К тому же он предлагал ей новую жизнь, новый дом, новых друзей, даже коттедж за городом — роскошества, какими сама она не подумала бы обзаводиться. И был представительный мужчина, хоть и немножечко старомодных вкусов — например, не одобрял, чтобы женщины работали, и поддразнивал ее тем, что она слишком много времени отдает своим книгам. И была в его ухаживании некая милая непосредственность, порой доходившая до смешного. И все говорили, каким примерным сыном был он у матушки, отмечали, как повезло Эдит. Пенелопа говорила об этом чуть-чуть раздраженно, словно подразумевала, что была бы более достойна такого мужа. И все постоянно твердили Эдит о том, какое счастье ей улыбнулось. И верно, не было разумных причин отрицать все это. Ей повезло. Мне повезло, напомнила она себе, глядя на свое осунувшееся отражение в зеркале туалетного столика.

Она заварила себе очень крепкого чаю и, пока он настаивался, открыла заднюю дверь полюбоваться на садик. Но слабый паскудный ветерок обдал ей ноги фонтанчиком пыли, дверь ходила на петлях взад-вперед, застя странный утренний свет и как бы намекая на облака, хотя никаких облаков не было, и на конец всему, с чем она так сжилась, что уже и не замечала. Ее домик, многолетняя маленькая крепость, в которой она замыкалась, как улитка в раковине, чтобы работать и спать, тихая и солнечная в безлюдные будние дни, пока дети еще не вернулись из школы и не вошли в чужие калитки. Умиротворенные послеполуденные часы, когда солнце, проникая через окошко, настойчиво и жарко бьет лучами ей в спину и пальцы бегают по клавишам машинки, словно наделенные своею собственной жизнью. И изнеможение после работы — ему всегда предшествует перемена в освещении, которая приводит ее в себя, напоминая о ломоте в плечах, в пояснице и о затекших ногах, о растрепанной прическе и пятнах краски на пальцах, и приходящее следом отвращение, будто она предавалась какому-то непотребству, пока дети возвращались из школы. Тогда она спускается в кухню, открывает заднюю дверь и вдыхает божественный, самый обычный воздух, а на плите тем временем закипает чайник. И она уносит чайник в свою маленькую ванную, выложенную простенькой белой плиткой, где отмывается от дневных трудов с их грязью и оставляет на плечиках серенькое хлопчатобумажное платье, свою рабочую форму, словно только в затрапезе положено заниматься тем, что она делает днем, — недозволенным производством того, в чем жизнь не нуждается.

А в прохладной спальне, куда солнце заглядывает лишь утром, да и то на минутку, она тщательно одевается, расчесывает волосы, как ее приучили в детстве, не глядя, отработанным жестом закалывает прическу и, внимательно изучив себя в зеркале и одобрив увиденное, сходит вниз, наливает себе еще одну чашку чая и наконец чувствует, что созрела для сада.

Больше всего ей будет не хватать ее сада, подумала она, при том что никакая она не садовница. Почти всю работу по саду выполнял неразговорчивый и невероятно бледный посыльный из зеленной лавки; обделенность словами он восполнял страстью к растениям и усердной заботой о них. Он приходил три дня в неделю в обеденный перерыв, она оставляла ему ленч на кухонном столике. Она пыталась разбудить в нем аппетит — его бледность внушала ей тревогу; и, хотя пределом его желаний были булочка с сыром и бутылка пива, он поглощал ее кулинарные изыски, чувствуя, что для нее это важно, и принимая это со всей серьезностью.

— Ну, я потопал! — кричал он ей снизу. — Может, загляну в воскресенье.

— Хорошо, Терри! — кричала она в ответ. — Деньги на шкафу.

Оба они считали деньги особой статьей, никак не связанной с домоводством, которым истово занимались каждый на свой лад.

