После войны

Великая война с фашизмом оказалась такой и не такой, как представляли фантасты. Это была война моторов, дуэль инженеров и ученых. Тем не менее машина не заменила человека. Напротив, колоссальная техника потребовала еще большей крови и духовного напряжения огромных людских масс. Война коренным образом изменила политическую карту мира. Стало очевидно, что мировая социальная революция развивается путями более сложными, чем рисовалось авторам фантастических романов 20 — 30-х годов. В еще большей мере, чем прежде, ее залогом сделалось внутреннее укрепление социалистического лагеря, прежде всего, конечно, экономическое. В научно-фантастический роман вошли хозяйственные будни.

Поворот к прикладной науке и технике происходил на фоне некоторого общего расширения тематики. В конце 30-х годов научная фантастика, по словам А. Беляева, «заблудилась в трех соснах» — межпланетных путешестниях, Арктике, атомной энергии. В 40-е годы положение несколько изменилось. А. Палей, автор космической повести «Планета КИМ», опубликовал в 1948 г. «Остров Таусена», где речь шла об эндокринологии и направленном видоизменении животных. Г. Гуревич, позднее увлекшийся космической и геологической фантастикой (последняя, впрочем, тоже была близка к практике народного хозяйства), в 1950 г. напечатал детскую повесть «Тополь стремительный» о лесозащитных полосах.

Появились романы, связанные с проблемами биологии (С. Беляев, В. Брагин), о химии (Н. Лукин), географии и этнографии (Л. Платов, В. Пальман), о преобразовании климата (А. Казанцев, А. Подсосов, Г. Адамов). Разрабатывались темы, которым прежде уделялось мало внимания. Можно назвать только два произведения довоенного времени о машинах-роботах — рассказ А. Беляева «Сезам, откройся!» (1928) и роман В. Владко «Роботы идут» (1931, на украинском языке). В 40 — 50-е годы на эту тему пишут романы, повести, рассказы В. Охотников, В. Немцов, В. Сапарин.

С особой актуальностью зазвучал после войны вечный лозунг науки и производства: «Энергии, энергии, энергии! Еще и еще!». Мы взяли эту строчку из романа В. Иванова «Энергия подвластна нам» (1951), но выраженная в ней мысль проходит и во «Властелине молний» (1947) С. Беляева, и в «Новом Гольфстриме» (1948) А. Подсосова, и в «Горячей земле» (1950) Ф. Кандыбы, и в «Покорителях вечных бурь» (1952) В. Сытина, и в «Поземной непогоде» (1954) Г. Гуревича. Общая направленность этих произведений тем показательней, что названные романы и повести — очень разные по художественному уровню и тяготеют к разным традициям. В романе Иванова «научный» материал, начисто выдуманный или позаимствованный, скреплен детективным сюжетом с претензией на политический памфлет. «Властелин молний» — типичный роман тайн вроде ранних романов С. Беляева «Радиомозг» и «Истребитель 2Z». Чаще же «производственность» фантастического материала выражалась в тематике и коллизиях, героях и конфликтах, родственных производственному роману о современности.

Оформляется новая разновидность — производственно-фантастический роман. Он зарождался в 30-е годы в творчестве А. Беляева, А. Казанцева, украинских фантастов М. Трублаини и М. Романивськой. По типу к нему близок был роман о судьбе открытия. Мы так и будем его называть «романом открытия», заимствуя заглавие произведения болгарского фантаста З. Среброва «Роман одного открытия». Нередко он совмещался — в одном и том же произведении — с производственно-фантастическим романом. Будем поэтому иногда объединять эти разновидности в рубрике: научно-производственный фантастический роман.

Для этих произведений характерна неоригинальная научно-техническая оснащенность. Например, использование внутреннего тепла Земли или атмосферного электричества, — здесь очевидна тематическая близость «Покорителей вечных бурь» Сытина «Взнузданным тучам» (1936) Романивськой, «Горячие земли» и «Подземной непогоды» Гуревича «Победителям недр» (1937) Адамова. Во «Властелине молний» Сергея Беляева — прямые заимствования из «Золотой горы» (1939) Александра Беляева, Иванов переписал картину действия атомной бомбы из опубликованного до второй мировой войны романа Уэллса «Освобожденный мир».

