Между всеми отверженными наметилось нечто вроде союза, общим знаменателем которого стала ненависть к Луи. Однако это не могло длиться долго, ибо интересы сторон не совпадали. Освальд, ища спасения в работе, решил осуществить замысел, требующий многих лет жизни, - вычислить все явления, оставшиеся лишь в потенции. Все наши поступки окружены незаметным ореолом того, чем мы пожертвовали, выбрав что-то одно: остаются еще отвергнутое нами другое призвание, провал на экзамене, перевернувший нам жизнь, женщина, с которой мы не решились заговорить, булавка, прошедшая в миллиметре от глаза, словом, множество нереализованных возможностей, и именно их вознамерился просчитать Освальд, Возьмите лишь один год из целого столетия и задумайтесь, сколько всего могло бы произойти, обернись дело иначе. Возможное, несбывшееся гораздо интереснее, чем взятый в своей грубой очевидности факт, ибо в нем скрывается то лучшее, что в жизни не удержалось. Как повернулась бы История, если бы Магомет родился прежде Иисуса Христа, а Наполеон умер бы в колыбели? Поступив на службу к вероятности, Освальд задался целью написать летопись гипотез. Он надеялся составить таблицу, сопоставимую с таблицей Менделеева, где обретут свое место все возможности. Естественно, не мог он обойти и вопроса о том, что произошло бы, появись Луи на свет, подобно всем прочим детям, хрупким и беспомощным. Теща и тесть, увидев в этом занятии лишь прикрытие, постоянно теребили его, взывая к долгу мужа и отца. Когда же Освальд возвестил об еще одном замысле - создать трактат в похвалу числа 11, идеального дубля, создающего при умножении только дубли - 22, 33, 44, 55 и т.п., - Андре Бартелеми грубо оборвал его. Пора кончать с этой манией, ишь как ловко устроился! Он же глава семьи, черт возьми! Разве это нормально, что Мадлен ворочает такими деньгами, не советуясь с ним? И еще - тут Андре отвел зятя в сторону и пристально взглянул прямо ему в глаза, - исполняет ли он, как положено, свой супружеский долг? Освальду пришлось признаться, что нет. Его это беспокоит? Не то чтобы очень. Это серьезная ошибка. С каких пор он перестал спать с Мадлен? Довольно давно. А точнее? Очень давно.
      В таком случае, заявил тесть, именно к этому нужно принудить ее в первую очередь. Как часто? - осведомился Освальд. По желанию, но не реже одного раза в неделю. Много раз в день, если вам захочется. Конечно, Мадлен несколько располнела, но это вопрос принципа. Итак, дорогой Освальд, добейтесь своих прав у вашей супруги, моей дочери.
      Освальд не посмел сказать тестю, до какой степени сам боится Мадлен. Та, что превосходила его теперь ростом и объемом, перестала быть женщиной это было скорее чудище морское, и только в глазах, едва заметных на заплывшем жиром лице, еще угадывалась принадлежность к человеческому роду. Испуганный до полусмерти Освальд силился вызвать в себе хоть какое-то чувство к этой титанической фигуре. Взобраться на такую махину - и то было тяжело, а он вдобавок не на шутку опасался, что его штучка откажет в решающий момент. Чтобы подойти к испытанию в полной форме, Освальд в течение нескольких недель выдерживал спортивный режим, занимался гантелями, бегал, катался на велосипеде, принимал укрепляющие препараты. Каждый вечер он измерял свои бицепсы и окружность бедер - с точностью до миллиметра. Как ни пытался бедняга оттянуть решающий момент, ссылаясь на необходимость дополнительных тренировок, тесть понукал его, и ему пришлось наконец отправиться в супружескую спальню. Робко постучавшись, он попросил разрешения войти, чтобы задать Мадлен задачку собственного изобретения. Только это еще и связывало их.
      - Зная, что у восьмидесятилетнего старика за всю жизнь было три миллиарда сокращений сердечной мышцы и что высвобожденной этим энергии хватило бы для подъема груженого поезда на вершину Монблана, рассчитайте вес каждого вагона и диаметр колес.
