безопасности, насморк ее отдавался в ушах, как дребезжание дрели, а когда она прочищала горло, сплевывая мокроту, малыша засасывало наверх, и он боялся, как бы его не отхаркнули, словно самую обыкновенную слюну. Ох, у Мадлен были такой словоохотливый нос, такая разговорчивая глотка, такие красноречивые сливные трубы, такие болтливые сосуды! В общем, это был сущий ад на дому, и воспалительный процесс не могли остановить ни антибиотики, ни аспирин. Растерянный Луи вынужден был признать полное свое бессилие - он бы дорого заплатил за возможность подняться к бронхам, горлу и носовым пазухам, чтобы заняться очисткой слизистых оболочек. Но наконец очаг инфекции, захвативший все эти области и причинивший много страданий вкупе со слезами, угас. Жизнь пошла своим чередом, однако болезнь прозвучала как серьезный сигнал тревоги.
      Впрочем, Мадлен отличалась крепким здоровьем, если не считать несколько повышенного давления - причиной тому была тучность. Устойчивость ее конституции объяснялась как молодостью - ей было тогда всего двадцать два года, - так и способностью спать неделями и даже месяцами. Ведь ей в силу роста и веса были недоступны многие физические упражнения типа прыжков в высоту, катания на роликовых коньках, полетов на трапеции. Она и из дома-то выходила с трудом: ее приходилось выносить в паланкине или выкатывать в кресле на колесиках. Поэтому она большей частью лежала с закрытыми глазами, приторговывая своими ночами. Происходило это следующим образом: заключив контракт с загруженными работой деловыми людьми, студентами, которым предстоял экзамен, любовниками, жаждущими наслаждаться друг другом без пауз на сон, она одним прикосновением снимала их усталость и поглощала ее без остатка, отсыпаясь за период, предусмотренный условиями договора. Клиенты чувствовали себя отдохнувшими и свежими после нескольких суток бодрствования. Мадлен могла бы написать на своей визитной карточке: "Профессия - сон".
      Люди, страдающие врожденной бессонницей, унаследовавшие генетическую усталость, ибо в их семьях не спали на протяжении многих поколений и даже дети появлялись на свет с огромными кругами под глазами, занимали очередь на прием к ней, предъявляя месяцы и годы недосыпаний с просьбой покрыть эту недостачу. Мадлен составляла график сна и в случае крупного заказа засыпала на полтора месяца. Это оказалось делом весьма прибыльным - доходы Мадлен, и без того солидные, резко возросли, так что она могла позволить себе жить на широкую ногу. Каждый обретал в ней обновление. Спящая на мягкой перине Мадлен воплощала собой население целого города, залегшего зимовать. Суммировав заказы клиентов, она подсчитала, что ей предстоит провести два столетия в состоянии полной спячки. К счастью, она обладала способностью отдыхать в убыстренном ритме и могла за один час возместить ночь нескольких человек.
      Собственный сын также поручал ей немного поспать за него, если желал непременно покончить с трудами какого-нибудь выдающегося автора. Только завершив эту оргию чтения, он укладывался в ней наподобие бобового зернышка в стручке, и они вместе впадали в оцепенение на три или четыре дня. Обессилевшие мать и дитя вдвоем спускались тогда в царство мертвых, погружаясь в бездну блаженства и тепла. Матка превращалась в обитель совершенной и прекрасной вечности. Тот, кто просыпался первым, начинал, зевая, заниматься домашними делами, чтобы все подготовить к моменту, когда вернется к жизни второй.
      * * *
      Луи окончательно утвердился в своей роли пастыря материнского стада благодаря крохотному инструменту, подлинному чуду микроскопической техники. Это были инфракрасные окуляры, сочетавшие функции лупы и телескопа: они позволяли не только видеть близкие и отдаленные объекты, но и разговаривать с ними при посредстве встроенного микрофона. Теперь ни одна крупица материнского тела не могла укрыться от глаз малыша - с помощью своего бинокля он проникал в самую сердцевину органов, видя даже ядра клеток. Как бы ему хотелось стать совсем крохотным, чтобы плыть в батискафе по венам мамули, подлетать на аэроплане к дыхательному горлу, спускаться на санях по пищеводу, превратиться в каплю слюны в ее рту, в молекулу слезинки, застывшей на ресницах. Но поскольку наука была неспособна уменьшить человеческое существо до размеров микроба или бактерии - в противном случае все человечество могло бы разместиться в одной жемчужине, - Луи пришлось смириться с тем, что лишь взору его дано проникнуть в устройство материнского механизма.
