Старший на то и был старший, чтоб знать ответ на всякий вопрос или находить по ходу дела его решение.
      -Для тракторов дорогу польем... Может, их вообще оттуда выпускать не будут... Пошли загон ставить. Двое здесь останутся доканчивать, а мы туда.
      -Рядом?
      -Конечно. Один человек оба поста сторожить будет. - Они пошли к автобусу, вынули из него яркие желтые пластиковые доски и заранее заостренные столбики, начали монтировать перегородки. Это понравилось зрителям куда меньше прежнего, но тут из деревни послышался рев коров: то же, что для других плач ребенка - и все бросились туда: с этим уж точно никто не шутит.
      Мычание коров и людской мат стояли над Тарасовкой.
      Остальная, большая, часть отряда направилась, как было сказано, к сельсовету, где соединилась с милиционерами, до того прятавшимися в помещении, и обзавелась списком коров, пораженных ящуром и подлежащих изъятию: его составили два ветеринара, областной и районный, посетившие перед этим деревенское стадо. Пастух на следующий день после их инспекции сбежал, и животные остались дома: впрочем, хозяева, почувствовав неладное, в стадо их все равно бы не отдали. Бойцы надели противогазы и вышли на поимку больных животных; им по опыту было известно, что лучше делать это наскоком: чем больше мусолишь такое мероприятие, тем дольше оно тянется. Председатель сельсовета служил проводником, но делал это так, что со стороны могло показаться, будто это они ведут его, а не он их и что он у них заложником: он умудрялся наводить их на цель не только что вполголоса, неслышно, но даже не меняя положения губ, ни самой физиономии. Те в противогазах, сея вокруг себя страх и панику, врывались во дворы, арканили коров удавками и волокли их за рога наружу. Дело дошло бы до драк и столкновений, но тут уже милиционеры начали оттопыривать ляжки и выставлять напоказ кобуру, а когда послышались угрозы и в их адрес тоже, один из них, по уговору со многими, выстрелил в воздух, и на этом все угомонилось...
      -Ребята! Вы же такие же люди, как и мы?! Что вы делаете?!- кричал Шашурин, забыв обыкновенную свою степенность. Он только что купил новую телку, и его имя в списке значилось по недосмотру или по старой памяти.- Я же вчера купил ее у шурина!
      -У тебя своя работа, у меня своя,- примирительно отвечал ему, дыша мимо дыхательной трубки, двухметровый противогаз, тащивший в сопровождении милиционера упирающееся животное.- Упрямый он у тебя, как я погляжу!
      -Она это! Химик сучий!.. Да что же это такое?!.- не унимался безутешный Шашурин и заорал вдруг на Семена Петровича, который из ложного сочувствия сунулся к нему с предложением подтвердить его невиновность перед бойцами и милицией:- Уйди, медицина! Зашибу! Ноги переломаю!..- Фельдшер перепугался и пустился наутек.- Ну ты видел?! Как можно?!.- злобствовал и кипел Шашурин, обращаясь к Торцову, стоявшему рядом и смотревшему на происходящее как бы со стороны, не принимая в нем участия.
      -Брось!- снисходительно посоветовал тот: прежде, принимая Шашурина в целом, он относился к нему с оговоркой - не то завидовал ему, не то не одобрял некоторые его поступки.- Не видишь разве, с кем разговариваешь?
      -Врываться в дом, во двор, ломать засов! Без санкции прокурора, без ничего!
      -Откуда знаешь: может, она и есть,- возразил Торцов с тихой ненавистью в голосе.- Санкция!
      -Видать, так!- сдался уже окончательно Шашурин.- А твоя где?
      Торцов помедлил, прежде чем ответить, оглянулся:
      -Свою я вчера в лес увел. В партизаны.
      - Вот! А я, дурак, на запоры понадеялся! Вчера новый замок повесил! Фомкой отодрали!.. Зачем они хоть хоботы эти натянули? Морды резиновые?!
      -Чтоб не узнали,- объяснил Торцов.- В масках... Пошли пить лучше, Шашурин...- и Шашурин, вообще не пивший, надрался в этот вечер до бесчувствия...