      Мадлен спокойно пожала плечами, продолжая листать журнал и ожидая, что Освальд, как обычно, ответит за нее сам.
      А тот, ужасаясь непомерной трудности своего предприятия, помышлял теперь лишь о бегстве. Его привел в содрогание вид этой женщины в ночной рубашке: складки, глубокие как канавы, зад, о величине которого можно было только догадываться, колоссальные бедра, укрывающие глубочайшую бездну, все в этой царственной груде, обтянутого кожей сала, заставляло его трепетать. Никогда он не сможет осуществить возложенную на него миссию просто задохнется под этими необъятными формами, сгинет в этой головокружительной пропасти. Но он дал клятву и отступить уже не смел. С безрассудством пехотинца, бегущего во весь рост на вражеские окопы, он закрыл глаза и -присел на краешек кровати. Мадлен удивилась, нахмурилась, вновь взялась за журнал. Дрожа от собственной дерзости, он положил руку на пухлое запястье. До нее дошло не сразу. Как, он хочет... после трех лет? Хочет именно этого? Освальд кивнул, ни жив ни мертв от страха. У нее было искушение немедля прогнать его, чтобы знал впредь свое место, но, взглянув пристальнее на маленького мужчину, который вцепился в нее с отчаянием утопающего, она внезапно смягчилась. В конце концов почему бы и не оказать ему эту милость? Матушка Аделаида часто говорила ей, что особи мужского пола переполнены спермой, и время от времени им необходимо опорожняться. Но согласилась она при одном условии - приступить к делу около полуночи, когда Луи обычно уже засыпал.
      В тот же день, несколько часов спустя, при выключенном свете, ибо этого требовала стыдливость, Мадлен легла к своему мужу боком - в единственно возможной позе. Обмирая от страха, что эта глыба его раздавит, Освальд спасался тем, что мысленно производил исступленные подсчеты (вес жениного костяка, процент содержания воды в ее теле, площадь кожного покрова - почти равная по размерам большому ковру в гостиной). Каким-то чудом штучка не подвела его, и в темноте он окончательно осмелел. У него даже мелькнула мысль: "А не присоединиться ли мне к Луи, в его матери хватит места для нас обоих..." Впрочем, обнять этот Гималайский хребет оказалось легче, чем он думал, - и в какой-то мере все это напомнило ему прежние редкие ночи вдвоем. Мадлен не проявила никакой активности. Только робость Освальда помогла ей смириться с этим отвратительным обрядом. Она даже поймала себя на том, что испытывает некоторое удовольствие, и пару раз сладко содрогнулась. Орган размножения, некогда столь агрессивный, показался ей теперь вполне приемлемым по длине и объему. Мадлен обещала принимать Освальда раз в неделю - в часы, когда сын отдыхает. Счастливый супруг, ошеломленный столь легкой победой, ринулся с этим известием к супругам Бартелеми. Те приняли его холодно. Мужчине положено спать с женой, и чем же здесь хвастаться, позвольте спросить? Им нужны конкретные результаты, а не хроника случек. Однако втихомолку оба потирали руки - это был первый шаг. Скоро они вновь обретут власть над дочерью при посредстве этого славного малого. Их целью было прогнать Дамьена с его бандой оглашенных. Вот почему Андре и Аделаида Бартелеми, опасаясь, как бы зять не пошел на попятный, каждое утро звонили ему, чтобы напомнить о мужестве и стойкости. Пусть Мадлен выполняет все его капризы - он же глава семьи, черт возьми!
      * * *
      Луи далеко не сразу заметил, что между родителями вновь завязались интимные отношения. Спал он крепко, а потому неприятных ощущений не испытывал. Но вот однажды вечером он засиделся позже обычного, погрузившись в "Исповедь" Блаженного Августина. Луи не мог оторваться от этого захватывающего диалога человека со своим Господом, но внезапно почувствовал помимо непривычной жары легкое покачивание своего жилища. Посчитав, что мать занимается гимнастикой, он вознегодовал - что это еще за акробатические трюки посреди ночи! Одновременно до него донеслись какие-то глухие удары, но едва он собрался выразить свой протест, как его сморила неодолимая усталость, и он провалился в глубокий сон.