      И каждый день, усевшись по-турецки, он, словно астроном, направлял зрительную трубу на внутренности Мадлен. Прежде всего он сосредоточился на бесконечно малых величинах, обладающих глубиной второй вселенной, внедренной в первую, - ему удалось разглядеть лимфоциты и лейкоциты, которые постоянно обменивались информацией, а также свивающиеся в спираль волокна ДНК и даже пляшущие в броуновском движении атомы порядка нескольких ангстремов (десятимиллионная часть миллиметра). Фокусируясь на какой-нибудь точке, он посылал туда пучок света и видел, как пробуждается сокрытый от глаз мирок, как сжимается, словно устрица, если капнуть на нее лимонным соком, в попытке утаить свои секреты. Луи восхищался чистотой и порядком, царившими в этих угодьях, - положительно, изнутри мама являла собой Швейцарию, настоящую безупречную Швейцарию. Во время своих экспедиций он обнаружил территории, не известные медицине. Под маминым резервуаром для нечистот наш Великий Удалец наткнулся на ров, откуда раздавался странный писк, похожий на плач. Установив окуляры на максимальную четкость, он увидел в этой котловине множество маленьких подвижных угрей, в которых с изумлением узнал сперматозоиды, выпущенные некогда Освальдом во время редких моментов близости с Мадлен. Ему не составило труда выявить это, поскольку сам он происходил из них и все они были для него в некотором смысле родней.
      Что они там делали? Каким образом смогли выжить эти микроскопические бродяги, если срок их существования в принципе не должен превышать двух-трех суток? Скопище отверженных издавало многоголосый стон. Включив микрофон, Луи стал слушать. Червеобразный народец блеял что-то невнятное: этот семенной сброд изъяснялся на каком-то собственном наречии, на ломаном и исковерканном языке. Затаив дыхание, Луи понял: поскольку они представляли собой лишь зародыш человеческого существа, то дробили слова, почти всегда глотая гласные, - быть может, согласные образуют мужской раздел речи, а гласные женский? (Луи решил непременно обдумать эту гипотезу.) Он быстро научился восполнять недоговоренные фразы, ибо эти болтливые червяки многословно рассказывали одну и ту же историю - как они не сумели войти в яйцеклетку, промахнувшись всего на миллиметр, и какая изумительная судьба ожидала их, если бы не это ужасное несчастье. Я, говорил один - и Луи угадывал недостающее звено, - был призван стать математиком, а я разводил бы устриц, а я был бы охотником за головами, а я крупным промышленником, а я летчиком-истребителем. И плачущий хор повторял вновь и вновь: о, метаболическое богатство яйцеклетки, превосходящей нас по объему в девяносто тысяч раз! Некоторые заносчиво восклицали: она нам не нужна, мы вполне можем обойтись без нее! Но прочие стонали в ответ: увы, нет, увы, нет!
      Но что подрагивало у них на головках? Луи не верил своим глазам - это были дурацкие колпаки! Всем им полагалось это позорное отличие во искупление бесчестья - провала своей миссии! О, ничтожества! Значит, потерпевшие неудачу сперматозоиды, обреченные томиться в брюшной полости женщины, в некоем биологическом отстойнике, уже имели понятие о дарвиновском принципе естественного отбора? Липкое разговорчивое гуано внушало Луи омерзение, и он негодовал при мысли, что произошел на свет вот из этого. Неужели и он был частью подобного месива? Не в силах удержаться, он окликнул недоносков, и те засуетились, повернули к нему головки, заговорили разом, стараясь вступить с ним в контакт. И спросили его на своем ломаном диалекте (который мы воспроизводим в соответствии с нормами нашего языка):
      - Кто ты? Почему у тебя получаются такие длинные фразы?
