Свет согрел, отступила дрожь, и боль сделалась меньше. Берен прижал Сильмарилл к груди.
      — Все, — сказал он. — Долг мой избыт, король… И судьба завершена… Мое испытание кончилось… Твое — начинается…
      Он протянул Камень Тинголу. Эльф покачал головой, но Берен нашарил у себя на плече его руку и разжал ладонь. Королю пришлось подхватить Камень, чтобы он не упал.
      За этим усилием последовал новый прилив боли и слабости. Берен сжал зубы так, словно держался ими за жизнь. Ему нельзя было умирать сейчас, не попрощавшись с Лютиэн.
      Носилки готовы, сказал Белег. Шорох, возня. Подхватив под руки и под колени, его быстро переложили на носилки из копий, охапки камыша и двух плащей. Еще несколько плащей набросили сверху — эльфы отлично знали, как мерзнет тот, кто потерял много крови. В губы ткнулась фляжка, у вина был привкус малины…
      В глазах темнело. Кто–то склонился над ним, лицо было уже неразличимо, но перед самыми глазами моталось нехитрое украшение из медвежьих зубов.
      Белег…
      — Что ты говоришь? Чего ты хочешь, Берен?
      Неужели мой голос стал таким слабым?
      Эльф нагнулся к самым его губам.
      — Быстрее, — собирая все силы, шепнул Берен. — Бегом.
 
 

***

 
      Маблунг замолчал.
      Гулко заплескалась вода — Кейрн увидел, что они проплывают под мостом. Словно уловив его мысль, Маблунг переложил руль — и лодка свернула к берегу. Кейрн толкнул Нимроса в бок, и бард очнулся.
      Множество народу стояло по берегам реки. Эльфы. Серые эльфы Дориата…
      Лодка зашуршала днищем по песку, Маблунг легко перебежал с кормы на нос, соскочил на берег и закрепил конец носового каната о ствол дерева. Кейрн тоже выбрался из лодки — значительно более неуклюже: затекли ноги. Следом, едва не опрокинув лодку и набрав воды в сапоги, вышел Нимрос.
      Светало. Вода, отражая наливающееся зарей небо, сделалась светлее берегов. В лесу, пробуя голос, проснулись птицы. Фритур увидел, что вокруг уже не лес, а сад. Но сад этот показался ему недобрым. Эта прекрасная земля принесла его лорду смерть.
      Он готовился увидеть Берена мертвым, пытался заранее представить себе его безжизненное лицо — и не мог. Чье воображение способно представить застывшее пламя? Сколько он помнил лицо сына Барахира — оно всегда было живым и страстным, как огонь.
      Этот сад был прекрасен — и опасен одновременно. Такой похожий, такой притягательный — и такой непонятный народ эти эльфы… Ах, Берен, Берни, Ирхараз, Талискаран… Зачем ты искал своему пламени такого ветра? Разе ты не видел, что он заставит тебя взметнуться лишь на короткий миг — а потом погасит?
      …Это было дерево над всеми деревьями, видное издалека, осеняющее своими ветвями и реку, и подножие высокой и одинокой горы, сквозь которую вода проточила себе дорогу. У корней дерева стояли эльфы — много, много… И Кейрн знал, что они должны идти туда, и знал, что они там увидят.
      Эльфы расходились перед ними, склоняли головы — и мужчины, и женщины. Ни Нимрос, ни Кейрн, никогда не видели так много эльфов сразу.
      — Мы заберем его тело, — сказал Фритур в спину Маблунгу.
      — Хорошо, — отозвался эльф. — Если сможете.
      В его словах не было угрозы, была только горечь. Маблунг вывел их в круг и отошел в сторону.
      Он сидел на коленях, спиной к ним — высокий, но согнутый горем эльф со снежно–белыми… Нет, — седыми волосами. Король Элу Тингол, Серебряный Плащ
      — Мы, — Фритуру на миг заперло горло. — Мы прибыли, Элу–король… Мы хотим забрать тело Берена, сына Барахира…
      — Да, — безжизненным голосом сказал эльф. — Конечно. Идите сюда…
      Он поднялся, глядя на землю перед собой. Рядом с ним возникла — да, именно так, не подошла, а словно из воздуха вышла — женщина. Сама Мудрость, Красота и Сила. Майя Мелиан. Нимрос поразился, а Фритур на нее даже не посмотрел, он упал на колени там, где только что стоял Тингол.
