Умар покачал головой:
      - Да нет, не все... Это Ахмедбек...
      - Курбаши?! - воскликнул командир,
      - Курбаши?.. - недоверчиво повторил ординарец.
      - Да, он, - подтвердил Умар. - Уж я-то знаю эмирскую собаку. И рассчитался с ним его же клинком... Этот клинок подарил беку эмир бухарский... Не гадал, видно, курбаши, что так обернется для него подарочек...
      - Что ж... по заслугам, - проговорил командир.
      - Собаке собачья смерть, - поставил точку ординарец.
      Всадники медленно отъехали.
      6
      Быстро катилось вниз злое солнце пустыни. На западной окраине неба полыхал багровый пожар. Мертвая зыбь песков простиралась вокруг, и, казалось, не было ей ни конца ни края.
      Вторые сутки брели по безлюдью сквозь прохладу короткой ночи и зной долгого дня Узун-кулок и Хаким.
      Впереди виднелись неясные очертания того кишлака, где недавно провел дневку отряд особого назначения.
      Жажда и голод - самые страшные враги в пустыне - не пугали путников. Они отправились в свой нелегкий путь не с пустыми руками. Выждав, когда аскеры, забрав своих раненых и убитых, лошадей и разбросанное оружие, покинули поле боя, Узун-кулок и Хаким вышли из укрытия.
      Они долго всматривались, вслушивались и, убедившись окончательно, что никакая опасность им не угрожает, стали пробираться в заросли.
      При виде людей стервятники всполошились и с недовольным клекотом прервали начатую трапезу. Но они не улетали, а кружились в воздухе, будто знали, что этим двум живым нечего задерживаться среди мертвых.
      Узун-кулок и Хаким не на шутку перепугались, когда чуть не из-под их ног с визгом выпрыгнул и умчался шакал. У него была золотисто-серая шерсть и небольшие, широко расставленные уши.
      - Падаль, - пробурчал Узун-кулок, стараясь вернуть утраченную храбрость.
      Выйдя на место битвы, они остановились, окинули взором распростертые на песке трупы басмачей, и Узун-кулок изрек:
      - Души правоверных воинов уже на небесах. Им теперь ничего не нужно. О них позаботится всемогущий. Ты поищи что-либо из еды, а я пороюсь у них в карманах.
      Мертвых Узун-кулок не боялся. Сказывалась профессия: в течение семи лет он усердно нес службу палача при хивинском хане и набил руку основательно. Удалить язык у подкандального, выпустить ему кровь через вены, отрезать нос или уши, снять кожу со спины или отпилить голову - для него было сущей безделицей. Хивинский хан любил даже похвастаться своим палачом и, поцокивая языком, говорил приближенным: "Золотые руки".
      Узун-кулок ощупал убитых, собрал несколько серебряных табакерок, пузыречки с насом14, тюбетейки, пачки сигарет, серьги, кольца и браслеты, награбленные его собратьями в домах колхозников. Подумал и стянул с убитого Саитбая лакированные сапоги.
      Хаким в это время промышлял по части еды, хотя и не так смело, как Узун-кулок. Красноармейцы угнали лошадей, нагруженных провизией, и Хакиму удалось собрать лишь несколько лепешек, горсти четыре урюка и два куска вяленого бараньего мяса. Самой удачной находкой оказался бурдюк, наполовину наполненный водой. Хаким вытащил его из-под убитой лошади.
      Когда путники достигли брошенного кишлака, солнце уже опустилось за горизонт.
      Они сделали привал, подкрепились из своих запасов и тут же заспорили. Хаким считал нужным сейчас же отправиться в путь, пользуясь прохладой. До ближайшего селения оставалось идти еще двое суток. Он доказывал, что надо беречь время, да и запасы еды очень скудны. Узун-кулок возражал и требовал ночевки: сапоги покойного Саитбая оказались немного узковатыми, они жали в ступне и натрудили ноги.
      Тогда Хаким заявил, что пойдет один. Он взял свою котомку, перекинул через плечо и зашагал по песчаной тропе.
      - Подожди! Ты очень несговорчивый человек. Только мне надо разуться, сдался Узун-кулок. - Пойду босым. - И он начал стаскивать сапоги.
