Марийкино детство

Король соображает медленно, и все дети успевают разбежаться в разные стороны. Марийке тоже хочется поиграть в «короля». Она могла бы такое задумать, чего никто бы не разгадал, – что там дурацкие вишни! Можно придумать, будто вертишь мясорубку, жаришь картофель иди вытаскиваешь у больного занозу из пальца, или. завиваешь волосы щипцами, или едешь на велосипеде… Но Марийке надо вычистить ещё шестью ножей и восемь вилок, воняющих селёдкой. А это не так-то просто. Марийка наклоняет голову так, что волосы падают ей на глаза, и начинает изо всех сил тереть кирпичом ножи.

Она трёт и трёт, а сама то и дело поглядывает украдкой на полянку.

Из дворницкой выходит Машка с банкой в руках. Она идёт в лавочку Фельдмана за солёными огурцами. По пути она останавливается возле Марийки и несколько минут стоит молча, широко расставив ноги и прижав к груди стеклянную банку.

– Чистишь? – говорит она, наконец. – Кирпичом? А я чищу землёй… Ишь, разорались, делать им нечего! – добавляет она, кивнув на полянку.

– Подожди меня, – просит Марийка, – мне тоже надо в лавочку, за перцем.

Лавчонка старого Фельдмана помещается тут же, во дворе. Марийка и Машка входят с чёрного хода. В сенях, заваленных бочками и ящиками, жена Фельдмана, худая замученная старуха, стирает бельё. В полутёмной лавчонке пахнет селёдками, корицей и туалетным мылом. Веники, нанизанные на верёвку, висят пышной гирляндой под потолком. Перед прилавком толпятся дети из соседних домов: они покупают леденцы и переводные картинки.

Лавочник – длинный тощий старик в жилетке и чёрной шёлковой шапочке.

Он охает и кряхтит, когда ему приходится доставать с верхних полок железные банки с леденцами.

Дрожащей, сморщенной рукой лавочник вынимает из банок леденцы: туфельки, рыб и бабочек – все ядовитого розового цвета. Он разрезает ножницами листы переводных картинок, раздаёт их детям и у каждого спрашивает, сколько ему лет.

– А тебе сколько лет? – спрашивает он у Марийки, протягивая ей пакетик с перцем.

– Восемьдесят! – отвечает Марийка и смеётся, подмигнув Машке.

Ей надоело каждый раз говорить лавочнику, что ей восемь лет.

К полудню двор уже полон детей и нянек. И дети и няньки то и дело поглядывают на флигель с зелёной крышей и просторными окнами. В этом флигеле живёт сам домовладелец Сутницкий. Каждое утро, ровно в двенадцать часов, на балкон Сутницкого горничная выносит большую золочёную клетку, с попугаем. Дети начинают дразнить птицу.

– Попка дурак! – кричат они, прыгая под балконом. – Ку-ку, попочка, ку-ку!…

– Ку-ку! – пронзительно и хрипло орёт попугай, раскачиваясь в кольце.

Вскоре на балконе появляется сам Сутницкий, высокий, седой старик с чёрными бровями, в пёстром бухарском халате. Если он в хорошем настроении, то бросает вниз конфеты, и мальчишки вырывают их друг у друга. Марийке тоже один раз досталась шоколадная конфета, измазанная пылью, но всё же очень вкусная.

Все дети боялись Сутницкого. Он был очень важный и богатый. Говорили, что в его имениях столько земли, сколько во всей Бельгии, – а Бельгия это ведь целое государство. Няньки стращали им непослушных: «Вот погоди, я Сутницкому расскажу…» Уж очень были страшны его нависшие чёрные брови. Когда он проходил через двор, няньки поправляли у девочек банты в волосах и обдёргивали передники. «Здравствуйте, Сергей Иванович!», – кланялись они. А он ни на кого не смотрел и только прикладывал руку к козырьку. Если он замечал на земле какую-нибудь бумажку, то натыкал её на железный наконечник своей палки и относил в мусорный ящик. Палка Сутницкого очень нравилась всем детям. Вместо набалдашника на ней была укреплена раздвижная дощечка, и эту палку можно было превратить в стул на одной ножке. Сутницкий нередко сидел на своей палке где-нибудь посреди двора. Его косматые чёрные брови насуплены, седые усы хмуро свисают вниз, и он долго сидит, уставившись невидящим взглядом в землю.