      Здесь же был и Сильмарилл — на бронзовом треножнике для ламп, он сиял, как… Кейрн не нашел слов. Этот волшебный блеск был подобен всему, что дает жизнь и радость — живому огню, солнцу, звездам и радуге — и ни на что не похож. Ничто из виденного прежде, не могло сравниться с этим светом — но все можно было с ним сравнить. Это было чудо, это было сияние нездешнего мира — но чем–то знакомое и родное до боли в груди. Так, не видя океана, нельзя его представить себе, но увидев, понимаешь, что все озера, реки и ручьи — отражения и подобие океана… Ради этого стоило жить.
      Но стоило ли умирать?
      …Видно его принесли на этих носилках, застланных камышом, что лежат чуть в стороне. Принесли, положили здесь, у подножия этого дерева, а Лютиэн, наверное, тут и была… Ждала их с охоты…
      Дождалась.
      Он успел ее увидеть. Об этом говорила застывшая на лице улыбка, не стертая даже предсмертной мукой. Он успел коснуться ее руки, они в последний раз сплели пальцы в этом подобии объятия — а потом его дух отлетел.
      — Ее девы обмыли и одели его, убрали волосы… И положили здесь. Когда мы несли его, она шла рядом и держала его ладонь. Так, не разжимая руки, легла рядом с носилками на траву…
      …Черные пряди волос перепутаны с космами лугового мятлика…
      Так они и лежали вдвоем — рука в руке, голова к голове — точно на брачном ложе. Вот тебе и свадьба. Свадьба, ради которой Фритур сюда ехал…
      — Ярн, — позвал он, коснувшись искалеченной руки Берена. — Ярн, что же это такое… Слушай, ты же обещал вернуться… Что ж ты — каждый раз обещаешь и каждый раз… Нехорошо ведь… Ну, брось ты это… Смотри — твоя королевна без тебя убивается… Как же это так — я, старый пень, все живу да живу, а ты… Давай, сделай это. Сколько раз ты ее обманывал, эту ведьму безносую — обмани еще раз. Не могу я без тебя вернуться. Как я людям в глаза посмотрю? Как я твоей матери в глаза посмотрю, когда за тобой на Запад уйду? Как я Барахиру в глаза посмотрю?
      — Лорд Кейрн, — сказал Нимрос.
      — Я лорд Кейрн уже почти семь десятков лет, — горько проронил старик. — От рождения. От того дня как мы перешли через Мглистые Горы, род наш — Кейрны. И что с того, хиньо? Чего ты от меня хочешь?
      Он вскочил.
      — Сколько крови было пролито! Сколько мук принято, сколько сил истрачено — ради чего? Ради этого? — он показал пальцем на Сильмарилл. — Красивый камешек, не спорю. Элу–король, тебе он как, нравится? Ты доволен? Скажи — оно того стоило?
      — Замолчи, хэлди, — сквозь зубы сказал Нимрос. Он видел, что каждое слово Фритура — как нож в сердце Тингола. Если эльфийский владыка и заслужил кары за свою гордыню — то он уже понес эту кару.
      Кейрн, видимо, тоже это понял — и умолк.
      — Заберите его, если хотите, — сказала Мелиан. — Заберите — и покиньте нас. Или останьтесь и скорбите вместе с нами.
      Фритур опустился на колени рядом с телами.
      Они были оба одеты в белое, как видно — в свои свадебные одежды. Диргол Берена и плащ Лютиэн были сколоты одинаковыми серебряными пряжками. Их засыпали сверху цветами. Странно, подумал Кейрн. Они лежат уже два дня, и эти дни не были холодными. И мухи просыпаются рано — была бы пожива; а здесь нет ни единой… И тела их остались какими были при жизни — ни единого признака тления… Словно живые — если бы не эта бледность.