      Два дня спустя хоронили Ивана Герасимыча.
      Он умер накануне, с понедельника на вторник, ночью, во сне, без мучений и без ненужных мыслей. Вскрытия не было: диагноз и так был ясен - к среде труп был готов для захоронения. Новость о его смерти пришла одновременно с известием о тарасовских событиях. Народ забродил и заволновался вдвое: больше из-за коров, но и смерть старика, всю жизнь здесь проработавшего, прибавила страстей, дала повод для личного участия и выступления: движимые древним общественным инстинктом, несмотря ни на что постоянно в нас дремлющим, люди, стар и млад, потянулись из ближних и дальних сел в районную столицу. Все началось с рынка. Он, как всегда, собрался около шести часов утра, но затем, к семи уже, необычным образом закрылся. Остались только караульные: стеречь узлы и припасы, которые нельзя было возить взад-вперед прочие потолкались под навесами, посовещались и разъехались, разошлись по деревням и весям. К полудню: похороны были назначены на послеобеденное время - в Петровское стали прибывать отовсюду большие и малые группы людей, вызванные рыночными гонцами. Приезжали на самом разном попутном и случайном транспорте: на мотоциклах, грузовиках, тракторах и самоходных косилках - все это ржало, ревело и окуривало Петровское ядовитой гарью и копотью. Когда гроб с телом усопшего вынесли из дома и поместили в убранный черным и красным автобус, на улице возле дома хирурга и по ходу предполагаемого движения к больнице, где должна была состояться гражданская панихида - всюду стояли люди, готовые присоединиться к траурному шествию. Автобус вел Лукьянов. Соразмеряя машинную скорость с людской, он медленно вез покойного по главной улице, обрастая по дороге длинным хвостом из десятков людей, обещавших вырасти в сотни. Получалась немая демонстрация и манифестация.
      Воробьев, не желавший осложнений и помнивший о выстреле в Тарасовке, подъехал к Ивану и остановил его.
      -Езжай быстрее,- приказал он.- Нечего резину тянуть.
      -Так нельзя же?- попытался вразумить его Иван.- Люди. Похороны.
      -Да ... с ними, с похоронами!- негромко припечатал тот, и Иван вышел из себя: погнал машину, объезжая кругами зазевавшихся и бешено сигналя - будто не покойника вез, а умирающего в реанимацию...
      -Ты что, Иван?- спросила оторопевшая Ирина Сергеевна, вылезая из траурного кузова и помогая выйти из него Марье Федоровне.- Что случилось?
      -Да вот...- и Иван неопределенно показал на Воробьева, уже приближающегося к нему с шофером; они, как ни старались, не могли нагнать его в пути: приказать, чтоб ехал не быстро не тихо, со средней скоростью.-Не растряс я вас?
      -Да ничего страшного. Гроб только немного съехал...- и невольно перевела взгляд на Егора Ивановича: тот кипел бешенством. Ему было нанесено публичное оскорбление: все же видели, как он подъехал к Ивану и как тот понесся потом сломя голову.
      -Ты что делаешь?!- вполголоса зашипел он.- Гонки решил устроить?!
      Иван уже вполне овладел собой.
      -Да вы разберитесь сначала, как вам ехать. Быстро, медленно... Не угадаешь...
      Воробьев сдержался, сжал зубы: кругом были готовые к похоронам люди, жена покойника.
      -Потом поговорим,- пообещал он и резко повернулся, но Иван успел сказать:
      -А о чем нам говорить?.. Я считаю, не о чем...- На этом их дружба кончилась и обернулась взаимной ненавистью. Но Ивану нечего было терять: прошения о пересмотре дела у него не приняли, Пирогова восстановили в должности, да и самому ему надоело, что жена его допоздна засиживается на работе: вместо того чтобы варить ему кашу. К тому же он терпеть не мог самодурства: хотя сам грешил тем же (а может быть, и именно поэтому)...