Сутницкий нередко сидел на своей палке где-нибудь посреди двора.

Сутницкий один занимал все двенадцать комнат флигеля. Жена его давно умерла, а единственная дочь вышла замуж за англичанина и жила за границей.

Каждый год, зимой, она приезжала на неделю в гости к отцу и привозила своего сына Вилли, краснощёкого мальчика в шерстяных носках, который даже в самые лютые морозы ходил с голыми коленками.

Вилли плохо говорил по-русски и играл с одной только Лялей Геннинг.

В бельэтаже, в большой квартире с окнами на улицу, жил богатый меховщик Геннинг. У него была девочка, ровесница Лоры и Марийки. Всем мамашам очень нравилась хорошенькая Ляля. С её платьиц и кружевных воротничков снимали фасоны.

Она всегда вертелась между взрослыми и прислушивалась к их разговорам. Иногда вдруг, среди игры во дворе, она начинала говорить что-то не совсем понятное:

– Теперь в моде платья из пан-бархата… Булонский лес красивей, чем Сокольники…

Ляля очень гордилась тем, что она играет с англичанином Вилли. Когда он приезжал к своему дедушке, она надевала самое нарядное платье и с утра уходила к нему в гости. В эти дни она уже не обращала внимания на других детей.

Но стоило Вилли уехать, и Ляля, как ни в чём не бывало, выходила во двор и вмешивалась в игры.

Марийка не любила Лялю Геннинг. Когда Ляля в первый раз появилась на дворе, Марийка и Лора играли в «классы». Лора прыгала на одной ноге по криво нарисованным квадратам, а Марийка сидела рядом на корточках и, раскачиваясь, приговаривала:

Колдуй, баба, колдуй, дед,

Заколдованный билет…

Чух-чух, не хочу,

Я ошибку закачу…

Это нужно было для того, чтобы Лора «стратила», то есть сделала ошибку.

Лора и в самом деле скоро «стратила»: бросила своё стекло прямо в «пекло». После Лоры была Марийкина очередь. Она старательно прыгала на одной ноге, а Ляля стояла сбоку и наблюдала за игрой. Кончив играть, Марийка спрятала в карман свои «счастливые стёкла». Тут Ляля дёрнула её за рукав:

– Девочка, я не хотела вам помешать, когда вы играли. Разве вы не видите, что у вас порвался башмак? Подите домой и наденьте другие туфли…

Марийка посмотрела на свой грязный палец,. выглядывавший из дырки, покраснела и отставила ногу назад.

Потом ребята решили играть в «золотые ворота». Когда все стояли в кругу, а Лора скороговоркой считала: «Аты-Баты шли солдаты», – Ляля пошепталась с Вандой Шамборской и вышла из круга. Надувшись и исподлобья глядя на Марийку, она заявила:

– Мамочка мне не разрешает играть с девочкой из кухни… И потом, она курчавая, как цыганка.

Ребята посмотрели друг на друга. Все любили играть с Марийкой и никогда не думали о том, что она девочка из кухни.

Разве не она выдумала игру, в «быстрый скок», разве не она первая придумала, как шить из лопухов шляпы?

Ванда и Ляля, обнявшись, ушли и сели на скамеечку, а. мальчишки вертелись перед ними, боролись и всячески старались себя показать.

Марийка осталась одна. Она отошла в сторону, чтобы никто не видел, что у неё стали мокрые глаза. Но она была так зла, что через минуту ей даже расхотелось плакать. Она сжала кулаки, тряхнула головой и побежала к старой акации; под акацией лежали доски, только сегодня утром привезённые для починки забора.