      Хаким терпеливо ожидал приятеля.
      Через несколько минут они покинули кишлак.
      Небо постепенно теряло свои краски, сгущалось, как бы поднималось выше, но звезд еще не было.
      Узун-кулок шел первым. Они пересекали кладбище, лежавшее на дороге. Под ногами рушились глиняные холмики могил, поросшие колючкой. И вдруг Узун-кулок сделал такой невероятный прыжок и так закричал, что Хаким замер на месте и затрясся от страха. От могилы, на которую только что ступил Узун-кулок, быстро отползала метровая змея толщиной в руку, светло-серой окраски, с темными пятнами на спине и боках.
      - Гюрза... - в ужасе прошептал Хаким, следя широко открытыми глазами за гадиной. Она, извиваясь и шипя, стремилась к расщелине в могиле и через мгновение скрылась в ней. - Гюрза, - повторил Хаким.
      Узун-кулок продолжал пронзительно кричать. Вначале он прыгал на одной ноге, ухватившись рукой за другую, затем стал кататься по земле, корчась от боли.
      - Горит... горит!.. Ай-яй-яй!.. - кричал он.
      "Гюрза - это верная смерть", - подумал Хаким.
      Как человек самый грамотный в отряде, когда-то бывший прислужником в мечети, затем долгое время писарем курбаши, он кое-что прочитал за свою пятидесятилетнюю жизнь и знал, что после укуса гюрзы - этой самой страшной из змей Азии - человека можно спасти. Но для этого нужно многое. Прежде всего следует высосать кровь из ранки, затем перетянуть жгутом место повыше укуса, чтобы заражение не распространялось, потом вспрыснуть какую-то сыворотку и, наконец, напоить больного крепким горячим чаем.
      Но где же взять сыворотку и чай? Да и стоит ли вообще предпринимать что-либо для спасения Узун-кулока? Заслуживает ли этот живодер того, чтобы ради него рисковать собственной жизнью? Нет, не заслуживает. Он очень плохой человек. Его боялись и ненавидели все добрые мусульмане. В Хиве им даже пугали детей. Не моргнув глазом, он мог бросить человека в костер, снять с человека кожу. Кличку Длинное ухо он тоже получил не напрасно. Он разнюхивал и выведывал, натравливал курбаши на джигитов, сплетничал. Он был мастер клеветы и мог запутать в сетях ложных наветов совершенно невинного человека. Его мог терпеть и держать около себя только Ахмедбек. А помощник бека - Саитбай, хотя и сам живодер из живодеров, Узун-кулока не выносил. За что же спасать его? Кому нужен он? Уж не лучше ли предоставить аллаху распорядиться его судьбой в этот злосчастный час? Да, так, пожалуй, будет лучше.
      Хаким подошел к Узун-кулоку и опустился возле него на корточки. Узун-кулок сидел на земле, обхватив руками ногу, и, покачиваясь взад и вперед, стонал. Чуть повыше лодыжки на правой ноге его виднелась маленькая, едва приметная ранка. Нога успела уже распухнуть и посинеть.
      - Больно? - сочувственно осведомился Хаким.
      - Ты... Ты виноват... Ты настаивал на том, чтобы идти... Из-за тебя... О-о-о!.. Пропал... пропал я... - прокричал Узун-кулок и на всякий случай подвинул к себе мешок с добром. - Ты что сидишь сложа руки?.. Спасай меня!.. Какой ты друг? Соси кровь из раны! Слышишь? Соси!
      - Поздно! - ответил ему Хаким. - Уже поздно. Теперь надо отрезать ногу, - и он вытащил из-под халата длинный нож.
      - Нет, нет! - закричал Узун-кулок. - Не надо резать. Нога мне нужна... Что я буду делать без ноги?
      - Твое дело, - невозмутимо произнес Хаким. - Я говорю правильно. Лучше жить с одной ногой, чем совсем не жить. Моему деду отрезали ногу, когда ему было тридцать лет. Он рассек ступню кетменем и получил заражение крови. С одной ногой он прожил сто девять лет и пережил шестерых жен. Он имел четырнадцать сыновей, трех дочерей, восемьдесят девять внуков и двадцать три правнука. Один из внуков - я. Понял?