      Начались речи. Пирогов, снова ставший у кормила власти, произнес нечто безликое и бесцветное. Потом говорили сотрудники: то, что обычно говорится в таких случаях - остальные ждали последнего прощания и погребения. Из начальства был один Сорокин. Он не брал слова, счел это после Пирогова ненужным, но взял свое обращением: был искренне грустен и сочувственен: вообще умел когда надо делаться человеком - подошел к гробу, негромко, как со старой знакомой, поздоровался со стоявшей здесь Ириной Сергеевной, Марье Федоровне сказал то, что следовало сказать, и сопроводил все это выразительным взглядом и изящным, почти артистическим поклоном, который был всего красноречивее, - после этого, явно расстроенный, отошел в сторону.
      Началось общее прощание. Иван Герасимыч лежал в гробу все с теми же заостренными чертами серого лица, но со смертью оно, странным образом, стало больше похоже на прижизненное и будто спало с закрытыми глазами, унося с собой тайну расколотого мироздания. Кругом было много венков и букетов: все больше траурные гладиолусы и георгины - цветы сочные, красочные, но без запаха. Ирина Сергеевна, глядя на них, нашла, кажется, цветы с садовой дорожки, но как различишь их в таких скопищах: их так много и они все одинаковые. Каждый, кто считал себя вправе, подходил к покойному и прощался с ним лично. Марья Федоровна всплакнула в последний раз над усопшим, крышку гроба закрыли и заколотили, тело опустили в яму. Начали сыпать сверху землю, и в этом уже все приняли участие: обряд затянулся допоздна, и холм над могилой вырос препорядочный, с верхом, выходящим далеко за ее пределы...
      Народ все подходил и отходил: безгласный, безмолвствующий, исполненный значительности момента. О Тарасовке уже не думали: российский житель отходчив - надо только поманить его чем-нибудь героическим. Один мужик, невысокий, приземистый и щербатый, которого Ирина Сергеевна никогда прежде не видела, остановился возле тех, кто стоял в карауле возле могилы, обвел отрешенным взглядом и понурого Кузьму Андреича, и поблекшего, потерявшегося в похоронной суете Алексея Григорьевича и обратился не то к Марье Федоровне, не то к Ирине Сергеевне:
      -Мы считаем, у нас два врача было хороших: Иван Герасимыч и она вот, Ирина Сергевна... Его нет... Так что вы уж...- сказал он, обращаясь уже непосредственно к детской докторше,- нас теперь не оставляйте...
      И эти почти случайно пророненные слова никому не известного мужика и решили судьбу Ирины Сергеевны: она была порой простодушна и доверчива как ребенок...
      42
      А с Алексеем Григорьевичем вышла загвоздка и, надо сказать, темная история.
      Еще на похоронах Пирогов подошел к Ирине Сергеевне и сказал со значительным видом, что ему надо серьезно поговорить о москвиче, прибавив, что здесь этому не место. Она, занятая совсем иным, не придала веса его словам - почти не обратила на них внимания, но он сразу после окончания похорон настоял на короткой встрече.
      -Что, Иван Александрыч? Не вовремя вы. Надо к Ивану Герасимычу идти. Поминки: надо помочь готовить. Не успеваем. Видите, народу сколько?..
      Он почему-то воспринял это как личный упрек или даже унижение, но упрямо повел головой и настоял на своем:
      -Что Алексей Григорьич делает?
      -Не знаю.- Она замкнулась в себе и заранее рассерчала, подозревая, что он будет расспрашивать ее об их отношениях.- А что такое?
      -Его убить хотят - вот что...- и глянул выразительно.
      Она опешила:
      -Кто?!
      -Мужики. Узнали откуда-то, что из-за него ящур объявили.
      -Как из-за него?!- Она ничего не могла понять.
      -Кто-то проболтался...- и рассказал вкратце, что произошло в кабинете у Гусева.
      -Ну и что?- спросила она, никак не вникая в суть дела.
      -Так вот они теперь мстить решили.
      -Вам-то кто это сказал?
      Он поколебался.
      -Этого я доверить тебе не могу. Права не имею... Но ему надо срочно уезжать. Я уже попросил в области, чтоб билет купили. У него как раз сроки вышли. Буду звонить сейчас. На сегодня нет, но на завтра обещали. Пусть, в любом случае, туда едет: я ему место в гостинице обеспечу.