Из сарая Марийка притащила деревянный ящик, в котором доктору однажды были присланы книги. Она подозвала пробегавшую мимо дворникову Машку, и они вместе положили на ящик самую длинную и самую крепкую доску. Потом они с Машкой сели верхом по концам доски и стали раскачиваться. Они так высоко подлетали кверху, что у них захватывало дух.

– У-ух ты! Ну и качели! – кричала Машка. Одной рукой она крепко держалась за край доски, другой рукой прижимала к груди копчёную воблу, которую купила в лавочке для деда.

Когда Машка опускалась к земле, Марийка на другом конце доски подлетала кверху. Она теперь уже не сидела верхом, а стояла на доске. Волосы её развевались по ветру, щёки горели. Она громко смеялась и то и дело поглядывала на другой конец двора, где вокруг Ляли с Вандой вертелись все ребята.

Лора первая подбежала к старой акации посмотреть, что это ещё Марийка придумала и чего они с Машкой так смеются. Вслед за Лорой прибежали и другие ребята. Они столпились вокруг качелей и наперебой просили:

– Марийка, дай немножко покататься!

– Сейчас, сейчас! – кричала Марийка, подлетая на такую высоту, что было страшно глядеть. – Ещё один разок качнёмся, а потом всех по очереди, всех по очереди пустим!… Нам не жалко…

Теперь уже Ляля и Ванда остались на скамеечке одни. Они шептали друг-другу на ухо секреты, пожимали плечами, хихикали и притворялись, будто совсем не слышат голосов и хохота, доносящихся из-под старой акации.

Но даже по их спинам Марийка видела, что они никогда не простят ей того, что она переманила к себе всех ребят.

СТАРИКИ МИХЕЛЬСОНЫ

Изредка Марийка заходила к старикам Михельсонам. Они жили всё там же, за часовым магазинчиком, где теперь у окна работал их зять, белокурый человек с толстыми губами. На окне по-прежнему стояли часы с фарфоровой девочкой на качелях.

Вход в квартиру был со двора.

Марийка с опаской заглядывала в калитку, потому что боялась озорных мальчишек бондаря Бобошко.

Их было двое, но они всегда так орали и шумели на своём дворе, что Марийке казалось, будто их целая банда. Стоило ей войти во двор, как они высовывались из-за угла, выскакивали из окошка или прыгали с крыши сарая прямо ей под ноги. Они улюлюкали и оглушительно свистели, засовывая в рот грязные пальцы. Едва живая от страха, Марийка пробегала через двор и, поднявшись на цыпочки, дёргала колокольчик у бабушкиной двери.

В маленьких комнатах Михельсонов пахло каким-то особенным, стариковским запахом. Бабушка, низенькая, сморщенная, на стоптанных каблуках, с животом, подвязанным полотенцем, разрезала на столе ярко-жёлтую яичную лапшу, которую она разделывала для продажи.

Из соседней комнаты, осторожно ощупывая стенки, выходил старик с неподвижными, мутными глазами, в картузе, глубоко надвинутом на уши.

За последние годы он совсем ослеп и перестал выходить на улицу. Он дремал на стуле у окна, закутанный в бабушкин клетчатый платок, или сидел в часовом магазине у своего зятя, греясь у железной печки и прислушиваясь к разговорам заказчиков.

– Это кто? Зачем пришёл? – спрашивал дедушка, услышав Марийкины шаги.

– Абрам, это Манечка, – говорила старуха и подводила к нему Марийку.

Он ощупывал её плечи, лицо и волосы своими дрожащими пальцами с сиреневыми ногтями, и девочке странно было думать, что этот чужой маленький старичок – её дедушка.

– Выросла, очень выросла… – говорил дедушка с укоризной, точно в этом была Марийкина вина, и начинал вздыхать и бормотать что-то под нос.

Бабушка всегда была очень рада Марийке и угощала её куском фаршированной рыбы, или помидорами, или жёлтым початком кукурузы.

Когда Марийке пора было уходить, бабушка сама провожала её до ворот. В углах крохотного грязного дворика были навалены большие и малые бочонки. Бондарь Бобошко, лохматый и полупьяный, клепал железные обручи.