      - Ты змей! Ты хуже гюрзы! Ты издеваешься надо мной. Аллах накажет тебя! - прокричал Узун-кулок, и на лице его выступил обильный пот.
      - Я и не думал смеяться, - возразил Хаким. - Тебе это кажется. Если хочешь жить, давай я отрежу тебе ногу. Не всю. Всю не надо. Вот так, чуть повыше коленки. Смотри, какой у меня острый нож, - он провел лезвием по своему ногтю, и на ногте осталась белая полоска. - Этим ножом я всегда брил бороду Саитбаю. Ты же знаешь. А борода у Саитбая жесткая и крепкая, как проволока. Я быстро все сделаю. Закуси себе палец, закрой глаза, а я буду резать.
      Узун-кулок перестал качаться, дыхание стало тяжелым, прерывистым.
      Передохнув немного, он уставился глазами в одну точку, страшно заскрежетал зубами и решительно бросил:
      - Режь! Мне все равно. Мне холодно. Сердце останавливается.
      Но стоило только Хакиму прикоснуться рукой к его ноге, чтобы поднять повыше штанину, как Узун-кулок изловчился и здоровой ногой так пнул его в грудь, что Хаким отлетел шагов на десять.
      - Вот тебе, шакал! - прохрипел Узун-кулок. - Ты жаждешь моей смерти?
      Хаким поднялся, отряхнулся от пыли и без всякой обиды в голосе сказал:
      - Я знал, что ты не согласишься. Ты трус. Ты был мастер другим отрезать ноги, руки, головы, копаться в их внутренностях. А когда дело коснулось тебя, ты оказался бабой. Жалкой старой бабой. Ну и подыхай! Я еще не встречал человека, который бы выжил после укуса гюрзы.
      Глаза Узун-кулока готовы были вылезти из орбит. Из плотно сжатого рта тоненькой змеистой струйкой сочилась кровь. Его начало тошнить. Он попытался подняться, встал было на ноги, но тут же всхлипнул, рухнул на землю и, взглянув на Хакима отсутствующим мутным взглядом, стал бормотать что-то совсем непонятное.
      "Бредит или притворяется? - спрашивал самого себя Хаким, вслушиваясь в отрывочные слова и фразы и пытаясь уловить в них какой-нибудь смысл. Наверное, бредит".
      Он приблизился к Узун-кулоку и взял его руку повыше кисти. Нет, жара никакого. Наоборот, рука холодна, так и должно быть. Хаким приложил руку ко лбу. Он был также холоден и влажен. Самые верные признаки укуса гюрзы.
      Но вот Узун-кулок пришел в себя. Он сел. Неясное бормотание прекратилось.
      - Дай нож! - крикнул он.
      Хаким нерешительно смотрел на него.
      - Слышишь? Дай нож! - требовал Узун-кулок. - Я сам отрежу себе ногу. Это моя нога.
      Хаким пожал плечами, достал нож, но, зная коварство Узун-кулока, попятился назад и бросил нож на песок.
      Узун-кулок быстро схватил нож за рукоятку, взмахнул рукой и метнул его в Хакима. Бросок был силен, но не точен. Хаким даже не двинулся с места и не уклонился. Нож пролетел мимо.
      Хаким поднял его, спрятал и с усмешкой сказал:
      - Бешеная собака, тебе, видно, скучно одному отправляться на тот свет, хочешь прихватить меня? Нет, я еще поживу. Не знаю, долго ли, но поживу. А ты ступай! Там тебя встретят твои жертвы.
      Он отошел в сторонку, сел, подобрал под себя ноги и стал наблюдать.
      Узун-кулок все чаще и чаще терял сознание, обмороки чередовались с кровотечением из горла.
      Глубокой ночью, когда в песках лаяли и плакали на все голоса шакалы, Узун-кулок покинул грешную землю.
      Хаким постоял немного возле, отыскивая доброе слово, приличествующее этому печальному случаю, но так и не нашел ничего подходящего.
      - Живодером был покойник, - вздохнув, решил он окончательно.
      Захватив мешки с едой, свой и Узун-кулока, Хаким зашагал на восход солнца и через сутки с небольшим вышел на хорошо накатанную дорогу.