      На следующий день, полагая, что все это ему приснилось, он стал расспрашивать мать, однако та сослалась на боли в пояснице, вынудившие ее несколько раз потянуться. Через неделю, в тот самый миг, когда Освальд вошел в пижаме к Мадлен, Луи только что лег, еще целиком захваченный чтением Маймонида, - уже завтра он намеревался перечесть "Путеводитель колеблющихся". Едва он засунул палец в рот - единственная уступка детству, - как материнская каюта затряслась. Что такое, у мамули снова заболела спина? Как странно, что на нее это находит ночью. На сей раз он явственно услышал звуки другого голоса. Какой-нибудь врач или массажист? Но почему же во всем организме отдается грохот, словно в дверь колотят обухом топора? Любопытная метода - неужели так высвобождают защемленный нерв? Или же... Да нет, он сошел с ума, этого не может быть. И он стал вслушиваться с напряженным вниманием: все те же удары, четкие и очень ритмичные... Весьма своеобразная гимнастика! Ему все-таки хотелось верить, что он просто ослышался, - поэтому он заткнул уши и попытался уснуть. Какое имел он право подозревать мать? Но откуда эта качка, как на волнах? Он пришел в ярость, в бешенстве вскочил - что же, Мадлен солгала ему? Луи терпеть не мог двух вещей: любовную страсть, затемняющую рассудок, и душевную распущенность, ведущую к вырождению. Через несколько минут шторм прекратился, и Луи спросил себя, не стал ли он опять жертвой галлюцинации.
      Впрочем, он предусмотрительно решил не делиться своими сомнениями с матерью. Заметив, что странное явление повторялось в один и тот же час с интервалом в неделю, он счел за лучшее выждать и в следующий четверг затаился, выключив свет. И худшие его подозрения подтвердились. Все началось вновь: страшные толчки, вибрация, качка. На сей раз дело оказалось куда серьезнее - в его убежище творилось Бог весть что! Сам он упал с кушетки, с телефонов сорвало трубки, экраны компьютеров замигали, факс заверещал, радиоприемник стал потрескивать. Луи так укачало, что он едва не вернул назад свой ужин. Какие свиньи! Решив выяснить все досконально, он подполз к узкому отверстию матки, ведущему на нижние этажи. Ему очень хотелось взгромоздиться на фаллопиеву трубу, чтобы было виднее, но доступ туда преграждала слизистая пробка, оставившая лишь узкую щель. Приложив ухо к земле, словно индеец-следопыт, он услышал совсем рядом гулкие удары - как будто некий зверь с яростью пытался пробиться сквозь перегородку, и каждое движение этой твари отдавалось у него в голове. Потрясая своими маленькими кулачками, Луи завопил:
      - Слушайте, вы! Вам здесь что, бордель?
      Протесты его потонули в грохоте. Им овладело отчаяние, переросшее в панический страх, ибо Мадлен явственно произнесла: "Освальд!" Значит, самозванцем, который посмел осквернить священный мамин сосуд и нарушить райскую безмятежность, был Освальд!
      Душа разрывалась при мысли, что этот "глава семьи" устроился на ней, словно шмель на цветке. Луи оцепенел в бессильном негодовании, но тут послышались ужасные хрипы, и его отбросило на радиотелефон - он ударился так сильно, что на затылке вскочила шишка. Ему следовало накрепко привязаться, ведь положение становилось просто угрожающим. Энергетический взрыв в утробе Мадлен был подобен землетрясению: в течение нескольких секунд все ходило ходуном, затем вновь воцарилось спокойствие. От ужаса Луи готов был немедленно приступить к карательным акциям, но быстро опомнился. Возможно, мать оказалась такой же, как и он, жертвой этого человека, принудившего ее к подобной мерзости. Он мог бы вызвать Дамьена с его командой и приказать им расправиться с негодяем - бросить за решетку, быть может, даже кастрировать. Однако Мессии не подобало просить о помощи простых смертных - для него было делом чести самому решить эту проблему.
