БЕСЕДА ДЕВЯТАЯ

Четвертого июля день выдался чудесный: «переменная облачность небес» (мне всегда было интересно, почему они говорят во множественном числе – сколько их там, этих небес), не слишком жарко и не очень влажно, и воздух благоухает свежескошенной травой и горящими на гриле углями.

Праздники порой создают ощущение вечности, навевают всякие разные воспоминания о тех же самых праздниках в прежние годы. На Четвертое июля даже мой отец брал выходной, и мы проводили весь день возле выложенной кирпичом ямки для барбекю, а вечером шли на берег реки смотреть фейерверк. Я и по сей день живу в доме своего отца, том самом, где я вырос, только теперь нам не надо никуда ходить. Фейерверк местного частного клуба виден прямо с нашей террасы. И тем не менее, как только в небо взлетают первые петарды, я неизменно чую запах реки, пороха и сигары, которую отец выкуривал в День независимости.

Я люблю этот дом. Большой, белый, с крохотной открытой верандой позади и балконом на втором этаже. А на заднем дворе, куда ни ступи, дубы и клены. Корни здесь пущены глубоко. По соседству стоит дом, где выросла моя жена, а с другой стороны от нас живет мой старый баскетбольный тренер. Я бродил по двору, подбирая упавшие с деревьев ветки и листья, и думал о том, будет ли хоть кто-нибудь из моих детей, после того как нас не станет, жить в этом доме и станет ли Четвертого июля собирать по двору разбросанные ветки и думать обо мне так, как я сейчас думаю о своем отце. И еще мне пришло в голову, что, возможно, подобные мысли бродят сейчас в голове и у нашей Белой Ромашки, вынюхивавшей что-то позади гриля в дальнем углу двора вокруг едва заметной деревянной таблички с надписью «Собака Ромашка, 1967–1982», поставленной ее предшественнице.

К двум часам дня угли уже раскалились, и члены моей семьи начали прибывать один за другим. Первыми приехали Эбби со Стивом и двумя сыновьями, за ними Дженнифер – она привезла с собой свою соседку по квартире, студентку-дантистку из Пало-Алто. Мы-то ждали мужчину, а приехала высоченного роста негритянка, в огромных, размером с салатные тарелки, медных серьгах, свисавших до самых ее голых плеч. Назвать ее высоченной не было преувеличением.

Как только я увидел Стива, тут же рассказал ему, что описание орбиты КА-ПЭКСа – в виде восьмерки – вокруг его солнц-близнецов Чарли Флинна отличается от версии прота, напоминающей скорее путь движения маятника. А потом показал ему календарь и вторую звездную карту, составленную протом для той части небосвода, которая видна с КА-ПЭКСа со стороны, противоположной Земле. Стив покачал головой в изумлении и, растягивая слова, сказал, что профессор Флинн только что уехал отдыхать в Канаду, но как только вернется, он ему обо всем этом расскажет. Я спросил Стива, не слышал ли он о каком-нибудь физике или астрономе, исчезнувшем в последние пять лет, в частности 17 августа 1985 года. Насколько ему было известно, таких исчезновений не было, хотя, шутливо заметил Стив, он бы не возражал, чтобы кое-кто из его коллег взял бы и незаметно исчез.

Фредди прилетел из Атланты, явился прямо в своей летной форме и, как всегда, один. Все они собрались вместе впервые после Рождества. Однако Фишка счел, что у него есть дела поинтереснее, и вскоре ушел куда-то с приятелями.

Сразу после этого пришла Бетти с мужем, профессором английской литературы и заодно обладателем черного пояса в айкидо. Они привели прота и одного из наших практикантов, которого я пригласил главным образом потому, что он был превосходным борцом-любителем и тоже мог пригодиться, если вдруг прот проявит признаки буйства. Белая Ромашка, взволнованная наплывом гостей, лаяла на всех вновь пришедших из-под заднего крыльца, своего обычного убежища.