Проблема использования энергии земных недр, положенная в основу трилогии Гуревича (частью ее является повесть «Подземная непогода»), была детально разработана еще в романе Ж. Тудуза «Разбудивший вулканы» (русский перевод в 1928 г.). Герой французского писателя во многом действовал вслепую, у Гуревича недра так хорошо изучены, что делаются как бы прозрачными (одна из повестей трилогии названа «На прозрачной планете», 1963). Гуревич снабдил своих вулканологов современными методами, новейшей техникой, «выправил» научно-фантастическую концепцию предшественника по нынешнему уровню науки, как это сделал в свое время Обручев в «Плутонии» с романом Верна «Путешествие к центру Земли». Но все это не могло существенно обновить тему. Только в завершающей повести трилогии «Под угрозой» (1963) есть качественно новый поворот: речь пошла уже не об изучении и использовании недр, а об управлении состоянием земной коры, о предотвращении землетрясений в глобальном масштабе. Но это уже более позднее произведение.

О шахте, где тепло земных недр преобразуется в электроэнергию, писал еще Обручев в 20-х годах. Сама же идея использования внутриземного тепла высказана была в 1911 г. в известном романе американца Гернсбека «Ральф 124 С 41+» и еще раньше — в романе Жюля Верна «Вверх дном» (1889). Обручев дал подробную инженерную и геологическую разработку проекта. У него эксплуатируют глубинные пласты с температурой парообразования (для получения электроэнергии), тогда как Гернсбек ограничился сравнительно неглубокими скважинами с температурой всего 40 — 50° (для обогрева теплиц). Производственно-фантастический роман 40 — 50-х годов внес в эту тему еще меньше нового: у Обручева шахту бурят до 1700 м, Кандыба через 30 лет дерзнул на «целых» 6000 м.

Производственно-фантастический роман строился не на том неведомом, что вдохновляло Жюля Верна и Уэллса (и в принципе имеет решающее значение для развития жанра), а на более или менее известном, заманчивом разве что своей осуществимостью. Изредка использовались в самом деле фантастические допущения, но преобладали идеи на грани возможного, а то и вовсе реальные, только еще не осуществленные. Количественное наращивание, увеличение масштабов, заметное еще в романах 30-х годов («Арктический мост» Казанцева, «Глубинный путь» Трублаини), утвердилось как принцип. Оттого даже в сопоставлении со старым реалистическим производственным романом («Гидроцентраль» М. Шагинян, «Большой конвейер» М. Ильина, «Ведущая ось» В. Ильенкова, «Магистраль» А. Карцева) бросается в глаза сходство общей структуры типажей (новатор — рутинер), коллизий (торжество новых идей).

Различие лишь в том, что в фантастическом романе действие расширилось до масштабов страны, континента, последствия прослеживались чуть ли не глобальные («Изгнание владыки» Адамова, "Мол «Северный» Казанцева, трилогия Гуревича). Оттого столько внимания уделялось мелким перипетиям открытия (строительства), подробностям технологии и т. п. Оттого приключения вокруг открытия густо обрастали чисто бытовыми деталями, типичными для «современного» производственного романа, и нередко все это и выступало на первый план. Всем этим, не имевшим прямого отношения к фантастическому содержанию, романисты старались возместить слабость фантастики. Сюжет складывался вокруг того, например, как инженер Дружинин разработал и отстоял проект глубинной шестикилометровой шахты и довел до конца строительство внутриземной электростанции («Горячая земля» Кандыбы) или как Виктор Шатров разгадал вулкан, а его соперник Грибов стал его последователем и довел дело покойного геолога до конца («Подземная непогода» Гуревича).

Некоторые романисты уделяли особое внимание истории открытия. Дружинину помогает отстоять свой проект находка чертежей погибшего на фронте геолога Петрова. Строитель Вулканограда Грибов осуществляет замыслы бывшего научного противника, ознакомившись с тетрадями покойного Шатрова. Это фабульное сходство лишь отчасти было результатом заимствования или шаблона. Интерес к практическим возможностям науки естественно вел к углублению в ее закономерности: писатель не мог не подметить преемственность научной мысли. В этом выражался характер современной науки, а для советского ученого — и социальный идеал. Имело также значение возросшее в Великую Отечественную войну сознание большого вклада русских ученых в мировую культуру.

Тема преемственности знания интересует в эти годы не только производственную фантастику. Герою повести И. Ефремова «Звездные корабли» (1947) помогла обнаружить следы пришельцев из космоса тетрадь его ученика, найденная на поле сражения в сгоревшем танке. Талантливая книга Брагина «В стране дремучих трав» (1948) возвращала читателя, помнившего «Необычайные приключения Карика и Вали» Яна Ларри, в мир растений и насекомых, которые кажутся гигантами для людей, уменьшившихся при помощи фантастического препарата. Занимательность сюжета и доброкачественность энтомологических сведений Брагин сочетал с изображением труда исследователей «микромира» живой природы до революции и в наше время. В повести Пальмана «Кратер Эршота» (1963) старый ученый, еще до революции невольно заточивший себя в угасшем кратере, где сохранилась реликтовая флора и фауна, приносит Советской родине плоды своих трудов.