По-настоящему сад принадлежал ей лишь рано утром и вечером, после работы, когда она просто сидела на довольно неудобной чугунной скамейке (в известном смысле подарке от Джеффри, у которого ее старое, растянутое и скрипучее плетеное кресло вызывало только смех), наблюдала, как солнце закатывается за зеленую изгородь, и наслаждалась резкими вечерними запахами. Она знала, что в этот час соседская девочка, ребенок неземной красоты, чье счастье и непосредственность уже омрачал чудовищный недуг — заикание, выйдет поглядеть, у себя ли она (но где же ей еще быть?), и проскользнет сквозь зеленую изгородь пожелать ей доброй ночи. Эдит видела, как девочка борется со словами, как ее худенькое тельце сотрясается в тщетных потугах выпустить их на волю, и улыбалась, и согласно кивала, будто ясно слышит каждое слово, и гладила девочку по головке, чтобы унять дрожь, и шептала:

— Доброй ночи, любимая моя крошка. Хороших снов.

И целовала успокоенного ребенка, и отправляла спать.

Остаток вечера проходил проще. Она заглядывала к Пенелопе узнать, что слышно новенького, скромно ужинала тем, что еще днем по-братски разделила с Терри, поливала в саду и очень рано забиралась в постель. Иной раз еще засветло, и, поскольку свет очень ее занимал, она откладывала книгу и наблюдала за тем, как он блекнет, меняет краски и наконец меркнет. Дальше бывало неинтересно. Наступало время сна. Постель у нее была простая, белая, узкая. Джеффри Лонг, мужчина отнюдь не маленький, неоднократно намекал на последнее — игриво, однако с присущим ему добродушием. Как и Пенелопа — у той на кровати можно было уложить четверых. Когда кровать стояла застеленной, на ней валялась масса изящных подушечек различных форм и фасонов, в цветастых наволочках, которые вещали миру открытым текстом: «Я есть воплощенная женственность». Некоторые женщины, размышляла Эдит, воздвигают себе алтари. И правильно делают. Хотя у меня вряд ли бы получилось.

В любом случае на Монтегю-сквер, где Джеффри жил вместе с покойной матушкой, уже было установлено супружеское ложе, и скоро ей предстоит занять свое место в роскошной спальне, выдержанной в тонах, которые она втайне находила несколько давящими. Она сама их подбирала, однако допустила роковую, по всей видимости, ошибку, призвав в советчицы Пенелопу. Та со знанием дела повела ее в большие универмаги, попутно просвещая по части того, как ублажить мужчину.

— Не нужно скромничать, Эдит, — заклинала она. — В голой келье мужчине неловко. С его потребностями нужно считаться.

Эдит задыхалась среди гор постельного белья, чувствовала себя виноватой, потому что все это не вызывало у нее особых восторгов и потому что Пенелопа, как она видела, отнеслась к этому делу с куда большим рвением. Наконец она сдалась на ее уговоры и, пожалев беднягу продавца с худым, как мощи, лицом — у того давно наступил обеденный перерыв, — выбрала покрывало тускло-желтого цвета, пару того же цвета дорогих полотенец для их темно-зеленой мраморной ванны и толстые атласные одеяла светло-коричневого оттенка. Белье было новое, красивое, но ей казалось, что оно поглощает свет и давит на человека. Она не представляла себе, как войдет в эту спальню после целого дня за машинкой или приляжет вздремнуть на великолепной кровати с камышовым изголовьем. К тому же она отметила, что на Монтегю-сквер почти нет детей и нет сада, так что после рабочего дня вечер у нее будет складываться совсем по-иному. Да, но писать ей тут не придется. А может, она вообще перестанет писать. Она будет вести жизнь, какую, вероятно, ведут остальные женщины: покупки, готовка, устройство вечерних приемов, ленчи с приятельницами. С ее светскими знакомыми, которые не забывали приглашать ее на свои маленькие встречи и вечеринки и которым она пока что отвечала лишь благими намерениями показать свой садик. Я не платила по счету, сказала она самой себе в тот день, когда с робким удовольствием обозревала свою новую просторную кухню. Я, должно быть, кажусь им каким-то подкидышем. Это должно измениться.