Прот принес с собой подарки: еще три звездные карты, изображавшие небо с трех различных мест, которые он «посетил», а также копию перевода «Гамлета» на КА-ПЭКСо. Но не прошло и пяти секунд после того, как прот вышел из машины, как случилось нечто невиданное. Ромашка выскочила из-под крыльца и бросилась прямо к нему. Я вскрикнул от страха, уверенный, что она вот-вот на него набросится. Но Ромашка встала перед ним как вкопанная, замахала хвостиком из стороны в сторону так, как это умеют делать только далматинские доги, и распласталась у его ног. Прот же со своей стороны тут же упал на землю и принялся по ней кататься, точно собака, время от времени даже лая, и вдруг оба они принялись носиться по всему двору; вдогонку за ними понеслись и мои внуки, а ветер в это время гнал по двору «Гамлета» и звездные карты. К счастью, нам удалось поймать все, кроме последней страницы пьесы.

Прошло немного времени, и прот уселся на траву, а Ромашка, совершенно теперь успокоенная и довольная собой, опустилась рядом с ним и стала кататься по траве. А чуть позже впервые в жизни затеяла игру с моими внуками Дождем и Звездой. И ни разу больше за весь день не забралась под крыльцо, даже когда в соседнем частном клубе со страшным грохотом началось празднование. В тот день, Четвертого июля, Ромашка словно переродилась.

И надо сказать, не она одна.

В тот вечер, когда фейерверки уже отгремели, а гости разъехались, ко мне в подвальную комнату, где я играл сам с собой на бильярде и одновременно слушал на нашей старенькой стереосистеме «Летучего голландца», спустился Фрэд.

Уже много лет подряд у меня было такое чувство, будто Фрэд хочет мне что-то рассказать. Во время наших с ним бесед вдруг наступала пауза, и мне казалось, что он вот-вот облегчит передо мной свою душу, но он так ни разу на это не решился. Я никогда не нажимал на него, считая, что, когда он будет готов, он расскажет мне или жене о том, что его тревожит.

Хотя это не совсем так. Я не нажимал на Фрэда потому, что боялся, что он признается мне, что он гомосексуалист. А это не то, что хоть какому-нибудь отцу хотелось бы услышать – большинство отцов гетеросексуальны, – и я уверен, его мать, которая рассчитывает по крайней мере на восемь внуков, того же мнения.

Явно вдохновленный своей беседой с протом, Фрэд решил наконец нам признаться. Но как выяснилось, речь шла вовсе не о его сексуальных наклонностях. То, в чем он пытался нам признаться все эти годы и не мог, был животный страх перед полетами!

Я знал дантистов, которых трясло от одного вида бормашины, хирургов, с ужасом идущих на операцию. Иногда именно поэтому люди и шли в эти области – подавить в себе страх. Но ни разу в жизни я не встречал пилота, который боялся летать. Я спросил Фрэда, с какой же стати он выбрал именно эту профессию, и вот что он мне ответил: как-то раз, довольно много лет назад, сидя за обеденным столом, я упомянул о том, что страхи лечатся постепенным привыканием к условиям, которые эти страхи вызывают, и привел несколько примеров, в том числе боязнь змей, кладовок, и… да, да, именно боязнь полетов. Когда он был ребенком, я как-то взял его с собой на конференцию в Калифорнию, неподалеку от парка «Диснейленд», понятия не имея, что он страшно боится летать. Вот почему на следующий день после окончания школы Фрэд отправился в аэропорт учиться водить самолеты – он решил сам справиться со своей проблемой. И хотя учебные полеты не помогали, он продолжал летать, пока не получил разрешение на самостоятельный полет, и, перелетев через всю страну, сдал летный экзамен. Но и после всего этого страх не прошел. Тогда он решил, что помочь ему может одно: поступить в летную школу и стать профессиональным пилотом. Фрэд получил диплом коммерческого пилота, стал инструктором, развозил по всему Восточному побережью банковские чеки, как правило, летая среди ночи и в плохую погоду, но через пару лет с не меньшим ужасом, чем прежде, думал о каждом предстоящем полете. Тогда он получил свой, как он выразился, «пассажирский билет» и стал работать на «Юнайтед эйрлайнс». Теперь же, пять лет спустя, после короткой беседы с протом, он пришел ко мне за помощью.