Увидев Марийку с бабушкой, мальчишки бондаря бросали им вслед щепки и арбузные корки.

– Эй ты, кучерявый баран!… Скажи: кукуруза! – кричали они.

– Подождите, шибенники, вот я вас поймаю, так я вам задам! – говорила бабушка.

Но Марийка отлично видела, что мальчишки всё равно её не боятся, да и сама бабушка, наверно, хорошо знала, что ей, старенькой, с ними не справиться.

Марийка привыкла к тому, что на их улицах – так уж издавна повелось – мальчишки любят дразнить. Всё же она спрашивала, у бабушки:

– Бабушка, за что это они? Почему?

Но бабушка бормотала что-то непонятное: – Евреи – великий народ… У них нет своей страны… Разбросаны по всему свету…

И как Марийка ни приставала, она больше ничего не могла добиться.

По дороге домой Марийка думала о том, почему это так несправедливо устроено: все над тобой смеются, хотя ты не сделал ничего дурного. И маленького черноглазого Джафара, сынишку чистильщика сапог, тоже дразнят обидными словами. А ведь Джафар самый тихий мальчик на всей улице и никогда никого не трогает.

И Марийка жалела, что она только наполовину русская. Уж лучше быть русской совсем. Тогда бы мальчишки не дразнили её «кучерявым бараном» и не дёргали бы за волосы.

ЧТО ТАКОЕ «ВОИНА»

Почти каждый день Марийка отправлялась в библиотеку за книгами для себя и для докторши. Под мышкой она держала книги, а в кулаке крепко сжимала записку докторши Елены Матвеевны, где было напасало: «Дайте что-нибудь юмористическое», или: «Прошу дать увлекательный роман».

Библиотека, находилась на Сергиевской улице, неподалёку от городской тюрьмы. Каждый раз, приближаясь к тюрьме, Марийка переходила на другую сторону. Она боялась усатых городовых, которые расхаживали по панели мимо широких тюремных ворот.

Вся библиотека помещалась в одной маленькой комнатке. Детскими книгами были заняты четыре нижние полки.

Библиотекарша, барышня со вставным стеклянным глазом, сидела возле книжных полок за высокой стойкой. Её вставной глаз, красивый и голубой, был неподвижен и всегда устремлён вдаль.

Марийка подходила к стойке и, поднявшись на цыпочки, протягивала библиотекарше записку, измявшуюся в кулаке.

– Что же дать? – говорила библиотекарша и задумчиво смотрела в окошко, как бы желая найти там ответ.

Потом она вытаскивала из-под стойки какую-нибудь специально отложенную книгу и говорила:

– Скажи мадам Мануйловой, что это очень увлекательная вещь. Пусть только она долго не задерживает.

– А тут начала нет, – робко говорила Марийка, раскрывая книгу.

– Поищи начальный листок в середине.

Но Марийка не уходила. Она топталась у стойки, тяжело вздыхала и смотрела умоляющими глазами на библиотекаршу, которая тасовала свои формуляры, как игральные карты.

– Мне тоже дайте какую-нибудь книжку, – говорила, наконец, Марийка, собравшись с духом.

– Опять тебе книгу? Такая маленькая и так часто меняешь! Я уверена, что ты не читаешь, а только перелистываешь страницы.

Не приподнимаясь с места, библиотекарша протягивала руку назад и брала с ближайшей полки всегда одну и ту же книжку, которая лежала с краю. Это была большая, очень тонкая книжка со стихами, под названием «Щелкунчик-прыгунчик и Кузька-жучок».

– Я её уже брала, – тихонько говорила Марийка, чувствуя себя немного виноватой.

– Что? Брала? – А ну, расскажи содержание…

Марийка торопливо бормотала давно надоевшие стихи из «Щелкунчика-прыгунчика»:

Росянка, жирянка, листы мухоловки…

От них нам погибель, от них нам беда…

– Прямо не знаю, что тебе и давать, – разводила руками библиотекарша. – Иди поищи сама на детских полках, да смотри не перепутай книги и расставляй их в том же самом порядке.