      (Поскольку жили они вместе и были связаны тесными узами семенного братства, то тыкали всем без разбора.)
      - Я сумел осуществиться и стал лучшим из лучших, я достиг всего, устранив вас, и успехом своим обязан вашему краху. Поэтому я говорю нормально!
      И он расхохотался. Хвостатый народец яростно затрепыхался, как если на разверстую рану плеснули кислотой.
      - Ты лжешь, мы тебе не верим! - вскричали сперматозоиды в один голос.
      - Вынужден огорчить вас: все, что я сказал, - чистая правда.
      - Расскажи нам, как тебе это удалось.
      - Очень просто: с самого начала яйцеклетка выбрала меня. Ко мне был послан химический гонец, передавший тайное послание. Мне было сказано: ты самый ловкий, тебе нужно только выждать, и ты победишь. Если бы вы знали о том, что вас ожидает, то остались бы в стойле папы Освальда. Но вы, подобно безмозглым баранам, ринулись вперед, едва заслышав сигнал из мошонки, и угодили в западню. Когда началась эякуляция - момент весьма неприятный, согласен с вами, - я двинулся вверх с предписанной скоростью прямо к фаллопиевой трубе. А ведь многие из вас толкали меня, норовя отпихнуть в сторону и обогнать, - чтобы окончить дни свои в этой канаве! Я же без помех вошел в шейку матки и спокойно поплыл, ибо был уверен, что достигну цели. Изнуренный длительным путешествием без пищи, я наконец встретился с яйцеклеткой, и она приняла меня, тут же сомкнувшись за мной. Короче, из трехсот миллионов, выступивших в поход, только один прибыл к месту назначения - и это был я.
      Мокрицы во рву вновь затрепыхались. Луи, предусмотрительно ни словом не обмолвившийся о Селине, ждал их реакции.
      - Скажи, что за жизнь там, наверху?
      - Жизнь - это бесконечное страдание, и вы должны благодарить меня за то, что я избавил вас от мук.
      И Луи, надеясь обескуражить их, нарисовал апокалипсическую картину земной жизни. В ответ послышались какие-то глухие возгласы, пока наконец не прорвался негромкий голос с жалобной мольбой:
      - Сжалься над нами, помоги нам найти яйцеклетку, дай нам еще один шанс.
      Луи, раздраженный этим пренебрежением к его доводам, взорвался:
      - Говорят же вам, презренные червяки, что мир - это темница, мерзость и мрак. Вы сами не понимаете своего счастья. Оставайтесь здесь, жизнь никому не дает возможности наверстать упущенное.
      Моллюски не унимались - из слизистой массы раздался единый вопль:
      - Пожалуйста, помоги нам выбраться отсюда!
      Вглядевшись в этих паразитов с их смехотворными мольбами и притворным смирением, Луи испугался. Если сперматозоиды каким-то чудом уцелели через несколько месяцев после семяизвержения, то могло свершиться и другое чудо вдруг они доберутся (забираясь друг на друга) до яйцеклетки Мадлен и мама принесет ему в подоле еще одного ребенка? От них следовало как можно скорее избавиться.
      - Слушайте меня, жалкие улитки! Двое или трое из вас могли бы найти свое яичко, но для этого нужно устранить остальных... уничтожить их. Вас почти двести миллионов - лишними являются 199 999 997. Займитесь этим сами, а когда я буду иметь дело с лучшими, мы что-нибудь придумаем.