Мы провели в нашей подвальной комнате не один час: играли в пинг-понг и бильярд, метали стрелки в мишень и долго-долго говорили. После девяти лет работы пилотом Фрэду все еще снились ночные кошмары: то он, спускаясь с неимоверной высоты, врезается в землю, то до бесконечности долго летит в пустоте, то нескончаемо падает и падает и никак не достигнет земли.

За четверть века моей практики у меня перебывало множество пациентов, боявшихся полетов. Надо сказать, этот страх среди людей необычайно распространен по очень простой причине: наши предки обитали на деревьях. Поэтому страх падения имел эволюционную ценность – те, которые не падали, выживали и плодились. Большинство людей способно преодолеть этот страх. По крайней мере, он не мешает им жить. Но есть и такие, которые, как бы это ни усложняло им жизнь, ни за что не отправятся туда, куда нельзя добраться на автобусе, поезде или машине.

Я рассказал обо всем этом Фрэду и предположил, что он относится именно к этой последней группе.

Тогда Фрэд спросил меня, что же ему делать.

Я предложил ему выбрать другое поле деятельности.

– И прот сказал мне точно то же самое! – воскликнул Фрэд и впервые за последние двадцать лет обнял меня. – Но он посоветовал мне сначала поговорить с тобой.

Я в жизни не видел своего сына таким счастливым.

Я с облегчением вздохнул, но, похоже, преждевременно. Не успел Фрэд уйти, как, вся розовая после душа, явилась Дженнифер. Схватила кий Фрэда, ударила по шару и промахнулась. Мы играли в бильярд и беседовали о медицинской школе, пока я вдруг не заметил, что Дженнифер не отправила в лузу ни единого шара, чего с ней прежде никогда не случалось.

– Ты хочешь со мной о чем-то поговорить? – спросил я.

– Да, папочка.

Я сразу понял, что разговор будет малоприятным. Папочкой она меня уже лет сто не называла. И к тому же я заметил, что она тоже успела поговорить с протом.

Но Дженни не всегда удается перейти прямо к делу.

– Я видела, как ты обнял Фрэда, – начала она. – Это очень мило. Никогда раньше не видела, чтобы ты его обнимал.

– А столько раз хотелось это сделать.

– Почему же ты этого не делал?

– Не знаю.

– Эбби считает, что ты никогда особенно не интересовался нашими проблемами. Она думает, что это из-за того, что ты целые дни имеешь дело с несчастьями других людей и дома уже не хочешь больше обо всем этом слушать.

– Знаю. Она мне это сказала перед уходом. Но это не так. Я все время думаю о вас. Просто не хотел, чтобы вы считали, будто я вмешиваюсь в вашу жизнь.

– Но почему? Почти все знакомые мне родители вмешиваются.

– Длинная история.

Дженни снова промахнулась.

– Ничего, давай рискнем.

– Ну, это в основном из-за моего отца. Твоего дедушки.

– Что же он тебе такого сделал?

– Он хотел, чтобы я стал врачом.

– Ну и что в этом плохого?

– А я не хотел быть врачом!

– Пап, как он мог заставить тебя стать врачом? Он умер, когда тебе было не то одиннадцать, не то двенадцать, верно? – Ее голос чарующе дрогнул на «одиннадцать» и «двенадцать».

– Верно, но он посеял семена, и они росли и росли. Я не мог с ними справиться. Я чувствовал себя виноватым. Я, наверное, хотел прожить за него непрожитую им жизнь. И еще я это сделал для матери – вашей бабушки.

– Я не думаю, что можно за кого-то прожить жизнь. Но если это тебя утешит, должна тебе сказать, что ты очень хороший врач.

– Спасибо. – На этот раз промахнулся я. – Между прочим, ты ведь пошла в Высшую медицинскую школу не из-за меня, верно?

– В какой-то мере из-за тебя. Во всяком случае, не потому, что ты этого хотел. Я всегда считала, что ты этого не хотел. Ты никогда не брал меня к себе в кабинет, никогда не водил по больнице. Может быть, именно поэтому мне и стала интересна медицина – она казалась загадочной.

– Мне не хотелось повторить ошибку моего отца. И если я тебе этого еще не успел сказать, то скажу сейчас: я очень рад, что ты решила стать врачом.