Марийке только этого и надо было. Съёжившись, чтобы стать как можно незаметней, стараясь не шуршать страницами, она рылась на. полках и, вздыхая, откладывала в сторону читанные и перечитанные не один, раз книги. Их было не так уж много: несколько книг «Золотой библиотеки» в замасленных переплётах, с которых давным-давно облезла вся позолота, «Сказки кота-мурлыки», «Юркин хуторок» и десяток разрозненных номеров «Светлячка».

В библиотеку часто приходил Митя Легашенко, сын прачки Липы, что жила в одном дворе с Марийкой.

Это был высокий бледный мальчик с большими оттопыренными ушами. Во дворе Митю дразнили «Каплоухим» и «прачкой». Митя помогал своей матери, прачке Липе, стирать бельё и отлично гладил самые тонкие кружева, оборки и рюшки. Когда он развешивал бельё на заднем дворе, мальчишки, сидевшие на заборе, кричали ему:

– Каплоухий бабские юбки развешивает! Эй, прачка! Почём берёшь за штуку?…

С ребятами Митя не играл, потому что всегда был занят.

В библиотеку он влетал, как пуля, проносился мимо барышни со стеклянным глазом прямо к полкам, ворошил все детские книжки, а когда библиотекарша отворачивалась, то подбирался и к полкам, где стояли книги для взрослых.

Библиотекарша на Митю никогда не сердилась. Она хорошо знала его мать, прачку Легашенко, потому что отдавала ей в стирку бельё.

Однажды Марийка пришла в библиотеку и долго рылась на книжных полках. Она не отыскала ни одной новой книги и хотела уже уходить, как вдруг услыхала Митин голос.

Митя стоял позади неё и, засунув руки в, карманы, презрительно говорил:

– Это разве книга? Вот я раз читал книжку «Дети капитана Гранта»… Это книга так, книга, толстенькая. Страниц, наверно, тыща будет, не меньше.

Марийка посмотрела на него исподлобья и недоверчиво покачала головой.

– Думаешь, вру? – спросил Митя.

– Ясно, врёшь. Таких толстых не бывает.

– А вот и бывает. У меня дома и сейчас полный сундук журналов лежит. Тоже, наверно, страниц с тыщу будет… Картинок сколько! И всё интересные, про войну. Там и пушки, и атаки на немца, и газ пускают… Вот пойдём сейчас ко мне, я тебе покажу.

– Ну, идём, – сказала Марийка.

Ей хотелось посмотреть картинки про войну, о которой все так много говорили: война, война… уехал на войну.

Марийке казалось, что война – это вроде какого-то места, куда уезжают совсем так, как уезжают на Кавказ. Она даже думала, что на войне непременно должны быть горы.

Марийка и Митя вышли из библиотеки.

– А твоя мама не заругает? – спросила Ма рийка.

– У меня мамка добрая, – сказал Митя. – Она, бывает, и покричит, да отходчива. Отец у нас тоже добрый. Он мне один раз такие санки сколотил, что я на них три зимы подряд катался. Крепкие, точно каменные… У нас отец на войну забран. Он храбрый, ему «георгия» дали. Он сколько хочешь может немца убить!

Марийка хорошо помнила Митиного отца, высокого чернобородого плотника Легашенко. Он как-то чинил доктору книжный шкаф, и Марийка с Лорой целый день вертелись у него под ногами. Легашенко был проворный и весёлый работник. Рубанок так и ходил у него в руках. В пять минут он вырезал Марийке и Лоре по большой деревянной ложке. В бороде у него всегда торчали золотистые стружки; Легашенко уверял девочек, что он стружки ест.

По кирпичным ступенькам Марийка и Митя спустились в подвал. Дверь, как всегда, была приоткрыта, и из неё валил пар. Марийка переступила через порог и первое время ничего не могла разглядеть. В нос ей ударило горячим запахом щёлока, нечистого белья и подпалённого крахмального полотна. Выло жарко, как в бане. Склонившись над корытом, Липа стирала бельё. Большая и сильная, она так легко выжимала огромную простыню, точно это был носовой платок. Она пела грустную украинскую песню про вербу, которая роняет листья в быструю воду, но, услышав на пороге шаги, оборвала песню на полуслове.