Изменилось. И никто не был в обиде. Напротив, все были в полном восторге. Дэвид посмеивался над ее новым безрассудством и дразнил неизвестным возлюбленным.

— Ты, должно быть, влюбилась, — заявил он ей.

А она, не рискнув нарушить их негласный договор, не сказала того, что хотела сказать, и навсегда потеряла такую возможность. Поэтому, когда он незаметно взял ее за руку — дело было на частном просмотре, куда она отправилась с Пенелопой, — и она провела его большим пальцем по своему среднему, чтобы он нащупал ободок отвратительного кольца матушки Джеффри, он весь напрягся, но промолчал. Да и что было говорить? Никаких обещаний никто не давал. А в их последний вечер ткнулся лицом ей в шею и пробормотал:

— Ты решила?

А она и вправду решила, потому что временами он не появлялся очень подолгу. И не стал ее отговаривать. Но через месяц, утром в день свадьбы, она стояла на кухне и размышляла обо всем, чего еще не сказала ему.

Щелканье дверного замка заставило ее вздрогнуть. Уборщица миссис Демпстер, розовощекая, с великолепной прической, на сей раз благодушная и спокойная, удивленно на нее поглядела.

— Еще не одеты? — поразилась она. — Ванну, надеюсь, хотя бы приняли?

— А что? — спросила Эдит. — Который час?

— Десять часов, — по слогам произнесла миссис Демпстер, словно втолковывая ребенку. — Десять. А в двенадцать свадьба, не забыли? Если вас интересует, что мне здесь нужно, объясняю: приглядеть, когда доставят еду и приборы. Это, надеюсь, вы помните? Если у вас из памяти выпало, напоминаю: прежде чем упорхнуть, вы устраиваете тут прием аляфуршет.

Миссис Демпстер тяжело вздыхала, облачаясь в безукоризненно чистый халат, словно одна мысль о свадьбе давила на ее пресловутую нервную систему, и без того пребывавшую в состоянии полной непредсказуемости. Мужчины — ее погибель, призналась она за чашечкой кофе — далеко не первой. К работе она почти не прикоснулась. Эдит подозревала, что Пенелопа не дает ей лентяйничать; впрочем, допускала она, Пенелопе есть что ей предложить по части обмена признаниями. У Пенелопы и миссис Демпстер вообще было кое-что общее; все их разговоры вращались вокруг единственной темы — мужчин, которые им, похоже, нравились и не нравились в одинаковой степени. Поэтому, когда миссис Демпстер сказала: «Ну-ка, лапушка, забирайтесь в ванну, а я приготовлю вам вкусного кофейку, выпьете, когда будете одеваться», — у Эдит защипало глаза, и она отвернулась. Как добры люди, подумала она. Как нежданно добры.

В ванной она слышала, как сотрясаются стены от голоса миссис Демпстер, отдававшей приказы доставщикам. Внизу со стуком опустили на пол ящики шампанского. Об обещанной чашечке кофе было на время забыто в лихорадке надзора за приготовлениями; дом ходил ходуном от нашествия посыльных из цветочной лавки и команды девушек, которая, оккупировав кухню, готовилась раскладывать булочки со спаржей, слоеные пирожки с грибами, крохотные шарики фаршированного сыра, ломтики глазированного апельсинового торта и пудинга «Нессельроде».

— Пудинг?! Ты с ума сошла, — заявила ей Пенелопа.

— Мама любила пудинг, — возразила Эдит и подумала, что мать посчитала бы это жалкой претензией на родство душ.

Дом заполонили резкие, требовательные голоса девушек — то не хватало вазочек, то одна кричала из кухни другой, в комнате:

— Сара! Поворачивайся! Тут нужно закончить к половине двенадцатого, а то не поспеем на Тригантер-роуд. Ой, кофе! Вы ангел, миссис, Демпстер. Сара! Кофе!