      Рука в руке, голова к голове…
      Фритур коснулся переплетенных пальцев, представил себе, как разгибает их, закоченевшие — по одному… Его передернуло. Сделать это — было выше его сил. Молодой бард смотрел молча. Он все понимал. Не для того они, пройдя через боль, огонь и кровь, соединились в жизни, чтобы в смерти их разлучили.
      Фритур поцеловал Берена в лоб и, отстегнув свой нож, положил ему на грудь. Потом подошел Нимрос и, прощаясь, достал из заплечной сумы невиданную прежде вещь — круглый темный кристалл величиной где–то с голову младенца.
      — Вы похороните их здесь? — спросил Кейрн. — Как есть?
      — Мы построим гробницу прямо над ними, — сказал Маблунг. — Вот камни для нее.
      — Должна быть… наподобие лодки, — выдавил из себя старик.
      — Я знаю, — опустил голову Маблунг.
 

***

 
      Мелиан, любимая, как же так? Ведь ты сказала — если Сильмарилл придет, первым погибну я! Отчего же лежит бездыханной наша дочь?
      Это моя вина… Я должен был успеть взять свое копье и пронзить зверю горло или сердце… Но от удара слабость одолела меня; руки мои дрожали и ноги отказали мне, Мелиан! Он был сильнее и страшнее всего, что я видел и мог себе представить. Он был сама смерть, и я, ничтожный гордец, отправившийся на эту охоту, чтобы бросить ей вызов — я не смог встретиться со смертью!
      Вместо меня встал он…
      Ты знаешь, внутренности волка были почти все сожжены — но его рука осталась целой. Она рассыпалась, когда Маблунг взял Камень. Вот он, Сильмарилл Феанора… Он сказал, что долг его избыт и судьба завершена — мое же испытание только начинается. Молчи, Мелиан, не слушай Музыку, не говори мне о будущем! Моего будущего нет — Лютиэн покинула нас! Зачем мне эти руки, если я не смог удержать ее? Зачем мне этот камень? Зачем мне эта корона, и этот дворец, и все королевство — мир погиб для меня! Ты ошиблась, Мелиан. Или Айнур что–то переврали в своей Музыке. Все вышло наоборот: Лютиэн погибла с приходом Сильмарилла, а я, никчемный владыка, жив…
      Ее сердце не вынесло и разорвалось — но и там она будет скорбеть о нем. Он же не эльф, и до конца мира ни будут в разлуке! Зачем, любимая, скажи…
      Нет, лучше молчи. Молчи, Мелиан!
 

***

 
      Барахир говорил: «Не бойся смерти, сынок. Пока ты есть — ее нет. Когда она придет — тебя не будет…»
      Отец ошибался. Миг небытия был краток, а потом сознание Берена снова противопоставило себя глухой и слепой черноте: я есть. Я умер — и все–таки есть.
      И тогда — появилось все остальное.
      Здесь было не темно и не светло, здесь было… никак. Серебристо–серая мгла, словно в тронном зале Тингола — но какая–то плотная и непроницаемая… Это было не то место, которое он увидел, когда ему было дано проникнуть взглядом в сердце земли, это было что–то другое. А потом рядом возник еще кто–то.
      Женщина.
      Закутанная в невесомую серую ткань, она приблизилась неслышно и взяла Берена за руку. И — мгновенно — он вновь ощутил себя. Обрушилась память и боль — не телесная, тела–то уже не было — но столь же сильная…
      Женщина обрела лицо. Лицо без возраста: он не мог бы сказать, есть ли на нем морщины, темного или светлого цвета кожа, каков рисунок бровей… Только глаза впечатались: пронзительно–теплые — так смотрела мать, когда думала, что он спит и наклонялась к постели, чтобы поцеловать в лоб — он не позволял таких нежностей, когда бодрствовал. Но, притворясь спящим, можно было себе позволить… И сквозь завесу опущенных ресниц увидеть ее глаза… Почти такие же.
       Госпожа Ниэнна? — угадал он.
       Просто: Ниэнна. Следуй за мной.
       И так — с каждым?
       С каждым.
       И хватает времени?
       Здесь нет времени.