– Кто? – спросила она выпрямившись.

– То я, – сказал Митя, – а это Марийка мануйловская за журналами пришла.

– Где тебя чертяки носють! – закричала Липа. – Становись гладь!

Митя подошёл к плите, схватил утюг и поплевал на него:

– Да он же совсем холодный. Пусть погреется.

Митя вытащил из сундука кипу журналов в тонких серовато-голубых обложках.

– Видишь, сколько их у меня! Тут тебе и картинки. Интересные. Ты посмотри в пятнадцатом номере, там бумажкой заложено. А я пока сорочки выглажу.

Марийка начала перелистывать журнал. Картинки там были все какие-то странные. На первой попавшейся картинке она увидела большое поле. Впереди стоят винтовки, скрещённые на манер шалашика. Священник с большой бородой стоит перед винтовками и держит в руке крест. А за спиной священника стоят на коленях солдаты. Полное поле солдат, и все на коленях. Под картинкой подпись: «Молебствие перед боем».

На другой странице была нарисована старинная церковь, вся в пламени. «Знаменитая ратуша города Арраса (Франция), превращённая германскими тяжёлыми орудиями в груды развалин», – прочла Марийка.

Марийка перелистывала страницу за страницей. В глазах у неё мелькали пушки, дымящиеся развалины, аэропланы и всадники, несущиеся на конях с поднятыми кверху шашками. Марийка зевнула. Вот так картинки-одни пушки да солдаты! И что это в них Митька нашёл интересного?

Она отвернулась и стала смотреть по сторонам. Липа по-прежнему стирала, опустив в мыльную пену свои большие красные руки.

Митя стоял возле длинной доски, положенной на козлы, с утюгом в руке. Лицо его было мокро от пота. Рубашку он снял. Перед ним, как облако кружевной пены, лежала тончайшая батистовая сорочка. Митя, ловко орудуя утюгом, расправлял; на доске плиссированные оборочки и кружевные фестоны. Когда Марийка подошла поближе, она заметила, что голая Митина грудь покрыта какими-то багровыми рубцами.

– Что это у тебя? – спросила Марийка.

– Мозоли. Крахмальные манишки – они, дьяволы, твёрдые. Если весь не наляжешь грудью на утюг, ни за что не выгладишь. А ты что картинки не смотришь? Или не нравятся?

Марийка ничего не ответила.

– Нет, ты взгляни в пятнадцатый номер, где y меня бумажкой заложено. Там здорово нарисовано!

Марийка вытащила из кучи журналов 15-й; номер, раскрыла страницу, заложенную узкой бумажкой, и наклонилась над картинкой.

Она опять увидела огромное поле. Тут и там взлетали кверху какие-то тёмные фонтаны. Две сестры милосердия в белых косынках с крестами тащили носилки. На носилках лежало что-то белое, не то подушка, не то мешок. Приглядевшись внимательней, Марийка увидела, что это не мешок и не подушка, а человек или, вернее, обрубок человека, у которого нет ни рук, ни ног. Обрубок был весь забинтован белым. Под рисунком стояла длинная подпись: «Русские сёстры милосердия под огнём двенадцатидюймовых орудий, под разрывами шрапнелей и гранат оказывают помощь тяжело раненному французскому солдату. Зарисовка собственного корреспондента».

– Ну что, понравилось? Здорово его обтяпали? – спросил Митя.

Липа тоже заинтересовалась картинкой. Она обтёрла фартуком руки, подошла к Марийке и заглянула через её плечо.

– «Обтяпали, обтяпали»!… – передразнила она сына. – Чем любуешься? Несчастьем? Может, и твоего батьку так обтяпают. Нам от этой, войны одно горе, а он любуется…

– Так я что ж… я ничего… – забормотал Митя и начал яростно плевать на раскалённый утюг.

Марийка сидела молча и смотрела на картинку.