Все вдруг замерло, как по мановению волшебной палочки. Но Эдит, вернувшись в спальню, обнаружила на туалетном столике чашечку кофе и блюдце с бисквитами, которые миссис Демпстер, должно быть, принесла с собой — Эдит не помнила, чтобы покупала бисквиты.

Эдит надела шелковые чулки и красивый атласный лифчик. Она отклонила предложение Пенелопы выбрать ей свадебный наряд и сама отправилась незнакомыми автобусами, захватив отрез тонкой голубовато-серой ткани (шерсть с шелком), в Илинг42 к пожилой портнихе, польке. И вот она стоит, облаченная во вполне удачную копию костюма от Шанель с двуцветным — темно-синим и белым — галуном на жакете. Мадам Венявская сшила ей также простую блузку с круглым воротничком, поверх которой она надела нитку жемчуга, доставшегося от тети Анны, — единственное приданое, единственное, что будет напоминать на свадьбе о ее семье. У сине-белых туфель, как ей показалось, каблук высоковат. Перчатки белые. От шляпы она отказалась, но волосы зачесала чуть выше обычного. Поглядев на себя в зеркало, она осталась довольна. Вид элегантный, уверенный. Взрослый, подумалось ей. Наконец-то.

Впервые за утро она ощутила легкую тень удовольствия. Она сошла вниз с приветливой простодушной улыбкой. Саре с подружками (Кейт? Белиндой?) было явно не до нее, а миссис Демпстер вела на кухне за столиком глубокомысленную беседу с Пенелопой. На Пенелопе, с интересом отметила Эдит, были явно дорогое платье из набивного шелка и широченная красная соломенная шляпа, поля которой, плавно загибаясь вокруг головы, едва не касались плеча. От многочисленных складок и складочек исходил резкий аромат духов, а в ушах красовались знаменитые матушкины бриллианты, которые Пенелопа время от времени трогала пальцами с длинными алыми ногтями. Ее наряд получил полное одобрение миссис Демпстер; он и вправду был ослепительно свадебный, хотя смотрелся несколько дико в сравнении с обтянутыми джинсовкой могучими ляжками девушек, сосредоточенно мешавших миндальное тесто ручками деревянных ложек. При появлении Эдит Пенелопа и миссис Демпстер разом умолкли и подвергли ее придирчивому и чуть ли не отстраненному осмотру. «За кем, интересно, будет победа? — подумала она почти столь же отстраненно. — За Пенелопой с ее железной уверенностью, что она-то уж знает, что любят мужчины, или за мной, всего лишь осененной мастерством моей польки портнихи? Будь рядом мужчина, мы бы разыграли суд Париса. Правда, если б мужчиной был Джеффри (а кому теперь и быть, как не ему), он бы для каждой нашел подходящий комплимент».

Молчание нарушила одна из девушек — они готовили свадебный стол с поразительной быстротой.

— Очень мило, — сказала она. — Слушайте, вы бы вышли, потому как нам надо закончить секунда в секунду да еще и прибраться успеть. — И добавила: — Будьте счастливы и все прочее.

Эдит выгнали погулять в саду, а Пенелопа и миссис Демпстер остались на кухне надзирать за девушками и надеяться, что Эдит хоть понимает, как ей повезло. Они единодушно считали, что в данном случае удача не просто с неба свалилась и ее, пожалуй, еще следует заслужить.

— Половину времени в облаках витает, — заметила миссис Демпстер, — сочиняет эти свои истории. Мне иной раз сдается, что она и сама не понимает, что в них к чему.

Пенелопа рассмеялась, и Эдит, увидев это из сада, подумала, не захотят ли и с ней поделиться шуткой. Она подошла и успела услышать слова Пенелопы:

— Голубушка вы моя, у меня этих историй видимо-невидимо. Удивляюсь, почему она еще не вставила меня в книгу.

Вставила, подумала Эдит. Только ты себя не узнала.