«Мысль об открытии потаенной земли в одном из самых глухих закоулков Арктики, мысль, которая безраздельно владела мною и моим другом Звонковым на протяжении целых двадцати лет, была внушена нам — еще в детстве — нашим учителем географии», [237] — вспоминает герой дилогии Платова «Повести о Ветлугине». Повести, составляющие дилогию («Архипелаг исчезающих островов» и «Стран семи трав»), рассказывают об осуществлении этой мысли. В новый вариант романа «Пылающий остров» (1957) Казанцев ввел линию Бакова — Кленова, отмечая, что путь к открытию проложен был не одним поколением.

История открытия перерастала в биографию научного подвига.

Появляются фантастические романы, близкие научно-художественной биографической литературе. Роман Лукина так и назван: «Судьба открытия» (1951). Научный материал здесь — на грани возможного. О получении пищевых продуктов из минерального сырья говорили еще в 30-е годы, а сегодня дело уже идет о совершенствовании их качества. Писатель рассказал о долгом пути открытия, начатого еще в царской России и завершенного в советское время. Через эту историю раскрывается судьба трех поколений ученых и судьба науки прежде и теперь. Идею романа выражает эпиграф из Д. И. Менделеева: «Посев научный взойдет для жатвы народной». Впоследствии Лукин переработал роман, усилив его гуманистическое звучание. [238]

В производственно-фантастических романах наряду с традиционными профессорами и инженерами, моряками и летчиками, охотниками и детективами более отчетливо обрисованы фигуры техников, мастеров и рабочих. В 30-е годы, за исключением немногих произведений Александра Беляева, рабочий, если и появлялся в научно-фантастическом романе, почти не соприкасался с исследователем. В повести Сытина «Покорители вечных бурь» отмечена связь труда простых исполнителей с творчеством ученых и инженеров. В большей мере это удалось Гуревичу в «Подземной непогоде».

Все же намерение фантастов непременно ввести фигуру рабочего было формальной данью производственному роману. Претворение в жизнь проекта, который был только наполовину фантастическим, позволяло обходиться наличным разделением труда на простой и сложный, умственный и физический. А ведь в перспективе (ее-то и должен иметь в виду фантаст в первую очередь) труд исполнителя качественно приблизится к творчеству. Показывая старое содружество «головы» с «руками», писатель фиксировал существующее положение вещей — и только. Короткий привод к сегодняшней науке и технике лишал, таким образом, фантастический роман и социальной перспективы.

Лишь к концу 50-х годов шаблонное подражание реалистическим жанрам начнет себя изживать. В повести «Первый день творения» (1960) Гуревич покажет рабочих-ученых в полном смысле слова. Многие фантастические романы и повести дадут почувствовать то важное обстоятельство, что в недалеком будущем мужество человека — автор ли он открытий, или простой исполнитель — будет измеряться не только физическим бесстрашием, но и героизмом творческой мысли. Переоценка принципов фантастики определит новые психологические мотивировки и новый тип героя.

Требование «поближе к современности», настойчиво звучавшее в критике в послевоенные годы, выдвинуто было, казалось, самой жизнью. Оно сыграло роль в увеличении числа фантастических романов на производственные темы. Но беда в том, что осуществлялось это требование под знаком «подальше от фантастики». Научно-фантастический роман не столько держал равнение на действительность, сколько пристраивался в кильватер «современному» роману и копировал его зигзаги. Последний же в 40 — 50-е годы страдал бесконфликтностью и бесхарактерностью, когда индивидуализированный тип вырождался в стандартное амплуа передовика или консерватора. Присущие «современному» производственному роману тусклость языка и вялость сюжета тоже переходили на фантастику.

Перенимался худший вид «утепления» положительных персонажей — путем механического добавления общечеловеческих слабостей и недостатков. В рассказе С. Болдырева «Загадка ракеты Игла-2» (1949) летное мастерство одного из персонажей, по мысли автора, должна оттенять «мужественная» невыдержанность, «волевая» недисциплинированность. Мол, таковы уж эти сильные натуры… Автор не замечал небольшой странности: как это лихачу-неврастенику вообще доверили пилотировать ракету. Подобным образом слеплены из взаимоисключающих черточек герои многих произведений В. Немцова — Бабкин и Багрецов.