Она вдруг представила себе мужа Липы, весёлого плотника Легашенко, без рук и без ног, забинтованного в белую марлю, с торчащей кверху чёрной бородой.

«Как же он будет есть? – подумала Марийка. – Липе придётся кормить его с ложечки. Он даже не сможет передвигаться на скамеечке – безрукому ведь нечем оттолкнуться от земли. Липа, наверно, положит его вот на этот сундук. Сундук, правда, короток, но ведь у Легашенко всё равно будут отрезаны обе ноги…»

Марийке стало страшно. Она положила, журнал на пол и побежала к порогу. Только сейчас она поняла, куда уехал Легашенко и что это такое «война».

САША-ПЕРЕПЛЁТЧИК

Саша-переплётчик был племянником доктора Мануйлова. Называли его переплётчиком для того, чтобы не спутать с племянником Елены Матвеевны, Сашей-студентом. Сашина мать приходилась доктору родной сестрой. У Мануйловых её называли «бедной Надей». Говорили, что в молодости она была очень красива. Её хотели выдать за богатого купца; но она отказала ему и вышла замуж по любви за приказчика из мануфактурной лавки. Приказчик скоро умер от чахотки. «Бедная Надя» начала брать шитьё на дом. У неё было трое детей: две девочки и старший сын Саша, который работал, в переплётной. Он-то и кормил всю семью, потому что «бедная Надя» вот уже два года умирала от рака.

Саше-переплётчику было двадцать два года. Смуглый, с длинными, как у всех Мануйловых, ресницами, он был похож на доктора и в то же время совсем на него не похож. Доктор был всегда какой-то сердитый, хмурый и строгий, а у Саши в глазах точно смешинки прыгали. Марийке казалось, что красивее Саши нет никого на свете.

Докторша всегда посылала за ним, когда нужно было починить электрический звонок, вставить зимние рамы или повысить занавески. Саша– переплётчик был сильный и ловкий парень. Он охотно делал всё, что его просили, но Марийке казалось, что он делает это не всерьёз, а точно подсмеиваясь над кем-то.

Саша работал подмастерьем в большой переплётной мастерской, которая помещалась в соседнем доме, тоже принадлежащем Сутницкому. Переплётное заведение Таракановой занимало весь низ этого дома. Сквозь пыльные окна можно было рассмотреть старые книги, грудами лежавшиена подоконниках. А в верхнем этаже этого же дома жила сама Тараканиха. Летом под вечер она сидела на балконе и гадала на картах.

Иногда Саша забегал на кухню к Поле прямо из мастерской, в парусиновом переднике, обляпанном клеем, и с грязными руками.

– А ну-ка, Пелагея Ивановна, – говорил он, – угостите горячим чайком, если есть…

– Как не быть, с утра плита топится…

Поля наливала в свою кружку крепкого, точно пиво, горячего чаю и приносила из буфета кусок белой булки.

– А то пошёл бы ты, Сашенька, в столовую, – говорила она, – там сейчас доктор кофей пьют. Ведь ты им не чужой…

– А зачем мне доктор? Живот у меня не болит, руки-ноги тоже на месте, – отшучивался Саша.

В парадные комнаты он ходил только тогда, когда его звали передвинуть какой-нибудь шкаф; разве забежит иной раз к Лоре в детскую, пощёлкает по носу её кукол, перелистает книжку с картинками и снова в кухню. Тут он показывал Марийке китайские тени и «море, корабль, пушки – детские игрушки». Лора тоже прибегала на кухню, и все они поднимали такой шум и беготню, что с полок начинали валиться кастрюли.

ИМЕНИНЫ ВАНДЫ ШАМБОРСКОЙ

Восемнадцатого июля Ванде Шамборской должно было исполниться десять лет. Уже за две недели до этого дня все дети во дворе только и говорили что о Вандиных именинах. Говорили о том, что Ванде шьют шёлковое платье, такое же, как у Ляли,, только не белое, а голубое, что к именинам Шамборшиха сделает крендель, такой большой, что он не влезет в духовку и его придётся отнести к дворничихе в русскую печь, а насладкое приготовят мороженое «тутти-фрутти» – самое вкусное мороженое на свете (оно и с орехами, и с клубникой, и с апельсинными корочками).