      Уловка была довольно грубой, однако едва лишь смолкли слова Луи, в банде личинок началась война не на жизнь, а на смерть - сперматозоиды со свирепой радостью душили друг друга собственными хвостами. О, какой поднялся визг, какой отвратительной оказалась эта липкая гекатомба! Луи долго не мог прийти в себя и вспоминал об этом еще много дней спустя. Подумать только, в его матери скрывалась вся эта мерзость! Одна мысль об этом приводила младенца в содрогание. Продолжая свои исследования, он стал изучать мозг и погрузился в бездонные глубины этого небесного свода, столь же темные и контрастные, как все прочее. Он обнаружил сферы удовольствия, симпатии, вкуса, а когда более пристально вгляделся в оба полушария и их кору, то наткнулся на расположенный в психомоторном гнезде желудочек непонятного назначения, откуда сочился, словно гной из раны, какой-то ручеек. Он рассматривал его целыми днями, сам не веря своей догадке, но наконец вынужден был признать - в этом роднике заключался источник слов и мыслей его матери! Да, именно из этой канавки, угнездившейся среди извилин, брал начало родник разума. Луи удалось открыть то, что на протяжении многих веков тщетно искали алхимики и философы. Подобно всем великим естествоиспытателям, он совершил свое открытие случайно. Впрочем, никаких тщеславных помыслов у него не было. Он будет снисходителен: не станет трубить о своей находке на всех перекрестках, нанося удар по самолюбию ученых мужей, и подтвердит правоту нейропсихологов, утверждающих, что у мысли нет определенного места в мозгу. К чему бороться с общим заблуждением? Ведь своей прозорливостью он был обязан тому, что жил в мамуле, - именно эта уникальная позиция позволяла ему видеть самое сокровенное.
      Словно гевея, источающая каучук, желудочек непрерывно выплескивал фонемы и слоги, которые затем растекались по голове. Луи ясно сознавал, что мысль напоминает кровоточащую рану, - это была постоянная геморрагия, слабая или обильная в зависимости от мощи мышления. Нескончаемым потоком, брызгая и журча, лились слова, и охваченный восторгом Луи понимал, что может осуществить заветную мечту всех людей - прямо в мозгу читать мысли ближнего своего. Понятия, суждения, умозаключения матери лежали перед ним как на ладони - он был в состоянии взвесить их и оценить. Этот интеллект в сыром виде обладал редкостной красотой: когда Мадлен сосредоточивалась или много говорила, происходил выброс электрической энергии - и тогда вспыхивали звезды, загорались искры, освещавшие все вокруг, вплоть до теменных долей и надбровных дуг.
      А внизу был сток, походивший на клювик керосиновой лампы, и туда изливались незавершенные, сомнительные или пробные умозаключения - шлаки и отходы обычной деятельности рассудка. Порой эта магма, пройдя через процесс перегонки, являлась вновь в виде законченных рассуждений. Какая жизненная сила! Если подобный динамизм демонстрировала особа средних способностей, что же говорить о людях уровня Леонардо, Моцарта, Пикассо? Даже бракованные понятия таких личностей должны были представлять собой самородки в сравнении с мыслями заурядного человека. Луи не смел обратиться к собственному разуму - самому сложному и чудодейственному механизму из всех прочих. Часами напролет он с замиранием сердца вслушивался в концептуальный рокот, царивший в голове матери, различая порой мимолетное угрызение или досаду, порой прекрасное намерение, так и не воплотившееся в жизнь, ибо ему предстояло раствориться в массе нейронов, угаснув, словно упавшая звезда. Некоторые мысли были радиоактивными - излучали радость или горе; были суждения хрупкие, как девушки, и суровые, будто кардиналы; надежды сияли живительной зеленью, тревоги отливали тусклым блеском антрацита, страхи зловеще мерцали, будто окутанные саваном. Луи заглянул даже за затылочную часть и обнаружил там на студенистом поддоне небольшую лохань, где многочисленные ответы ожидали своих вопросов. Это были самые простые реплики в элементарных жизненных ситуациях: они подпрыгивали от нетерпения в своем чистилище, подстерегая ту фразу, которая позволила бы им оправдать свое существование. Луи чуть было не задал им вопрос, но прикусил язык, опасаясь услышать какую-нибудь банальность.