      Она поглядела подозрительно:
      -И билет в самолет, и место в гостинице? Что вы стараетесь так, Иван Александрович?
      Он глянул свысока:
      -А мне это все не нужно.
      -Что?
      -Чтоб его убили... Или заступаться за него: чтоб мужики потом припомнили. Мне с ними еще работать...
      Она подумала, сказала сухо:
      -Сегодня он точно не уедет. Поминки.- Она даже не спросила его, будет ли он сам на них.- Завтра.
      -А сегодня хочешь с ним побыть?- спросил он едва ли не шутя.
      -А это уж не ваша забота, Иван Александрыч,- сказала она, развернулась и ушла, а он замолк, на этот раз действительно уязвленный ею и униженный.
      Она встретилась с Алексеем в доме Марьи Федоровны и на кухне, среди тысячи дел, рассказала о разговоре.
      -Чепуха полная!- сказал он, но потом вспомнил:- Ко мне, правда, приходили двое. Хозяйка говорила...
      Накануне, со слов Марьи Егоровны, к нему приходили два незнакомых посетителя: спросили, где Алексей и когда будет - хозяйка как-то странно отнеслась к их визиту, будто он был не как все прочие. Ирина Сергеевна встревожилась:
      -И кто ж это мог быть?
      -Не знаю,- беспечно отвечал он.- Может, знакомые какие. Захотели встретиться.
      -Тут по знакомым не ходят, Алексей... Надо тебя деть куда-то на этот вечер.
      -А завтра что?
      -Завтра в Москву полетишь. Я тебе еще об этом не говорила?
      -Москву мы обсудим, а вот насчет вечера - можно. К себе приглашаешь?
      -Ко мне нельзя. Хозяйка во второй раз не выдержит... В больницу пойдешь.
      -В детскую палату?
      -Нет. Там квартира есть пустующая. Никем не занятая...- Иван Александрович действительно никому не отдавал ее прежние хоромы: берег не то для себя, не то для каких-то иных, неизвестных ей целей.
      -Что ж ты раньше молчала?! А я не знал!
      -Ты много чего здесь не знаешь... Ладно, потом об этом. Всему свое время...
      Иван Александрович посетил все-таки поминки. Он был сама любезность, вежливость и формальность. Ирина Сергеевна улучила момент, отвела его в сторону.
      -Я нашла место,- сказала она. Он ждал продолжения. Она подразнила его или ушла в сторону: как заяц, петляющий и запутывающий следы.- Может, у вас на даче?
      Он не ждал такого подвоха:
      -В Тарасовке?..- глянул с неодобрением и наотрез отказался:- Нет конечно. Спалят дом, если узнают.
      -Мужики?.. Тогда давайте в больнице. В моих апартаментах. Там его никто не тронет.
      Он все понял.
      -Так бы сразу и говорила. Съедет завтра?
      -Съедет. На одну ночь всего.- Она вовсе уж обнаглела.
      Он недоверчиво взглянул на нее, не стал спорить:
      -Если на одну, то ключ под ковриком. Там коврик есть резиновый,- и глянул бирюком: будто она отнимала у него главное его сокровище и с ним последние иллюзии...
      Эта ночь растянулась на три, и это было уже неразумно. С любовью и в самом деле не шутят: она ведет себя как хозяйка, распоряжается нами и не слушает ничьих советов.
      Первой ее жертвой пал Алексей Григорьевич. Во вторую ночь он влюбился в Ирину Сергеевну. Таков уж наш перевернутый и скорый на руку век, что мы влюбляемся после начала физической близости, а не до нее. Впрочем, если у отцов и дедов было иначе, то у прапрапрадедов было, наверно, нечто подобное: они знакомились иной раз после свадьбы и то не сразу.
      -Вот билет,- сказала она, входя к нему на второй день: он, в конспиративных целях, не выходил из заточения, а она попадала сюда через внутреннюю дверь из коридора, которая всеми считалась заколоченной, а на деле запиралась изнутри.- На послезавтра.
      -Счетчик включили? Я еще подумаю, ехать или нет... Хоть не на сегодня.
      -Не я брала, а Иван Александрыч...- и не удержалась, съязвила:- Скрипя зубами отдавал. Будто сам платил. Может, и платил - не знаю.