      Зная, что родители взяли привычку спариваться по четвергам, между двенадцатью и часом ночи, Луи приготовил все необходимое для осуществления своего плана. С Мадлен он был весел и предупредителен, дабы не пробудить в ней раньше времени подозрения. Бандитов следовало схватить на месте преступления. Неделю спустя, после упорных трудов, вновь вынудивших его прервать занятия, Луи без четверти двенадцать - "предки" отличались пунктуальностью в вопросах случки - прикрепил к запястью пуповину, сплетенную для такого случая в упругую веревку. Все было готово - и вот начались судороги. Стало жарко и душно, на стенках матки проступили капли, все отверстия увлажнились, нижняя часть живота источала соки - Луи вымок с головы до ног. "Сволочи! Они мне за это заплатят!" Он судорожно ухватился за выступ, готовясь к худшему, и вскоре разразилась настоящая буря. Компьютеры опасно зашатались, и Луи испугался, как бы они не рухнули на него, поскольку закрепить их не было никакой возможности. На сей раз Мадлен сотрясалась в гораздо более сильных конвульсиях, нежели обычно. Неужели это доставляло ей хоть какое-то удовольствие?
      В нескольких сантиметрах от себя Луи угадывал судорожные движения взад и вперед - в чрево Мадлен пробивалась незрячая тварь, которая сминала хрупкие соцветия, сметала все препятствия на своем пути. Столкнуться воочию с альковными тайнами родителей, почти уткнуться носом в орудие преступления - какое плачевное зрелище! Бедное человечество! Отчего взрослые люди неизбежно превращаются в животных при воспроизводстве себе подобных? Толстый носитель сперматозоидов ходил туда-сюда, подчиняясь тупой потребности самца. Младенец, пытаясь по слуху определить калибр, заметил, что эта штука замирает через равные интервалы, останавливаясь либо у входа в мамулю, либо внутри, где бессмысленно стучится во все углы, словно пытаясь завоевать больше пространства. Именно здесь и нужно было ловить зверя, утомленного предыдущими бросками, чтобы не дать ему ринуться вперед. Луи, сделав скользящую петлю на конце гибкой, как лиана, и прочной, как лассо, веревки, медленно продел ее в узкую щель маточной горловины, похожую на прорезь в копилке. Раструб горловины совпадал по диаметру с выводной трубой мамули - тут вполне можно было подсечь терзавшую ее тварь. О, если бы у Луи была динамитная шашка или граната - мерзкую гадину можно было бы обезвредить за пару секунд! Расставив ловушку, он выжидал с терпением охотника.
      Температура поднималась, но ничего больше не происходило. Неужели хитрость Луи обнаружилась и "папочка", почуяв засаду, отказался от своих намерений? Внезапно все чрево сотряслось с неслыханной силой, и бомбардировка возобновилась. "Папуля" был явно в ударе нынче ночью предстояла ожесточенная схватка. И вот уже мясистая свая с разгона пробилась почти через всю трубу. Сверху опять донеслись страстные всхлипы, а Луи едва не потерял равновесия и чудом не провалился в расщелину вниз головой. Надо было срочно приступать к военным действиям - прежде чем "папочка" подаст назад, выпустив свои снаряды, ибо напор этот предвещал неизбежность залпа. К счастью, чудовище на какое-то мгновение замешкалось. Роковая ошибка с его стороны - Луи успел подвести петлю и подсечь свою добычу, а затем откинуться назад, упираясь изо всех сил. Только бы веревка выдержала! Штуковина тянула в одну сторону, Луи в другую. Снаружи раздались ужасающие вопли, брань, проклятия. Испуганный Луи едва не выпустил лассо из рук, чтобы заткнуть уши. Ведь он был так мал, так хрупок!