      В духовной феерии мамули скрывались вещи куда более неприятные. Однажды Луи сильно встревожили аномальные сигналы, исходившие из мозжечка подобия вулкана, окруженного черными и зловонными рвами. В дымном кратере потрескивали, словно речевые угли, все бранные слова, которых Мадлен никогда в жизни не решилась бы произнести, все ужасы, в которых она не смела признаться самой себе. Сточная яма для ругательств, для мерзких мыслей! Луи с изумлением спрашивал себя, где могла мама нахвататься бранных слов, противных правилам приличия и строго-настрого запрещенных цензурой, подобные выражения были немыслимы в устах женщины и тем более матери! Но и это было еще не все: под грязными непристойностями таился невидимый для глаза опаляющий огонь. Луи почудились в нем зубовный скрежет вперемежку с рыданиями, похотливые стоны, вопли ужаса, отвратительные проклятия. За стеной пламени, казалось, творился шабаш ведьм, кружился хоровод чудовищ и химер. В этой сумятице чьи-то хриплые, страшные голоса взывали к смерти и обрекали на казнь, повторяя одно и то же имя, которое Луи вроде бы знал, но понять не мог. Он поразился тому, что эта помойная яма остается совершенно открытой, и побоялся представить себе, что произойдет с Мадлен, если накопившаяся грязь вдруг изольется наружу, загадив весь психический аппарат. Внезапно его зазнобило. Несмотря на все усилия, ему не удавалось пробиться сквозь клубы пара, вырывавшегося из колодца, не удавалось и расшифровать странные звуки. Какое счастье, что он отгорожен от этого злокозненного места горами плоти, мускулов и тканей! В конечном счете он отступился - мамуля имела право на свои тайники, даже если в них не было ничего, кроме нечистот. Опасаясь открыть и другие сумеречные области, Луи отложил в сторону свой бинокль, как надоевшую игрушку.
      * * *
      Очень скоро он полностью подпал под очарование еще одного сюрприза. На волне всеобщей эйфории группа японских ученых, друзей и поклонников младенца, преподнесла ему в подарок голографический аппарат, с помощью которого можно было проецировать движущиеся картинки на стенки матки. Отныне Восхитительный Цыпленок принимал на дому весь мир, опровергнув тем самым предсказание Бога, будто бы никогда ему не увидеть закат солнца или цветок! Он вызывал в свое жилище Альпы, океан, растения, тропические леса, разнообразных насекомых - бродил среди муравейников, а вокруг него порхали бабочки, и пчела садилась ему на нос. В доме его щебетали птицы - картинка была озвученной, - которые что-то склевывали у него на макушке или чистили перышки, устроившись на плече. К нему томно ластилась кошка, у ног лежал спаниель, на него и сквозь него прыгала пантера, скорпион кусал его за пятку. Это было неслыханное чудо: он наслаждался всем, ни к чему не притрагиваясь, ибо был надежно укрыт от любого прикосновения, нечистого по сути своей. Каждый день на стенах его пещеры возникал богатейший зверинец, словно бы сам Ной пожелал представить ему всех обитателей своего ковчега.
      Луи жонглировал солнцем, видя, как оно поднимается утром по левую руку, а вечером заходит по правую. Он толкал плечом планеты, спал с Луной под подушкой, горстями вычерпывал из Млечного Пути звезды, яркой пылью осыпавшиеся ему на кожу. Разместив на ладони целую деревню со всеми жителями, он другой рукой низвергал грозу с ливнем - и хоть солнце его не грело, а дождь не мочил, прохожие и зверье дружно бросались под укрытие, спасаясь от воды и ветра.