      …Сколько раз это было — нет времени. Нет времени спать — нужно вскочить в седло и ехать биться. Нет времени хоронить павших — нужно бежать. Нет времени любить — нужно скрываться… Нет времени страдать — нужно освободиться от ремней…
      А теперь слова обрели новый смысл: нет времени. Просто его нет — и все…
      Серая мгла расступается — и вновь смыкается позади. Если бы не скорбная фигурка, если бы не туманно–серый плащ — он бы потерялся здесь.
      Насквозь…
      Чертог Мандоса — где он, этот чертог? Где пол, стены, потолок? А впрочем — зачем, ведь ни одна родная душа ему не встретится. Легким дыханием, далеким шумом он ощущал чье–то присутствие — наверное, другие смертные феар… Через эти покои должны были проходить тысячи — он не хотел всматриваться и вслушиваться…
      Насквозь…
      Он различил впереди ворота — высокая узкая дверь, без створок и петель, даже просто арка. К чему двери, если феар не задерживаются здесь?
      Здесь должна была быть толпа, но он вышел за ворота — один. Каждый выходит сюда один. Каждый здесь — один…
      Один на один — с чем?
      Он сделал шаг — и оказался на краю.
      Пламя и холод. Звезды и тьма. Любовь и страх.
      Солнце находилось под ним — нестерпимо яркая корона, рваные края, встрепанное пламя — вовсе не ровный круг, каким оно видится с земли. Луна была над ним — наполовину погруженный во тьму серебристо–мертвенный, изрытый оспинами шар. Звезды были кругом — разноцветные, немыслимо большие, неисчислимые.
      И был — ветер. Воздуха не было, но ветер был. Солнечный — бил всего сильнее, трепал волосы. Звездный — доносился отголоском далеких штормов.
      Осталась малость: сделать последний шаг, подставить раскинутые руки солнечному ветру — и улететь сгустком чистого света — куда? Какая разница? Берен знал — счастье этого полета не сравнимо будет ни с чем, пережитым до сих пор и непережитым за все те годы, которые смерть отняла…
      Там, в конце пути… Будь он в оболочке тела, осознание этого прожгло бы его до слез: дом. Настоящий, вечно меняющийся и неизменный дом его души. Тот самый, из–за которого он так мучительно завидовал эльфам: пасынок Арды — ее детям…
      Оказывается, дом у него есть. И дом его зовет. Сквозь бесконечное пространство Берен слышал этот призыв всем существом — и уже почти откликнулся, почти шагнул…
       А как же мои предки? Как же люди, ушедшие туда, в мрачный чертог без памяти и света?
       Их час придет. Тебе позволено идти раньше. Иди же.
      Он отступил и сел на край пропасти.
       Прости, Высокая. Я не могу. Я обещал ждать.
       Жди,— она кивнула ресницами и исчезла.
      Он ждал. Сколько? Ах, да, здесь же нет времени…
      Берен?
      Еще не обернувшись, он уже знал, кто это и почувствовал теплый толчок радости: даже здесь встреча с другом — это встреча с другом.
      Финрод…
      Он увидел эльфа таким, каким запомнил его тем вечером на балконе его дворца в Нарготронде: босиком, в расшнурованной рубахе, с распущенными волосами и без украшений. Это было хорошо — он боялся увидеть его таким, каким видел в последний раз — в подвале Тол–ин–Гаурот. А каким его видит Финрод?
       Говорили, что здесь каждый одинок. Как же так?
       Кому суждено — встречаются. Идем. Тебя ждут.
      Будь у него живое сердце — оно забилось бы бешено.
       Ты вовремя. Еще немного — и я бы прыгнул.
       Через стену?
       Какую стену?
      Миг — и Берен увидел ее. Мерцающая бездна исчезла, вместо нее — сколько хватало глаз — выросла стена: серый мрамор, потемневший от дождей, увитый плющом…
      Миг — и все стало по–прежнему.
       А что видишь ты?— глаза эльфа зажглись прежним интересом. Нолдо, для которого знания дороже всех богатств.
      Даже здесь. Даже сейчас…
      Берен открылся для осанвэ — смотри, Ном! — и на миг Финрод увидел звездную бездну его глазами. Потом все исчезло — для обоих. Осталась лишь серебристая мгла.