– Спасибо, папочка. – Она снова промахнулась, послав по ошибке в лузу белый шар. – А что бы ты стал делать? Я имею в виду, если б не пошел в медицину?

– Я всю жизнь хотел стать оперным певцом.

И тут она улыбнулась нежной улыбкой своей матери, той самой, которой та улыбалась, когда хотела сказать: «Как это мило».

Я даже рассердился:

– А что такое? Ты считаешь, я не смог бы стать певцом?

– Я считаю, что каждый человек должен быть тем, кем он или она хочет быть, – ответила Дженнифер, уже без улыбки. – Об этом я и хотела поговорить с тобой.

И, ударив по двенадцатому номеру, промахнулась дальше некуда.

– Ну, давай! – подбодрил ее я.

– Нет, теперь твоя очередь.

– Я имел в виду, скажи мне, в чем твоя проблема.

И тут Дженни кинулась ко мне на грудь и горько заплакала:

– Папочка, я лесбиянка!

Была уже почти полночь. Я помню время потому, что вслед за этим явился Фишка. Он тоже вел себя как-то странно, и я приготовился к очередному признанию. Правда, Фишка с протом не разговаривал.

После того знаменательного Четвертого июля даже мои внуки стали вести себя как-то иначе. Они перестали ссориться и бросаться друг в друга вещами, беспрекословно причесывались и шли в ванную мыться без всяких пререканий – превращение почти невероятное.

Но вернемся к нашему пикнику. Прот даже не прикоснулся к курице, но съел огромную порцию салата «Уолдорф» и выпил пару галлонов разных фруктовых соков, выкрикнув что-то наподобие «Да здравствует gusto![32]». Прот казался совершенно спокойным: почти весь день он играл в фрисби и бадминтон с Дождем, Звездочкой и Ромашкой.

И тут случилось нечто неожиданное. Карен включила на газоне поливалки, чтобы дети могли немного охладиться, и прот, который еще минуту назад, казалось, радовался жизни, вдруг стал сам не свой. Он, слава Богу, ни на кого не набросился – только уставился в диком ужасе на Дженнифер и двух моих внуков, которые то вбегали в струи поливалки, то выбегали из-под них. И вдруг начал орать и метаться по двору. Я стоял и думал: «Что я такое сделал, черт побери?» И тут он остановился, упал на колени и уткнулся лицом в ладони. В тот же миг к нему подскочила Ромашка. А Бетти, ее муж и наш практикант уставились на меня в ожидании указаний, но единственное указание, что пришло мне в голову, было: «Немедленно выключите эти чертовы поливалки!»

Я очень осторожно приблизился к проту. Но не успел я положить ему руку на плечо, как он поднял голову, мгновенно повеселел и снова принялся резвиться с Ромашкой.

Больше до конца дня никаких происшествий не было.

Нам с Карен было о чем поговорить в ту ночь, и спать мы отправились лишь на рассвете. Карен хотелось знать, что Фрэдди будет делать, когда кончит летать, и она всплакнула о Дженни, но не из-за ее выбора, а потому, что знала: Дженни будет нелегко. Однако последнее, что она сказала, перед тем как заснуть, было: «Я терпеть не могу оперу».

На следующее утро Жизель ждала меня, чуть не прыгая от радости.

– Он с северо-запада! – воскликнула она. – Скорее всего, из западной Монтаны, северного Айдахо или восточной части штата Вашингтон!

– Так сказал ваш парень?

– Это не парень, но именно так она и сказала!

– Неужели полиции не известно, что кто-то, в особенности ученый, пропал в той части страны пять лет назад?

– Должно быть, известно. Я знакома кое с кем в Шестом участке. Хотите, чтобы я их расспросила?

Впервые за последние несколько дней я рассмеялся. Похоже, на свете не было такого места, где бы она кого-нибудь не знала. Я поднял руки вверх:

– Конечно. Почему бы нет? Давайте действуйте.

Жизель тут же пулей вылетела за дверь.