      Внешний вид Хакима был весьма печален. Вылинявшая и грязная чалма его походила на тряпку. Из разодранного халата клочьями вылезала вата. Сапоги из красной кожи обтрепались.
      В разгар дня, когда солнце достигло зенита и кругом стояло пекло, Хаким заметил вдали двух скачущих всадников. Но никаких опасений в душе Хакима это событие не вызвало. За минувшие сутки он смог преодолеть в себе тот внутренний разлад, который мучил его несколько лет кряду. Душевную пустоту теперь сменило твердое окончательное решение. Это решение Хаким начал претворять в жизнь с той минуты, когда в тугаях над басмачами запели первые пули особоотрядцев. Теперь это решение окрепло. Хаким шел в Бухару.
      У него там жена, два сына, дочь, маленький сад. Возможно, что есть уже внуки. Может быть, советская власть простит ему прегрешения? Ведь он за свою жизнь никого не убил. Он много видел, много слышал, много писал, но это еще не так страшно. Советская власть многих помиловала...
      Когда всадники приблизились на расстояние, с которого можно было разглядеть их лица, Хаким остановился и застыл на дороге. Что угодно, но такой встречи он не ожидал. К нему скакали Бахрам и сын Ахмед-бека.
      - Хаким-ака! - удивленно воскликнул Бахрам. - Ты как сюда попал?
      Всадники подъехали и остановились.
      - Салям алейкум! - проговорил вместо ответа Хаким и начал мять свою куцую рыжеватую бороденку. Он еще не сообразил, как надо отвечать, как поведать этим двоим обо всем случившемся.
      Ему помог в этом Бахрам.
      - Где отряд? - быстро спросил он, приковав к Хакиму внимательный и пристальный взгляд.
      - Отряда нет, Бахрам-ака... Беда, большая беда...
      - Как? - откинулся в седле Бахрам.
      - Отряда нет, - повторил Хаким. - Отряд попал в засаду, и все полегли... Уцелели только двое: я и Узун-кулок.
      Всадники глядели на него с оторопелым видом.
      - А Ахмедбек где? - крикнул после паузы Наруз Ахмед.
      - О! Ахмед теперь в раю, среди гурий. Ему срубил голову старый Умар Максумов. Тот самый Умар, который когда-то в Бухаре был известен как знатный резчик, а потом сидел в эмирском клоповнике.
      Наруз Ахмед сжал губы, чтобы стоном не выдать своего состояния.
      - Когда это случилось? - спросил Бахрам.
      - Трое суток назад, на рассвете, в тугаях, недалеко от колодца Неиссякаемого.
      Наруз Ахмед молчал, и глаза его были страшны.
      - А где же Узун-кулок? - спохватился Бахрам.
      - Он тоже взят аллахом на небо, только двумя сутками позже. По дороге он наступил на гюрзу, и она принесла ему смерть.
      Наруз Ахмед молчал. Он тешил себя надеждой, что этот оборванец не знает его...
      - Куда ты бредешь? - строго спросил Бахрам.
      Хаким замялся, озираясь по сторонам.
      - В Бухару.
      - Зачем?
      - Видишь ли, Бахрам-ака... Отряда нет, коня нет... Аллах отвернулся от нас. Быть может, ему неугодны наши дела? Кто знает?
      Сказав это, Хаким испугался и с опаской взглянул на руку Бахрама, лежавшую на эфесе шашки. Но рука оставалась спокойной.
      Хаким нерешительно продолжал:
      - В Бухаре мой дом... Давно там не был... Все по пескам и по чужбинам таскаюсь. Уже стар я, чуть-чуть передохну, отдышусь. Может, нового коня достану...
      Наруз Ахмед не мог больше вынести болтовни этого оборванца: он приподнялся на стременах, взмахнул камчой, готовый опустить ее на голову Хакима, но его руку перехватил Бахрам.
      - Не стоит. Не горячись! - сказал он. - Он нам еще пригодится. Ступай... Хаким!
      Глаза Наруза Ахмеда гневно блеснули.
      Всадники с места подняли коней в галоп и вскоре превратились в маленькие точки. Потом они вовсе исчезли в раскаленном, дрожащем мареве.