      Веревка страшно задергалась, обжигая ему ладони, на запястьях от напряжения вздулись вены. Какая низость! Он, воплощение чистого разума, вынужден был вступить в унизительный рукопашный бой с - не будем бояться этого слова - пипиской! Однако священный долг обязывал его атаковать "папочку" в пах, чтобы навсегда отвадить от священного маминого сосуда. Если бы Луи все же родился, он бы посвятил жизнь борьбе с похотью: он стал бы сокрушителем либидо и истребителем фаллосов. Заняв линию обороны перед лобком и клитором, он преградил бы путь игривым пикам и фехтовал бы с ними до победного конца. Он уже видел себя в роли Бэтмена16 постелей и будуаров, ныряющего под одеяла и под пижамы, чтобы помочь девственницам и супругам - жертвам ненасытного пениса. Это было бы одно бесконечное родео!
      К счастью, праведный гнев придал ему силы! И мощь его десятикратно возросла при мысли, что там, в другой жизни, он мог бы превратиться в поборника воздержания, борца с пороком. Надо выдержать, чтобы покончить с Содомом и Гоморрой раз и навсегда! Освальд, даже не подозревая обо всем этом, вообразил, будто попал в клещи гигантского краба, и жалобно стенал, опасаясь пошевелиться из страха еще больших мук. Мадлен же, которой веревка натирала самую нежную плоть, страдала не меньше, хотя секундой раньше ощущала приятное тепло именно в этом месте. О, вот чем закончились любовные стоны и возгласы! На смену им пришло раскаяние. Чувствуя, что агрессор скручен надежно, Луи высвободил одну руку и снял трубку внутреннего телефона. По счастливой случайности мать не отключила связь и ответила ему. Торжествующим тоном он заявил ей, что захватил в плен похотливого козла по имени Освальд Кремер и выпустит его только при условии, что тот обещает никогда больше не возвращаться в эти края.
      - Как, Луи, это ты его...
      - А кто же еще?
      - Не могу поверить...
      - Можешь не верить, просто передай мое распоряжение.
      - Мне ужасно неловко, я передаю трубку твоему отцу, поговорите как мужчина с мужчиной.
      Освальд, едва дыша от боли, воспринял новость с крайним раздражением. Он завопил в трубку:
      - Отпусти меня немедленно, приказываю тебе, ты должен слушаться отца!
      - Освальд, слово "отец" не имеет для меня никакого смысла и никто не может мне приказывать!
      - Если ты не подчинишься, я задам тебе такую трепку, которую ты надолго запомнишь.
      - Трепку? Отчего же не выпороть меня кнутом, не подвергнуть пытке электричеством, не посадить на кол? Со мной не смог справиться десяток врачей, а вы хотите запугать меня трепкой! Ничтожный пигмей! А теперь слушайте меня: мамуля вам не свинья и не сука, чтобы ее покрывать, не дымовая труба, чтобы прочищать. Я веду здесь научные изыскания первостепенной важности, от которых зависит судьба всего человечества, и не потерплю никаких набегов на мои владения. Повторяю: не смейте залезать на мамулю!
      - Луи, - вскричал Освальд в ярости, - я буду делать с твоей матерью и моей супругой все, что мне угодно. К тому же это ее вполне устраивает и даже доставляет ей удовольствие.
      - Лжец, запрещаю тебе говорить подобные вещи!
      Обезумев от бешенства, Ангелочек перешел на "ты" и утерял всякий контроль над собой. Грубейшие ругательства полились подобно гною из его уст - эти слова, извлеченные из великого множества прочитанных им книг, мы повторить здесь не решаемся. Что за голос проснулся в нем? Так изъясняются только закосневшие в грязном разврате извозчики. Мадлен совершенно сникла от этого, равно как и Освальд - и последний сдался.
      - Хорошо, Луи, дай мне уйти. Но милый малютка, зайдясь от гнева, продолжал свое, создав подлинную антологию непристойностей и продемонстрировав поразительную изобретательность. Каждое мерзкое слово сопровождалось новым рывком веревки.