В то же утро Бетти, явившаяся в больницу в огромных медных серьгах – как я полагаю, надетых для очередной попытки забеременеть, – принесла с собой заблудившегося котенка. Она нашла его на станции метро и, похоже, собиралась вечером забрать домой. Но вместо этого она предложила оставить его в больнице на попечение пациентов.

Как выяснилось, присутствие домашних животных в домах для престарелых и инвалидов оказалось чрезвычайно благотворным для их обитателей, которым часто недостает не только любви, но и просто компании. Оно необычайно поднимает их настроение и даже продлевает им жизнь. И наверное, это справедливо не только для стариков и инвалидов. Однако, насколько мне известно, в психиатрических больницах таких программ не было.

Поразмыслив над этим – а наш институт ведь все-таки экспериментальный, – я попросил Бетти дать распоряжение на кухне регулярно кормить котенка и дать ему побродить в первом и втором отделениях, чтобы посмотреть, что из этого получится.

Котенок прямым ходом направился к проту.

Прот приласкал его, «поговорил» с ним, и вскоре котенок отправился знакомиться с другими обитателями своего нового мира.

Кое-кто из пациентов, в том числе Эрни и несколько «личностей» Марии, по каким-то своим соображениям держался от котенка подальше. Но большинство остальных были от него в полном восторге. Особенно меня удивил и порадовал наш скряга Чак – он мгновенно прилип к котенку. «Ни капли не смердит», – заявил он. Чак проводил часы, играя с котенком, подсовывая ему то обрывки веревки, то резиновый мячик, который кто-то нашел в саду. К нему присоединились и многие другие. В их числе, к моему изумлению, оказалась миссис Арчер, у которой, как оказалось, до прихода в больницу было множество кошек.

Но самое поразительное воздействие котенок оказал на Бэсс. Совершенно не способная общаться с людьми, Бэсс необычайно привязалась к Красотке. Она теперь регулярно ее кормила, убирала за ней и выводила ее на двор порезвиться. Но если кто-то хотел поиграть с ней, Бэсс тут же отдавала ее, при этом грустно качая головой, словно говорила: «Вы правы, я, конечно же, ее не стою». Но с наступлением ночи Красотка непременно отправлялась на поиски Бэсс, и утром их неизменно находили спящими на одной подушке.

Прошло несколько дней, и я начал подумывать: а что, если, на радость пациентам, завести еще одного или двух котят? А потом, отдавшись на милость природы, завести еще и кота!

БЕСЕДА ДЕСЯТАЯ

Существует два пути, которыми можно пробиться сквозь панцирь истерической амнезии; у каждого из них есть свои сторонники, и каждый из них используется в определенных случаях. Первый путь – применение пентотала натрия, который еще называют «сывороткой правды». Лечение им довольно безопасно и вполне успешно даже в некоторых сложных случаях. К нему благосклонно относятся многие из нашего персонала, включая доктора Виллерса. В то время как гипноз – разумеется, в опытных руках – приводит к тем же результатам, но без возможного риска побочных явлений. При помощи и того, и другого метода давно забытые события вспоминаются с поразительной ясностью.

Когда много лет назад, в ординатуре, мы изучали гипноз, я относился скептически к его ценности в диагностировании и лечении психиатрических заболеваний. Но в последние годы он настолько доказал свою правомерность, что им стали вовсю пользоваться для лечения многих психических патологий. Конечно, точно так же, как и при использовании других методов, успех гипноза зависит не только от практикующего его специалиста, но в огромной мере и от реакции на него пациента. Поэтому, прежде чем применять гипноз, надо обязательно проверить, поддается пациент ему или нет.

Для такой проверки чаще всего пользуются тестом Стэнфорда. Занимая меньше часа, этот тест определяет способность пациента сосредоточиваться, его воображение, быстроту реакции и желание участвовать в процедуре. Показатели измеряются по шкале от нуля до двенадцати, и чем они выше, тем соответственно легче человек поддается гипнозу. У психиатрических пациентов, как, впрочем, и у всех остальных людей, средний показатель на этом тесте обычно около семи. Я знал лишь несколько человек, у которых он доходил до десяти. У прота он оказался двенадцать.

В случае с протом я надеялся с помощью гипноза узнать о тех драматических событиях, что привели его к истерической амнезии и мании. Когда это произошло? По моим догадкам, семнадцатого августа 1985 года, примерно четыре года и одиннадцать месяцев назад.