      Пораженный и озадаченный великодушием Бахрама, верного телохранителя Ахмедбека, Хаким помял свою бороду, покачал головой и отправился своей дорогой.
      - Кажется, - проговорил он вслух, - я отделался очень дешево.
      7
      К столетнему карагачу с пышной, раскидистой, точно шатер, кроной подъехали и остановились двое всадников.
      Они были в милицейской форме, при пистолетах, со шпорами на ногах.
      Один из них легко спрыгнул с коня, отдал повод другому и коротко бросил:
      - Пойду. Жди здесь!
      - Да будет легок твой путь, - вполголоса проговорил оставшийся.
      В кишлаке давно ютилась ночь. Высокое небо было густо усыпано звездами. С гор тянуло прохладным, освежающим ветерком.
      Позванивая шпорами, человек миновал несколько домов и зашел в первую попавшуюся открытую калитку.
      Во дворе стояла такая же тишина, как и на улице. Человек постоял несколько минут в нерешительности, выжидая, что вот-вот на него набросится с лаем собака, но этого не случилось. Он обогнул угол дома, юркнул в настежь открытую дверь и, остановившись перед второй, запертой, постучал.
      - Кто там? - раздался женский голос.
      - Милиция. Откройте!
      За дверью послышался шорох, шепот, глухие шаги, и наконец дверь скрипнула. Показалась пожилая заспанная женщина с лампой в руке. Она уступила было дорогу гостю, но тот предупредил:
      - Заходить не буду. Некогда. Как в кишлаке?
      - Что как? - с недоумением переспросила женщина и, приподняв лампу до уровня головы, всмотрелась в незнакомое лицо.
      - Тихо, спокойно?
      - Да... да... А что?
      - Ничего. Басмачи не заглядывали?
      - Что вы... что вы... Аллах милует... Да и чего они сюда заглядывать будут. Мы ведь у города под боком. По дороге все время машины бегают.
      - И не слышно о них ничего?
      - Говорят разное, а где правда, трудно разобрать...
      - Это хорошо, что не заглядывают, а заглянут - жалеть после будут. А где остановился обоз с ранеными аскерами?
      - У нас.
      - Я знаю, что у вас. Я спрашиваю, где? Ночью тут ноги сломать можно.
      - А вы идите по этой же улице и как увидите арбы, вот там и раненые. Их уложили в алухане.
      - Рахмат, спасибо! Попробую найти, - и человек ушел.
      Он вновь побрел по пыли, и только тонкий перезвон его шпор нарушал плотную ночную тишину.
      Дойдя до середины кишлака, он увидел арбы с поднятыми оглоблями, стоявшие вдоль дувала.
      Человек зашел во двор.
      В алухане - доме, где мужчины кишлака коротают за мирными беседами долгие зимние сумерки, сейчас расположили раненых особоотрядцев. Их было одиннадцать человек. Они лежали на коврах, одеялах, подушках, принесенных окрестными жителями.
      До кишлака раненых сопровождали четыре вооруженных бойца. Не исключалась возможность встречи с басмачами. Теперь, когда эта угроза миновала, сопровождавшие вернулись в отряд и с ранеными остался один Умар Максумов, тоже легко раненный в левое предплечье.
      Человек вошел в дом, приоткрыл дверь и заглянул в просторную комнату, освещенную керосиновой лампой.
      Раненые стонали, охали, разговаривали во сне и поругивались. Молодой узбек с забинтованной головой сидел, привалившись к стене спиной, и курил. Он уставился на человека черными глазами и молчал.
      - Салям! - коротко приветствовал его вошедший.
      - Салям! - вяло и равнодушно ответил раненый.
      - Где начальник?
      - Рядом в комнате.
      - Рахмат! - и дверь закрылась.
      Человек оказался в темных сенях. Он чиркнул спичкой и осмотрелся. Перед ним была узкая резная дверь, ведущая в соседнее помещение. Он погасил спичку и бесшумно потянул дверь на себя.
      В малюсенькой комнатушке с голыми, обшарпанными стенами стояла тишина. На окне коптил чирог - самодельный светильник. У стены на разостланной кошме, широко раскинув руки, спал чеканщик Умар Максумов. Он спал впервые за восемь дней: то некогда было поспать, а то побаливала рана. Его широкая волосатая грудь, выпирающая из-под розовой сорочки, мерно вздымалась и опускалась.