      -Пирогов? Я у него как кость в горле. Почему?
      -Не знаю. Как ты ночевал тут?
      -Плохо, конечно. Без тебя... Пол-"Наполеона" за ночь вылакал. Голова с утра как чугунная. О чем они, французы, думают?
      -У них не те дозы, наверно?
      -Какие там дозы? Водки полбутылки выпьешь - хоть бы хны, а это?! Давай раздевайся скорей. А то чем не надо заниматься начну! На твое мысленное изображение.
      -Зачем - мысленное? Когда я тут?
      -Потому что мысленное еще соблазнительнее. Я в тебя влюбился. Опять домой пойдешь?..
      Она не осталась в первую ночь: посчитала неловким в день похорон - но в этот раз уже определенно предупредила хозяйку, что не будет ночевать дома.
      -Нет. Сказала, что дежурю.
      Он глянул подозрительно:
      -У кого ты все отпрашиваешься?
      -У хозяйки. А что?
      Он не знал, к чему придраться, надумал:
      - Может, ты вообще замужем?
      -За кем?- опешила она.
      -А черт тебя знает за кем... Может, за Кузьмой Андреичем? Он с тебя глаз не сводил на похоронах.
      -Нашел место.
      -Для любви всякое место свято. И на груди и на пузе...- и начал снимать с нее лишнее: ловко и бережно - как игрушки и украшения с отслужившей срок новогодней елки.
      -Погоди...- неловко высвободилась она.- Дай платье повешу. На работу завтра. Мятой идти нельзя.
      -Сама - все сама! Всю работу одна сделать хочешь. Влюбиться - и то не дашь самостоятельно.
      -С чего ты взял, что влюбился? - спросила она и вспомнила:- Ночью света не жги. Сегодня на пятиминутке вопрос задали. Пирогов сказал, что разберется.
      -Впотьмах этим делом заниматься? Никогда в жизни!.. Почему влюбился?
      -Да. Про свет потом поговорим.
      -И говорить не будем. Скажешь, что у предохранителя свечи перегорели работать перестал.
      -Что?
      -Или еще что-нибудь - техническое... А на счет этого - все симптомы налицо.
      -Какие?
      -Только о тебе и думаю, раз. Куда себя деть не знаю, на стенку лезу, два. Диван одним местом своротить могу, как Мишка говорит, три. Казанова - и тот на ум нейдет, четыре... Хватит? Учебник писать можно.
      -Ну и симптомы...- Она покачала головой.- Физические какие-то.
      -А тебе какие нужны?
      -Что-нибудь потоньше. Поделикатнее...- и невольно посмотрела на него, лежащего во весь рост при дневном свете: тоже начала заглядываться и забирать его в голову.- Почитай Казанову лучше.
      -Думаешь, он сентиментальнее?.. Давай. Что читать?
      -Наугад.
      -Где позачитаннее? Хитрая какая... Ладно, слушай...- Он раскрыл драгоценный томик.- Встреча с Гедвигой и Еленой... "Беседка была вся сплошь уставлена вазами и украшена прекрасными гравюрами, но самым ценным в ней был широкий поместительный диван, предназначенный для отдыха гостей и для их развлечения. Сидя на нем с обеими красавицами и расточая им комплименты, сопровождаемые ласками и прикосновениями, я сказал им наконец, что хотел бы показать им то, чего они никогда в жизни не видели..."
      -Что? - наивно спросила она, потому что он для большего впечатления прервал чтение, но тут же поняла свою оплошность, подосадовала:- Мюнхаузен какой-то! Одной ему мало?.. Не ожидала я от него такого.
      -От Казановы? Или от станка печатного?
      Она не стала говорить: видно, от того и другого сразу - припомнила только:
      -Вечно я на эту любовь втроем ловлюсь. Впросак попадаю.
      -Не понятно, зачем?
      -Нет. Не надо читать больше.
      -Не надо так не надо. Мне самому неинтересно... Заперла меня здесь. Нарочно, чтоб в себя влюбить. Заточила в камеру-одиночку. Тут и в пролетную ворону влюбишься - не то что в женщину.