План мой был очень прост: гипнозом вернуть прота в его детство, а потом осторожно подвести к предполагаемому трагическому событию. Таким образом, я хотел не только выяснить обстоятельства, приведшие к обрушившемуся на него несчастью, но и узнать как можно больше о характере прота и его прошлом.

Прот явился ко мне в приемную, похоже, в хорошем расположении духа; и пока он поедал гранат, мы болтали о уолдорфских салатах и несчетном числе комбинаций разных фруктовых соков. Когда он покончил с гранатом, я включил магнитофон и попросил его расслабиться.

– Я совершенно расслаблен, – ответил он.

– Хорошо. Итак, сосредоточьтесь, пожалуйста, вот на том маленьком белом пятне на стене позади меня. – Прот сосредоточился. – Старайтесь не напрягаться, глубоко дышите, вдох – выдох, медленно, вдох – выдох, хорошо. Теперь я посчитаю от одного до пяти. С каждым следующим числом вы станете глубже и глубже погружаться в сон, ваши веки будут становиться тяжелее и тяжелее. Когда я дойду до пяти, вы уже будете глубоко спать, но в то же время вам будет слышно все, что я говорю. Понятно?

– Конечно. КАПЭКСиане дурачков не растят.

– Хорошо, давайте начнем. Один…

О таких, как прот, надо писать в учебниках. У меня подобных пациентов еще не бывало. На счете «три» его глаза уже были плотно закрыты. На счете «четыре» его дыхание замедлилось, а лицо потеряло всякое выражение. На счете «пять» пульс его упал до сорока, и хотя внешне он выглядел совсем неплохо, я начал беспокоиться, так как нормой его было шестьдесят пять. Когда же я закашлялся, он даже не шевельнулся.

– Вы меня слышите?

– Да.

– Поднимите руки над головой. – Он исполнил мою просьбу. – Теперь опустите их вниз.

Руки прота упали на колени.

– Хорошо. Сейчас я попрошу вас открыть глаза. Вы будете крепко спать, но в то же время вы сможете меня видеть. Теперь откройте глаза! – Прот заморгал и открыл глаза. – Как вы себя чувствуете?

– Как в раю.

– Отлично. Именно так вы и должны себя чувствовать. Сейчас мы отправимся в прошлое. Мы покидаем настоящее. Вы становитесь моложе и моложе. Вы уже юноша. Теперь еще моложе. Вы подросток. Еще моложе. Теперь вы ребенок. Постарайтесь вызвать свои самые первые воспоминания. Вспоминайте. Что вы видите?

– Я вижу гроб, – сказал прот без малейших колебаний. – Серебряный гроб с голубой каймой.

Мое сердце вдруг заколотилось.

– Чей это гроб?

– Какого-то мужчины.

– Кто этот мужчина?

Прот на мгновение заколебался.

– Не бойся. Ты можешь мне это сказать.

– Это отец моего приятеля.

– Отец твоего друга?

– Да. – Прот произнес это как-то медленно и нараспев, словно ребенок лет пяти-шести.

– Твой друг мальчик? Или это девочка?

Прот заерзал в кресле.

– Мальчик.

– Как его зовут?

Молчание.

– Сколько ему лет?

– Шесть.

– Сколько тебе лет?

Молчание.

– Как тебя зовут?

Молчание.

– Ты живешь в том же городе, что и этот мальчик?

Прот потер нос тыльной стороной ладони.

– Нет.

– Ты у него гостишь?

– Да.

– Ты его родственник?

– Нет.

– Где ты живешь?

Молчание.

– У тебя есть братья или сестры?

– Нет.

– А у твоего друга есть братья или сестры?

– Да.

– Сколько?

– Двое.

– Два брата или две сестры?

– Две сестры.

– Они его старше или младше?

– Старше.

– Что случилось с их отцом?

– Он умер.

– Он болел?

– Нет.

– Это был несчастный случай?

– Да.

– Он погиб во время несчастного случая?

– Нет.

– Он пострадал, но умер позже?

– Да.

– Это была автомобильная авария?