Но она устала, замерзла и даже немного проголодалась. У нее было чувство, будто она медленно поправляется от какой-то изнурительной болезни и в любую минуту может пасть жертвой головной боли или истерики. Ей бы сейчас впору натянуть на себя что-нибудь теплое и поношенное, лучше всего — толстый халат, и цедить горячее молоко. Она чувствовала себя страшно одинокой и думала, что все невесты, возможно, именно так себя чувствуют. Но наверняка мало таких, кого оставляют, как примерную девочку, сидеть в гостиной и время от времени подходить к окну — не показались ли автомобили. А когда прибыл первый сияющий лимузин, то уж никак не невесте было идти в кухню, где дым стоял коромыслом и все друг с дружкой передружились, и объявлять:

— Пенелопа, твоя машина пришла.

Ибо решено было, кем именно, Эдит уже и не помнила, что Пенелопа, как подружка (вернее было бы — матрона) невесты, первой приедет в Службу регистрации, где присоединится к Джеффри и его шаферу, представлявшему собой увеличенную и более сонную копию самого Джеффри. Там они объединенными силами приготовятся встретить Эдит, которая прибудет через четверть часа одна во второй машине. Миссис Демпстер выразила желание остаться, чтобы, переодевшись в спальне Эдит в неповторимый парадный туалет, потом встречать новобрачных и обносить гостей.

После того как Пенелопу наконец спровадили и она еще успела покрасоваться на улице перед группой детишек, хрустевших жареным картофелем и взиравших на нее с полным равнодушием, в доме наступила минута покоя. Девушки выкатились, на ходу подсчитывая, сколько времени займет дорога до Тригантер-роуд. Миссис Демпстер наверху наполняла ванну. Эдит постояла у окна. И не успела опомниться, как настал ее черед.

Пока автомобиль медленно отъезжал, сознание Эдит как бы заработало в обратном направлении. Она с удивлением разглядывала фасад своего домика, словно видела его в первый раз. Пора бы покрасить, подумалось ей, и сразу: ну почему я не сделала этого! Затем она отметила удивительную прелесть лавочек, мимо которых проходила каждый день, не удостаивая их взглядом: аптека, погребальная контора, газетный киоск, где в уголке скромно лежали мужские журналы — с большинства обложек согнувшиеся вдвое девицы игриво подмигивали между ног, лотерейная лавка, мостовая перед которой была усеяна порванными билетиками. Автомобиль уносил ее навстречу судьбе. С острой ностальгией она смотрела, как хозяин-киприот появился из недр зеленной лавки с ведром и широкой дугой плеснул воду на тротуар, чем вызвал у Эдит вспышку радости. Она смотрела на больницу и юношей в белых халатах, взбегающих по ее ступенькам, и на детскую площадку с затейливыми конструкциями для игр, и на ясли, и на лавку с цветами в горшках в витрине, и на один, потом второй паб, и на хорошенький магазинчик одежды. А потом увидела Службу регистрации и столпившихся перед ней на тротуаре людей, занятых болтовней. Как пришелица с другой планеты, она смотрела на своего издателя и своего агента, на чокнутого вегетарианца — двоюродного брата ее несчастного отца, на нескольких знакомых и на соседей, которых оказалось не так уж мало. Она увидела оживленную Пенелопу, чья красная шляпа явно привлекала внимание двух или трех фотографов, Пенелопа разговаривала с шафером и Джеффри. А затем она увидела Джеффри. И — в озарении, что пребудет с нею до последнего дня, — всю его мышиную благопристойность.

Ощутив прилив невероятного спокойствия, она наклонилась к водителю и попросила:

— Не могли бы вы высадить меня чуть подальше? Я передумала.

— Конечно, мадам, — ответил он, решив по ее скромному виду, что она одна из приглашенных. — Куда прикажете?

— Не поехать ли парком? — предложила она.