      - Луи, умоляю тебя, отпусти, я больше не буду.
      - Ты так просто не уйдешь. Ты немедленно попросишь прощения за то, что очернил мамулю своими инсинуациями. Говори: "Это я принудил Мадлен к подобному свинству".
      - Согласен, это я.
      - "И я никогда больше не буду ей досаждать".
      - Больше никогда.
      - Говори: "Клянусь!"
      - Клянусь.
      - Громче.
      - Клянусь, Луи, клянусь.
      Тогда Луи разгрыз веревку зубами, и Освальд извлек свою изуродованную ужасной петлей штучку из лона жены. Он чувствовал себя жалким и ничтожным, слезы хлынули у него из глаз при мысли о жестокости сына. Мадлен, тоже рыдая, пыталась его утешить, полечить израненный прутик мазями и тальком. Однако ультиматум младенца привел ее в ужас, и она решила навеки закрыть лавочку для мужа. Не могло быть и речи о том, чтобы пойти наперекор воле Луи. Освальд смирился; униженный до крайности, он представлял себе злые ухмылки на лицах приближенных голыша. Только через несколько дней бедняга осмелился рассказать о случившейся катастрофе тестю и теще. У них не нашлось для него ни единого слова сострадания - его обвинили в трусости, а Андре даже позволил себе гнусное выражение "мозгляк без яиц". Освальд понял, что здесь ему надеяться больше не на что, и покорно склонил голову это испытание сломило его.
      * * *
      Он сделал еще одну попытку сблизиться с Селиной - только с этим существом его связывало некое подобие того теплого чувства, которое люди хотят обрести в семейном кругу. Разум так и не вернулся к ней, и она целыми днями неподвижно лежала на кровати. Вместе с отцом ее сослали жить на последний этаж виллы. Худая, мертвенно-бледная, с запавшими, обведенными черной каймой глазами, она не говорила, а лишь иногда невнятно повизгивала. Никто не поверил бы, что эта девочка, неспособная произнести даже элементарные слова, некогда решала сложнейшие задачи по физике в чреве своей матери. Впрочем, два или три раза она неожиданно для всех проговорила хриплым старческим голосом одну и ту же фразу: "Огурцы следует вымачивать с крупной солью..." Из тысячи изученных ею законов осталось только это начало кулинарного рецепта! Однако за внезапными прорывами памяти не последовало больше ничего. Со временем маленькая Селина стала агрессивной по отношению к детям - бросалась на них на улице, пытаясь укусить или оттаскать за волосы, так что отцу пришлось держать ее дома. Однажды она увидела по телевизору прыжки с парашютом и пришла в такой восторг, что Освальд подарил ей маленький воздушный шар с подвесной корзиной. После этого Селина поселилась на потолке, подальше от обитателей земли, которые кормили ее при помощи системы шкивов и блоков. И никто уже не мог извлечь из нее ни слова, ни звука.
      Все эти события самым пагубным образом сказались на душевном состоянии Освальда. Он рано лишился родителей, не обзавелся друзьями, не имел других знакомых, кроме безразличных к нему коллег по работе, а потому постепенно стал терять вкус к жизни. Все ему опостылело - и в первую очередь цифры. Видя кругом сплошной обман и притворство, он перестал доверять чему бы то ни было. Усомнившись под конец даже в своем сомнении, он поставил под вопрос собственное существование. Это почти утешило его: все пережитое лишь почудилось ему - зря он так мучился! Посему он перестал есть (зачем кормить призрак?), вставать с постели, говорить; впал в состояние крайней слабости, которая лишь укрепила его уверенность в том, что он не существует. Наконец он умер, сам того не сознавая, ибо уже не понимал, живет он или нет.