      Возле него на полу лежали кавалерийский карабин и клинок в ножнах. Ножны, казалось, чуть излучали золотистое сияние, по их полотну струился голубой бирюзовый ручеек.
      Вошедший постоял несколько секунд не двигаясь, всматриваясь в саблю. Затем, тихо ступая, приблизился и, не производя никакого шума, поднял клинок и надел на себя. Костяной дракон эфеса блеснул рубиновым огоньком, Медуза Горгона с перекрестья взглянула пустым взглядом в глаза пришельца. Он наклонился и поднял карабин.
      Человек постоял короткое мгновение, сдерживая дыхание и не сводя глаз с Максумова. Потом вытащил из-за голенища нож с толстой рукояткой и длинным лезвием и взмахнул им.
      Убийца мгновенно обеими руками зажал рот своей жертве, чтобы та, не дай бог, не вскрикнула. Но этого и не требовалось. Умар даже не застонал. Он лишь вздрогнул всем телом и замер.
      Человек стер пот со лба и дунул на чирог. Огонек погас.
      ...Кишлак по-прежнему спал, залитый тишиной и мраком. Человек шагал по улице спокойно, а сердце его скакало галопом.
      Это был Наруз Ахмед. Пять суток он и Бахрам, переодетые в милицейскую форму, носились по кишлакам в поисках особого отряда ОГПУ, в составе которого был Умар Максумов, но напасть на след отряда им так и не удалось. И вот сегодня в сумерках на дороге, обгоняя обоз с ранеными, Наруз Ахмед и Бахрам совершенно случайно услышали имя резчика. Кто-то из раненых на задней арбе дважды назвал его.
      Этого было достаточно. Наруз Ахмед и Бахрам ускакали прочь. Недалеко от кишлака они засели в кустах у арыка и стали выжидать обоз. Когда он показался, у них мелькнула мысль сейчас же совершить нападение. Но вид четырех бойцов с винтовками на изготовку, сопровождавших обоз, несколько охладил их пыл. Нет, лучше подождать. И они дождались ночи...
      Теперь дело было совершено.
      Выбравшись на край кишлака, Наруз Ахмед уже не мог сдерживать себя и побежал к карагачу.
      - Ну? - наклонившись в седле, приглушенно спросил Бахрам.
      - Готово...
      - Хоп!
      - Проклятый Умар заснул навсегда. И сон его будет так же крепок, как сон отца.
      Он вдел ногу в стремя, взялся за луку и вскочил в седло.
      - Так... - протянул Бахрам. - А клинок?
      - Вот! - и Наруз Ахмед похлопал рукой по ножнам.
      Бахрам шумно вздохнул и спросил:
      - Куда?
      - В Бухару. Там нас ждет садовник.
      Они тронули коней и скрылись в ночи.
      8
      - Ну, а потом? - спросила Анзират, опираясь на руку Саттара и стараясь заглянуть ему в лицо.
      Задумавшийся Саттар будто очнулся и торопливо оказал:
      - Потом мы поедем в Ташкент... Учиться.
      - И я?
      - Что? О чем ты? Ну, конечно. Вместе, вместе поедем и учиться будем...
      Анзират покачала головой:
      - Нет, ты думаешь не об этом, а о чем-то другом.
      Саттар попробовал рассмеяться, но у него это не получилось.
      - Чудачка ты...
      - Вовсе не чудачка, - возразила Анзират. - Ты сегодня какой-то странный, не такой, как всегда.
      - Странный? Нет, почему же... Я такой, как обычно.
      - Ой нет! Я сразу заметила, как только ты вошел в дом. И тетушка Саодат заметила. Она шепнула мне на ухо: "У Саттара какие-то неприятности. Разузнай!"
      Саттар промолчал.
      Они шли по улице, затянутой вечерним сумраком. Издалека слышались голоса - это молодежь собиралась в комсомольский клуб. Анзират без охоты шла сегодня на спектакль; ей так редко удавалось видеться с Саттаром. Вот и сейчас он занят, думает о чем-то постороннем, и Анзират должна весь вечер быть одна...