      -Я - ворона?
      -Ты?! Какая ж ты ворона? Это так, к слову. Ты у меня нежная голубка, прекраснейшая из пигалиц.
      -А это еще что?
      -Думаешь, я знаю? Пришло в голову и сказалось само собою.
      Она глянула свысока:
      -Поэтом, гляжу, стал? От тебя чего только не узнаешь...- и прислушалась:- Подошел кто-то к двери...
      -К внутренней? Она на задвижке.
      -Все равно... Приятного мало...- В тишине, их окружавшей, было много неприметных больничных шумов, которые она, прожив здесь три с лишним месяца, научилась различать по звуку. Над ними ходили люди: с утра врачи, после обеда чаще - медсестры; ночами слышалось нечто вовсе не подлежащее передаче и оглашению; сбоку стрекотала машинка и в промежутках между ее дробью шепталась с кем-то Анфиса, считавшая, что защищена от подслушивания, хотя смежная деревянная дверь вела себя, скорее, как дека скрипки, чем звукоизолирующая перегородка.- Пирогов наверно. Больше некому...
      -Командор?..- Она говорила вполголоса, он же не стеснялся повышать голос, чему она на этот раз не воспрепятствовала.
      -Ну?.. Вечером придет смотреть, выключен свет или оставили горящим...-В последнее время она решительно перестала жаловать Ивана Александровича.- В собственную ловушку попал...
      -Черт с ним! Он меня с первого дня невзлюбил... Со взаимностью вас, Иван Александрыч!..
      -Тише ты!..- испугалась она все-таки, но Командор, в гневе и досаде, уже отходил от двери - громче и явственнее, чем к ней приближался...
      -Пусть катится. Расскажи, что на воле делается.
      -В Тарасовке коров забрали. Борются с ящуром...- и рассказала, что знала об изъятии скота: и до нее известия об этой операции дошли не сразу, достигли не прямым путем, а окольными, наушническими.
      -И у Торцовых взяли?- спросил он.
      -Наверно.- Она же не знала, что тот увел свою в партизанки.
      -Что теперь дети будут пить?.. Жаль. Хоть они и убить меня хотели.
      -Слушай их больше!- Она поглядела неприветливо и внушительно.- Они что угодно на мужиков свалят. Старая песня.
      -А кому я понадобился?
      -Мало ли...- Она поглядела так, будто знала, но не могла утверждать за недоказанностью.- Может, для кого-то свидетель нежелательный. Москвич... Из области наверно посоветовали. Наши бы не додумались: не их это ума дело...-Она повернулась к Алексею, прикрыла и подперла грудь простынею. Ему казалось, что она делает это из кокетства, а она стеснялась опавших грудей, считая, что у красивых женщин они должны быть выше.- Сорокин, наверно, привез. Я видела, как они с Иваном Александрычем переговаривались. Тоже необычный вид был. Как хозяйка говорит, у твоих гостей... Их ведь так и не опознали?
      -Нет... Это ж до похорон было?
      -Ну и что?- спокойно возразила она.- Такие дела в один день не делаются. Сначала уговорились, потом обсудили... Я это почувствовала, когда Иван Александрыч про совещание у первого секретаря рассказал. Связал одно с другим... А насчет твоих гостей, то здесь все друг друга знают. Или видели. Город маленький. Незнакомых и необычных нету.
      -И зачем они, по-твоему, пришли?
      -Откуда мне знать?.. Напугать хотели. Мужиками прикинуться...
      Он поглядел на нее новыми глазами.
      -Ты, вижу, тоже - следопыт тот еще?
      -А как иначе. Не лес, но все-таки.
      Он покачал головой, усомнился:
      -Сорокин - это тот, что к нам на похоронах подходил и Марье Федоровне кланялся?
      -Он.
      -Приличный же мужик?
      -Именно поэтому. Никому из них верить нельзя. А приличным в особенности: они самые коварные.
      Алексей задержал на ней любопытный взгляд.
      -Ты, как Иван Герасимыч, заговорила. Хуже даже.