      Освальд добился успеха по крайней мере в одном - убедил окружающих в своем небытии. Никто не заметил его исчезновения, и только через сутки один из слуг, случайно заглянувший в его комнату, обнаружил холодный труп. Мадлен ни разу не говорила с ним после злосчастной ночи, а известие о его смерти встретила с полным равнодушием. Разумеется, она и не подумала пойти на похороны мужа, поэтому могильщикам пришлось просить посетителей кладбища поплакать немного, чтобы церемония не утеряла своего траурного характера. Супруги Бартелеми пришли в ужас от этой холодности - они уже предвидели, какая судьба ожидает их после кончины. Дочь и внук вызывали у них теперь только отвращение - они поспешно сменили место жительства, удалившись на многие сотни километров от виллы Мадлен. Удар оказался особенно тяжким для Аделаиды Бартелеми, ибо она не могла простить себе того, что оставила Освальда в одиночестве.
      У нее появилась привычка шить целыми днями - она неутомимо пришивала одни и те же пуговицы, чинила и штопала совершенно новую одежду. Когда эта мания полностью овладела ею, она стала пришивать все подряд: скатерти к столу, брюки мужа к креслу, кресло к ковру... С иголкой и ниткой она не расставалась ни на секунду, а ложась спать, укладывала клубок под подушку. Все встречавшиеся ей галантерейные лавки она опустошала. Страсть к шитью погнала ее из дома за город, где она, вооружившись громадными катушками, предприняла попытку закрыть пустые пространства нитью. Она не выносила щелей и разрывов - мир был полон дырок, и их следовало заштопать. Она соединяла деревья при помощи огромных просвечивающих ковров, перебрасывала через реки воздушные мосты, приводила в порядок окружающий ландшафт. Несколько раз ее задерживали жандармы, вызванные крестьянами, и препровождали домой, конфисковав рабочие материалы. Жертвами ее становились и живые существа: она ловила мух, пчел, майских жуков, комаров, чтобы пришить им крылышки к брюшку - ювелирная работа, которая требовала большого внимания и очень тонких иголок. Она связывала нитками лапы кошкам и собакам, и те шарахались от нее, как от чумы. Несколько раз она приставала в кафе и в супермаркетах к молодым людям, предлагая пришить им волосы ко лбу, чтобы не болтались по ветру. Себе самой она крепко-накрепко зашила рот. В один прекрасный день ее муж Андре, мирно почивавший после обеда, проснулся оттого, что она пыталась шилом проткнуть ему веко с намерением прострочить глаза, - тогда он вызвал "скорую психиатрическую", чтобы ее забрали. Аделаиду поместили в ту же больницу, что и Селину, от которой Мадлен решила избавиться после смерти Освальда. Но поскольку бабушка и внучка пребывали в разных отделениях, то встретиться им так и не довелось.
      Извещенный о кончине отца, Луи сказал только одно слово: "Наконец-то!" Доктор Фонтан, буквально сжигаемый злобой, в очередной раз предпринял попытку вставить ему палку в колеса: он решился пустить в ход свои последние снаряды, когда получил от Андре Бартелеми письмо, где описывались душераздирающие подробности смерти Освальда и болезни Аделаиды. Терять гинекологу было нечего: доведенный тюрьмой до крайнего озлобления, он прямо в камере принялся писать опус, озаглавленный "Как я создал Луи Кремера", изложив детально весь ход событий, начиная с первого визита Мадлен в его кабинет и объяснив природу феномена сцеплением случайных факторов с возможностями технического прогресса. Завершил же он свою исповедь ужасным признанием - любой зародыш мог бы достичь интеллектуального уровня Луи Кремера. "Луи вовсе не гений, уникальность его состоит лишь в том, что он не появился на свет". Брошюра была разослана во все средства массовой информации. Дамьен предложил подослать к врачу убийц, наложить арест на органы прессы. Луи отклонил это - все равно никто не поверит такой топорной выдумке. Действительно, ни одна газета не стала печатать откровений Фонтана, встреченных совершенно безучастно. Врач рассчитывал вызвать бурю, но потерпел полное фиаско. И Луи даже позволил себе иронический жест: он обратился к тюремной администрации с просьбой скостить доктору срок во имя милосердия и сострадания.