      Саттар смущенно молчал и печально поглядывал на девушку. Анзират спрашивает, почему он невеселый, странный. Если бы она знала, какое несчастье обрушилось на них. Страшное несчастье... Сегодня под вечер, всего час-полтора назад, в городскую больницу вместе с ранеными бойцами особого отряда привезли ее мертвого отца - Умара Максумова. Знал Саттар и о том, что смерть свою старый мастер нашел не в открытой схватке с врагом, а от чьей-то предательской руки.
      У Анзират нет больше отца... А отец у нее был замечательный. Много отыщется в Бухаре людей, которые пойдут проводить его в последний путь. Очень много. Много найдется людей, в судьбу которых вмешался Умар. Как его может забыть отец убитого доброотрядца Алиева, которого Умар спас от расправы белоказаков? А Расулев? Тот Расулев, что работает сейчас директором школы. А тогда, в двадцать первом, он умирал от тифа и голода. И спас его Умар. Спас не только его, но и его сестру и мать. Он выходил, выкормил их. А Шарипов, Ниязов, Фатхулин, Садыков - его ученики, которым он передал свое тонкое искусство! Да разве всех перечтешь? Одного старый чеканщик спас от смерти, другому еще в эмирские времена помог бежать от страшного клоповника, третьему, одурманенному и запуганному, открыл глаза, и тот ушел из басмаческой банды и привел с собой товарищей. И все они теперь честные люди и хорошо живут. Четвертому помог жениться. А сам Саттар? В двадцатом году Умар взял Саттара, круглого сироту, к себе, воспитал его, обучил ремеслу. А теперь Умара нет... Но как сказать об этом Анзират?
      А сказать надо. Смерть, о которой знает уже целый кишлак и добрая сотня людей в городе, не могла долго оставаться тайной. Но сказать ей сейчас правду - нет, это было выше его сил.
      Анзират, шедшая рядом, что-то чувствовала, видела, что ее верному Саттару не по себе.
      - Почему ты молчишь? - сжимая его кисть горячими руками, спросила она.
      - Думаю, - ответил Саттар первое, что пришло в голову.
      - О чем?
      - Да все о том же... Как мы поедем в Ташкент... А потом, быть может, в Москву... Ведь когда-нибудь надо побывать в ней, - солгал Саттар, и от этого на душе стало еще горше.
      Анзират сердцем чуяла ложь.
      - Ты говоришь неправду, - тихо сказала она и опустила голову. - Ты обманываешь меня. Ты хочешь, чтобы я обиделась и никуда не пошла?
      - Нет... Не надо... Я все расскажу тебе, но потом...
      - Когда?
      - Когда буду провожать домой.
      - Я хочу, чтобы ты сказал сейчас. Если ты любишь Анзират, ты должен сказать сейчас...
      - Нет... Не сейчас... Это долго, и... мне надо спешить. Ты же знаешь, что я отпросился всего на час... Я приду к концу спектакля, провожу тебя домой и тогда все-все расскажу. Честное слово.
      - Комсомольское?
      - Комсомольское!
      - Может, я провинилась перед тобой?
      - Что ты... что ты!.. Никто здесь не провинился... Тут совсем особенное. Я даже не знаю, кто виноват.
      - Возможно, отец?
      - Что отец? - едва не вздрогнул Саттар и почувствовал стеснение в груди.
      - Может быть, он виноват?
      - Он и подавно ни при чем, - с тоской выговорил Саттар.
      - Эй! Саттар, Анзират! Идите сюда! - раздался чей-то веселый голос. Скоро начинаем...
      У входа в клуб толпились девушки и юноши. Кругом раздавались громкие голоса, веселый смех, шутки.
      - Иди, - подтолкнул Саттар любимую. - Я приду минут за десять до конца и буду ждать тебя здесь.
      - Ну, смотри! - погрозила пальцем Анзират. - Ты дал слово.
      - Да, да, да...
      Девушка побежала, оглянулась на полпути, несколько раз махнула рукой и затерялась в бурлящей толпе молодежи.
      Саттар повернулся и, взволнованный, быстро зашагал в ту сторону, где находились казармы дивизиона...