Пока автомобиль проплывал мимо Службы регистрации, Эдит видела Пенелопу и Джеффри, застывших, словно на снимке, с выпученными глазами и открытыми в ужасе ртами. Потом сцена слегка оживилась — народ потянулся вниз по ступенькам, напомнив ей эпизод из какого-то шедевра эпохи немого кино, который теперь фигурирует во всех хрестоматиях. Она ощущала себя зрительницей некоего грандиозного события и ждала — вот-вот прогремят выстрелы и упадут первые жертвы. Но скоро, на удивление скоро она оставила их позади, и солнце, как бы во всеуслышание объявляя о ее бегстве, вышло из-за облаков и лихорадочным блеском, вобравшим в себя все тепло последних деньков обманного лета, затопило Слоун-сквер. А машина уже торжественно катила через парк; Эдит опустила стекло, с восторгом вдохнула посвежевший воздух и как зачарованная стала смотреть на мальчишек, гоняющих мяч, на плотных девушек верхом, тяжело подскакивающих в седле, на туристов, которые сверялись с картами и, вероятно, расспрашивали, как им попасть в «Хэрродс»43.

— Еще раз, — попросила она.

Восторг улетучивался, уступая место мыслям о неизбежных последствиях содеянного. Сейчас все, должно быть, уже вернулись; Джеффри сидит в гостиной, возможно, поник головой и спрятал лицо, миссис Демпстер мрачно вопрошает, что ей делать с закусками, Пенелопа взяла на себя общее руководство. Теперь Эдит заметила, что листья желтеют. Солнце снова скрылось за облаками. Ей было очень холодно. И, как ни прискорбно, по-прежнему хотелось есть.

Все дальнейшее было ужасно. В ее маленьком доме воздух дрожал от всеобщего возмущения. Правда, она порадовалась, увидев, что ее издатель и несколько старых знакомых попивают в саду шампанское. Она пробралась в свою спальню, где повсюду валялись одежды миссис Демпстер и разило духами миссис Демпстер. Снизу донесся голос Пенелопы:

— Пожалуйста, отпробуйте всего, не стесняйтесь. Хорошо хоть мы можем предложить вам поесть. Не представляю, где сейчас Эдит; она наверняка заболела.

Услышав ее слова, Эдит вздохнула и виновато спустилась по лестнице, слишком хорошо понимая всю бестактность своего появления.

Она направилась прямиком в гостиную и положила руку на плечо Джеффри.

— Джеффри, — сказала она, — простите меня.

Он поднял глаза и с тяжеловесным достоинством убрал ее руку.

— Мне больше нечего вам сказать, Эдит, — произнес он. — Вы выставили меня на посмешище.

— Думаю, Джеффри, скоро вы убедитесь, что это я саму себя на посмешище выставила.

Он ее словно не слышал.

— Спасибо хоть бедная матушка не дожила до этого дня.

Оба поглядели на кольцо с опалом; Эдит сняла кольцо и отдала ему.

— Прощайте, Джеффри, — сказала она и вышла из комнаты. — Пенелопа, я буду в саду, — объявила она, чем вызвала новый прилив возбужденного негодования. — Хочу поговорить с Гарольдом и Мэри.

Взяв с подноса бокал шампанского, она вышла в сад, где обменялась с агентом любезностями, однако не стала ничего объяснять. Она так и просидела в саду, пока не удостоверилась, что все ушли.

Осуждение, понятно, воспоследовало незамедлительно, долго, бесконечно долго, как ей казалось, она выслушивала упреки Пенелопы и миссис Демпстер в нравственной развращенности, в ребячливости, в отсутствии достоинства, обязательности, чувства долга и элементарной женской чувствительности. Затем они объявили, что ей дается последний шанс. Что выбранная ею линия поведения бесперспективна, как бы она там ни думала. Что они диву даются, как она может смотреть людям в глаза. Что ей лучше всего уехать и не возвращаться, пока не придет в себя и не будет готова должным образом возместить ущерб за нанесенное обществу вопиющее оскорбление. Все это она выслушала молча, с опущенной головой, и голоса наконец умолкли, шаги удалились, хлопнула парадная дверь. Она осталась одна. Выждав на всякий случай пять минут, она прошла в дом к телефону и набрала номер.