       Там — мой Дом, Финрод. Я завидовал тебе, как сирота–приемыш завидует родному сыну… Оказалось — зря: у меня есть Дом. Просто, чтобы попасть туда, нужно пройти все до конца. А я не могу. Я кое–что не доделал…
      Он почувствовал, что рассказывать Финроду о том, что произошло после его смерти — не имеет смысла: эльф уже все знает.
      Откуда?
       Идем…
      На этот раз — действительно чертоги. Теряющиеся в полумраке ряды мраморных колонн, и — никого, только они двое…
      Они двое — и мерцающий в невообразимом отдалении далекий свет…
      Далекий свет — и щемяще–прекрасная мелодия, облекающая своды, обозначающая их…
      Обозначающая их — там, высоко, не разглядеть: она отражается от потолка, обвивает балки и льется вниз тоненькой струйкой, хрустальным дождем, осыпается яблоневым цветом…
 
 
Пойманный в смерть, точно в ловчую сеть,
Я слушал, как пела печаль…
Не знал я, сломав этой жизни печать,
Как больно умеешь ты петь…
 
 
      Высокий трон и неподвижная фигура в багрянице одежд. Ни эльф, ни человек не могут сидеть так неподвижно, не могут смотреть так пристально.
      Намо…
      Высокий трон — и тонкая золотистая фигурка у ног Валы — Владыки Судеб.
      Тинувиэль…
      Она умолкла — в тот миг, когда Финрод ввел Берена в круг света.
       Ты просишь о невозможном.
       Разве мы не совершили невозможного? Разве Валар по силам меньше, чем эльфам и смертным?
       Это не в моей власти.
       Тогда к чьим ногам мне пасть?
       Подожди…
      Вала прикрывает веки. На века? На миг?
      Здесь нет времени…
      Эхо мыслей Владык проносится по бесконечным залам сквозняком.
      Владыки…
      В смятении?
      Что–то происходит… Что–то…
      Огромный зал уже не пуст. Серой, цвета потускневшего серебра статуэткой возникает у колонны Одинокая. В темно–красном, почти черном, с золотой искрой — Вайрэ? А из ниоткуда, сгущаясь, как туман в капли росы, шагают в круг света новые тени.
      Первая — плащ когда–то был алым, одеяние — черным; пылают глаза и сомкнуты густые, крыльями изломанные брови. Берену не нужны подсказки, чтобы узнать его…
      Вторая — лазурные с серебром одежды, русые волосы схвачены серебряной заколкой, бледное и благородное лицо хранит отпечаток старой боли… На миг Берену показалось, что перед ним Фингон…
      Третья — темный шелк волос, бездонная синева глаз, безупречный овал лица, белое платье с алым пятном под грудью…
      Четвертая — пепельные волосы, иней на ресницах, навсегда вмерзшее в глаза страдание, и кажется — даже ткань платья застыла коробом, ломается от движений…
      Пятая — серебро кос, темные глаза, длинные ресницы и маленькие пяльца в руках…
      Шестая — королевская осанка, широкие плечи, мудрость и печаль в глазах… Берен мимоходом огорчился, что не увидит здесь ушедших предков — а каково ему видеть приходящими сюда своих потомков: одного за другим, одного за другим?
      Седьмая тень… Знакомое лицо, глаза, которые при жизни были полны пламени, сейчас погасли. Разлука, которая продлится до конца времен, положила между бровей резкую складку. На руке — плетеный браслет, подаренный смертной женщиной.
      Восьмая тень. Почерневший от копоти и запекшейся крови, рассеченный во многих местах доспех, и волосы такие же, как у братьев, — рассыпались по темному металлу и навсегда прилипли к напряженному лбу. Глаза — суровые, стальные, по которым он и получил свое имя и свою судьбу — теперь опустошены и блуждают, точно в поисках потерянного сокровища…
      Девятая тень. Охотничья одежда, волосы стянуты на затылке серебряной тесьмой, насмешка в глазах…
       Нэндил?
      Оглядевшись, Берен увидел и остальных десятерых… И Финрод увидел их — тоже…
       Он был в вашей власти, и вы пощадили его. Почему?