      Избавившись, таким образом, от последних препон, Достославный Сопляк продолжил свое триумфальное шествие. На следующий день после кончины отца он прочел блистательную лекцию в женевской резиденции ООН (Мадлен доставили туда на специально заказанном реактивном самолете). Комментируя известный пассаж Платона "Что существует извечно и не подвержено изменению?", он ответил просто: "Да это же я, черт возьми, моя особа, моя персона, мое величество, а вовсе не Вселенная и не космос". Своей эрудицией он потряс женскую половину публики - кокетки млели от звуков этого скрипучего голоса. О, наш душка-мыслитель, наша цыпочка, ничего шикарнее мы никогда не видели! Как у него язык подвешен, заслушаться можно. Сколько же вмещала эта головенка! Все будущие мамаши грезили о таком же премудром змееныше! А молодые супруги в момент близости шептали: "Сделай мне второго Луи!" Всеведущий и Всемогущий Птенец настолько оглушал своей ученостью, что любое его слово принималось слушателями на веру - понимать было не обязательно, следовало только восторгаться. Он носил отныне набедренную повязку из бежевого шелка, хотя оставался невидимым в своем укрытии. Порой он засиживался за работой так долго - от тридцати восьми до сорока восьми часов кряду, - что нейроны на макушке цеплялись за крышу матки и укоренялись в ней. Луи врастал головой в этот кокон и походил теперь на перевернутое дерево. Иногда спокойствие омрачалось недостойными выходками: как отголосок прежних безобразий возникали там и здесь подпольные братства фанатичных обожателей Божественного Дитяти; школьные классы в полном составе уходили в партизаны с целью проштудировать сочинения Гомера, Мильтона или Данте; новорожденные младенцы, удрученные состоянием представшего перед ними мира, незамедлительно возвращались в мамино чрево но Преславный отказывал всем им в своей поддержке и сочувствии. Случалось, увы, и ему пасть жертвой дурных шуток: во время телефонных переговоров отдельные гнусные типы делали хамские предложения, информационное пиратство приводило к появлению сомнительных дискет. Луи прощал это: он испытывал не злобу, а жалость к людям - существам ничтожным и беззащитным. Что бы они ни делали, что бы ни говорили, величие его души было неподвластно их мерзостям. Гневаться на них было бы слишком большой честью, ибо в скором времени одним-единственным словом он избавит их от пучины страданий и дарует им вечное блаженство. На все обиды он ответит милостью.
      Чем дальше продвигался он в своей одиссее, поглощая всю существующую литературу и философию, тем ближе становилась заветная формула - бесконечно простая и бесконечно сложная, по сравнению с которой детским лепетом были Талмуд, Коран, Библия, Евангелие и Веды. Он чувствовал ее совсем рядом, она поднималась, словно тесто, из массива текстов. При мысли, что одним очистительным дуновением слова он вручит Абсолютную истину человеческому роду, у него кружилась голова. Вскоре Младенец обретет высшую власть в своем гнездышке из розовой плоти - он отпустит восвояси этот старый мир, как если бы просто выключил телевизор. Поскольку все уже написано, достаточно все прочесть. И тогда все свершится.
      Глава VI САД НАСЛАЖДЕНИЙ
      В это время в отношениях между Луи и его матерью наступил долгий период гармонии. Впервые Гениальный Чудик осознал, на какие жертвы пошла ради него Мадлен. Она отказалась от всего - даже от человеческого обличья, ибо превратилась в особу столь внушительных размеров, что при перемещениях повисшую складками кожу приходилось нести за ней, будто шлейф. Будучи нафарширована младенческим мясом, она существовала лишь в качестве футляра для драгоценного отшельника, укрывшегося в ее утробе. По доброте душевной и в силу общности интересов ребенок решил помочь ей - ведь оба они были каторжниками, скованными одной цепью, связанными одной судьбой. У Луи было теперь больше времени: он перестал принимать посетителей, покончил с лекциями и публичными выступлениями, прервал все связи с себе подобными.