Научно— производственный фантастический роман являл конгломерат взаимоисключающих начал. Полуфантастика расшатывала жанр художественного. Он хотел остаться фантастическим и в то же время во всем желал походить на роман «современный», в итоге получился во всех отношениях половинчатым.

Обращение к установкам «современного» романа имело только ту относительную пользу, что ограничило (хотя вовсе не устранило) начавшийся в фантастике еще в 30-е годы крен к голой фабульности и примитивному детективу. Это можно видеть, сопоставляя, например, рассказ Гуревича «Человек-ракета» (1946) с более поздними его произведениями, роман Казанцева "Мол «Северный» (1952) с позднейшей его редакцией, озаглавленной «Полярная мечта» (1956). Во многих произведениях детектив подавлял все.

Когда фантаст добивался известной правды характеров, художественный реализм скрашивал недостатки производственного уклона. Психологизм, бытовая обстановка и т. п. — все это не столько способствовало правдоподобию фантастической идеи, сколько делало ее человечески ближе. Но реалистическое «утепление» имело и оборотную сторону: не очень ошеломительная фантастика часто просто растворялась в быте. Характерны в этом отношении романы и повести Немцова (впрочем, быт в них густо замешан на приключениях). Иное дело бытовой фон в фантастике 60-х годов, когда он контрастно подчеркнул оригинальные фантастические идеи и ситуации (например, в рассказах и повестях А. Днепрова, С. Гансовского).

Наиболее удачным (хотя, может быть, правильнее сказать наименее неудачным) примером контаминирования фантастических мотивировок и образов с реалистическими было, пожалуй, творчество Гуревича. В повестях и рассказах, собранных в книгах «Прохождение Немезиды» (1961), «Пленники астероида» (1962), «На прозрачной планете» (1963), почти равное внимание уделено реалистической обрисовке человека и схематизму фантастических положений, будничности обыденного и необычности неведомого, бытовой речи и научной. Гуревич стремится не к контрастности, а к примирению, сглаживанию разнородных начал. Его воображение не отличается философской глубиной, как фантастика И. Ефремова, или блеском сюжетно-психологического развертывания остроумных гипотез, как лучшие рассказы Днепрова. Он не пролагал новых путей. Художественно и отчасти тематически он продолжал традицию романов Обручева и таких произведений Александра Беляева, как «Земля горит» и «Подводные земледельцы».

В лучших произведениях Гуревича — в повести «Подземная непогода», рассказах «Лунные будни» (1955), «Функция Шорина» (1962), «Пленники астероида» (1962), в большой повести о коммунизме «Мы — из Солнечной системы» (1966) — нельзя не отметить чувства меры, с каким писатель сочетал образность и тематику «современной» реалистической литературы с задачами и художественными средствами научной фантастики. Гуревича нельзя целиком отнести ни к фантастам-приключенцам, ни к адептам фантастики «ближнего действия»: он преодолевал приземленность научной тематики и эклектичность литературной формы.

Повесть В. Немцова «Осколок Солнца» (1947) открывалась декларацией: "В это лето ни один межпланетный корабль не покидал Землю. По железным дорогам страны ходили обыкновенные поезда без атомных котлов. Арктика оставалась холодной. Человек еще не научился управлять погодой, добывать хлеб из воздуха и жить до трехсот лет. Марсиане не прилетали. Запись экскурсантов на Луну не объявлялась.

«Ничего этого не было просто потому, что наш рассказ относится к событиям сегодняшнего дня, который нам дорог не меньше завтрашнего. И пусть читатели простят автора за то, что он не захотел оторваться от нашего времени и от нашей планеты». [239]

Почти каждая книжка плодовитого автора (а в 50-е годы Немцов побил к тому же и все тиражные рекорды фантастики) начиналась такими вот саркастическими выпадами против тех, кто якобы отрывался от сегодняшней земной действительности. А в это самое время готовился старт нашего первого спутника, проектировался атомоход «Ленин» и читатели — те, кого автор с завидной горячностью убеждал, что на Луне неинтересно — записывались в первый отряд космических «экскурсантов». И все это, между прочим, стало возможным потому, что они, читатели, не противопоставляли высокомерно практицизм сегодняшнего дня романтике дня завтрашнего. Они сознавали, что в настоящем нам все-таки дороже всего наше завтра.