      Сдержу слово... Легко сказать! А как она воспримет эту страшную весть? Если он, мужчина, узнав о смерти Умара, забившись в манеж, плакал навзрыд, то как же она?
      Бедная Анзират! Бедная тетушка Саодат! Не ведают они, какое обрушилось на них горе.
      Саттар шел, не видя встречных, поглощенный своими мыслями.
      Недалеко от расположения части его вывели из раздумья хорошо знакомые призывные и беспокойные звуки - дивизионный горнист трубил тревогу:
      "Там... там... та-та, та-ты, там..."
      Саттар подхватил левой рукой клинок и бросился к казармам.
      У распахнутых ворот он врезался в бурный встречный людской поток: поправляя на ходу шлемы, застегивая гимнастерки, подтягивая поясные ремни, к конюшням бежали бойцы и коноводы.
      "Там... та-там... та-ты, та-ты-там", - звенела труба.
      Через несколько минут, когда дивизион был выстроен на плацу, командир части сказал собравшимся командирам и политработникам:
      - Полчаса назад на кишлак Чучман налетела басмаческая банда. Убиты председатель кишлачного совета и колхоза, секретарь партячейки, двадцать шесть колхозников, инженер и техник водхоза. Сообщение передано по телефону. В банде насчитывается около полусотни всадников. Можно предположить, что основное ядро банды составляет группа, приведенная с той стороны Ахмедбеком... Наш план таков...
      Еще через несколько минут в три стороны, звонко цокая подковами о булыжную мостовую, мчались навстречу степной темноте красные конники.
      Среди них был и помощник командира взвода Саттар Халилов.
      9
      Спектакль затянулся допоздна.
      В половине первого двери клуба с шумом распахнулись, возбужденные зрители с мокрыми спинами и лицами, обмениваясь впечатлениями, вывалили на улицу, в ароматную ночную прохладу, и быстро рассеялись по темным улицам и переулкам.
      Анзират подошла к месту, где ее должен был поджидать Саттар. Странно, его не было... Она прошлась вдоль фасада клуба, повернула обратно. Саттар не появлялся. В чем же дело? С ним никогда не случалось подобного. Быть может, его задержали в казарме?
      Анзират теребила косички и прислушивалась, ловила ухом шорохи и звуки: может быть, раздадутся знакомые шаги...
      Над городом плыла темная и теплая ночь. В садах самозабвенно и упоительно заливались на все лады соловьи. В воздухе мелькали летучие мыши. В арыках тихо журчали холодные потоки чистой горной воды.
      Анзират подошла к арыку, присела, зачерпнула несколько раз пригоршнями воду и освежила лицо. И, задумавшись над ласково поющей водой, мысленно разговаривала с Саттаром. Но Саттара нет. Анзират поднялась, смахнула с рук холодные капли и, опечаленная, пошла домой.
      Она шла медленно. Беспокойные мысли одолевали ее. Почему Саттар был такой необычный и так странно вел себя? Говорил об их будущей жизни, а в голосе ни одной радостной нотки, словно это будущее не радовало, а печалило его...
      Но о чем он хотел рассказать? Наверное, что-нибудь очень важное, а может быть, и ужасное, если сразу не решился. А что, если разлюбил? От этой мысли Анзират стало так страшно, что она даже остановилась посреди темной улицы. Но нет, не может этого быть. Ведь глаза Саттара были такими любящими, когда они прощались.
      Она перешла мост через головной арык. На нее пахнуло прохладой и сыростью.
      Позади, кажется, там, где рынок, раздался свист. Анзират не обратила на него внимания: мало ли кому пришло в голову свистеть!
      Теперь она шла узкой улочкой, сжатой с обеих сторон высокими глухими дувалами.
      Позади опять послышались какие-то звуки. Похоже было, что по дощатому настилу провели лошадей.
      Анзират представила себе, как Саттар прибежит утром домой, и лицо у него будет смущенное, виноватое... А она сделает вид, будто ей некогда...
      Совсем рядом раздался шорох. Анзират вздрогнула и остановилась. Может быть, послышалось? Чепуха какая-то... И в ту же секунду через дувал перевалились и спрыгнули на улицу, чуть не сбив ее с ног, сразу двое.