      Главное же, Луи впервые увидел настоящую книгу (он, который усвоил содержимое двухсот пятидесяти тысяч томов!) - это было первое издание "Проповедей" Боссюэ17 в роскошном переплете из кордовской кожи, с толстой пожелтевшей бумагой, с прекрасным шрифтом, с широкими полями и выписанными золотом заглавными буквами, открывавшими главы наподобие ключей. Целыми днями Луи изучал это творение рук человеческих: он любовался виньетками, и ему даже казалось, будто он чувствует легкий запах плесени, присущий благородному букету старого вина, будто слышит изысканный шелест страниц, которые переворачиваются с потрескиванием. Чтобы продлить наслаждение, он потребовал создать полную иллюзию библиотеки, где были бы собраны классики и современные авторы на всех языках. Его просьбу исполнили, хотя это и потребовало некоторых изменений в конструкции аппарата - но чего стоит техника, если ей не под силу удовлетворить самые причудливые наши капризы? Луи несколько ослабил свою железную дисциплину. У него вошло в привычку принимать у себя раз в неделю оркестр камерной музыки - музыканты во фраках и мантиях исполняли для него трио Моцарта, сюиту Баха или квинтет Брамса. А еще он играл в воображаемый теннис с иллюзорным партнером, который подавал ему мяч прямо в середину несуществующей ракетки. Да, Его Крохотное Величество полюбили отдохнуть и развлечься после своих каторжных трудов. Это было воистину счастливое время, и каждое утро Луи благословлял судьбу за то, что не родился на свет. Мир сам приходил к нему, и это был мир не в грубой материальности своей, а мир как представление, как отмытый добела костяк. Иногда младенца охватывало такое блаженство, что он готов был признать людей равными себе и допустить свое сходство с ними. Однако никто не мог быть ему ровней, ибо он превосходил всех. Главное же, у него не было права на счастье - этого удела посредственности. Спаситель сброда человеческого не может думать о собственных пошлых радостях. В тот период наш Малявка стал командором ордена Почетного легиона, получил орден "За заслуги" и "Красный крест" от американского правительства. Его избрали чрезвычайным членом Французской академии, королева Англии пожаловала ему титул лорда, а полдюжины университетов со всего земного шара удостоили его звания доктора honoris causa18 . Разумеется, ему была вручена Нобелевская премия во всех областях науки. Луи поблагодарил, ибо знал, что современники придают большое значение этим безделкам, - к чему было обижать их? Притворимся, что мы весьма польщены.
      Обладая столь грандиозным умом, можно было позволить себе усомниться в самых элементарных научных понятиях: он бубнил себе под нос, общаясь с учеными мужами, что Земля, возможно, плоская, как утверждал Птолемей; что Солнце, ей-Богу, вращается вокруг нашей планеты, вопреки лживым измышлениям некоего Коперника, а следовательно, именно она и является центром Вселенной; что вовсе не яблоко упало на землю, господин Ньютон, - это земля поднялась к яблоку. Все сходило Луи с рук - он был выше любой критики. Самые прелестные дамы, всемирно известные актрисы посылали ему в надушенных конвертах более чем откровенные фотографии. Луи препровождал снимки обратно, не удостаивая красавиц ответом, - со светом он еще мог смириться, но от полусвета увольте!
      И вот, уверившись в своем абсолютном величии, наш Гномик, желая окончательно разделаться с Богом, решил говорить о себе в третьем лице и во всех случаях писаться с большой буквы. Какая, в сущности, малость для того, кто готовился поглотить великую душу Вселенной и уничтожить ее. С усердием термита Он продолжал опустошать библиотеки и за один день переваривал целые пласты прошлого. Выучив недавно кечуа, банту и язык самоедов, Он собирался теперь освоить кхмерский и эскимосский. Мозг Его, находящийся в процессе постоянного роста, приобрел пластичность глины и походил на вавилонскую башню из воска - эта железа цилиндрической формы строилась по кирпичику, а кончик ее загибался над лбом, наподобие банана. Когда Он размышлял с особой интенсивностью, из этого рога изобилия вырывались сверкающие искры, напоминавшие издали фейерверк. Воистину Он стал Маяком рода человеческого.
      Он почувствовал Себя на вершине блаженства в тот день, когда балетная труппа Оперного театра при посредстве голографического аппарата исполнила на ладони Его левой руки "Щелкунчика" - прославленный до оскомины шедевр Чайковского. Больше всех понравилась ему изящная восемнадцатилетняя танцовщица - она была родом из Италии, и звали ее Люсия. У этой юной особы были крутые бедра, прекрасные вьющиеся темные волосы, зеленые глаза с золотистыми бликами и кожа, напоминавшая своей матовой бледностью тончайшую бумагу.