— Стенли, — сказала она, — Дэвид на месте?

— Занимается распродажей в окрестностях Вустера, — последовал ответ. — Мог бы кого угодно послать, не понимаю, зачем он отправился сам.

— Не могли бы вы с ним связаться? И попросить, чтобы вечером он ко мне приехал? Как только освободится. Звонит, кстати, Эдит.

— Значит, вы не вышли замуж? — спросил Стенли без всякого удивления.

— Нет, — сказала она. — Передумала.

Она поднялась в спальню, которая снова стала ее спальней, хотя все еще пахла чужими духами, открыла окно, сняла прекрасный костюм и надела голубое хлопчатобумажное платье. С полчаса или около того она просидела на постели, размышляя о своем позоре. Затем пошла закрыть окно, потому что наступил вечер и стало прохладно, и успела заметить, как явно приободрившийся Джерри появился из дверей Пенелопиного дома. Отправился заказывать столик, решила она.

Спустя два часа она сидела в темноте, прислушиваясь, не подъехал ли Дэвид. В голове у нее было пусто, но ее переполняло желание, желание, как она теперь понимала, безнадежное. Ибо ее проступок едва ли пройдет незамеченным, он неминуемо вызовет цепную реакцию: озадаченность — настороженность — отступление. Ссору можно забыть; чувство неловкости никогда не забывается. Эдит с грустью предвидела, что станет вызывать чувство неловкости.

Однако Дэвид приехал, обнял ее и ничего не сказал. Когда он ее отпустил и отодвинулся, продолжая держать за руки, она посмотрела ему в лицо, прочитала на нем напряжение и усталость и поняла, что это из-за нее. И не только. Он выглядел несчастным и настороженным. Слишком сложной, слишком насыщенной была обстановка, чтобы негласное их соглашение успешно сработало. Ибо они были люди благоразумные; главное — не обидеть друг друга, в том числе словами. Словами особенно. Поэтому, собрав последние крохи сил, которые таяли на глазах, она обратила случившееся в шутку. Чисто случайное совпадение, объяснила она. Бедняжка Джеффри просто не ко времени подвернулся; ей же на самом деле нужно было отдохнуть и развеяться. Она, ясное дело, не годится в замужние дамы. Но шампанское вполне можно прикончить — не пропадать же добру. В конце концов, посмотрев по телевизору печальную мелодраму, он отошел, и они опять любили друг друга. Однако, проводив его, она с грустью заметила, что он не притронулся к разложенным на тарелке лакомствам, какие она сберегла для него от свадебного завтрака.

Несколько дней она просидела дома, ожидая его звонка, но за нее уже все решили, и когда зазвонил телефон, то на проводе была Пенелопа. Она сообщила название и адрес этого превосходного отеля, расписание рейсов и что с собой взять. Всех, похоже, устраивало, чтобы она исчезла, и Пенелопа, дабы не позволить ей увильнуть, надзирала за нею денно и нощно. Ее отпустили на ленч с литературным агентом и позволили оставить тому адрес отеля, ибо теперь все скрепя сердце признали, что отныне ей предстоит жить своим умом или хотя бы своим пером. И в тот последний серенький осенний денек она покорно дала Пенелопе усадить себя в машину и отвезти в аэропорт. Миссис Демпстер пообещала прийти на другой день, устроить в доме последнюю генеральную уборку и вручить ключи Пенелопе. Она заявила, что не представляет, как после всего сможет работать у Эдит. Такой уж она уродилась. С тонкими чувствами. Эдит придется подыскать себе другую на ее место.

Но когда автомобиль отъезжал, Эдит увидела Терри: он был бледнее обычного и решительно шагал к ее дому с коробкой цветочной рассады под мышкой. Заметив ее, он поднял свободную руку и показал ей запасной ключ; она помахала в ответ и подумала, что по крайней мере ее сад будет ухожен.