       Это была не моя судьба… Я не должен был убивать его, я должен был — и хотел — принести надежду. Для всех…
       И даже для него?
       И даже для него. Прости, Нолофинвэ. Прости, Феанаро. Прости, Король — у меня не получилось…
      Другая тень выступила вперед:
       Почему ты просишь о том, в чем было отказано мне?
       Потому что могу просить…
      Грозный, слишком яркий для этого места блеск глаз высокого огненного нолдо:
       Я должен ненавидеть вас — но не могу. Вы покусились на мои Камни — но вы вырвали один из рук Моргота. Не знаю, хорошую или плохую сослужу я вам службу — мое слово скорее помеха, но все же… Намо, Великий — я прошу за них! Здесь или где–то еще — пусть они будут вместе.
       Я слышал тебя, Феанаро.
      Скорбные, благородные черты Нолофинвэ на миг трогает улыбка.
       И все–таки он был повержен. Дважды позор: повержен девой и пощажен своим смертельным врагом! Эта рана будет саднить больнее, чем нанесенные мной. Я прошу за них, Высокий! Во имя наших любимых, тоскующих в разлуке — исполни просьбу дочери Тингола.
       Ты понимаешь, о чем просишь?
       Я прошу дать надежду всем, кто ждет нашего возвращения.
       А ты знаешь, кто в силах дать такую надежду?
       Но ведь вы — звено между Ним и этим миром!
       Я слышал твою просьбу, Инголдо–Финвэ…
      Печальный взгляд Мириэль.
       Я ошибалась. Но теперь я хочу избрать жизнь. Я прошу за них, Судья.
       Твои слова услышаны, Мириэль Сериндэ… Но Силы хотят услышать, что скажешь ты, Инголдо Финарато Атандил. Ты, принявший в их деяниях не последнюю часть…
      Мучительно молчание мыслей Финрода.
       Просить за них — все равно что просить за себя. Я не могу. Прости, Высокий. Пусть будет так, как решит Он, к кому мы все взываем. Пусть исполнится Его воля.
       Твои слова услышаны, Инголдо Финарато.
      Мысль Нэндила звучит бронзово и ясно, как голос — при жизни.
       А я не такой гордый, как мой король. Мне будет приятно знать, что мы умерли не зря. Мы просим за них!
      Тысячи, — ужаснулся Берен, услышав хор:
       Мы просим за них!
      Тэлери, зарубленные в Альквалондэ, и нолдор, застреленные там же, погибшие в волнах, поднятых скорбью Уинен, синдар и авари, убитые в схватках с орками Моргота, замученные в подземельях Утумно, нандор из народа Денэтора, истребленные в дни сумерек Средиземья, опять нолдор — замерзшие и ушедшие под лед в Хэлкараксэ, павшие в битвах, сгоревшие на Ард–Гален, насмерть забитые орками–надсмотрщиками, умершие своей волей, не вынеся издевательств и мучений… Тысячи и тысячи — как один:
       Мы просим за них!
       Слушайте!— медным огромным гонгом.
      Тени умолкают, и невыносима тишина…
       Инголдо Артафинде. Ты чист и незапятнан, вся твоя вина смыта твоей кровью. Чертоги Мандоса не удержат тебя более — ты будешь первым из тех, кто вернется в Валинор из Чертогов, в жизнь из смерти.
       Лютиэн Тинувиэль, ты пришла с просьбой, и выбирать тебе. Ты можешь сейчас покинуть Чертоги Мандоса и воплотиться в Валиноре. Скорбь и печали оставят тебя, душевные раны заживут, и о страдании ты забудешь.
       Да, Лютиэн. Соглашайся. Ты — достойна…
       А ты?
      Солнечный ветер, безбрежный океан пространства — и Дом…
       Берен — Смертный, и никто не в силах лишить его Дара. Но если ты захочешь — мы вернем вас обоих в Эндорэ, где вы проживете срок, положенный Смертным, а по окончании его — оба ступите на Путь Людей. Для родных и близких, для всей Арды ты умрешь навсегда и не воплотишься здесь более.
      Серебряным колокольцем в повисшей душной тиши:
       Я выбираю — это!

Эпилог