      Она вспыхнула:
      -А как еще говорить?.. Что они в Тарасовке сделали? Не предупредили никого, ничего никому не объяснили, ворвались в дома, во дворы, коров за рога вывели, в загон их загнали - они всю ночь мычали, бедные! Никому даже в голову не пришло подоить их!
      -А потом?
      -Потом отвезли куда-то. На бойню, наверно...- и опять глянула неодобрительно.- А ты иначе думаешь? Поэтому ты в Москву едешь, а я здесь остаюсь.
      -Может, я не поеду никуда?
      -Поедешь. И давай не будем об этом, ладно?.. А то за здравие начали за упокой кончим... Что ты делаешь?!.
      -Хочу тебе один фокус показать...
      -Совсем с ума сошел!! Никогда больше не делай этого!.. Потом целоваться полезешь?!. Ненормальный!..
      На третью ночь у нее у самой начали шалить и сдавать нервы. Алексей же сделался как невменяемый. Правда, причиной тому был и французский император тоже...
      -Что ел сегодня?- спросила она, придя к нему после работы.- Я тебе принесла кой-чего. Пообедай...- и выставила на стол складные судочки, в которых где-то носят еще скромные порционные обеды.
      -Откуда взяла?.. Класс какой! Горячие?
      -Нет,- извинилась она.- Ждала, когда Анфиса уйдет и дверь за собой запрет... Странно на меня поглядывает.
      -А ты кричи больше... Сойдет...- и стал есть: аппетита он, в отличие от нее, не лишился.- Ты какая-то осунувшаяся... Ходишь каждый день, как в тюрьму на свидание...
      Ей это сказали уже сотрудницы, сразу подметившие в ней нечто несвежее и помятое: не в одежде, как она боялась, а в самой осанке и в физиономии. Но никто, кроме, может быть, Анфисы, ни о чем не догадывался: она и судочки умудрилась вынести незамеченной - растворилась с ними в коридорах больничного здания.
      -Приступим?- спросил он, кончив с обедом и мельком оглядев ее.- А завтра в Москву полечу?.. Не поймешь: не то любовь, не то похороны.
      -Я тут при чем? - не поняла она.- Пить надо меньше. - Глаза у него и в самом деле были хмельные, с влажной мутизною.
      -"Наполеон" этот... Хотя я зря на него грешил. У него свой кайф. Только тяжелый...- Он улегся на диване, глянул в потолок.- Не пойму, что происходит...- Она ждала разъяснений.- Почему я здесь торчу? Почему завтра лететь должен?
      -Потому что практика кончилась,- привычно солгала она, потом не удержалась, съязвила:- Там тебя ждут.
      -Ага. С распростертыми объятиями... Сними ты халат этот!..- Он приподнялся на локте в нетерпеливом ожидании.
      -Так посижу,- воспротивилась она, раздосадованная его неуместным философствованием, он же накинулся на нее и грубо и жестко, несмотря на ее непродолжительное сопротивление, овладел ею: будто мстил ей за что-то...
      -Грубеешь ты...- выговорила она ему.
      -Со мной ясно все,- упрекнул он.- Хотя и не очень. Ты непонятной остаешься. Не поймешь какая.
      -Холодная?
      -Почему?.. Нормальная... Не то. Лежишь со мной, а я тебе - так, сбоку припеку, для приличия.
      Она потеряла терпение:
      -Какого приличия?! Что ты мелешь вообще?.. Ушла бы, да хозяйки неудобно: сказала, что не приду сегодня.
      -Второй день подряд дежуришь?
      Она почувствовала себя неуютно.
      -Не угадал... Сказала в этот раз, что тебя провожаю.
      -И неудобно возвращаться?
      -Да. Расспрашивать начнет... Что ты болтаешь? Сам не знаешь, что говоришь.
      -Любимое мое состояние... Ладно, я, понятно, почему здесь - ты зачем?
      -Весь день над этим размышлял?.. Развлечься захотела... Нельзя? Ты ж развлекаешься?
      -Уеду - с другими будешь? С Пироговым?
      -Почему с ним? Этот поезд ушел... Другие есть.
      -Кто?
      -Валентин Парфеныч, к примеру.
      -А это еще кто?..