Задолго до именин все дети начали беспокоиться, позовёт ли их к себе Ванда или нет.

Толстый Мара и Володька из тридцать пятого номера даже не собирались в гости. Они знали, что Ванда их терпеть не может, потому что они всегда дразнили её «Ванда-веранда, белобрысая, сметанда».

Больше всех волновались Катя и Лиза Макаровы. Мать их была телефонисткой, или, как говорили во дворе, служила «барышней» на телефонной станции.

Катя и Лиза ходили в стареньких, но очень чистеньких платьицах. У них были соломенные шляпки, как у богатых девочек, но летом, чтобы сберечь башмаки они бегали босиком, как вce подвальные, и поэтому боялись, что Ванда их непозовёт. Она говорила, что пригласит к себе в гости только самых «приличных» детей.

Марийка была твёрдо уверена, что её-то Ванда, уж конечно, не позовёт на именины. Ведь там будет Ляля Геннинг, которой не позволяют играть с девочкой из кухни. Лора заранее приготовила для Ванды подарок. Докторша взяла её в игрушечный магазин и вместе с ней выбрала фарфоровый кукольный сервиз. В большой розовой коробке лежали крохотные чашечки, сахарница, молочник, чайничек и даже стеклянная вазочка для варенья, завёрнутая в папиросную бумагу.

– Подумаешь, носятся с этими именинами точно дурень с писаной торбой! – говорила Марийка Машке. – И пусть себе! Они пойдут на именины свои крендели трескать, а мы устроим воробьиные похороны. Верно, Машка?

– Верно, – отвечала Машка вздыхая.

Ей больше хотелось попробовать именинного кренделя, чем хоронить дохлого воробья.

Вдруг в самый последний вечер перед именинами, когда Марийка уже укладывалась спать, в кухню прибежала Лора.

– Знаешь, – закричала она ещё с порога, – Ванда пригласила тебя на именины! Она сначала не хотела, но я попросила и даже сказала, что одна не пойду. Именины начинаются завтра в шесть часов…

Марийка высунула голову из-за сатиновой занавески.

– Врёшь, – сказала она Лоре.

– Честное слово!

– Ну побожись.

– Ей-богу!

Марийка вылезла из-под одеяда, схватила своё платьишко и стала скорей натягивать его через голову. Она хотела сейчас же бежать в сарай, где мать рубила дрова, и рассказать ей удивительную новость. Но тут дверь со стуком распахнулась, и Поля, согнувшись, вошла в кухню с вязанкой дров на плечах.

– Мама, а меня на именины позвали!

Поля бросила дрова на пол у печки, налила из-под крана кружку воды, напилась и с размаху поставила кружку на стол.

– Ну и жара!… – Она обтёрла рукой потный лоб.

– Мама, скорее выстирай моё полосатое платье. А носки я какие надену? Белые-то ведь с дыркой…

– А и вправду тебя позвали? – спросила Поля.

– Конечно, вправду! – закричала Лора. – Ванда сперва не хотела приглашать, потому что у неё слишком много гостей и почти всё девочки. Но я попросила, чтобы Марийку тоже позвали. Ванда и согласились. И Мару позвали на именины. Он хоть и растяпа, но всё-таки мальчик…

– Ну что ж, иди, если зовут, – сказала Поля и спокойно принялась щепать лучину.

Марийка дёрнула её за рукав:

– Мама, а подарок?

– Нужен Ванде твой подарок… У неё, наверно, полна комната разных цацок.

– Ну да!… Все пойдут с подарками, а я безо всего. Лора, а если я подарю Ванде шёлковую коробку?

У Марийки ничего не было красивее шёлковой коробки. Эту коробку подарила ей соседка-чиновница. Как-то раз у чиновницы сбежал белый ангорский кот, он пропадал трое суток, и его искали по всем соседним дворам, но нигде не могли найти.