      Она рассказала ему о враче-охотнике. Он заныл:
      -Класс какой! Почему до сих пор меня с ним не познакомила?! Не поеду никуда! Буду с Валентином Парфенычем охотиться! На кой черт мне Москва, когда тут такие сказки?! Буду с тобой к нему приезжать! Чтоб не отпускать ни на минуту. Ты здесь в чем зимою ходишь? В тулупе?
      -В шубе. Почему в тулупе?.. Ты шуми громче. Не знали до сих пор узнают...
      -В шубе!- не слушая ее, взбунтовался он пуще прежнего.- Ее снимать с тебя - одно удовольствие будет! Как кожуру с апельсина!
      -Мало, что я голая рядом лежу - надо еще одевать и раздевать меня, как куклу?
      -А ты думала? Мысленная - ты еще дороже. Я же говорил тебе. Ты у меня в мозгу расщепляешься. Поэтому понять тебя не могу...- Он приподнялся на локте, поглядел ей в глаза, лег снова.- У меня крыша поехала. Мне иной раз кажется, что мы с тобой по разные стороны от одного зеркала стоим: видим, чувствуем друг друга - даже любовью занимаемся, а все равно сойтись не можем: потому как в зеркалах стоим по разную сторону... Знаешь, бывают такие отражения в отражении?
      -Не мудри. Это у тебя от того, что ты взаперти сидишь.
      -Не совсем... Что я в Москве потерял? Хочешь, расскажу тебе, что там будет?
      -Расскажи.
      -Поступлю в клинику: предположим, что поступлю - буду ходить туда, чтоб ремеслу научиться, никому там нужен не буду, как Иван Герасимыч говорил буду на подхвате у профессора, который сына своего будет учить или хорошего знакомого, а мне, в лучшем случае, даст поассистировать. Молодые врачихи будут меня обхаживать: чтоб на себе женить - им это больше, чем мне, нужно: им дитем нужно обзавестись, а они с этим запаздывают...
      -А тебе не нужно?
      -До ребенка еще дозреть надо. Надо, чтоб женщина тебя удерживала. К себе приковывала. Чтоб шестеренки в душе вертела. Как ты вот... Вино буду пить. Девушки меняются - вино остается... А тут жизнь все-таки. Хотя и нескладная...
      -И дальше что?- вынуждена была спросить она: не потому что хотела знать это, а по неизбежности разговора. Он не знал ответа или уклонился от него:
      -Сам не знаю... Так уж получается... Ладно, не будем, давай, об этом. Самому тошно стало. Ты-то тут зачем - в последний раз спрашиваю?
      -Я?.. С молодостью, Алеша, прощаюсь,- и обняла его, чтобы загладить объятием неловкость сказанного. Он охотно пошел на сближение:
      -Вот и я, наверно, тоже. Прощаюсь с последними надеждами.
      -Сошлись два горшка и оба треснули... Погоди, у тебя ж это бывает разнообразнее...
      На следующий день они выскользнули спозаранок из больницы, закрыли дверь, положили ключ под резиновый коврик и первым автобусом выехали в аэропорт. Самолет был ранний, утренний. У них было около получасу времени. Они пошли коротать его в кафе, смотревшее окнами на взлетную полосу. Она подумала тут, что провожает своего второго возлюбленного там, где встретилась с первым. Они сели, заказали едва ли не те же биточки.
      -Фотографию хоть бы дала.- Алексей притих и был взволнован.- Так и не снялись ни разу вместе.
      Она была готова к этому и достала из бумажника снимок.
      -На... Старая, правда...- и солгала:- Другой не было...- С фотографии на Алексея глядела шестнадцатилетняя девушка с большой косой и простодушными ясными очами.
      -Ты и вправду с молодостью прощаешься...
      Самолет поднялся в воздух, унося с собой Алексея Григорьевича. Ирина Сергеевна, притихшая и озабоченная, села в автобус и вернулась в Петровское.
      Эпилог
      Кузьма Андреич
      Время самая странная и страшная из природных субстанций: не имея своего лица и собственного вида на жительство, оно действует подобно паразиту, который пользуется чужими судьбами, телами и жизнями - чтобы изнутри истребить их, подорвать, растлить и разрушить.